Белинский Виссарион Григорьевич - Театральная критика

стихами такие люди, под пером которых самая проза выходит то надутою фразою, то бесцветным набором слов, которые скрипят, зацепляясь друг за друга? Вот чего не можем мы понять! Может быть, для того, чтоб водяными ямбами повергнуть публику в сладостную дремоту? Этой цели достигла драма "Наполеоновский гвардеец", с чем и имеем честь ее поздравить.

  

   Дома ангел с женой, в людях смотрит сатаной, комедия в трех действиях, переведенная с французского

  

   Судя по бенефисному заглавию и многим другим причинам, трудно было бы на сцене Александрийского театра узнать в этой пьесе перевод прекрасной французской комедии "Le Mari a la campagne" {"Муж в деревне" (франц.).}, которая с таким удивительным совершенством играется французскою труппою на Михайловском театре. О содержании этой пьесы было говорено в 9-й кн. "Отечественных записок" нынешнего года (Французский театр в Париже).

  

   Евгений. Оригинальная драма, с куплетами, в трех действиях, соч. X. Z.²

  

   Преоригинальная чепуха! И какая высокопарная, какая надутая! Герой - слепец, впрочем, преочаровательный молодой человек, сын помещицы Ильменевой. Сирота Мария (Мария, а не Марья) - друг его; а дочь соседки Савилиной, Полину, прочат за него замуж. Искусный доктор счастливо совершает опасную операцию. Эффектна (впрочем, избитым образом эффектна) сцена прозрения. Прозревший Ильменев признает в Марии Полину; Мария в отчаянии от его ошибки. Обрадовавшись прозрению, Ильменев идет в военную службу. Желая сделать сюрприз матери, он вдруг является в ее деревенский дом. Пока он был в полку, Мария удалена из дома и на конце села, в избушке, учит грамоте детей крестьян г-жи Ильменевой (как это все правдоподобно!); Филипп, старый слуга Ильменевых, тоже выгнан из дома - он был посредником в нежной переписке между Мариею и Ильменевым. Г-жа Ильменева объявляет сыну, что Мария - умерла (как это правдоподобно!); Полина спрашивает ее, кто умерла? - Собачка! - отвечает ей на ухо г-жа Ильменева (как это наивно!). Тут зачем-то сделался пожар в деревне, Ильменев бежит на помощь и - спасает Марию от гибели. От радости он сходит с ума, завирается и умирает на сцене. Филипп говорит монологи на манер какого-нибудь cure de village {деревенского священника (франц.).}³; Мария беспрестанно утирает глаза платком, а Полина, чтоб быть наивнее, беспрестанно говорит глупости. Но самая оригинальная черта этой "оригинальной драмы, с куплетами, в трех действиях" состоит в том, что она - переделка или, лучше сказать, отчаянное искажение водевиля "Слепой"⁴. Вот это оригинально!

  

   Сын степей, или Африканская любовь. Драма в одном действии, в стихах

  

   Опять стихи, и престрашные! Бедуин влюбился в невольницу мавра и просит его дружески променять ее на коня. Мавр и невольница обожают друг друга - мена не может состояться. Бедуин кричит, ломается, кривляется и в заключение закалывается. Вероятно, неизвестный сочинитель этой драмы хотел испытать на сцене очарование восторженной нелепости, написанной плохими стихами. Заметьте, наши сочинители уже перестают выставлять свои имена на бенефисных афишах: знак добрый и предостерегательный для публики!..

  

   Чума, или Гвельфы и гибеллины. Исторические сцены в трех картинах, в стихах⁵

  

   Еще стихи, и тоже плохие! Оттавио Галеаццо Висконти сменяет, по воле папы, отца своего, Бернабо Висконти, в качестве синьора Милана. Отец прозван тигром за его злодейства; сын невинен, как теленок. Узнав от отца, что его сестра любит синьора Альберикко Счиотто, синьора Пиаченцы, он оскорбляет его гордым и презрительным отказом, несмотря на то, что обязан ему жизнию. Счиотто из низкого звания возвысился на степень синьора. Между Миланом и Пиаченцою война насмерть. Миланцы разбиты храбрым Счиоттою. Но в Пиаченце вдруг обнаруживается чума, Альберикко делается одною из первых жертв язвы. Последние минуты жизни своей он спешит употребить на мщение: пришед в миланский стан, он объявляет врагам своим, что отрекается от власти и во власянице хочет идти к святому гробу. В знак мира он целует врагов своих, после чего объявляет им, что они, как и он,- зачумлены. Пьеса эффектная, но, по крайней мере, не без смысла эффектная. Лиц множество, и всё аристократы; но их и не замечает зритель, потому что, кроме других причин, вся пьеса составлена для роли г-на Каратыгина, который, по своему обыкновению, сыграл ее обдуманно, с мыслию, умно и ловко воспользовался всеми средствами, какие только могла она дать его таланту. О роде таланта г. Каратыгина каждый может иметь свое мнение; но никто не может, без нарушения добросовестности, не согласиться в том, что г. Каратыгин служит своему искусству не только умно, но и совестливо, что он - артист в душе и что с его удалением со сцены Александрийского театра удалится оттуда и искусство, не оставив по себе и следа...

  

   Несколько лет вперед, или Железная дорога между Санкт-Петербургом и Москвою. Водевиль в трех отделениях

  

   Мысль этого водевиля и умна и счастлива, по осуществление ее вполне бенефисное. Автор имел случай сделать много и сделал мало: вероятно, он употребил на составление этого водевиля меньше времени, нежели сколько писец употребил времени на его переписку. Петербургский чиновник хочет женить сына своего на дочери богатого московского купца. Но как его сын никогда ее не видел и притом влюблен в какую-то незнакомку, которую видел раз в Летнем саду,- то и отказывается ехать в Москву. Отец объявляет, что кредитор вдруг подал на него ко взысканию вексель в 40 000 рублей,- сын решается на жертву. На станции между Петербургом и Москвою он увидел кредитора и бранит его; но тот уверяет, что он никогда ни копейки не давал его отцу и не имеет никакого векселя. Молодой человек понял, что обманут,- и предлагает одному голодному аферисту жениться на своей невесте, благо ее родные не знают жениха в лицо. Оказывается, что невеста - та самая девушка, в которую влюблен настоящий жених и на которой женится аферист. Тут бы следовало аферисту отказаться за деньги; но неожиданный приезд дражайших родителей настоящего жениха улаживает дело к благополучному окончанию.- Содержание довольно водевильное, но не совсем избитое; сцены в зале на станции могли бы быть в высшей степени интересны, но автору, видно, некогда было подумать над ними. Несмотря на то, есть много забавного и хорошие куплеты. В первое представление водевиль этот пал, в следующие - второе и третье - начал подниматься.

  

   Новорожденный. Комедия в шести декорациях, соч. М. Н. Загоскина

  

   Эта пьеса взята из второй части "Москвы и москвичей" г. Загоскина. Несмотря на то, что она писана для чтения, а не для сцены,- на сцене она лучше, чем в чтении, хотя, во всяком случае, это только образ, в котором автор мог бы сказать очень много, если б не сказал очень мало. Особенно хороша на сцене вторая декорация. Роль Ползкова, дурно обделанная, тем не менее по своей мысли такова, что не может не быть интересною на сцене: в ее мысли много правды, которую Щепкин своею игрою умел сделать ощутительною. В первый раз эта пьеса пала; но в последующие разы принималась все лучше и лучше. Это немудрено: вкус бенефисной публики таков, что надобно судить о пьесах не по тому, как их принимают.

  

   Шутка на полчаса, или О том, как Василий Васильевич и Алексей Михайлович надувают Александра Астафьевича. Оригинальная шутка-водевиль в одном действии, в двух картинах, соч. X. I.

  

   Оригинальный вздор, в котором русские нравы перековерканы a la Поль де Кок и который не стоит того, чтоб говорить о нем.

  

   Рай Магомета, или Преобразование гарема. Комедия-водевиль в одном действии, переделанная с французского

  

   По превосходству бенефисная пьеса. Если б она была переведена, а не переделана, может быть, в ней было бы сколько-нибудь смысла, но как она переделана, а не переведена,- в ней нет ни признака смысла: все пошло, скучно, безвкусно; зато она произвела восторг при первом представлении.

  

   Кроме этих пьес, по случаю временного появления Щепкина на сцене Александрийского театра возобновлены были: "Москаль-чарывник", малороссийский водевиль г. Котляревского; "Подложный клад, или Опасно подслушивать у дверей", комедия в одном действии, переделанная с французского Н. Ильиным; "Школа жен", "Тартюф", "Учитель и ученик, или В чужом пиру похмелье", водевиль в одном действии, переведенный с французского А. И. Писаревым; "Ссора, или Два соседа", комедия в одном действии князя Шаховского; сверх того, Щепкин являлся в "Модной лавке", в пьесе "Два отца и два купца"⁶, в сцене из "Женихов" и в сцене из "Наталки-Полтавки". При Щепкине же поставлена на Александрийском театре комическая сцена Гоголя "Тяжба", с восторгом принятая публикою. Во время своего пребывания в Петербурге Щепкин шесть раз являлся в "Горе от ума"; пять раз в "Ревизоре"; четыре раза в "Матросе"; тринадцать раз в "Москале-чарывнике"; три раза в "Игроках"; три раза в "Подложном кладе"; два раза в "Женитьбе"; три раза в "Новорожденном"; два раза в "Тяжбе" и два раза в сцене из "Женихов". Прием, оказанный петербургскою публикою знаменитому московскому артисту, был самый блестящий, самый радушный, самый искренний. Кого не наскучит беспрестанно смотреть в старых пьесах и в одних и тех же ролях? Но только однажды при представлении "Ревизора" (кажется, в четвертый раз) публики было в театре менее обыкновенного. Но, кроме этого раза, театр всегда полон, лишь только имя Щепкина стоит на афише. Случалось не раз, что театр почти пуст, но лишь оканчивается пьеса или пьесы, в которых Щепкин не принимает участия, театр вдруг наполняется. Не забудьте при этом, что Щепкин является на сцену большею частию в те дни, когда дается итальянская опера. Замечательнее же всего, что в Александринский театр теперь ездит публика всех слоев общества, публика, которая, следовательно, состоит не из одних присяжных посетителей Александринского театра, способных восхищаться каким-нибудь "Раем Магомета". Подобный успех очень понятен: кроме великого таланта, каким владеет Щепкин, его искусная, художественная игра, подкрепляемая умным и добросовестным изучением ролей, в которых он является, не могла не поразить петербургской публики...

   В роли городничего (в "Ревизоре") можно видеть только Щепкина, хотя игра его и не везде равно удовлетворительна. Заметно, что в первом акте он слабее, чем в остальных четырех. Первые сцены пятого акта (с женою и с купцами) - торжество таланта Щепкина! В роли Кочкарева (в "Женитьбе") он обнаруживает больше искусства, нежели истинной натуры; но тем не менее только его игра в этой роли показала петербургской публике, что за пьеса "Женитьба". В роли Бурдюкова у него недостает грубости, медвежьей естественности и даже органа, и, несмотря на то, он удивителен в этой роли! Справедливость требует заметить, что и г. Мартынов в роли чиновника в "Тяжбе" бесподобен⁷, и мы только тут вполне разгадали, каким огромным талантом обладает этот молодой артист, потому что только художественно созданные и исполненные глубокого смысла роли могут быть пробным камнем таланта. "Игроки" такая пьеса, которая никак не может иметь успеха на сцене, если в ее выполнении нет величайшей целости и не все артисты играют равно хорошо. В роли Фамусова у Щепкина недостает оттенка барства, чтоб его игра была самим совершенством. Роль матроса в пьесе этого имени - новое торжество таланта Щепкина, и он был в ней удивителен, несмотря на то, что физические средства несколько начинают ему изменять и что он в этой пьесе играет совершенно один.- Рассказ Горлопанова из комедии "Женихи" показывает, до какой степени разнообразен талант Щепкина. Но если в чем игра его становится полным совершенством - это в роли Чупруна в "Москале-чарывнике". Неудивительно, что он сыграл ее тринадцать раз в какие-нибудь полтора месяца. Б "Подложном кладе" роль скупца вообще выполняется Щепкиным необыкновенно искусно, но истинно вдохновенных мест у него в этой роли немного.

   Вообще, появление Щепкина на сцене Александрийского театра - событие, весьма важное и в области искусства и в сфере общественного понятия об искусстве: благодаря приезду его в Петербург здесь многие о многом будут думать иначе, нежели как думали прежде...

  

  

  

   Первый акт этой пьесы действительно похож на комедию средней руки. Прочтя его, мы получили надежду и в целой пьесе найти что-нибудь порядочное, выходящее из-под уровня пошлости и ничтожества, которыми так самодовольно щеголяет наша сценическая литература; но, читая далее, увидели, что не все надежды сбываются в сем подлунном мире и что умное начало речи не всегда ручается за ее умное окончание. Комизм первого акта состоит в том, что чиновнику, живущему службою и преферансом, приносят из департамента дело на дом с тем, чтоб к утру он составил из него выписку; но чиновник сбирается на вечер с тем, чтоб отыграть свой проигрыш в преферанс,- и он начинает доказывать важность преферанса для его домашнего благосостояния, которое нисколько не может быть упрочено одною службою. Это и смешно и не лишено истины. Но в следующих двух актах, или двух картинах, ничего нельзя понять - фарс на фарсе, нелепость на нелепости, невероятность на невероятности. Все дело вертится на любви, желающей увенчаться законным браком, а о приданом и вообще брачных расчетах, которые одни должны бы составлять пружины комической завязки, почти ни слова. Мать соглашается выдать свою дочь за "предмет нежнейшей страсти" на том условии, чтоб этот "предмет" помог ей обыграть жесточайшего ее врага по преферансу, Козыревича. Но она осталась без пяти в червях - сам "предмет" вистовал ей вместе с Козыревичем - и она падает в обморок и отказывает "предмету" в руке своей дочери. Какой грубый фарс! Где сочинитель видел подобную мать? Другое дело, если бы она прикрыла свою досаду на проигрыш каким-нибудь благовидным предлогом,- это было бы и комически смешно и возможно. Но, видно, сочинитель понимает вещи одинаково с публикою, для которой пишет, и думает, что, чем больше кладется в кушанье соли и перца, тем оно вкуснее. И что за манера, что за тон: "Теща в малине, шулер в тисках"¹... фай!.. Но фарс получил необыкновенный успех, стало быть, достиг своей цели: чего же больше!..

  

  

  

   Говорят и даже печатают, будто первый трагический актер Александрийского театра, г. Каратыгин 1-й, есть в то же время и первый актер в Европе в настоящую эпоху. Правда ли это - не знаем. Александринский театр составляет собою такую особенную сферу искусства, которой ценителями могут быть только люди, принадлежащие к образованной и исключительной публике этого театра. Увы! мы лишены счастия принадлежать, в каком бы то ни было смысле, к этой публике и потому (торжественно сознаемся в нашем невежестве!) ничего не понимаем, как скоро дело доходит до сравнения несравненных артистов Александрийского театра с артистами Европы и с артистами французской труппы Михайловского театра. Все, что мы знаем касательно артистов Александрийского театра, ограничивается только тем, что г. Каратыгин 1-й действительно первый трагический актер Александринского театра и что он несравненно выше всех других трагических актеров того же театра; что на сцене Александринского театра есть весьма замечательный комический талант - г. Мартынов и что публика Александринского театра осыпает цветами г-жу Левкееву, которая танцует польку. Говорят также (и печатают тож), будто бы г-жа Каратыгина теперь первая актриса в Европе для так называемой "высокой" комедии. Правда ли это? - Опять не знаем, потому что не знаем, что такое высокая комедия, так же как не знаем, что такое низкая комедия. Мы знаем только изящную, художественную комедию, каковы: "Горе от ума", "Ревизор", "Женитьба", "Игроки". Вообще, мы не знаем и не понимаем многого в брошюрке г. В. В. В., написанной, впрочем, весьма красноречиво и местами даже трогательно. Так, например, описана у него поездка г-жи Каратыгиной в Париж вместе с матерью:

  

   Путешествие их весьма любопытно. Две беззащитные женщины отправляются в путь и берут с собою слугу-иностранца. Через несколько дней открывается, что этот слуга - ревностнейший жрец Бахуса (мы бы сказали просто: пьяница), и его надо было бросить на дороге, у корчмы. Дамы остаются одни и проезжают через всю Германию и Францию, проводя ночи без сна, в беспрерывном страхе от таможенных досмотрщиков и почтовых ямщиков (стр. 10).

  

   Как хорошо описано: подумаешь, эти дамы ехали в Австралию через степи Средней Азии! Вот истинно высокий слог! Что за перо, боже мой, что за перо у г. В. В. В.! Зачем не дано нам владеть таким пером! Мы написали бы тогда полную историю Александринского театра и жизнь всех его артистов и драматургов... Но, видно, не всякому дается талант, а только избранным! И г. В. В. В. есть по преимуществу "избранный" историограф Александринского театра. Мы уверены, что публика этого театра вполне оценит талант г. В. В. В., так же как она уже оценила талант лучших ее драматургов - г. Полевого и г. Григорьева 1-го... Жаль, что г. В. В. В. так мало пишет! Вот этаким бы людям... приговаривать: писать, писать, писать!..¹.

  

  

  

   Первый водевиль без просыпа пьян от первой строки до последней; от него несет сивухою, и потому он - русский народный водевиль, как сказано в заглавии. Второй водевиль нелеп от первой строки до последней; от него так и несет чепухою, и оттого он - фарс-водевиль. В русском уездном городе молодой человек разыгрывает себя в лотерею женщинам: которой из них достанется выигрышный билет, на той он и женится. Как это правдоподобно и умно! Очевидно, что первый водевиль написан для мужичества, второй - для лакейства...

  

  

  

   Стихотворные переводы драм Шекспира всегда возбуждают в нас недоверчивость. Шекспир так велик, что не может бояться и плохих прозаических переводов, потому что и в них что-нибудь да останется же от его гения; напротив, перевод стихами, не только плохой, но даже посредственный, даже всякий, которого нельзя назвать положительно хорошим,- убийство для Шекспира. В нем остаются слова, но дух исчезает, но говоря уже о том, что посредственные стихи читать скучнее и тяжеле, чем самую плохую прозу.

   "Отелло" как-то особенно несчастливится на Руси. Сперва он игрался на сцене в нелепой дюсисовской переделке, переведенной по-русски прозою; потом г. П-в первый перевел его прозою же, но уже не с переделки, а с перевода, а все же не с подлинника, и притом без предварительного изучения, без особенного труда и не столько по потребности переводить Шекспира, сколько по желанию сделать что-нибудь¹. Теперь является перевод "Отелло" стихами и с подлинника. Что сказать об этом переводе? Может быть, он верен, даже очень верен, сделан был совестливо, со всею любовью и уважением к гению Шекспира, но тем не менее дух Шекспира не веет в нем... Это произошло оттого, что г. Лазаревский не только не поэт, но даже и не стихотворец; его стих вял и связан, лишен жизни и движения; его слог не точен, неопределен, и во всем его переводе слышны только слова и фразы, но поэзии никакой нет и следа, и всего менее - поэзии шекспировской.

   Издание опрятно, хотя и довольно скромно.

  

  

  

   Драматическая русская литература представляет собою странное зрелище. У нас есть комедии Фонвизина, "Горе от ума" Грибоедова, "Ревизор", "Женитьба" и разные драматические сцены Гоголя - превосходные творения разных эпох нашей литературы,- и, кроме них, нет ничего, решительно ничего хоть сколько-нибудь замечательного, даже сколько-нибудь сносного. Все эти произведения стоят какими-то особняками, на неприступной высоте, и все вокруг них пусто: ни одного счастливого подражания, ни одного удачного опыта в их роде. "Бригадир" и "Недоросль" породили много подражаний, но до того неудачных, пошлых и вздорных, что о них нельзя и помнить. Еще прежде Фонвизина некто Аблесимов проговорился, обмолвился как-то прелестным, по своему времени, народным водевилем "Мельник" и, кроме этого водевиля, не написал ничего порядочного. Были ли подражания "Мельнику", не знаем¹, но если и были, то наверное уродливые и пошлые, а потому и забытые. Капнист написал "Ябеду" - комедию, замечательную более по цели, нежели по исполнению. От "Ябеды" должно перейти прямо к "Горю от ума", а от него к драматическим опытам Гоголя, потому что все написанное в эти два промежутка времени решительно не стоит упоминовения.

   То же самое можно сказать и о нашей трагедии или патетической драме. Еще из классических трагедий, и оригинальных и переводных, найдется несколько таких, которые заслуживали внимание и после трагедий Озерова. Но когда классическая трагедия у нас пала с тем, чтоб никогда уже не вставать,- мы до сих пор имеем только "Бориса Годунова" Пушкина да его же драматические сцены: "Пир во время чумы", "Моцарт и Сальери", "Скупой рыцарь", "Русалка", "Каменный гость". И, подобно комедиям Фонвизина, Грибоедова и Гоголя, эти произведения Пушкина тоже стоят в грустном одиночестве, сиротами, без предков и потомков...

   Что касательно трагедии дело по крайней мере понятное; наша действительность еще не довольно развилась, чтоб поэты могли извлекать из нее материалы для патетической драмы. И потому это пока возможно более или менее только привилегированным гениям; для талантов же решительно невозможно. Но вот вопрос: почему и наша комедия сделалась тоже какою-то привилегиею одного гения и не дается таланту? Разве есть в мире такое общество, которое не представляло бы в своих нравах богатых материалов для комедии? Разве наши поэты и беллетристы не находят их в изобилии и не пользуются ими более или менее удачно, когда дело идет о повести? Повесть хорошо принялась на почве нашей литературы: лучшее доказательство в том, что повестью у нас занимаются с успехом и таланты и даже полуталанты - не одни гении... А комедия?.. Где она у нас? - нигде!..

   Узнав, что граф Соллогуб пишет что-то для театра, мы порадовались, что человек с умом, талантом и светским образованием (которое в деле драматической литературы иногда может быть своего рода талантом) решился попробовать силы на поприще, которым издавна завладели посредственность и бездарность. Но вот новое произведение графа Соллогуба дано и на театре², куда съехалось для него почти все высшее общество; вот наконец вышла и книжка... и мы все-таки не знаем, что сказать о "Букетах"... В заглавии "Букеты" названы шуткою: в этом нет ничего дурного, и хорошая шутка, хороший фарс в тысячу раз лучше плохой трагедии или комедии... Но для шутки тоже нужен драматический талант, и в ее основании должна лежать истина, хотя бы и преувеличенная для возбуждения смеха. Мы не скажем, чтоб в основании шутки графа Соллогуба вовсе не было истины, равно как и более или менее действительно верных и смешных черт: но все это у него испорчено преувеличением. Хуже всего то, что пьеса основана на избитых пружинах так называемого русского водевиля. Чиновник из угождения своему начальнику бросает букет, но не той певице, партизаном которой считает себя его начальник; за это он лишается места... Если это шутка, то нельзя не согласиться, что очень смелая. Но бедному Тряпке мало было лишиться места: автор лишил его еще и невесты, и все по поводу букетов. Надо было в это вмешаться любви, и вот "влюбленный" перебивает у Тряпки его невесту, благодаря глупости ее матери, провинциальной барыни... Но на чем же вертятся все наши водевили, как не на этой бедной интриге, с вечным пожилым женихом, над которым к концу торжествует юный, хотя и глупый любовник?.. Странно, что граф Соллогуб, с его умом и талантом, не придумал чего-нибудь более оригинального! Мы уже не говорим о том, что эта шутка есть шутка задним числом: петербургское цветобесие происходило прошлой зимою, а шутка над ним явилась почти чрез год. Не так понимают a propos французы: чтоб пошутить кстати на их манер, графу Соллогубу следовало бы написать свою шутку в один вечер, приехав домой из итальянской оперы, а через неделю вечером этой шутке должно бы смешить цветобесием публику Александрийского театра, в то самое время, как на Большом театре цветобесие разыгрывалось бы на самом деле³. Тогда шутка была бы по крайней мере кстати...

   Впрочем, все это так неважно, что не стоило бы и слов, если б тут не вмешались два обстоятельства - имя автора "Букетов" и некоторые фельетонные толки, порожденные "Букетами". Так, например, по поводу этого водевиля "Северная пчела" обвинила всю современную русскую литературу в злостном стремлении унижать полезный и почтенный класс чиновников и изображать их не иначе как людьми безнравственными и глупыми... Первою причиною этого направления современной русской литературы "Северная пчела" считает Гоголя... Если эта газета позволяет себе взводить напраслину на современную литературу (из которой она себя не без основания исключает), то мы не менее ее считаем себя вправе защитить современную литературу от таких несправедливых наветов. Это даже наш долг.

   Надобно сказать, что "Северная пчела", не имеющая похвальной привычки держаться одного и того же мнения об одном и том же предмете, сперва расхвалила "Букеты" графа Соллогуба,- в чем любопытные читатели могут удостовериться сами из фельетона 253 нумера ее, вышедшего 8 ноября; гроза над "Букетами" и над современною русскою литературою разразилась в 261 нумере, вышедшем 17 ноября,- ровно через девять дней... Этот обвинительный фельетон начинается так:

  

   Несомненный признак образованности и общежительности каждого человека в особенности и народа вообще - это умение понимать шутку и отличать сатиру от пасквиля. Литература и общество, не терпящие шуток и легкой, умной насмешки (causticite), то же, что пища без соли, вино без букета, красавица без выражения в лице и огня в глазах. Нигде более не шутят и не колют, как в Англии и Франции, и никто там за это не гневается. Холодные и чинные по наружности англичане обладают неподражаемым качеством, юмором (humour), одушевляющим и их речи и их литературу. Французы умеют во всем найти смешную сторону, даже в делах самых серьезных.

  

   Все это очень справедливо и не раз говорилось в "Отечественных записках". Но фельетонист "Северной пчелы" повторил эти мысли, чтоб вывести из них заключение, диаметрально противоположное тому, какое из них само собою естественно должно выходить. Опираясь на том, что шутка должна иметь границы, он хочет совершенно уничтожить в русской литературе шутку и юмор и для этого силится восстановить против них целое сословие. Во-первых, как могут развиться шутка и юмор, когда им заранее предписываются границы? Английский юмор и французская шутливость потому и процветают, что не боятся переходить за границы. И это очень естественно: как можно заставить человека быть веселым, сказав ему заранее, что он будет тотчас оштрафован, как скоро хоть немного зайдет за черту позволенной веселости! Как объясните вы ему, где эта черта?.. Уж хоть бы на англичан-то не ссылался г. фельетонист: если б только сказать нашей чинной публике, как позволяют себе англичане шутить, так она пришла бы в ужас... И немудрено: англичане имеют привычку, вошедшую в их нравы и обратившуюся в обычай, печатать не только то, что они говорят, но и что они думают,- и не об одних теоретических предметах, но и о лицах... Очевидно, что наш фельетонист писал понаслышке об английском юморе. Советуем ему справиться, например, хоть о том, как разыгрывался юмор Байрона насчет Соутэ...⁴. Потом словоохотливый фельетонист уверяет, будто бы лучший и чистейший образец шутки и юмора в русской литературе должно видеть - в "Иване Выжигине" и что этот роман, написанный самим фельетонистом, который по этому поводу один и превозносит его, лучше "Ревизора" и "Мертвых душ" Гоголя!!.

  

   В сатирических статьях (говорит фельетонист) я никогда не имел перед глазами какого-нибудь лица, по всегда брал с мира по нитке. В моем "Иване Выжигине", выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. В "Иване Выжигине" вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника в противоположность злоупотребителю, благородного, правосудного судью возле взяточника.

  

   Затем г. фельетонист, скромно предоставляя публике сказать, хорошо или дурно разрешил он эту задачу, присовокупляет, что правила его верны и что молодое поколение писателей, отвергнув эти правила, действует по-китайски, то есть пишет без теней. Как на поразительный пример этой китайской живописи в литературе указывает г. фельетонист на "Ревизора" и "Мертвые души", говоря, что все действующие лица в них - хищные враны, идиоты, паяцы, невозможные в действительной жизни...

   Но нам что-то крепко сдается, что г. фельетонист хлопочет тут больше о себе, нежели о чиновниках. Это не трудно доказать. Он рассуждает об искусстве по-китайски, и тех, кто понимает искусство по-человечески, называет китайцами. Он извлек эстетические правила, которые почитает верными и непогрешительными, из сочинений, которых мы нисколько не считаем образцовыми. Поэтому очень естественно, если он думает, что романы и комедии можно писать по рецепту, то есть подле взяточника поставьте бескорыстного судью, подле ленивого хозяина - трудолюбивого, подле вора - честного человека и т. д., и выйдет хорошо. Так писать легко! Но, к сожалению, так писать теперь уже невозможно, потому что таких "нравственно-описательных" романов публика уже не читает и не покупает. Вот это-то горестное обстоятельство и вооружает устарелую посредственность и бездарность против молодого поколения писателей. Им, то есть посредственности и бездарности, хотелось бы не тем, так другим, не мытьем, так катаньем воспрепятствовать молодому поколению писать с талантом; им хотелось бы заставить его писать, как писывали прежде, то есть вместо живых лиц выводить куклы с ярлычками на лбу: вот это, мол, бескорыстие, это благонамеренность, это взяточничество и т. д. Так и был написан "Иван Выжигин", почему все действующие лица его и носят характеристические названия Благонравовых, Честоновых, Вороватиных, Ножовых и т. д. И "Выжигин" имел успех, хотя и минутный, потому что в то время, когда он явился, еще не совсем прошла мода на такую восковую и картонную литературу, еще не все забыли роман Измайлова, в подражание которому был написан "Выжигин" и который назывался "Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества" {В Санкт-Петербурге. В привилегированной типографии Вильковского. Первая часть напечатана в 1799, вторая - в 1801 г.}; в нем действующие лица также носят характеристические названия Негодяевых, Развратных, Ветровых и т. д. Но этот самый успех и погубил "Ивана Выжигина", потому что об нем все заговорили и начали судить, и таким образом скоро дошли до лучших воззрений на роман как произведение искусства. Всему свое время, и роман Измайлова был хорош для своего времени. Мы не скажем, чтоб и "Выжигин" воспользовался совершенно незаслуженным успехом, равно как не скажем и того, чтоб он незаслуженно пришел в скорое и конечное забвение. Его заслуга именно в том и состояла, что он спас нашу литературу от наводнения подобными романами, которые так легко писать, не имея таланта, не зная ни действительности, ни людей. После "Выжигина" в нашей литературе пошумел не один роман много получше "Выжигина", но где они теперь все?.. А между тем все они были необходимы и принесли большую пользу в отношении к нашей юной литературе, они были ее черновыми тетрадями, по которым она училась писать. Теперь она выучилась писать, и публика не хочет знать ее черновых тетрадей, писанных по линейке. Теперь русский роман и русская повесть уже не выдумывают, не сочиняют, а высказывают факты действительности, которые, будучи возведены в идеал, то есть отрешены от всего случайного и частного, более верны действительности, нежели сколько действительность верна самой себе. Теперь роман и повесть изображают не пороки и добродетели, а людей как членов общества, и потому, изображая людей, изображают общество. Вот почему теперь требуется, чтоб каждое лицо в романе, повести, драме говорило языком своего сословия и чтоб его чувства, понятия, манеры, способ действования, словом, все оправдывалось его воспитанием и обстоятельствами его жизни. Фельетонист "Северной пчелы" довольно справедливо называет Гоголя основателем теперешней литературной школы, но совсем несправедливо упрекает Гоголя в том, будто бы он оскорбляет целое сословие, изображая некоторых его членов негодяями и глупцами. Что же касается до того, что все его герои будто бы дураки,- это решительная неправда. В "Ревизоре" глупы только Бобчинский с Добчинским да Хлестаков, простоват немного наивный почтмейстер, остальные все умны, а некоторые из них, как, например, городничий, даже очень умны. О них можно сказать, что они грубы, невежды и невежи, но никак нельзя сказать, что они глупы. В "Мертвых душах" глуп один Манилов и простоваты председатель и почтмейстер, а все остальные очень умны, положим, умны по-своему, но всё же умны, а не глупы. Потом, если б Гоголь и изображал только одних негодяев и глупцов, это бы отнюдь не значило, что он дурного мнения о целом сословии, но значило бы только, что он мастер изображать одних негодяев и глупцов, которых довольно во всяком сословии. Кто может сказать поэту, зачем он изображает то, а не это? Кто может сказать живописцу, зачем он пишет ландшафты, а не исторические картины, или зачем, пиша ландшафты, изображает деревья кривые и сухие, а не прямые и пышно зеленеющие?.. Когда талант проявляет себя в произведениях исключительно одного рода, называйте его, если хотите, односторонним, но не делайте из его односторонности уголовного преступления...

   Г-н фельетонист "Северной пчелы" говорит:

  

   Смотря на выведенных на сцену чиновников в новой пьесе: "Букеты, или Петербургское цветобесие", у нас сердце обливалось кровью при мысли, что на представление этой пьесы явился весь большой свет (который - заметим мы от себя - не явился на представление "Шкуны Нюкарлеби") и что многие, особенно многие из этого большого света, не имея понятия о чиновниках, подумали, что это списано с натуры! Нет, милостивые государыни и милостивые государи, Mesdames et Messieurs, таких чиновников, каких вы видите в "Ревизоре", в "Цветобесии" и т. п., нет, а между чиновниками могут быть и смешные, и дурные люди, как везде. С людьми, называющими себя писателями нового поколения, я не намерен ссориться: они должны быть превосходные писатели, потому что беспрестанно то сами себя, то друг друга ужасно расхваливают; скажу только: простите им, добрые люди: не ведают бо что творят!

  

   Не понимаем, какое отношение нашел г. фельетонист между "Ревизором" - превосходнейшим произведением гения и "Букетами" - шуткою таланта? Вот другое дело, если б он поставил "Букеты" на одну доску с "Выжигиным": конечно, все отдали бы преимущество первым... А потом: с чего вздумал г. фельетонист обвинять графа Соллогуба в намерении оскорблять чиновников? Положим, он неверно изобразил их, но это вина таланта, а не человека. Ведь г. Булгарин еще хуже изобразил в своем "Выжигине" все сословия в России,- так худо, что даже добродетельные лица его романа вышли необыкновенно безобразны; однако ж все критики и с ними публика единодушно приписали этот недостаток решительному отсутствию в сочинителе поэтического таланта, а отнюдь не каким-нибудь особенным намерениям... Далее: какие писатели нового поколения хвалят беспрестанно то сами себя, то друг друга? Помилуйте! это делают только некоторые писатели равно и старого и нового поколения, потому что самохвалы есть везде. Говорить о себе еженедельно: "я стою за правду, я готов умереть за правду" или плохой и забытый роман свой ставить выше гениальных произведений - вот это значит беспрестанно хвалить себя,- и это нехорошо⁵. Но еще хуже приписывать другим дурные намерения,- единственно из зависти к чужому успеху и в надежде дать литературе насильственный поворот...⁶.

  

  

  

   Едва ли чего хорошего можно ожидать от нового сочинения с старым заглавием¹. Это всегда бывает подражание старому известному сочинению, если не сатира на него, а подражание всегда бывает мертво, вяло, тупо, скучно. Такова классическая комедия г. Зотова, написанная стихами, легкими, как свинец, и гладкими, как проселочная дорога, вдруг замерзшая после проливных дождей. В ней, в этой комедии, нет ни людей, ни лиц, ни образов, но зато есть достоинства и слабости, носящие имена Веллинских (от велий), Сумовых (от сумы, признака бедности), Ветринских (от ветра, признака легкомысленного характера). После Кагульской битвы русский генерал граф Веллинский пропал без вести. Имением его управляет молодой адъютант его, Рельский, влюбленный, как следует, в свою генеральшу и любимый ею. Но не думайте о них ничего дурного - они добродетельны. Для отвода подозрений Рельский делает вид, что влюблен в Сумову, племянницу генеральши, и беспрестанно целует у ней ручки или целует ее в губки, не переставая быть добродетельным, то есть не подозревая, что он играет преподлую роль - обманывает бедную девушку, которая его любит. Князь Вабиков хочет жениться на графине Веллинской; княгиня Ветринская, ее тетка, берется быть свахою. Оба они, то есть князь и княгиня, выхлопотывают у двора позволение Веллинской выйти замуж. Вабиков, приехавший к ней с позволением в руках, застает Рельского на коленях перед нею. Но, получив позволение, Веллинская объявляет, что выходит за Рельского, и пишет это на бумаге, на которой написано позволение. Но тут вдруг является Веллинский, без вести пропадавший два года, а Вабиков, с бумагою в руке, исчезает. Веллинский хочет женить Рельского на Сумовой: Рельский радехонек, Сумова тоже, но Веллинская сбивает Сумову с толку, объявляя ей, что ее жених любит другую. Вабиков оскорбляет Веллинскую в маскараде; муж ее стреляется с ним. Вабиков дает промах, Веллинский не хочет убивать его, но на условии, чтоб он поехал драться с турками. Все мирятся и исправляются, и все делается по воле сочинителя, а не по воле страстей, характеров, отношений и положения действующих лиц. Все бледно и вяло; все педантствует и резонерствует, вместо того чтоб чувствовать и действовать. Граф Веллинский не хочет говорить с Вабиковым по-французски и читает ему на этот счет поучения, достойные какого-нибудь русского фельетониста средней руки. А стихи? Вот образчик:

  

   И что ж, где перемена та большая,

   Которая произошла в нас? Где же те

   Несчастии, которые могли

   Нас сделать одиноким?

  

   Не понимаем ни того, зачем сочинитель написал свою комедию стихами, не умея писать стихов, ни того, зачем он решился изображать в ней нравы екатерининских времен, когда ему плохо даются нравы и нашего времени... Еще менее понимаем, зачем он написал свою комедию, а если уж написал, то зачем напечатал...

  

  

  

   Но гораздо труднее решить, зачем написана и напечатана вот эта драма. В ней нет не только таланта, но даже не заметно и той душевной способности, без которой не только писать или печатать, но и говорить в обществе опасно.

  

  

  

   Прекрасное предприятие г. Кетчера - доставить своим соотечественникам возможность прочесть всего Шекспира в верном прозаическом переводе, начавшееся тихо и скромно, к сожалению, остановилось было на тринадцатом выпуске по обстоятельствам, лично относящимся до переводчика. К счастию, эти обстоятельства изменились, и с ними отстранились все препятствия к продолжению этого издания, столь важного и полезного во всех отношениях. Почти все литературы Европы имеют верные прозаические переводы не только Шекспира, которого драмы писаны наполовину стихами, наполовину прозою, но и всех классических авторов, даже писавших только стихами. Этим мы отнюдь не хотим сказать, чтобы переводы стихотворных произведений стихами же были ненужны или бесполезны. Напротив, только такие переводы и могут давать истинное понятие о своих подлинниках. Но, во-первых, для этого нужны такие даровитые переводчики, которые являются, может быть, еще реже, нежели оригинальные, самостоятельные поэты. Таков наш несравненный, единственный Жуковский: он своими переводами усвоил русской литературе несколько замечательнейшие произведений Шиллера и Байрона. Говорим: усвоил, потому что его переводы похожи более на оригинальные произведения, нежели на переводы. Но и тут, для не знающих немецкого и английского языков, было бы и приятно и поучительно иметь в руках, для сравнения, верные и близкие переводы в прозе, чтобы видеть, где переводчик - соперник Шиллера или Байрона - по необходимости отступал от подлинника, так как в переводе стихами невозможна буквальная верность, и где он с умыслом отдалялся от него для того, чтобы тем ближе подойти к нему, другим оборотом выразив ту же мысль, другою формою уловив тот же дух. Такое сравнение, после возможности читать в подлиннике переведенное сочинение, лучше всего знакомит с ним и помогает изучить его. Тем более это должно относиться к переводам низшего достоинства. Что же касается до обыкновенных, дюжинных переводов стихами,- верный и близкий перевод в прозе всегда лучше их знакомит с подлинниками.

   "Все хорошо, что хорошо кончилось", как все комедии Шекспира, кроме яркой и рельефной живописи нравов, современных Шекспиру, заключает в себе столько веселости, игривости, грации, что только художественный перевод и стихами и прозою мог бы дать о ней верное