Главная » Книги

Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников, Страница 4

Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников



ело. Они действительно усердно и свято исполняли его, подчиняясь господствовавшим в то время убеждениям о преподавании закона божия, сохранившим силу свою и до сих пор в большей части учебных заведений: произносили в качестве объяснений целые проповеди перед своими учениками и более всего для собственного самоуслаждения, не заботясь о том, усвоены ли эти толкования смиренными слушателями, и в конце концов довольствовались знанием мертвой буквы учебника. Легче дышалось гимназистам на уроках из священной истории, когда Дмитрий Иванович Жмакин дозволял своеобразность рассказа.
   Заключу мой длинный перечень учебных предметов и преподавателей благодарным воспоминанием о Михаиле Максимовиче Попове, которого вполне справедливо назвал Лажечников кладом для гимназии, и надобно прибавить, что это был клад самый редкий и драгоценный, который не всегда дается заведениям. М. М. Попов был для Пензенской гимназии то же, чем некогда были для Московского университета Грановский, Кудрявцев. Служба Михаила Максимовича в гимназии была особенно важна и замечательна по нравственному влиянию на нее этого высокого человека: не только ученики, но и сами товарищи, преподаватели, дорожили добрым мнением о себе Михаила Максимовича и старались в присутствии его воздерживаться от своих невзрачных поступков. Так, резкий крик Зоммера мгновенно утихал, и лицо, пламеневшее от гнева, принимало иное, более спокойное выражение, когда Михаилу Максимовичу доводилось проходить в четвертый класс мимо этого бешеного немца, сидевшего в третьем. Самые отъявленные шалуны вели себя сдержанно и прилично в классе этого преподавателя из благосклонного уважения к нему, и если кто-нибудь из них позволял себе нарушить даже довольно обычный порядок и тишину во время урока, тот по окончании его должен был перенести ярую бурю негодования и упреков со стороны товарищей.
   Впрочем, во время уроков из естественных наук шалостям и рассеянности учеников был полнейший недосуг при мастерском уменье преподавателя сосредоточивать и приковывать их внимание живою прелестью своих одушевленных рассказов или объяснений при наглядном изучении предмета. Так, собрав вокруг стола своего учеников, Михаил Максимович, перелистывая составленный им гербарий, заставлял по очереди повторять латинские названия указываемых им растений. Нередко предпринимались ботанические экскурсии за город, и эти прогулки по полям и садам были настоящим праздником для гимназистов: описание встреченных цветов и трав, собирание их, ловля бабочек и других насекомых наполняли время, которое среди оживленной беседы проходило весело и быстро, часто до солнечного заката. Благодаря такому разумному преподаванию и благородной, великодушной заботливости Михаила Максимовича гимназисты основательно знакомы были с флорою Пензенской губернии.
   Вот все, что сохранилось в моей памяти о преподавателях современной мне и Белинскому гимназии и их преподавании. Последнее отличалось вообще крайнею неустойчивостью сколько по отсутствию в нем правильной, разумной методы, недостатку строгого контроля со стороны гимназического начальства над легкомысленным, неодобрительным отношением к своему делу преподавателей, столько, и даже более всего, по совершенному прекращению на продолжительное время самого учения вследствие выхода из заведения учителя. В четырехлетнее пребывание мое в гимназии сменилось три учителя закона божия, три по русскому языку, три по математике, три по французскому языку, два по истории и географии, постоянными оставались только преподаватели двух языков: латинского и немецкого, естественных наук и рисования. Меняясь, как китайские тени, учителя не имели возможности освоиться ни с заведением, ни с предметом, нередко случайно выпавшим на их долю, ни с учениками; и некоторые, отбывая свою срочную службу, не заботились о выборе лучшей методы преподавания и, по своему ограниченному нравственному развитию имея смутное и даже превратное понятие о деле, ограничивали свою учительскую деятельность простым задаванием уроков по учебнику от сих и до сих и спрашиванием заданного, вменяя при этом в обязанность и в особенное достоинство буквальную передачу урочного содержания, ни на волос не отступая от книги. Таково было, как выше сказано, преподавание истории. Инспекторского надзора тогда не существовало, самое директорское место, после выхода Лажечникова, оставалось свободным в продолжение почти трех лет, если не более, и должность начальника гимназии исправляли по очереди старейшие по службе учителя: сначала Яблонский, потом Дмитревский. Заведуя дирекциею всех пензенских училищ, имея иа руках свой собственный предмет обучения и множество дела по канцелярской переписке с попечителем Казанского округа и смотрителями уездных и приходских училищ, такой временный правитель заведения, калиф на час, считал неуместным и, пожалуй, неделикатным строго относиться к поведению своих товарищей, таких же учителей, которые могли не нынче-завтра поменяться с ним ролями и платить ему равною монетою, особенно в то время, когда эгоистические расчеты, побуждения личного мелочного самолюбия преобладали над общественным благом. Всякий преподаватель вел свои дела по крайнему разумению, самостоятельно, безнаказанно со стороны даже воображаемого контроля. Всего более вредил успехам гимназического учения продолжительный застой в нем, происходивший вследствие выхода учителя из заведения и медленного замещения ого другим. Такие застои в преподавании были гибельны по математике и особенно по французскому языку, которому, можно сказать, мы вовсе не учились в старших классах за неимением учителя. Вообще современная мне и Белинскому гимназия только что складывалась, переживала тяжелое переходное время на пути к улучшению, начало которому было положено, может быть, Лажечниковым, но которое пошло вперед со вступлением в должность директора честного, заботливого старичка Протопопова, строго следившего за успехами воспитанников и принимавшего на себя обязанность преподавателя математики до приезда из Казани молодого кандидата Меркушева, умного и знающего основательно свой предмет, но чересчур заносчивого и нетерпеливого.
   Все эти воспоминания о гимназии, конечно, не только не занимательны, но утомительны и скучны. Я позволил себе так продолжительно остановиться на них для того, чтобы показать, насколько ограниченность сведений, вынесенных Белинским из этого заведения, зависела лично от него самого и насколько от влияния внешних и неблагоприятно действовавших на него обстоятельств.
   Белинский поступил в Пензенскую гимназию в августе 1825 года; а в феврале 1829 вычеркнут из списков, с отметкою: "За нехождение в класс". Так сказано в биографии и, вероятно, на основании наведенных в гимназии справок. Следовательно, Белинский пробыл в заведении три с половиною года: один в первом классе, один во втором и полтора года в третьем, из которого и вышел. Как поступивший годом раньше меня, Белинский был впереди на один класс, и я догнал его в 1828 году в третьем классе, когда он был оставлен в нем за неуспешность, причины которой будут объяснены ниже. Об удовлетворительном учении Белинского в первом классе свидетельствует беспрепятственный переход его во второй; притом же первоначальный гимназический курс немногим разнится от училищного, а в Чембаре Белинский слыл за ученика даровитого и прилежного. Я очень хорошо помню, с какою любовью относился к нему наш законоучитель, соборный священник Василий Чембарский: он называл обыкновенно Белинского ласковыми "Висяша, умница, душенька", восхищенный его ответами. Считаясь отличным и прилежным учеником у смотрителя Грекова по другим предметам, Виссарион хорошо знал арифметику и начальные основания геометрии в пределах училищного курса; из подробного этимологического разбора, на который, к нашему счастью, обращали в училище строгое внимание, мы вынесли из этой первоначальной нашей школы прочный задаток к разумению русской грамматики, хотя в то же время были далеко не свободны от орфографических ошибок по недостатку навыка, вследствие редкости письменных упражнений. Таким образом, при хорошей училищной подготовке Белинскому легко было учиться в первом классе.
   Затруднения могли быть только в иностранных языках; но немецкому он вовсе не учился - следовательно, он был необязательным для него предметом; преподавание французского языка в первом и втором классах у Яблонского ограничивалось чтением, письмом и заучиванием глагольных форм в спряжениях10.
   Начало к изучению языков латинского и французского, по крайней мере в чтении и письме, было положено дома: в первом при помощи, вероятно, отца, а во втором при содействии, как мне помнится, сестры моей, Катерины Петровны, которая одна в целом городе знала тогда этот язык.
   Доказательством прилежного учения и отличных успехов Белинского во втором классе служит полученная им в награду и лежащая теперь передо мною книга: "Руководство к механике, изданное для народных училищ Российской империи по высочайшему повелению царствующия императрицы Екатерины Вторыя. Вторым тиснением. Цена без переплета 40 копеек. В Санкт-Петербурге 1790 года". На оборотной стороне бумажного переплета написано рукою исправлявшего должность директора Дмитревского: "Пензенской гимназии ученику 2-го класса Виссариону Белынскому за благонравие и успехи из логики и риторики, истории и географии, дана в торжественном собрании июня 26 дня 1827 года. Исправляющий должность директора Николай Дмитревский". Внизу подписи, слева приложена сургучная казенная печать. Награда была дана за успехи только по четырем предметам, об остальных не упоминается, потому что учение по ним не заслуживало публичной похвалы; однако же оно было настолько удовлетворительно, что не мешало назначению награды по означенным четырем. Поощрить Белинского начальство и педагогический совет гимназии считали необходимым не по одному ходатайству преподавателей этих предметов, но и по личному убеждению в дарованиях и нравственном достоинстве ученика. Забавным кажется при этом выбор книги, данной в награду. Оставляя в стороне отсутствие прямого отношения механики к логике, риторике, географии и истории, всякий невольно спросит, какое значение могла иметь для мальчика наука, которой ему не приходилось учиться в гимназии и которой он не знал, следовательно, и не чувствовал никакого расположения. Выбор книги объясняется очень простою причиною: у гимназии не было денег, определенных для ученических наград, библиотека была бедна, экономические сбережения употреблялись на более существенные нужды, а потому поневоле приходилось выбирать наградные книги из старого хлама, присланного когда-то, лет за тридцать, для распродажи и оставшегося неприкосновенным бременем в библиотеке заведения за неимением покупателей. Подобные же награды получали мы с Белинским в Чембарском училище; а в первые годы они состояли из похвальных листов, которые нам позволялось изготовлять самим дома: в выборе орнаментов каждый руководствовался собственным своим вкусом, раскрашивая по краям лист обыкновенной писчей бумаги то в виде рамки, обвитой цветочными гирляндами, то венком из распустившихся роз; в средине собственноручно по линейкам и крупными буквами выводили следующую обычную надпись: "Похвальный лист" и затем в строках: "дан при публичном испытании ученику такого-то класса, такому-то, за отличные успехи и прилежание, тогда-то". Такие похвальные листы, заранее приготовленные с помощью моего брата, Алексея Петровича, хорошего рисовальщика и постоянного друга и приятеля Виссариона Григорьевича, относились к смотрителю Грекову, который скреплял их подписью собственною и всех учителей, прикладывая сургучную училищную печать, и выдавал по принадлежности на публичном экзамене в присутствии довольно многочисленного собрания родителей и родственников учеников. Белинский вполне заслуживал полученной им награды; по предметам, указанным в надписи на подаренной книге, он едва ли не всегда был первым учеником. Редкая, счастливая память, которою он постоянно отличался, помогала ему легко усвоить те примеры из Карамзина, Жуковского и других, которые наполняют риторику Кошанского; сверх того, по своей обширной, сообразно с летами и средствами, начитанности он мог представить множество иных, подходящих к образцам примеров, особенно на тропы и фигуры, из разнообразного запаса стихотворений, которые издетства любил записывать в толстые тетради и всегда сохранял в свежей памяти11. Руководством к логике, которую так непроизводительно заучивали наизусть, служила небольшая книжечка безыменного автора или составителя; она начиналась, помнится, так: "Мыслить и мысли свои сообщать другим - вот две способности, которыми отличается человек от прочих животных"12. Уроки из этой книжечки задавались небольшие, по странице и даже менее, и оттого затверживались легко, особенно при очередном повторении одного и того же учениками всего класса при спрашивании учителем уроков. Заслуги Белинского при изучении логики и отличие, приобретенное им, заключались, конечно, не в буквальной передаче заданных уроков, по в изобретательности и находчивости, с которыми он умел приискать к тому или другому определению или положению науки соответствующий пример, свидетельствовавший о понимании его. Благодаря подобным примерам, заученным по книге и слышанным в классе от лучших товарищей своих, ученики усвоивали хотя поверхностное понимание некоторых научных терминов, которые без того оставались бы в их памяти глухими звуками, насильственно втесненными в нее школяром-учителем без всякого предварительного объяснения; таковы, например: неделимое, вид, род, объем и содержание понятий, суждение, виды его по категориям Канта, силлогизм, составные его части, силлогизмы сложные: сорит, дилемма и т. п. Признательное участие преподавателя к Белинскому возбуждено было, всего вероятнее, письменными работами его, хотя они были вообще очень редки. Обладая, в силу своей начитанности, богатым материалом для сочинений, Белинский лучше всех мог упражняться в составлении разного рода периодов, хрий ordinata и inversa и других хитросплетений по источникам изобретения. В этом отношении сообщения Лажечникова, помещенные на 217-й странице биографии Белинского и характеризующие преподавателя русской словесности (Василия Егоровича Яблонского), в общих своих чертах почти верны; справедливо и верно и то, что Белинский долго (два года) находился под ферулой его, но выражение Лажечникова, что Белинский, с врожденной ему энергией, не поддался ей, должно принимать только в том смысле, что это схоластическое, мертвящее учение не оставило на нем никакого следа или он не вынес ничего из этого учения, кроме отвращения к риторике вообще и к риторике Кошанского в особенности, которое не раз высказывал впоследствии во многих статьях, когда приходилось заводить речь о ней13. Понимать под выражением Лажечникова враждебные отношения между Белинским и преподавателем русской словесности невозможно, потому что он не считал бы его любимым учеником и не ходатайствовал бы о его награде. Помещенное на 219 странице в сноске замечание Лажечникова о том, что Белинский, еще будучи в гимназии, составил грамматику, что, не удовлетворяясь школьными учебниками, он тогда уже не подчинялся авторитетам и хотел работать самостоятельно, лишено, говоря языком газет, всякого основания. Подобный труд, требовавший продолжительного приготовительного изучения, личных наблюдений над составом языка, историческим его движением в памятниках словесности и живой речи, подробного знакомства с существовавшими тогда руководствами, критической оценки их, самостоятельных разумных убеждений и многих других условий, был в ту пору не по силам Белинскому и не мог прийти ему в голову среди срочных школьных занятий и даже в часы досуга, которые посвящались обыкновенно чтению журналов, поэтических произведений, беседе с товарищами и театру. В письмах Белинского к родным в первые годы пребывания его в Москве местами встречаются орфографические погрешности, извиняемые, конечно, поспешностью, рассеянностью, но невозможные в таком случае, когда он относился бы с таким строгим вниманием к грамматике, что не удовлетворялся школьными учебниками Востокова и Греча, которые в то время пользовались огромным, неприступным авторитетом и служили единственными руководствами во всех гимназиях, следовательно и в Пензенской. Вероятно, Лажечников в своем замечании смешал две разные эпохи в жизни Белинского: учение в гимназии и события, последовавшие после выхода его из университета, когда по желанию и поручению графа Сергея Григорьевича Строганова написал русскую грамматику - труд, по времени появления своего, замечательный во многих отношениях14.
   По истории и географии Белинский считался отличнейшим учеником: никто лучше его не обладал прелестью, увлекательностью рассказа; он был природный оратор, маленький Перикл, философ, каким и назвали его сами товарищи. Степан Иванович Знаменский, преподаватель истории, был дилетант своей науки. Не дополняя заданного по книге урока собственными подробностями и пояснениями, он в то же время с особенною любовью и одобрением выслушивал того ученика, который, передавая заданное, расширял объем его вставкою обстоятельств, почерпнутых из другого исторического руководства, хотя бы они прямо и не относились к делу, принадлежали другому веку или относились к другому историческому лицу. Белинский, по своей начитанности и мастерскому изложению, лучше всех удовлетворял этой наивной любознательности учителя, который по окончании рассказа всегда, бывало, говаривал: "Хорошо, очень хорошо, отлично, очень вам благодарен. Скажите, откуда вы это вычитали?" И когда Белинский называл источник, преподаватель снова рассыпался в похвалах и благодарности и ставил в заключение высший балл. С географией Белинскому еще легче было сладить при изумительно редкой памяти. Быстро передавая, например, наименование морей, озер, рек и т. п. в известной части света, он в то же время без всякого замедления указывал их на карте, чем и сопровождалось в гимназии преподавание географии, о черчении карт не было тогда и помина. Белинский издетства охотно занимался географиею, едва ли не с училища знал наперечет все города Российской империи и принадлежность их к той или другой губернии; и впоследствии все московские квартиры его постоянно украшались картами всех частей света и, сверх того, России особенно.
   По всем другим предметам второклассного курса Белинский, как я сказал, получил удовлетворительные баллы: иначе он не был бы переведен в третий класс и сомнительно, чтобы получил указанную выше награду, потому что ни директор, ни учителя не решились бы поощрять успехи воспитанника по одним предметам на счет совершенного невнимания к другим. Действительно, французскому языку Белинский учился во втором классе у того же Яблонского, преподавателя русской словесности, у которого считался по ней первым или отличным учеником; притом ему, при здоровой памяти, легко было овладеть таблицами спряжений, которые составил Яблонский и на заучивании которых преимущественно вращалось у него преподавание французского языка15. По-латыни Белинский учился хорошо, и у меня свежо сохранились в памяти те латинские похвалы, которые подписывал нам любимый преподаватель Николай Степанович Дмитревский на переводах Белинского с русского языка на латинский. С видимым удовольствием показывал, бывало, Виссарион мне и жившим с нами на одном дворе семинаристам на собственноручные подписи учителя на тетрадях, на эти optime, excellentissime {отлично, превосходно (лат.).} и т. п., и однажды, возвратившись из гимназии с скучным лицом, он на вопрос мой: что подписал тебе Николай Степанович на переводе, с величайшим огорчением отвечал: "Плохо, брат, поспешил я с своим переводом и непростительно наврал в нем; добрый Николай Степанович подписал только cura melius {постарайся лучше (лат.).}, когда я заслужил male {плохо (лат.).} и даже pessime" {очень плохо (лат.).}. Подобными советами, вроде cura melius, Дмитревский щадил лучших своих учеников, к которым питал особенное расположение; с ними нередко шутил он в часы досуга, иногда и между делом, добродушно смеялся при остротах, которыми перестреливались между собою ученики; но все это дозволялось на мгновение и никогда не доходило до крайностей. Первенствующим лицом в среде остряков был всегда Белинский, умевший искусно применить пословицу, отрывок из басни или стихотворный отрывок к положению своего противника-товарища. Более всех доставалось от Белинского, но уже в третьем классе, пансионеру немецкого учителя Зоммера - Латышеву. Это был довольно рослый парень, лет семнадцати или восемнадцати, порядочный тупица и лентяй; но в то же время, как говорится, шут гороховый, или гороховое чучело, мастерски умевший копировать учителей, передразнивать товарищей для потехи праздного населения гимназии, в которой постоянно слыл забавником, смехотворцем, шутом. Однажды Дмитревский, напрасно ожидая ответа от Латышева, сказал ему: "Нет, Латышев, от вас толку не добьешься; вам не помогают и мои поощрительные отметки". Тогда Белинский начал, как бы про себя, декламировать вслух из Державина:
  
   Осел всегда останется ослом,
   Хотя осыпь его звездами;
   Где надо действовать умом,
   Он только хлопает ушами16.
  
   Такое уместное применение из известной оды к обстоятельству, на которое указывал учитель, вызвало смех его, а за ним и всего класса. Но эти веселые порывы не всегда допускались: бывало, когда Белинский чересчур даст волю своему резвому остроумию, Дмитревский мгновенно усмирил его одним повелительным возгласом: "Белынский! я попрошу замолчать!" - Так легко, без наказаний, сходили шалости ко время урока только лучшим ученикам, и Белинский был в число их. Допекать Латышева своими насмешками Белинский имел особенные побуждения: никто так не надоедал ему в свободное от уроков время, до прихода учителя, как Латышев. Он или его соквартирант у Зоммера, Архипов, дал Белинскому прозвище Брынского козла, распространенное между всеми гимназистами; многие из них находили, что это прозвище шло к Белинскому: к его мужественному, не по летам серьезному лицу, большим глазам, осененным длинными ресницами, и к обыкновению держать голову наклонно, особенно в минуты размышления, которое редко покидало его. Латышев мешал Белинскому читать, подходил к нему с простертыми руками и, беспрестанно повторяя: "Белынский, козел Брянский!" - старался вызвать его на беготню вокруг столов; Белинский отбивался от него ногами и, если не удавалось ему ловким ударом отогнать наглеца, обращался за помощью к товарищам, которые и помогали ему усмирить праздного и глупого пустомелю. Досаждали Белинскому и другие товарищи, подобные Латышеву и не отличавшиеся особенным прилежанием. Перед приходом М. М. Попова в класс Белинского обыкновенно упрашивали о том, чтобы он завел с ним спор о писателях, надеясь этим способом утратить время, назначенное для спрашивания уроков, и освободиться от неприятной ответственности за неприготовленно их. Белинский с негодованием отвергал эти просьбы, как непримиримый враг всякой лжи, отгонял назойливых просителей, называя их подлецами и негодяями, а между тем нечувствительно, против своей воли и принятого намерения <не> потворствовать, поддавался увлекающей его потребности разрешить волновавшие его сомнения и недоумения, и тогда неудержимо начинались те сцены, о которых говорит сам Михаил Максимович (на 220 стр. биографии). Все рассказанное мною происходило уже в третьем классе, потому что в нем начиналось преподавание естественной истории.
   Математике во втором классе Белинский учился у Ляпунова и, при толковом преподавании этого недужного старичка, успел усвоить сведения, достаточные для перехода в третий класс и помогшие ему впоследствии благополучно сдать этот предмет у профессора Чумакова на приемном университетском экзамене17. Немецкому языку, помнится мне, Белинский не учился; закон божий также не мешал его переводу в высший класс. Таким образом, учение Белинского до третьего класса шло по некоторым предметам отлично, а в других вполне удовлетворительно. Назвать его плохим учеником невозможно: этому противоречит и полученная им награда, и беспрепятственный переход в третий класс; подозревать его в лени и нерадении было бы тяжким грехом; ни одна минута не пропадала у него даром: он или читал, или списывал что-нибудь прочитанное в тетрадь, или беседовал с дельными людьми, или предавался в одиночку размышлениям. Чем же объяснить охлаждение его к учению и преждевременный, до окончания курса, выход из гимназии? Все это объясняется очень простою причиною: еще в 1828 году Белинский задумал поступить в университет. В это время Белинскому было семнадцать и даже восемнадцать лет, следовательно, возраст не мешал его вступлению. Одни ограниченные сведения, приобретенные им в гимназии, могли пугать его; но с этой стороны он мог успокоиться, во-первых, возможностью подготовиться дома, а во-вторых, всего более нетрудностию вступительного экзамена, в которой уверили ого земляки, студенты Московского университета (Яги, Терентьев, Григорьев), приезжавшие в Пензу и в Чембар на вакацию. Сроднившись с мыслию об университете, Белинский охладел к гимназическому учению; притом, за выходом учителей и при беспрестанной смене их, много свободного времени пропадало даром, о чем я уже говорил выше; с вступлением директора Протопопова, человека заботливого и строгого, начались непривычные для гимназистов взыскания и наказания. Белинский в конце учебного 1827/1828 года стал реже посещать заведение, не держал, помнится мне, годичного экзамена на переход в четвертый класс, надеясь в августе ехать в Москву; но надежда эта не осуществилась, он должен был возвратиться после вакационного времени в Пензу и продолжать учение в том же третьем классе, как не державший экзамена и получивший неудовлетворительные отметки по многим предметам, о чем указано в сноске на 216 стр. биографии18. Повторительное учение в третьем классе продолжалось около пяти месяцев: к Рождеству он уехал в Чембар и не возвращался уже в гимназию; заявлений о своем выходе из нее он не делал: никаких документов получать ему было не нужно, и вот почему в январе 1829 года в гимназических ведомостях об нем было отмечено, что за нехождение в класс не рекомендуется, а в феврале того же года он был вычеркнут из списков, с отметкою "За нехождение в класс".
   Перейду теперь к домашней жизни Белинского, вне гимназии. Ни у родителей Белинского, ни у моих не было в Пензе коротких знакомых и таких близких родных, у которых они могли бы поместить нас за умеренную плату и порадеть об нас. Правда, жил там со всеми удобствами достаточного человека родной дядя моей матери по отцу,- следовательно, родня и Белинским,- помощник губернского почтмейстера, Андрей Яковлевич Невешкинский; но он содержал у себя взрослую племянницу жены, и в казенной квартире его не было особенного уголка, чтобы приютить меня, своего внука. Госпожа Невешкинская поспешила предупредить о том мать мою на другой же день после приезда нашего в Пензу, когда мы, по предварительному письменному приглашению этого сильного родственника, остановились в его квартире. Мать моя, с своей стороны, спешила уверить, что она и не помышляла беспокоить дядю о приеме сына ее в дом и что для него уже приискана квартира. Тогда совестливая хозяйка, не желая казаться совершенно безучастною к близким родственникам ее мужа, настоятельно потребовала, чтобы я и Виссарион непременно приходили бы к ней обедать по воскресеньям и в другие праздники, свободные от учения. Квартира, о которой мать моя сказала своей тетке, действительно была заранее приготовлена для меня. В Пензенской семинарии в классе риторики или философии учились в то время два наши земляка-чембарца: Аркадий Степанович Голубинский (родной брат девицы Голубинской, владетельницы автографа Лермонтова), сын тогда уже умершего соборного протоиерея, крестник моего отца или матери, и Михаил Семенович Меридианов, сын соборного диакона. Оба они считались отличнейшими учениками в семинарии по учению и поведению, оба по окончании курса в семинарии вступили казеннокоштными студентами в Казанский университет и вышли из него лекарями первого разряда на обязательную службу в армию. Заботливости и участию этих двух благонадежных молодых людей были вверены Виссарион и я. Совершенно не помню, с ними ли и где жил Белинский в первый год пребывания своего в гимназии, но по приезде моем в Пензу и соединении с ним и семинаристами мы квартировали, и очень долго, в Верхней Пешей улице, довольно видной и чистой, застроенной порядочными домами и выходившей на соборную площадь, самую лучшую часть города. Хозяином нашим был мещанин Яков Аврамович Петров, пожилой вдовец. У него был большой деревянный с мезонином дом, обращенный фасадом на улицу и занятый тогда сыном его, учителем рисования в гимназии, Иваном Яковлевичем Петровым; справа от этого дома на особенном небольшом дворе, оканчивавшемся маленьким фруктовым садом, построены были три флигеля, из которых в одном, состоявшем из двух с кухнею комнат, помещался сам хозяин с кухаркою; в другом, в одну большую комнату, жили семинаристы в числе четырех или пяти человек, и, наконец, часть третьего флигеля, состоявшую из одной довольно просторной комнаты, занимали Белинский и я; другая половина этого флигеля занята была кухнею и людскою учителя Петрова. Меблировка комнат была очень незатейлива: деревянная, дощатая и некрашеная кровать, такие же столы с одним или двумя ящиками, смотря по величине стола, легкие переносные скамейки и стулья с сквозною, решетчатою, из круглых спиц спинкою, с дощатою, ничем не обитою подушкою; на стенах - полки для книг и тетрадей, и более ничего. Вся эта мебель, произведение кустарной промышленности, была обычною не только в деревнях, но и в уездных и даже губернских городах; столярных заведений тогда не существовало или они были очень редки, столяров было очень мало. Понятно, что эта мебель, привозимая из деревень, закупалась на рынках, особенно в базарные и ярмарочные дни, более удобные по возможности лучшего выбора изделий и дешевизне их. Вот почему и неудивительно, что Иванисов, которого Белинский, вероятно, принял в квартире семинаристов, встретил в ней квасные бочонки вместо стульев. Действительно, на такие импровизованные табуреты любили садиться рослые, дюжие риторики, философы и богословы; такие седалища были для них надежнее и прочнее наскоро сколоченных и скрепленных деревянными гвоздями стульев, за поломку которых тяжело было бы отвечать перед расчетливым хозяином бедняку, получавшему от отца пять или шесть рублей в месяц на свое содержание. Ввиду этого последнего обстоятельства невзыскательные жильцы Петрова не настаивали на покупке лучшей мебели, и сам он, зная по опыту непрочность рыночных стульев, не спешил заменить поломанные из них новыми. Мещанин Петров был человек небогатый; большой дом принадлежал, кажется, его сыну или выстроен на его деньги; сам же старик вел какой-то мелочной торг и жил преимущественно доходами, которые получались с жильцов и нахлебников. Еще резче бросилась в глаза Иванисову встреча Белинского в нагольном тулупе. Это обстоятельство требует также разъяснения. Не помню, в каком году, Белинскому не успели приготовить дома теплой шинели или пожелали сшить ее в Пензе, находя это удобнее и дешевле; запоздали присылкою на это денег, и портной замедлил исполнением заказанной работы, и Белинский принужден был в глубокую осень ходить некоторое время в дорожном, некрытом калмыцком тулупе; байковая или фризовая зеленого цвета шинель была готова, и тулуп сброшен с плеч. Как теперь гляжу на эту новомодную шинель, складывавшуюся, как пальто, в сборки по тесьме, которая завязывалась изнутри вокруг талии, живо представляю этот коротенький капюшон в виде нескольких уступами ниспадавших круглых фальшивых пелерин, отороченных светло-зеленою каймою. Такие фризовые или байковые, зеленые и черные, но описанного покроя шинели были тогда в большой моде в провинции; я совершенно помню то видимое удовольствие, с которым Белинский щеголял в своей обновке, и как я завидовал ему. Калмыцкий тулуп, который временно носил Белинский, был вещию не совсем дешевою даже и в старинную пору: подобные тулупы с коричневою и особенно черною мездрою продавались от тридцати до шестидесяти рублей по тогдашнему счету на ассигнации, и носившего подобный тулуп нельзя было признать крайним бедняком. Появляться на свет божий в некрытых шубах и калмыцких тулупах тогда по считалось неприличным, многие зажиточные помещики постоянно разъезжали по городу в некрытых медвежьих шубах, находя, что суконная покрышка увеличит вес и без того тяжелой ноши; носить дубленые, сшитые из русских бараньих овчин полушубки и до сих пор сохранилось в обыкновении во многих уездных городах. Наши провинции на этот счет невзыскательны: я помню богатого, молодого, лет тридцати, помещика Хомякова, который расхаживал по Чембару и посещал дворянские дома в простом малиновом плисовом архалуке (род казакина), распещренном тиснеными, вроде крендельков, узорами, какие виднеются на халатах и одеялах, продаваемых татарами. Я вдался невольно в эти утомительные и скучные подробности с единственною целию показать, что мнение Иванисова о жизни Белинского в Пензе, основанное на минутных, случайных впечатлениях, скоропостижно и опрометчиво, и также смелое заключение о его большой бедности и даже нищете положительно несправедливо. Иванисовы были в то время богатые купцы в Пензе; двух- или трехэтажный дом их выходил одною половиною на соборную площадь, а другою на Московскую улицу. Понятно, что обитателю лучшей, красивейшей части города, привыкшему видеть в доме своем раззолоченные кресла, обитые малиновым бархатом или штофом, носившему зимою или осенью бекеш на собольем меху с богатым бобровым воротником, могли казаться Верхняя Пешая улица, застроенная чистенькими деревянными домами, самою дурною частию города, квасные бочонки вместо стульев, некрытый калмыцкий тулуп - поражающими признаками крайней бедности и нищеты. Правда, Белинский был сын небогатого уездного врача, жившего небольшим жалованьем, которое дополнялось кое-какими получениями от редкой практики, не всегда щедро награждаемой; поддерживая раз заведенное полное хозяйство - дом с его надворными строениями или службами, при нем лошадь, двух коров, птиц, обязанный содержанием жены, четырех детей, четырех человек прислуги, он, конечно, часто нуждался в деньгах, нередко высылал их несвоевременно сыну, заставляя его откладывать до благоприятной минуты починку сапог, платья; но сын его, несмотря на то, был вполне обеспечен в главных своих нуждах: у него был большой запас белья, как носильного, так и постельного, будничное и праздничное платье, обувь; все учебные пособия: книги, бумага, перья, карандаши, а что всего важнее - у него были сухая и теплая квартира, сытный стол с утренним и вечерним чаем. Хозяин наш, Петров, сам любивший вкусно и плотно покушать, кормил нас хорошо: горячее, которое составляли попеременно щи, суп или похлебка, борщ, лапша, всегда приготовлялось из свежей и лучшей провизии, с крепким мясным наваром или бульоном; мясо, подаваемое к горячему блюду, всегда заранее вынималось из горшка и слегка поджаривалось в вольном печном духу и оттого было вкуснее и очень правилось нам с Виссарионом. Сверх этого мяса, накрошенного мелкими кусками в супу или щах, подавалось особенное, жаренное с картофелем, и при нем огурцы; иногда в летнее или осеннее время жаркое состояло из белых свежих грибов или так называемых маслят, жаренных в сметане и масле и облитых яйцами, нередко по воскресеньям и в большие праздники жаркое состояло из гуся или утки, и всегда в праздник пеклись пироги, в числе которых бывал и сладкий, с яблочным или другим вареньем, по временам жаркое заменялось молочною пшенною или гречневою кашею. Все посты стол приготовлялся из соленой и свежей рыбы и грибов. Иногда, после обеда, хозяин лакомил нас яблоками и мелкими грушами, произведениями своего садика, и арбузами, что было для него не особенно убыточно, потому что все эти плоды продавались в Пензе по очень недорогой цене. Хлебы черный, ситный и белый пеклись дома; квас был тоже домашний. Чай, с молоком и без него, пили вприкуску, причем давался увесистый ломоть белого хлеба, называвшегося папошником. За такое далеко не бедное содержание вместе с квартирою мы платили баснословно дешевую и, по нынешнему времени, невероятную цену: всего семь или восемь рублей в месяц порознь с каждого из нас,- следовательно, вдвоем шестнадцать рублей. При такой обстановке в главнейших потребностях жизни положение Белинского в Пензе нельзя назвать заброшенным. Притом как согласить свидетельство Иванисова о том, что "Белинский жил в Пензе в большой бедности", с тем рассказом, который следует ниже: "он страстно любил театральные зрелища и часто посещал пензенский театр"?19 Для частых посещений театра нужны были постоянные деньги, хотя и невеликие: откуда же брал их Белинский при своей большой бедности? Более справедливым было впечатление М. М. Попова об отсутствии женского призора, хотя и оно, как основанное на явлении одиночном, внешнем и, может быть, случайном, не могло служить поводом к решительному заключению о заброшенности мальчика. В детские и первые юношеские годы свои Белинский был не бережлив на платье, неопрятен и даже неряшлив. Форменной одежды сначала в гимназии не было: она введена впоследствии, да и тогда не была обязательною; гимназисты носили платье разнообразное по своему покрою и, по обычаю того времени, узкое, плотно облегавшее тело. Естественно, что серенький суконный казакин, в котором первоначально хаживал Белинский, не мог уберечься от прорех, рванья при этой погоне вокруг стола с линейкой или палкой за шалунами товарищами, дразнившими его Брынским козлом, при этих играх в мяч, лапту и городки, требовавших широкого размаха руки, и, наконец, при особенной наклонности Белинского повозиться, сохранившейся у него и в зрелые годы, хотя и не с одинаковыми побуждениями; позаботиться вовремя о починке было некому: женского призора действительно в доме не было; кухарка, или, по-пензенски, стряпуха, единственное женское лицо в нашей квартире, не могла, как простая деревенская баба, сладить с мудреной починкой, да ей, занятой вознею с горшками и прочей кухонной посудой, и некогда было обращать внимание на дело, которого ей не поручали; сам Белинский, по беспечности, свойственной тогда его возрасту, и сосредоточенный на иных, более важных интересах, мог не заметить какой-нибудь прорехи на рукаве, под мышкой. Могло случиться, что Белинский, избегая лишней ходьбы из Пешей улицы, отправился прямо из гимназии вместе с племянником Михаила Максимовича за обещанными для прочтения книгами к нему в дом, находившийся в той же Троицкой улице, на углу которой стояла и гимназия, и при случайной встрече с уважаемым учителем произвел на него грустное впечатление неприглядным атрибутом, на платье, приобретенным, может быть, в тот же день в заведении. Как бы то ни было, но подобное одеяние Белинского нельзя назвать постоянным, и невозможно из одного этого обстоятельства, без уясняющей его причины, составить резкий приговор о нищете. Сверх обыденного, будничного ветхого платья, у Белинского было новое, крепкое, в котором хаживал к хорошим знакомым, жившим на широкую барскую ногу, как, например, в дом советника гражданской или уголовной палаты Феодора Феодоровича Максимова, к его сыновьям, нашим товарищам по гимназии, из которых с старшим, Алексеем Федоровичем, был очень дружен, брал у него для прочтения книги, читал с ним вместе или беседовал о литературе. Выше этого, упоминая о первом приезде своем в Пензу, я сказал, что госпожа Невешкинская, жена родного дяди моей матери, вменила мне и Белинскому в непременную обязанность обедать у нее по воскресеньям и вообще по праздникам. Сначала мы аккуратно являлись по этому приглашению к дедушке моему, Андрею Яковлевичу Невешкинскому; но потом посещения наши стали редки: привыкшие к простоте и свободе уединённой жизни, мы охотнее оставались по праздникам дома из желания отдохнуть после шестидневного ученического труда, почитать данную на срок книгу, погулять за городом; за свое отсутствие у Невешкинских иногда в продолжение нескольких недель мы получали от них строгие выговоры; оправдываться всякий раз вымышленными предлогами - болезиию, учебными недосугами - было невозможно, и мы реже позволяли себе нарушать обычный порядок посещений потому более, что в ласке наших добрых родственников, в самом тоне упреков серьезной бабушки моей, Александры Евграфовны Невешкинской, не было ничего притворного, покровительственного, способного оскорбить самолюбие бедняков. Через Невешкинских мы получали из Чембара письма, простые и страховые, в крайних нуждах нам позволено было обращаться к ним за деньгами; но, помнится, мы только раз воспользовались данным позволением. Максимовы и Невешкинские по своему общественному положению и средствам принадлежали к пензенской аристократии, и являться к ним каким-нибудь оборванцем, неряхою Белинскому было совестно, и он ходил в эти дома хотя и бедно, но прилично и опрятно одетый. Исправлять недостатки своей будничной одежды Белинский имел довольно частую возможность: мы четыре раза в году приезжали в Чембар для свидания с родными: на Рождество, масленицу, Пасху и летнюю вакацию, за нами присылали нарочных лошадей с покойным экипажем и надежных проводников из дома моих родителей; очень редко случалось отправляться домой с так называемой оказией. Впрочем, на масленицу Виссарион оставался большею частию в Пензе, не желая затруднять себя и родных кратковременной поездкою и надеясь провести сырную неделю спокойнее в уединенной квартире за книгою и побывать лишний раз в театре. Святки, Пасху, и особенно летнюю вакацию, Белинский постоянно проводил в Чембаре, в доме родителей, и в это более продолжительное пребывание свое в родной семье Белинский имел возможность исправлять все свои нужды относительно белья и платья с помощию заботливой матери и тех денег, которыми ссужал ее муж при благоприятных обстоятельствах своей практики. Весь мой широковещательный, но, ручаюсь головою, фактически достоверный рассказ приводит сам собою к следующему заключению. Белинский в пребывание свое в Пензенской гимназии, обеспеченный в главных статьях содержания, не имел ни в чем крайней нужды, следовательно - не терпел и крайней бедности; внешняя обстановка его жизни, лишенная особенных удобств, как, например: светлой, просторной, хорошо меблированной квартиры, барски сервированного стола, поварских блюд, заботливой прислуги, доступных детям зажиточных родителей, могла казаться в глазах такого богатого человека, каким был тогда Иванисов, непривлекательною,- но в то же время не служила явным признаком и большой бедности; вследствие неаккуратной запоздалой присылки из Чембара денег Белинский терпел нужду и в верхнем платье и, может быть, в крепких сапогах, но не постоянную, а только временную, случайную; имея под рукою новое праздничное платье, в котором являлся к знатным знакомым и родственникам, не остерегался заменять им будничное, разорванное, когда это было необходимо; по небрежности и беспечности, свойственной тогдашнему его возрасту, не обращал внимания на свою внешность и не заботился отдать в свободное от учения время портному свою одежду для починки, требовавшей небольшой затраты тех денег, которыми Белинский располагал для театра; очевидно, что жалкий вид, который принимал от прорех костюм Белинского, отчасти по собственной вине его, красноречиво свидетельствовал об отсутствии за ним женского призора; но выводимые отсюда из резких заключений Иванисова заброшенность и нищета, становясь в явное противоречие с тем, что сказано на 212 стр. о материальных средствах Белинских, способны были бы возбудить против родителей Виссариона Григорьевича нарекание, на самом деле нисколько ими не заслуженное, а потому несправедливое и оскорбительное для их памяти. Иванисов в число признаков бедности Белинского включает и совместное житье его с семинаристами, считая их, по-видимому, какими-то париями или прирожденными сынами нищеты. Конечно, между ними есть много бедняков, детей сельских причетников, но то помещались большею частию в бурсе на казенном содержании; но жившие на вольных квартирах были обеспечены во всех своих нуждах родителями, находившими возможность обойтись своими средствами при воспитании детей в семинарии. К таким состоятельным личностям принадлежали все семинаристы, жившие с нами, за исключением одного земляка нашего, Голубинского, который был беднее других и потому поступил впоследствии в бурсу на казенное содержание. Нанимая у хозяина Петрова только квартиру с отоплением в особом флигеле, они держали стол от себя, и он разнился от нашего тем, что вместо жареного вторым блюдом у них была большею частию каша; провизию они закупали сами на артельную сумму, слагавшуюся из ежемесячных частных вкладов каждого. Обедать и ужинать они ходили в кухню хозяина, из желания быть поближе к печке и горшку, не остужать перенесением через двор горячего кушанья и иметь под рукою возможность к дополнению им общей чаши по общему или одиночному требованию лиц, сидевших за трапезой. Чай вприкуску составлял уже роскошь, которую позволяли себе только некоторые из питомцев семинарии, и притом не постоянно, а только вечером, в более свободные часы, имея в виду поберегать данную отцом копейку на другие существенные нужды. Кроме земляков наших, Голубинского и Меридианова, о которых я уже упоминал, с нами на одном дворе и в том же флигеле жили другие семинаристы, а именно: братья Василий и Николай Гавриловичи Соколовы, уроженцы Саратовской губернии (в то время эта губерния была соединена с Пензенской в одну епархию и состояла в ведении пензенского архиерея, и воспитанники духовных училищ ее поступали для высшего образования в Пензенскую семинарию); с последним, то есть с Николаем Соколовым, Белинский был особенно дружен; с семинаристами жил некоторое время еще чиновник удельной конторы Константин Иванович, кажется, Вздвиженский, по происхождению тоже из духовного звания; таким образом, семинарский флигель был довольно густо населен. Все обитатели его были люди смирные, трезвые, трудолюбивые; никогда не было у них шумных вакханалий, тех неистовых оргий, которые нередко происходят в кругу взрослой молодежи, живущей на свободе: хозяин наш, как человек вполне трезвый и притом суровый и строгий, не потерпел бы у себя беспокойных жильцов; близкое соседство с гимназическим учителем, сыном хозяина, естественно должно было предостеречь от всяких недозволенных движений, из опасения, что слух о них дойдет до семинарского начальства; а оно держало своих питомцев в ежовых рукавицах, деспотически расправляясь с ними за малейшее нарушение благопристойности. Без сомнения, бывали случаи, которые и у наших семинаристов не обходились без попоек, как, например, во время летних неожиданных рекреаций, больших праздников, при посещении дорогого гостя, приезжего из родного города или села, хорошего знакомого, близкого родственника; но эти угощения были всегда умеренные, не вели за собой никаких безобразных, возмутительных последствий. Совместное житье с семинаристами было благодетельно для нас во многих отношениях. Видя перед своими глазами суровую, полную патриархальной простоты жизнь этих закаленных в нужде тружеников школьного учения, умевших довольствоваться самыми малыми средствами, терпеливо переносивших всякого рода лишения при встрече с враждебною случайностию, мы сами невольно учились безропотному перенесению житейских невзгод, мужали и крепли духом, запасались тою силою, без которой невозможна никакая борьба: ни с самим собою, ни с противодействующими нам стремлениями других. Немалую пользу приносили Белинскому оживленные споры и беседы семинаристов о предметах, касавшихся философии, богословия, общественной и частной жизни; при этих спорах он не всегда был только простым, внимательным слушателем, но принимал в них и сам деятельное участие; от таких прений возрастала и развивалась та неотразимая диалектическая сила, которою всегда отличался Белинский и против которой действительно трудно было устоять. Иванисов рассказывает, что Белинский спорил с семинаристами о достоинстве произведений Сумарокова и Хераскова. Я позволю себе отнестись с недоверием к этому известию. Могло статься, что Белинский имел в то время смутные понятия об историческом правдоподобии лиц в драме, об искаженном представлении Сумароковым в Самозванце неистового злодея; нравилась, может быть, Белинскому искусная постановка пиесы на сцене Пензенского театра, увлекательное исполнение роли Лжедимитрия талантливым актером Григорием Сулеймановым, но трудно предположить, что Белинский, с природным светлым умом, эстетическим чувством, вкусом, естественно, хоть сколько-нибудь развитыми на чтении первых произведений Пушкина, баллад Жуковского, Белинский, ласкавший слух свой гармониею стихов Батюшкова, знакомый из чтения и представления на

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 346 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа