Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников

л (если кто пожелает взять меня в работники) подробные условия.

   Еще раз - не замедлите ответом и - прощайте".

  

  

   Я остаюсь в Москве, любезнейший Иван Иванович, а потому прошу вас оставить хлопоты обо мне и извинить меня за ложную тревогу²⁹. Различные затруднения до такой степени взбесили меня, что я твердо решился перебраться в Питер; но дело кое-как переделалось - и я опять москвич. Пока не могу много писать к вам: я еще болен от этих передряг. Пожмите от меня руку г. Струговщикову... Не умею благодарить его за присланные элегии Гете: несколько времени я обжирался ими: как в волнах океана жизни, купался я в этих гекзаметрах. Прошу у г. Струговщикова извинения в том, что я имел глупость две элегии поместить в 11 No за прошлый год, который только на днях явится, хотя уже является четвертый месяц. Перевод "Прометея" - чудо!

   Прошу и умоляю г. Струговщикова не оставить меня и вперед своими трудами.

   Равным образом прошу вас засвидетельствовать мое уважение г. Владиславлеву. Очень благодарен ему за его милый подарок. Не отвечал ему на письмо по двум причинам: не до того было, а сверх того, я и не знаю имени и отчества г. Владиславлева. Попросите его засвидетельствовать мое почтение М. М. Попову, моему бывшему учителю, который во время оно много сделал для меня и живая память о котором никогда не изгладится из моего сердца.

   Представьте себе - какое горе: у меня украдена учеником Межевого института, некиим Мартыновым, тетрадь стихов Красова и попала в руки Сенковского, который и распоряжается ею, как своею собственностью³⁰. Нельзя ли об этом намекнуть в "Литературных прибавлениях".

   Не стыдно ли Краевскому воскурять фимиамы таким людям, каков Каменский, Гребенка и т. п.?³¹ Статья Губера о философии обличает в своем авторе ограниченнейшего человека, у которого в голове только посвистывает³². Какая прекрасная повесть "История двух калош" гр. Соллогуба. Чудо! прелесть! Сколько душевной теплоты, сколько простоты, везде мысль!

   Бью вам челом - нижайше кланяюсь, любезнейший Ив. Ив.: пока хоть чего-нибудь, а хорошего и отличного, когда будет у вас досуг. Право, если вы для 4 No не дадите своей повести,- я рассорюсь с вами³³.

   Кланяйтесь от меня Савельеву и скажите ему, чтобы он уже не хлопотал³⁴. До будущего, 1840 года - я москвич, а там - что бог даст. Прощайте.

  

   ...Я приехал в Москву 13 апреля 1839 г.- и на другой же день отправился к Белинскому.

   Вся умная и читающая молодежь была в это время увлечена его статьями.

   Видеть этого человека и говорить с ним казалось дли меня счастием.

   Надо сказать, что я уже начинал сознавать тогда безобразие среды, в которой взрос, диких обычаев и предрассудков, которые всосал в себя с детства, но идеал лучшей и более человеческой жизни очень смутно представлялся мне - и я еще никак не мог оторваться от разных пошлых дворянских привычек, хотя по временам ощущал от них уже некоторую неловкость.

   Двадцать лет тому назад в Москве все имевшие средства дворяне ездили обыкновенно в каретах четвернею на вынос. Мне подтвердили, когда я отправлялся в Москву, что без четверни на вынос я не могу показать носа ни в один порядочный дом - и тотчас же по приезде в Москву я завел себе четверню на вынос.

   На этой-то четверне, о которой мне и до сих пор еще вспоминать стыдно, я отправился к Белинскому.

   Он жил в каком-то узеньком и глухом переулке, недалеко, кажется, от Никитского бульвара, в деревянном одноэтажном домике, вросшем в землю, окна которого были почти наравне с кирпичным узким тротуаром.

   Когда моя четверня на вынос подкатила к воротам этого домика, домик весь заходил ходенем, и в глухом и тихом переулке раздался такой оглушающий гром от экипажа, что Белинский вскочил с дивана и бросился к окну с досадою, даже со злобой, как он мне, смеясь, говорил потом.

   Такого грома не раздавалось в этом переулке с самого его существования (это тоже слова Белинского).

   Я вышел из кареты, покраснев до ушей. В эту минуту я мучительно почувствовал неприличие моей четверни и грома, произведенного моею каретою, но уже было поздно.

   Совершенно сконфуженный, с замирающим сердцем я вошел на двор, поросший травою, и робко постучался в низенькую дверь...

   Дверь отворилась, и передо мною в дверях стоял человек среднего роста, лет около тридцати на вид, худощавый, бледный, с неправильными, но строгими и умными чертами лица, с тупым носом, с большими серыми выразительными глазами, с густыми белокурыми, но не очень светлыми волосами, падавшими на лоб,- в длинном сюртуке, застегнутом накриво.

   В выражении лица и во всех его движениях было что-то нервическое и беспокойное.

   Я сейчас догадался, что передо мною сам Белинский.

   - Кого вам угодно? - спросил он немного сердитым голосом, робко взглянув на меня.

   - Виссариона Григорьича. Я такой-то. (Я назвал свою фамилию.)

   Голос мой дрожал.

   - Пожалуйте сюда... я очень рад...- произнес он довольно сухо и с замешательством и из темной маленькой передней повел меня в небольшую комнатку, всю заваленную бумагами и книгами. Мебель этой комнатки состояла из небольшого дивана с износившимся чехлом, высокой и неуклюжей конторки, подкрашенной под красное дерево, и двух решетчатых таких же стульев.

   - Пожалуйста, садитесь,- он указал мне на диван,- давно ли вы в Москве?

   - Я только вчера приехал.

   Затем последовало несколько минут неловкого молчания. Белинский как-то жался на своем стуле. Я преодолел свою робость и заговорил с ним о нашем общем знакомом, поэте Кольцове.

   Белинский очень любил Кольцова.

   - Ваши петербургские литераторы,- заметил он мне, между прочим, с улыбкою,- принимали Кольцова с высоты своего величия и с тоном покровительства, а он нарочно прикинулся перед ними смиренным и делал вид, что преклоняется перед их авторитетами; но он видел их насквозь, а им и в голову не приходило, что он над ними исподтишка подсмеивается.

   Я просидел у него с полчаса; о переписке нашей в этот раз не было ни слова; я боялся помешать его занятиям; к тому же его постоянное нервическое, беспокойное выражение лица приводило меня в большое смущение, и разговор наш шел вяло.

   Я встал с дивана в надежде, что Белинский удержит меня, но он не удерживал. Мне показалось даже, что он был доволен тем, что я отправляюсь.

   Он проводил меня до дверей, сказав, что непременно зайдет ко мне на днях.

   Я вышел за ворота и пошел пешком. Мне стыдно уже было садиться в мою карету, запряженную четвернею, и я приказал ей следовать за мною.

   - Только, пожалуйста, без шума и без грома,- сказал я кучеру, который посмотрел на меня с удивлением.

   Через два дня после этого Белинский зашел ко мне утром и просидел довольно долго. В этот раз и он и я чувствовали себя как-то свободнее. Он расспрашивал меня о разных петербургских литераторах и журналистах и, по-видимому, слушал мой, несколько юмористический, рассказ о многих из них не без удовольствия.

   Впоследствии он признавался мне, что я произвел на него, в первое мое свидание с ним, очень неблагоприятное впечатление, чему, конечно, немало способствовала моя карета, запряженная четвернею, и что он решился заплатить мне визит и покончить этим.

   - Но во второй раз,- говорил он мне,- вы показались мне гораздо лучше, так что я даже забыл о вашей четверне и о карете. Я даже нашел, что в вас много добродушия, а некоторые ваши рассказы очень смешили меня, и я решился продолжать мое знакомство с вами.

   С этих пор мы виделись все чаще и чаще.

   Я переехал на Арбат, в серенький деревянный домик Тона (недалеко от Арбатских ворот), еще доселе существующий. Белинский нанял квартиру на дворе, наискосок этого дома. Он приходил ко мне запросто обедать и с каждым разом становился со мною бесцеремоннее и искреннее. Я несколько раз в день забегал к нему.

   С некоторыми из своих приятелей, именно с Боткиным и Катковым, он был в эту минуту в размолвке, так что, когда они являлись ко мне в одну дверь, он выходил в другую³⁵.

   В это время всего чаще посещал его студент Московского университета, автор только что напечатанной в "Московском наблюдателе" повести "Флейта", впоследствии один из самых замечательных профессоров этого университета - П. Н. Кудрявцев.

   Белинский очень любил автора "Флейты" и отзывался с большим уважением об его эстетическом вкусе.

   - Кудрявцев наделен самым тонким чутьем для изящного,- говаривал Белинский,- и если ему что-нибудь нравится, так это действительно должна быть хорошая вещь...

   Обстоятельства Белинского в эту минуту были очень плохи. Дела издателя "Наблюдателя" Степанова шли худо, он платил Белинскому за его труды самые ничтожные деньги, да и то в неопределенные сроки. Мелочные долги очень тревожили его. После переезда на новую квартиру у него всего оставалось тридцать рублей ассигнациями. Усиленная борьба с тяжелыми обстоятельствами утомляла его, надежда на продолжение "Наблюдателя", за который он принялся с таким жаром, исчезала.

   В эту минуту вся журнальная деятельность сосредоточилась в Петербурге, где возник еще новый толстый журнал³⁶.

   - Я охотно переехал бы в Петербург,- говорил он, повторяя то, что уже писал ко мне,- и взял бы на себя весь критический отдел журнала, если бы мог получать три тысячи ассигнациями. Неужели же я не стою этой платы? А здесь я решительно не могу оставаться, мне просто здесь грозит голодная смерть...

   Бескорыстнее и честнее Белинского я не встречал ни одного человека в литературе в последние двадцать лет. Когда речь заходила о плате за труд, он приходил в крайнее смущение, весь вспыхивал и сейчас же соглашался на всякие предложения, самые невыгодные для себя.

   - Как же вам не стыдно было соглашаться на такие условия? - с упреком говорили ему его приятели.

   - Что делать? - возражал он с улыбкою,- подлая трусость одолевает, когда речь коснется до денег. Я всегда иду с решительностию, молодцом, определю себе цифру и думаю: нет, уж менее этого я ни за что не возьму, а как дойдет до дела, так и сробею. Такая уж гадкая натуришка!

   С деньгами он обращался, как ребенок: он то экономничал, лишая себя необходимого, то вдруг прорывался и позволял себе неслыханные роскоши при своем положении. Увлечение было его натурою, и он увлекался даже мелочами.

   Однажды утром, во время пребывания моего на Арбате в доме Тона, я подошел к окну.

   В эту минуту проходили мимо четыре человека с лотками на головах. На лотках были уложены горшки с великолепными цветами.

   "Это, верно, несут в дом к какому-нибудь богатому господину",- подумал я.

   Через минуту я, разумеется, забыл об этих цветах, а через полчаса пошел к Белинскому.

   Я остолбенел, войдя в его комнату. Эта пустая комната, с щекатуренными стенами, вымазанными вохрой, приняла роскошный вид: она вся была уставлена рододендронами, розами, гвоздиками всевозможных цветов, разливавшими благоухание.

   Белинский, наклонившись, поливал горшок с розаном. Когда он приподнялся и увидел меня, он весь вспыхнул.

   - Ну что, какова у меня оранжерея? - сказал он, смеясь.

   - Чудесная! - отвечал я.- Я видел, как эти цветы проносили мимо меня, и, признаюсь, никак не ожидал, чтобы их несли к вам.

   - У меня, батюшка, страсть к цветам. Я зашел сегодня утром в цветочный ряд и соблазнился. Последние тридцать рублей отдал... Завтра уж мне формально есть нечего будет...

   И, несмотря на это, Белинский в это утро был веселее и одушевленнее обыкновенного и, говоря, беспрестанно обращался к своим цветам, отрывал сухие листья, очищал землю в горшках и прочее.

   Через несколько недель я получил письмо из Петербурга. Один из тамошних журналистов, совершенным сюрпризом для нас обоих, вдруг делал Белинскому предложение переселиться в Петербург и заняться редакциею его журнала. И я и Белинский очень хорошо знали, что журналист этот не питал к нему особенного расположения. Я предлагал этому журналисту сотрудничество Белинского после третьего его письма ко мне, но журналист, приобретший себе тогда критика в лице г. Межевича, решительно отказался от предложений Белинского³⁷.

   Дело, видно, однако, не обошлось без Белинского.

   Белинский, которому действительно грозила в эту минуту голодная смерть, не колебался ни на минуту и принял предложения журналиста, хотя они не имели ничего заманчивого.

   Я должен был ехать к себе в деревню на раздел имения, и мы сговорились так, чтобы на возвратном пути из деревни отправиться в Петербург вместе. В деревне я получил от Белинского следующее письмо:

  

   Ну, Иван Иванович, насилу-то дождался я от вас весточки; ваше молчание заставило было меня живо беспокоиться насчет и вашего переезда через Волгу, и ваших новых отношений к делящимся (чего доброго - думал я - пожалуй, зарежут). По сему резону вы выходите не благодетельный помещик, как изволите величать себя, а разве злокачественный дворянин и разбойник, как резко выразился Иван Иванович о Иване Никифоровиче³⁸. Вот Авдотья Яковлевна - дело другое: она очень похожа на благодетельную помещицу: попробуйте отдать деревню в полное ее распоряжение - и увидите, что чрез полгода благодаря ее доброте и благодетельности благодарные ваши крестьяне - сии брадатые Меналки, Даметы, а наипаче Титиры - сделаются сами господами, а господа сделаются их крестьянами.

   Записка ваша ко мне отличается удивительною пустотою содержания. Однако ж спасибо вам и за нее. Рад, что вы обещаете приехать к концу сентября, но боюсь, чтобы ваш приезд - как это часто бывает в сем непрочном мире - не отодвинулся до конца октября. Знаю, что вы рветесь оттуда всей душою, да боюсь, что дела задержат. Пожалуйста, почтеннейший, приезжайте скорее: право, я жду вас с нетерпением. Признаюсь, почему-то и с Москвою мне уж поскорее хотелось бы разделаться.

   После вашего отъезда со мной произошла бездна перемен и разных разностей. Во-первых, я был болен... Убедительное письмо ваше к Николаю Филипповичу не произвело никакого эффекта, потому, вероятно, что нужда убедительнее красноречия. Но мне досадно только, что он не давал никакого ответа. Около трех недель я и надеялся и отчаивался (самое гнусное состояние), наконец заболел и увидел необходимость не выходить из дому, но вдруг почему-то решился выйти в последний раз, повидаться с Боткиным. Иду - вдруг едет навстречу Николай Филиппович.- А,- подумал я,- вот зачем тянуло меня из дому! - вскакивает с дрожек и начинает на тротуаре беседу. О том, о сем, между прочим и о вас - имею ли я от вас известия, наконец - к делу, Щепкин (М. С.) должен ему 115 р., так он предлагал мне поделикатнее попросить их у него себе. В моем положении и это было благодеянием божиим; а Николай Филиппович уверял, что у него нет ни копейки и что сам нуждается. Тотчас я увиделся на университетских экзаменах с Барсовым и попросил его передать Михаиле Семеновичу о сем. На другой день спокойно жду денег, но не тут-то было. К. Аксаков дал 10 р., а то бы лекарства не на что было взять, а еще нужны были пьявки и другие подобные мерзости, требующие денег. Я было и нос повесил, но вдруг является И. Е. Великопольский, осведомляется о здоровье и просит меня быть с ним без церемоний и сказать, нужны ли мне деньги? Я попросил 50 р., но он заставил меня взять 100. Вот так благодетельный помещик! На другой день, перед самым отъездом своим в деревню, опять навестил меня. От Щепкина я получил деньги, когда уже выздоровел.

   Я помирился с Боткиным и Катковым. Между нами все опять по-прежнему, как будто ничего не было. Да, все по-прежнему, кроме прежних пошлостей. Сперва я сошелся с Боткиным, и без всяких объяснений, прекраснодушных и экстатических выходок и порывов, но благоразумно, хладнокровно, хотя и тепло, а следовательно и действительно. Теперь вижу ясно, что ссора была необходима, как бывает необходима гроза для очищения воздуха: эта ссора уничтожила бездну пошлого в наших отношениях. Причины ссоры, несколько вам известные, были только предлогом, а истинные и внутренние причины только теперь обозначились и стали ясны. Боткин много был виноват передо мною, но и я в этом случае не уступлю ему. Надо быть беспристрастным и справедливым. Впрочем - странно: я, который не находил удовлетворительного мщения Боткину, я теперь не могу себе ясно представить, за что я на него так неистовствовал. Вообще в нашей ссоре много семейного, только для нас понятного. Боткин - чудесный человек,- теперь я могу это сказать, потому что говорю без пылу, в котором если много пламени, зато много и дыму и чаду, но с теплотою и благоразумно. Катков имеет один недостаток - он очень молод, а кроме этого, он один из лучших людей, каких только встречал я в жизни. Я рад без памяти, что наши дрязги кончились и что вы таки увидите нас, так как хотели и думали увидеть нас, когда отправлялись из Питера в Москву.

   К. Аксаков со мной как нельзя лучше. Его участие ко мне иногда трогает меня до слез. Невозможно быть расположеннее и деликатнее, как он со мною. Славный, чудный человек! Но молод так, что даже Катков годится ему в дедушки. В нем есть все - и сила, и энергия, и глубокость духа, но в нем есть один недостаток, который меня глубоко огорчает. Это - не прекраснодушие, которое пройдет с летами, но какой-то китайский элемент, который примешался к прекрасным элементам его духа. Коли он во что засядет, так, во-первых, засядет по уши, а во-вторых - во сто лет не вытащите вы его и за уши из того ощущеньица или того понятьица, которое от праздности забредет в его, впрочем, необыкновенно умную голову. Вот и теперь сидит он в глупой мысли, что Гете (далеко кулику до Петрова дня!) выше Шекспира. Но пока он сидел да посиживал в этой мысли, если только нелепость можно назвать мыслию, случилось происшествие, от которого на лице Аксакова совершилось страшное aplatissement {сплющивание (франц.).}, ибо это происшествие накормило его грязью, как говорят безмозглые персиане. Грязь эту разделили с ним Бакунин и Боткин.

   Еще давно, прошлою осенью, узнавши нечто из содержания 2 ч. "Фауста", я с свойственною мне откровенностию и громогласностию провозгласил, что оная 2 ч., не поэзия, а сухая, мертвая, гнилая символистика и аллегорика. Сперва на меня смотрели как на богохульника, а потом как на безумца, который врет, что ему взбредется в праздную голову. Новое поколение гегелистов основывало журнал в pendant {в дополнение (франц.).} к берлинскому "Jahrbucher", основанному Гегелем - "Hallische Jahrbucher"; и в этом журнале появилась статья некоего гегелиста Фишера о Гете, в которой он доказывает, что 2 ч. "Фауста" - мертвая, пошлая символистика, а не поэзия, но что 1 ч.- великое произведение, хотя и в ней есть непонятные, а потому и непоэтические места, ибо (это же самое говорил и я) поэзия доступна непосредственному эстетическому чувству, и отнюдь не требуется для уразумения художественных произведений посвящения в таинства философии, и что все непонятное в ней принадлежит к области символизма и аллегории. Фишер разбирает все разборы "Фауста" и нещадно издевается над ними; достается от него и первому поколению гегелистов, которые, говорит, ослепленные ярким светом Гегелевой философии, пустились сгоряча все подводить под нее и во 2 ч. "Фауста" особенно мнили видеть полное осуществление системы Гегеля в сфере искусства³⁹. Больше всех срезался Марбах, который в своей действительно прекрасной популярной книге напорол о 2 ч. "Фауста" такой дичи, что Боткин, прекрасно переведший из нее большой отрывок, ничего не понял, и когда хотел поместить этот отрывок в "Наблюдателе", то принужден был вычеркнуть большую часть того, что сказано там о 2 ч. "Фауста", которую Марбах называет "Книгою с семью печатями", для непосвященных⁴⁰. Каково срезались ребята-то? И каков я молодец! Не правда ли, что необыкновенно умный человек... А?.. Как вы думаете?., (спросите и Авдотью Яковлевну, как она о сем разумеет,- я думаю, дивится моей скромности).

   В этом же "Hallische Jahrbucher" есть статья о Данте, в которой доказывается, что сей муж совсем не поэт, а его "Divina Comedia" {"Божественная комедия" (итал.).} - просто символистика⁴¹, Я то же и давно думал и говорил,- ну, и после этого вы еще не станете на колени перед моим эстетическим гением?..

   Вот каким длинным письмом заплатил я за вашу записку. Получил я письмо на ваше имя и прилагаю его при сем. Также прилагаю и письмо Андрея Александровича ко мне - оно очень интересно⁴². Пожалуйста, пишите ко мне.

   Константину (Аксакову) еще не отдавал вашего письма, не видался с ним. А как он будет рад ему - как дитя! Да, славное дитя Константин; жаль только, что движения в нем маловато. Я и теперь почти каждый день рассчитываюсь с каким-нибудь своим прежним убеждением и постукиваю его, а прежде так у меня - что ни день, то новое убеждение. Вот уж не в моей натуре засесть в какое-нибудь узенькое определеньице и блаженствовать в нем. Кстати, после статей о 2-й ч. "Фауста" и Данте, я стал еще упрямее, и теперь мне пусть лучше и не говорят о драмах Шиллера: я давно уже узнал, что они слабоваты. Пушкин меня с ума сводит. Какой великий гений, какая поэтическая натура! Да, он не мог по своей натуре написать ничего вроде 2-й ч. "Фауста".

   Я обещал Владиславлеву в альманах статью о "Каменном госте" в форме письма к другу. Хочется попытаться на нечто похожее на философскую критику a la Рётшер⁴³.

   У меня теперь три бога искусства, от которых я почти каждый день неистовствую и свирепствую: Гомер, Шекспир и Пушкин...

   Поблагодарите от меня Авдотью Яковлевну за память обо мне и ударьте ей за меня низко челом.

   Прощайте. В "Литературных прибавлениях" перепечатана моя статья о Полевом, а новая еще не напечатана⁴⁴.

   Ваш В. Белинский".

  

   Белинский не изменил своего намерения. Я возвратился в Москву в октябре - и в конце октября 1839 г. мы были уже в Петербурге. Он остановился у меня...

   Всегда слабое здоровье его в это время начинало расстраиваться. Он иногда жаловался на грудную боль и одышку.

   Я жил в это время на Грязной улице близ Семеновских казарм, в деревянном двухэтажном доме архитектора Диммерта. Белинский расположился внизу в совершенно отдельной комнате⁴⁵.

   В этой-то комнате совершилось, месяцев пять, спустя после нашего приезда, примирение Белинского с одним из его знакомых, об уме, блестящем образовании и остроумии которого он всегда отзывался с энтузиазмом.

   Размолвка их произошла в Москве. Белинский имел в это время совершенно отвлеченное, умозрительное направление - Герцен более общественное. Они крепко поспорили и поссорились. Белинский уехал из Москвы, не видевшись с ним.

   Раз, часу в шестом вечера,- это было, если я не ошибаюсь, в марте⁴⁶ 1840 года,- человек докладывает Белинскому о приезде к нему Герцена.

   Белинский вспыхнул и соскочил с дивана при этом имени...

   - Вот вы увидите наконец его! Это человек замечательный и блестящий. Заходите ко мне немного погодя. Я вас с ним познакомлю.

   Через полчаса я спустился в комнату Белинского.

   Когда я вошел, разговор между Белинским и Герценом был еще несколько натянут. Белинский представил нас друг другу.

   Герцен окинул меня быстрым взглядом, вежливо улыбнулся, пожал мне руку и обратился к Белинскому.

   Я несколько минут с любопытством рассматривал его. Герцен был человек довольно полный, лет двадцати восьми, среднего роста, с темными волосами, подстриженными под гребенку. Черты лица его были приятны и правильны, лицо одушевлено необыкновенным блеском и живостию карих остроумных глаз и каким-то особенно тонким юмористическим выражением у оконечностей губ... На нем был фрак с гербовыми пуговицами.

   Я не оставался долго в комнате, не желая мешать им.

   Через час Белинский пришел ко мне наверх.

   - Ну, мы объяснились и снова, кажется, сошлись,- сказал мне Белинский, отдуваясь и падая на диван (это свидание, видно, сильно на него подействовало).- Я рассказал Герцену известное вам происшествие со мною у Краевского - об этом господине, который отказался от знакомства со мною, потому что я автор... знаете... я не могу называть эту статью по имени - и как я за это пожал руку этому господину... Герцен выслушал это и бросияся ко мне. Мы обнялись и забыли все прошлое. Слава богу!.. У меня как гора с плеч свалилась...

   Петербург сначала произвел на него очень хорошее впечатление.

   - Вот это европейский город! - говорил он,- то есть, по крайней мере, такой, каким я воображаю себе европейские города!..- Потом он стал жаловаться на климат, но, браня его, всегда прибавлял:

   - Ну, а во всяком случае все уж лучше жить в Петербурге, чем в Москве⁴⁷.

   Приезд Белинского в Петербург наделал большого шуму в петербургских литературных кружках.

   Все отживавшие петербургские литераторы и журналисты ненавидели его и в то же время страшно боялись.

   Однажды мы шли с Белинским по Невскому проспекту. Вдруг кто-то дернул меня сзади за пальто. Я обернулся.

   Передо мною стоял редактор известной газеты, автор различных нравоописательных статеек и романов, доканчивавший свое литературное поприще площадными выходками против всего живого, талантливого и нового, восхвалением разных магазинов и лавочек и нескончаемыми толками о чистоте русского языка...

   - Извините, почтеннейший, извините,- пробормотал он мне,- это я вас дернул... Скажите, пожалуйста, кто это с вами идет?

   - Белинский,- отвечал я.

   - А! а!..- и он начал осматривать Белинского с несказанным любопытством с ног до головы.- Так это бульдог-то, которого выписали из Москвы, чтобы травить нас?..

   Я передал эти слова Белинскому. Это очень забавляло его, и он потом часто повторял, что Булгарин называет его бульдогом⁴⁸.

   К числу петербургских журналистов этого времени принадлежал бывший издатель "Московского телеграфа", с которым Белинский находился одно время в Москве в очень близких сношениях.

   Белинский, как это видно и из писем его ко мне, любил его и высоко ценил его прежнюю московскую журнальную деятельность, которая уже не имела ничего общего с петербургскою.

   - Этот человек сам предвидел свое падение,- рассказывал мне Белинский с грустию.- Когда он уезжал из Москвы, я проводил его до заставы. У заставы мы обнялись и простились... "Желаю вам успехов и счастия в Петербурге",- сказал я. Он как-то уныло улыбнулся. "Благодарю вас,- отвечал он,- нет-с, уж какие успехи! Но если я буду действовать не так, как следует (он употребил более ясное и резкое выражение), то не вините меня, а пожалейте-с... Я человек, обремененный семейством..."

   В Петербурге Белинский не видался с ним. Полевой избегал его потому, что после совершенной перемены в своих убеждениях ему, кажется, неловко было взглянуть прямо в глаза Белинскому...

   - Белинский - прекраснейший, благороднейший человек! - сказал мне однажды Полевой, когда я нарочно завел с ним речь о Белинском,- горячая голова, энтузиаст, но теперь нам сходиться не для чего-с. Я здесь уж совсем не тот-с. Я вот должен хвалить романы какого-нибудь Штевена, а ведь эти романы галиматья-с.

   - Да кто же вас заставляет хвалить их? - спросил я с удивлением.

   - Нельзя-с, помилуйте, ведь он частный пристав.

   - Что ж такое? Что вам за дело до этого?

   - Как что за дело-с! Разбери я его как следует,- он, пожалуй, подкинет ко мне в сарай какую-нибудь вещь, да и обвинит меня в краже. Меня и поведут по улицам на веревке-с, а ведь я отец семейства!

   У меня сжалось сердце при этом страшном признании. И это говорил тот человек, который некогда энергически преследовал всякую подлость, проповедовал о свободе духа, о человеческом достоинстве!

   Литературные петербургские знаменитости смотрели на Белинского с высоты своего величия. Они не удостоивали замечать его или отзывались о нем как о наглом, недоучившемся студенте, который осмеливается посягать на вековые славы. Один Пушкин, кажется, втайне сознавал, что этот недоучившийся студент должен будет занять некогда почетное место в истории русской литературы... Он просил Щепкина передать Белинскому первые книжки только что начатого им "Современника", зная, что Щепкин находился в близких сношениях с Белинским.

   - Только, пожалуйста, чтобы это осталось между нами,- прибавил Пушкин.

   Он боялся, чтобы об этом не узнали его друзья - литературные знаменитости...⁴⁹

   Белинский жил в Петербурге исключительно в небольшом кружке молодых литераторов, из которых многие в настоящую минуту достигли также степени литературных знаменитостей и, может быть, уже относятся к новому поколению литературных деятелей с тою же гордостию и неприступностию, с какой относились к Белинскому литературные знаменитости его времени...

   На этот небольшой кружок молодых литераторов Белинский имел неотразимое влияние. Его любили и вместе боялись, несмотря на его кроткую, нежную и увлекающуюся натуру,- боялись, потому что Белинский беспощадно высказывал правду в глаза своим друзьям и жестоко преследовал насмешкою различные их слабости. Взаимное самовосхваление, лесть и лицемерие были ненавистны ему.

   - Все это признаки растленного старчества,- говорил он,- не дай бог дожить до этого!..

   Вот записка его ко мне, в которой выражается вся горячая, благородная, любящая душа Белинского.

  

   Ну, Панаев, вижу, что у вас есть чутье кое на что,- сейчас я прочел "Мельхиора"⁵⁰, и мне все слышатся ваши слова: эта женщина постигла таинство любви. Да, любовь есть таинство,- благо тому, кто постиг его; и не найдя его осуществления для себя, он все-таки владеет таинством. Для меня, Панаев, светлою минутою жизни будет та минута, когда я вполне удостоверюсь, что вы наконец уже владеете в своем духе этим таинством, а не предчувствуете его только. Мы, Панаев, счастливцы - очи наши узрели спасение наше, и мы отпущены с миром владыкою, мы дождались пророков наших - и узнали их, мы дождались знамений - и поняли и уразумели их. Вам странны покажутся эти строки - ни с того ни с сего присланные к вам; но я в экстазе, в сумасшествии, а Жорж-Занд называет сумасшествием именно те минуты благоразумия, когда человек никого не поразит и не оскорбит странностью,- это она говорит о Мельхиоре. Как часто мы бываем благоразумными Мельхиорами, и благо нам в редкие минуты нашего безумия. О многом хотелось бы мне сказать вам, но язык коснеет. Я люблю вас, Панаев, люблю горячо - я знаю это по минутам неукротимой ненависти к вам. Кто дал мне право на это - не знаю; не знаю даже, дано ли это право. Мне кажется, вы ошибаетесь, думая, что все придет само собою, даром, без борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы из души своей, вырывая их с кровью. Это еще не заслуга, Панаев, встать в одно прекрасное утро человеком истинным и увидеть, что без натяжек и фразерства можно быть таким. Даровое непрочно, да и невозможно, оно обманчиво. Надо положить на себя епитимью и пост и вериги, надо говорить себе: этого мне хочется, но это не хорошо,- так не быть же этому. Пусть вас тянет к этому, а вы все-таки не идите к нему; пусть будете вы в апатии и тоске - все лучше, чем в удовлетворении своей суетности и пустоты.

   Но я чувствую, что я не шутя безумствую. Может быть, приду к вам обедать, а не говорить: говорить надо, когда заговорится само собою, а не назначать часы для этого. Спешу к вам послать это маранье, пока охолодевшее чувство не заставит его изорвать..."

  

   Кружок, в котором жил Белинский, был тесно сплочен и сохранился во всей чистоте до самой смерти его. Он поддерживался силою его духа и убеждений.

   После его смерти все как-то разбрелись и спутались, но память об этом кружке, верно, до сих пор дорога каждому из тех, которые принадлежали к нему,..

   Белинский редко выходил из этого кружка и показывался в литературный свет.

   Этот свет изредка открывался для него только в одном доме⁵¹, куда стекались раз в неделю всевозможные известности - ученые, военные, литературные, духовные и великосветские. Большой гармонии и одушевления в этом обществе не могло существовать, усилие хозяина дома сближать литературу с великосветским обществом не удавалось. Для великосветского общества, никогда не принимавшего живого участия в отечественной литературе, вся тогдашняя литература заключалась только в пяти или шести литературных авторитетах, посещавших салоны. На остальных литераторов и ученых - людей по большей части несветских, застенчивых - это общество посматривало с несколько оскорбительным любопытством сквозь стеклышки и лорнеты, как на зверей, спрашивая с удивлением хозяина дома: "Откуда это? Что это?" Литературные авторитеты не желали сближаться с этими остальными и удостоивали их только изредка своего благосклонного внимания или одобрения. Они как будто боялись показать, что имеют что-нибудь общее с литераторами. Слово "литератор" было для них как будто обидное слово: они хотели слыть прежде всего людьми светскими, только иногда удостоивающими заниматься литературою.

   Положение записных ученых и литераторов было очень неловко в этом великосветском литературном салоне. Они обыкновенно с робостию, с замирающим дыханием пробирались через салон, преследуемые дамскими лорнетами и мужскими стеклышками, в кабинет радушного хозяина и там уже, забравшись куда-нибудь в уголок, вздыхали полною грудью.

   Нужно ли было сближать литературу с великосветскостию - это вопрос, в рассмотрение которого я входить здесь не буду...

   Но, упоминая об этих собраниях, я должен сказать, что всех человечнее, всех лучше являлся на них сам хозяин дома, принимавший с одинаковым радушием, теплотою и искренностию, без различия, каждого своего гостя - какого-нибудь важного, значительного господина с украшениями на фраке и бедного, робкого, никому еще не известного литератора. Это черта, особенно для того времени, заслуживающая внимания.

   Белинский долго не решался появиться в этом салоне, несмотря на то что чувствовал большое расположение к его хозяину, доказательством чего было то, что он высказывался пред ним вполне, иногда даже с такою энергиею, которая приводила хозяина салона в большое смущение...

   - Отчего вы не хотите бывать у меня? Я сердит на вас,- говорил он Белинскому.

   - Сказать вам правду - отчего? - отвечал, улыбаясь, Белинский, - я человек простой, неловкий, робкий, отроду не бывавший ни в каких салонах... У вас же там бывают дамы, аристократки, а я и в обыкновенном-то дамском обществе вести себя не умею... Нет, уж избавьте меня от этого! Ведь вам же будет нехорошо, если я сделаю какую-нибудь неловкость, или неприличие, по-вашему.

   Но, несмотря на это, хозяин салона непременно хотел, чтобы Белинский был в числе его гостей.

   Канун Нового года праздновался им всегда с необыкновенною торжественностию. Он особенно упрашивал Белинского приехать к нему в этот вечер (накануне 184*) и, кроме того, взял с меня слово, чтобы я непременно уговорил его и привез с собой.

   Мне не совсем легко было исполнить это поручение. Я уговаривал Белинского более часа. Наконец он начал колебаться.

   - Ну да, пожалуй, черт с вами... я поеду!- сказал он, беспокойно прохаживаясь по комнате.- Что же мне надеть? - прибавил он сердито, обращаясь ко мне.

   - Наденьте сюртук, ведь дам не будет.

   Он одевался долго, кряхтел, кашлял, уверял, что больше, чем когда-нибудь, чувствует одышку, что не утерпит - непременно съест чего-нибудь, и от этого ему будет еще хуже.

   Когда мы садились в сани, он занес ногу и сказал:

   - Кажется, я делаю ужаснейшую, непростительнейшую глупость!.. Знакомых у меня там почти никого нет... Ну что я буду делать?

   Когда мы всходили на лестницу, он, поднявшись на несколько ступенек, остановился и произнес:

   - Уж не воротиться ли мне? Это было бы самое благоразумное...

   - Нет, я не отпущу вас ни за что,- отвечал я решительно.

   - Ну, уж нечего делать... Идемте... да не бегите так скоро по лестнице. Ведь вы так здоровы, что на вас смотреть противно, вам нипочем всходить на какую угодно высоту, а я, и тихо-то идя, задыхаюсь по этим проклятым петербургским лестницам.

   Белинский часто подсмеивался над моим здоровьем.

   - Что у вас за желудок! Камни переваривает!..- восклицал он.- Человек болен никогда не бывает! - говорил он, указывая на меня кому-нибудь из наших приятелей.- Как вам это кажется? Ведь родятся же на свет такие счастливчики! Да погодите, и на вас придет черед. Разом крякнете...

   Был час двенадцатый, когда мы появились в салоне. Перешагнув за его дверь, Белинский побледнел и закусил губу, но отсутствие дам, радушие и приветливость хозяина успокоили его. Он примирился с своим положением, однако скучал и почти не отходил от меня.

   В этот вечер были тут все литературные знаменитости и авторитеты, старые и молодые, которых он видел так близко в первый раз в жизни: Крылов, Жуковский, князь Вяземский, Лермонтов и другие.

   После ужина Крылов и Жуковский расположились на диване, а некоторые - около них, образовав отдельный кружок.

   Мы сидели позади этого кружка. На Белинского никто из них не обращал никакого внимания, а некоторые едва ли даже знали о его существовании, хотя в это время, как я уже заметил, вся читающая русская молодежь с жадностию поглощала все, что выходило из-под пера его, и имя его (появившееся только однажды в журнале под какой-то еще не совсем удавшейся статьей) с восторгом уже повторялось в самых отдаленных концах России⁵².

   Здесь, кстати, я приведу одно из доказательств этого. В 1845 году я ехал из Нижнего в Казань в почтовой карете. Соседом моим был человек средних лет, с бородой, одетый в длинный сюртук, покрывавший высокие сапоги. Это был сибирский купец, умный, любознательный и усердный чтец всех русских журналов. Он, вовсе не подозревая, что я несколько причастен к литературе, завел со мною речь о журналах...

   - Какой же из журналов в большем ходу у вас? - спросил я его.

   Он назвал мне тот журнал, в котором участвовал Белинский.

   - Почему же? - возразил я.

   - Как почему? Очень понятно, потому что в нем участвует Белинский. Его статьи у нас читаются всеми с жадностию.

   - Да каким же образом вы отличаете его статьи? Ведь он никогда не подписывает своего имени.

   - Птица видна, сударь, по полету, говорит пословица. Он хоть и не печатает своего имени, а имя его у нас знают все грамотные люди.

   По возвращении в Петербург я, разумеется, передал Белинскому мой разговор с сибирским купцом.

   На Белинского это очень приятно подействовало.

   - Вот каков я! - сказал он, улыбаясь.- Вы не шутите теперь со мной!..

   Обратимся, однако, к салону.

   Я сказал, что Белинский сидел рядом со мною, никем не замечаемый, сзади кружка литературных знаменитостей; он прислушивался к их разговору. Возле него стоял небольшой столик на одной ножке с несколькими бутылками вина. В рассеянии он облокотился на столик, столик опрокинулся, бутылки разбились, вино полилось к ногам знаменитостей, и ко всему этому Белинский потерял равновесие и упал на пол.

   Стук от падения этого, ручьи вина - произвели большую суматоху... Все вскочили со стульев, обратившись назад.

   Белинский с трудом поднялся. Вся кровь его прихлынула к голове, с минуту он был как в беспамятстве, хозяин дома, испуганный, бросился к нему с участием, повел его в свой кабинет, предлагал ему воду, различные нюхательные спирты...

   Белинский мало-помалу пришел в себя, улыбнулся и сказал:

   - Вот видите ли, я предупреждал вас, что наделаю у вас каких-нибудь неприличий,- так и случилось. Вините не меня, а самого себя.

   Падение Белинского со стула было причиною того, что имя его стало переходить из уст в уста.

   Многие великосветские господа, в первый раз услыхавшие это имя, спрашивали не без любопытства:

   - А чем же этот господин замечателен? Что он такое пишет?

   Несмотря на такой неудачный дебют в великосветском и литературном обществе, Белинский не раз после того посещал этот салон, для того только, впрочем, чтобы доставить удовольствие его радушному хозяину, а он