Белинский Виссарион Григорьевич - Театральная критика

/i>года! Начав свое поприще переделкою "Гамлета", трагедии Шекспира, в русский водевиль, г. Н. Полевой написал оригинальное произведение - "Уголино", которое почитателями его таланта признается трагедиею, а противниками - водевилем, переделанным с французского. Все думали, что после таких блестящих опытов неистощимый гений г. Н. Полевого превзойдет в плодовитости отца российского феатра, А. П. Сумарокова, и наводнит нашу драматическую литературу трагедиями-водевилями; но чем блестящее надежды, тем они и несбыточнее: путь г. Н. Полевого был другой, и ожидания поклонников его гения были обмануты. С честию и славою поборовшись с Шекспиром, г. Н. Полевой, как великодушный боец, довольный только победою над своим соперником, но не желающий его конечного уничтожения,- к счастию Шекспира и нашему, оставил его в покое и вдруг вступил в борьбу с г. Коцебу. Завязалась страшная и упорная борьба - и все увидели, что для всякого бойца есть свое время битв, которого уже не воротишь, если оно пройдет... Победивши Шекспира, г. Н. Полевой был побежден г-ном А. Коцебу...¹. Правда, в количестве пьес он не уступает ему, но в достоинстве их далеко ниже его, а сверх того, самая маловажная из пьес Коцебу больше десяти самых важных пьес г. Н. Полевого. Конечно, некоторые из пьес г. Н. Полевого имели большой успех на сцене, но это была заслуга талантливых артистов, в которой автор вовсе не участвовал. Наконец - что дальше, то хуже - наконец, г. Полевой низошел до смиренной роли переделывателя и переводчика французских водевилей и, побежденный г-ном А. Коцебу, допустил себя торжественно победить г-ну Н. Коровкину!

   Да! - с сокрушенным сердцем, с растерзанною от сугубой горести душою должны мы сознаться, что - увы! - меркнет, меркнет она, наша драматическая слава, слабеет могучий талант нашего великого драматурга, г. Н. Полевого!.. Слабенька, очень слабенька переделка его французской комедии, или французского водевиля, названная им "Иваном Ивановичем Недотрогою"; но она - гениальное произведение в сравнении с "Солдатским сердцем" и "Он за все платит"!.. Это именно два из тех произведений, которыми молодой талант только еще начинает свое поприще и которые поэтому слабы, бледны, бесцветны, пусты; или которыми старый талант оканчивает свое поприще и которые поэтому холодны, безжизненны, мертвы, гнилы... О, как тяжело, как горько произносить нам этот приговор такому блестящему драматическому гению!.. Рука дрожит, слеза катится из глаз... Читателям нашим известно, что мы никогда не были врагами гения г. Н. Полевого; а сверх того, хоть кому, так

  

   ........страшно зреть,

   Как силится преодолеть

   Смерть человека...².

  

   "Солдатское сердце, или Бивуак в Саволаксе", поражая воображение читателей театральных афиш своими хитрыми названиями, поражает его и своими орнаментами, из которых первый состоит в хоре песенников, поющих "Не одна-то во поле дороженька пролегала", второй - в новой военной увертюре, сочинении воспитанника Театрального училища, К. Лядова, а третий, и самый эффектный, в разделении пьесы на части, с особенным и заманчивым названием каждой. Первое действие, изволите видеть, называется "Бивуак"; второе - "Солдатское сердце", а эпилог - "Добро не пропадет". Многие думают, что подобные орнаменты приличны только для ярмарочных балаганов, а не для пьес, играемых на столичном театре. Мы, с своей стороны, не можем согласиться с столь резким мнением; однако все-таки думаем, что истинный талант во всем любит простоту и более всего гнушается особенными названиями для каждой части пьесы, а тем более - частички пьески. Равным образом нам не нравятся и имена действующих лиц, и не без причины, ибо все эти Пламеновы, Звездовы, Мотыльковы, Зарубаевы и Штыковы напоминают Добросердов, Здравомыслов, Правдодумов и подобных тому чудищ старинной классической комедии русской. Но еще более не нравится нам содержание пьесы, потому что оно не более как анекдот, а ничего нет хуже, как анекдот, вытянутый в повесть или распяленный на драму. Мы уже не говорим о том, что самый анекдот - общее и переобщее реторическое место, истертое сухими моралистами и бесталанными "сочинителями". Но и здесь еще не конец дурному: хуже всего манера изложения пьесы. В этом отношении пьеса г. Н. Полевого несравненно ниже драматических опытов Ильина и г. Б. Федорова. Не говоря уже о том, что действующие лица в ней - аллегорические олицетворения отвлеченных добродетелей и пороков,- хуже всего то, что эти образы без лиц беспрестанно разглагольствуют о самих себе, а особенно добродетельные хвалятся своими добродетелями, забывши пословицу, что только "ржаная каша сама себя хвалит". И прискорбнее всего то, что такими хвастунами и самохвалами представлены русские; но с нами бог! Это не настоящие русские, но русские г. Н. Полевого, а потом, они ужасно смешны на сцене. Представителем русских г. Полевому заблагорассудилось сделать какого-то корнета, г. Булгарова, у которого все патриотические чувства только на языке, а не в сердце, и который на них смотрит как на готовый материал для реторических сентенций, годных разве в нравоописательные статьи или громкие возгласы на разные казенные случаи. Остальные достоинства пьесы г. Н. Полевого состоят в том, что все ее действующие лица поступают по моральным сентенциям, заученным в азбуке, и больше говорят, чем делают, а говорят всё казенные фразы о предметах, которые бы заслуживали лучшего языка. Это служит прекрасным доказательством, что отсутствия сердечного жара и обаятельной силы души нельзя заменить предметом, как бы он сам по себе ни был высок: пьеса может быть написана и с доброю целию, а все будет казаться слабою, если она дурна. И пьеса г. Н. Полевого была сыграна именно так, как должны играться пьесы такого рода, то есть прекрасно. Артисты, участвовавшие в ней, совершенно соответствовали лицам, которых представляли. Особенно хороши были г. Толченов 1-й, в роли полковника Пламенова, и г. Леонидов, в роли корнета Булгарова: нельзя было видеть без слез, как обнимались в эпилоге сии достойные офицеры.

   "Пожилая девушка, или Искусство выходить замуж" - одна из тех пьес, с умом и толком переложенных на русские нравы, которые доставляют на сцене истинное наслаждение публике, если хорошо разыгрываются. Мы и всегда были бы благодарны г. Федорову за эту пьеску, но как она игралась тотчас после "Солдатского сердца", то нет пределов нашей благодарности... Целое выполнение этой пьесы можно б было назвать чудом совершенства, если бы в нем не участвовал г. Леонидов в роли Федора Павловича Карицкого. В самом деле: г-жа Каратыгина 1-я, г. Мартынов, г-жа Самойлова 2-я, г. Сосницкий,- и вместе с ними - о насмешливая судьба! г. Леонидов!.. И потому о целом мы можем помолчать; но зато скажем о частностях. Г-жа Каратыгина 1-я бесподобно сыграла роль пожилой девушки; г-жа Самойлова 2-я сделала из своей незначительной роли все, что артистка с истинным дарованием может сделать; г. Сосницкий презабавно выполнил роль пожилого селадона; но игра Мартынова в роли дяди пожилой девушки, степного помещика, была чудом сценического искусства. Вот истинное творчество! Решительно, если только есть в сценическом таланте Мартынова патетический элемент, и если бы только он захотел и смог развить его до такой степени совершенства, до какой развил он в себе комический элемент своего таланта, на петербургской сцене был бы свой Щепкин...

   "Иван Иванович Недотрога", переделка какой-то французской комедии, сделанная г-м Половым, далеко уступает в достоинстве переделке г. Федорова. Во-первых, имена действующих лиц в ней опять напоминают старинные изделия русской классической комедии: Недотрога, Милованов, Надоедалов... Во-вторых, характеры в ней ложны и жертвуются один другому; так, например, характер Недотроги есть явное преувеличение, карикатура, лишенная всякого правдоподобия и смысла,- и все это для того, чтобы лучше оттенить характер Ф. Ф. Милованова, который, правду сказать, благодаря превосходной игре Сосницкого кажется со сцены очень удачно очеркнутым характером. Надоедалов - сатирическая карикатура. Он и глуп, и груб, и подл. Он напечатал какое-то сочинение, тогда же разруганное всеми журналами, и почитает себя имеющим право на место директора гимназии; но ему, разумеется, отказывают, яко недостойному, а место дают бывшему профессору Ришельевского лицея, Ивану Ивановичу Недотроге, яко достойнейшему, хотя он, судя по тому, что говорит и как действует в пьесе, глупее самого Надоедалова. Сущность пьесы основана на противоположности характеров двух отцов: Недотроги (отца героини пьесы), который всем оскорбляется и за все сердится, и Милованова (отца героя пьесы), который, при благородной и любящей душе, отличается прямотою слов и простотою манер, доходящею до грубости. Сосницкий был бесподобен в роли Милованова; но должно отдать справедливость и г-ну Каратыгину 2-му, который своею обдуманною, благородною игрою заставил зрителей забыть о неестественности и карикатурности выполняемой им роли. Г-жа Сосницкая прекрасно выполнила роль Надоедаловой: играя грубую и низкую провинциалку, она возбуждала в зрителях не отвращение, но добродушный смех. Г-жа Ширяева была очень мила в роли дочери Недотроги; г. Воронов был недурен в роли доктора Мироновича; все другие были более или менее сносны, кроме г. Сергеева, который в роли Милованова (любовника) был более чем плох.

   В водевиле г-на же Полевого "Он за все платит" мы решительно ничего не могли понять, кроме того, что г. Мартынов был удивительно хорош в роли купца, а г. Самойлов прекрасно сыграл повесу Симоно. Что же до содержания пьесы, повторяем: его никто не понял, потому что в нем для краткости (так как спектакль был очень длинен, состоя из четырех пьес) выпущен так называемый здравый смысл.

  

  

   Мы находились в величайшем затруднении при оценке этой книги. Известно, что достоинство литературных и не литературных произведений всего лучше познается из сравнения с другими, однородными им произведениями. Но с чем прикажете сравнить "Престарелую кокетку"? Если возьмете сочинения, превышающие комедию г. Моствило-Головача, то должны сказать: эта комедия хуже таких-то сочинений; слово хуже ничего почти не определяет. Если, наоборот, возьмете сочинения, уступающие комедии г. Моствило-Головача (найдутся, может быть, и такие), то должны сказать: эта комедия лучше таких-то сочинений; слово лучше также мало определяет. Равенства нет как нет! Но - благодаря Аллаха - сам сочинитель вывел нас из пренесносного состояния, приложив к творению портрет свой, рисованный им самим и, следовательно, верный. Мера критики, наконец, найдена, желаемое равенство отыскано, и мы восклицаем: "Комедия так же хороша, как и портрет ее автора,- ни лучше, ни хуже". Стоит читателю взглянуть на портрет, и он знает, какова комедия; не хочет видеть портрета - пусть прочтет комедию и узнает, каков портрет. Жаль, что мы не имеем возможности приложить копию с портрета г. Моствило-Головача, который заставляет говорить престарелую кокетку следующим образом:

  

   Да, я училась в Варшаве, у лучшей marchande do modes {модистки (франц.).}, разному рукоделию; оно заключается в шитье модных дамских платьев, шляп и прочих нарядов; мне многие поручают разные материи для означенной работы, и я, собирая остатки оных, употребляю на подобные сему одеяла. (Стр. 2.)

  

   Уж и видно, что престарелая!

  

  

  

   Наконец "Пантеон" уже не только не отстает выходом книжек от "Репертуара", но начинает иногда и обгонять его: так, восьмая книжка его явилась раньше восьмой книжки "Репертуара", хотя девятая сего последнего и предупредила девятую "Пантеона". Но ревность двух соперников этим не ограничивается: "Пантеон" выдает безденежные прибавления, состоящие из водевилей, а "Репертуар" решился выдавать своим подписчикам такие же приложения, состоящие из драм. Доброе дело! Публика в явном выигрыше от такого благородного соревнования двух соперников, да и сами они, уверяем их, не будут в накладе. Взглянем же на вышедшие книжки того и другого.

   Что в 8-й книжке "Репертуара"? Чудо чудное, диво дивное, именно "Солдатское сердце, или Бивуак в Саволаксе", военный анекдот из финляндской кампании, в двух действиях, с эпилогом, соч. Н. А. Полевого. Вы, верно, уже читали в газетах об этом великом произведении нашего драматического гения, этом торжестве несравненных талантов нашей сцены, гг. Толченовых и Леонидова? И вот оно снова предстает на ваш суд, но не на сцене, а в печати, для вящего услаждения вашего эстетического вкуса, рядком с "Замужнею вдовою и мужем-холостяком", комедиею г. Зотова, но не Рафаила Михайловича Зотова, нашего романического гения, а просто г. М. Зотова, которого должно называть г. Зотовым II-м, для отличия от г. Зотова I-го¹. Не все же одних гениев - надо дать место и простым талантам... В 9 книжке "Репертуара" опять пьеса г. Полевого - "Иван Иванович Недотрога",- тоже очень интересная в чтении. Но оставим вздоры, которыми наполняется "Репертуар", и поговорим о деле, то есть о приложении к 9 книжке этого пустого издания. Нельзя не похвалить издателя за это приложение. Благодаря господствующему вкусу нашей публики, теперь у нас нельзя издавать отдельно драм Шекспира, потому что нельзя надеяться на распродажу и десятка экземпляров, как бы ни был хорош перевод. Поэтому ничего не остается делать, как печатать драмы Шекспира в журналах, хотя многие и находят это странным. "Антоний и Клеопатра" принадлежит к лучшим созданиям Шекспира, если только у Шекспира существуют не лучшие создания. Есть надежда, что скоро будет напечатан и его "Кориолан": тогда, припомнив кстати старинный, но близкий перевод его же "Юлия Цезаря", мы в особой статье поговорим обо всех трех римских драмах Шекспира². Теперь пока скажем, что "Антоний и Клеопатра" переведена с английского, хотя и прозою, но прекрасно. Дай бог, чтобы у нас побольше было таких переводов драм Шекспира! Мысли Шекспира переданы верно, язык, за исключением очень незначительных небрежностей, везде силен, благороден и чист. Желаем от всей души, чтоб неизвестный переводчик "Антония и Клеопатры"³ не ограничился одним этим опытом, а г. издатель "Репертуара" почаще, как он и обещается, дарил публику такими "приложениями": благодарность наша к нему за это так будет велика, что мы будем совсем забывать о том, при чем должны являться эти "приложения", и оставим это нечто, называемое "Репертуаром", в покое.

   "Гризельда", трагедия в 5 действиях, соч. Ф. Гальма, переделанная для русской сцены П. Г. Ободовским, составляет капитальную пьесу No 7 "Пантеона". Мы уже не раз имели случай высказывать наше мнение о переводах г. Ободовского. Оно и теперь то же самое: переводы г. Ободовского вообще больше хороши, чем дурны, но выбирать он не мастер. "Гризельду" Гальма мы, не запинаясь, назвали бы одною из самых несносных немецких штук, если бы нас не останавливало в ее заглавии слово "переделана". Справляться с подлинником некогда, да и игра не стоила бы свеч,- и потому скажем коротко и ясно, что перевод этой пьесы нисколько не обогащает ни русской литературы, ни репертуара русской сцены. Впрочем, мысль ее самая счастливая. Рыцарь женился на дочери угольщика, пленясь ее красотою, разумом и добродетелями. Королева с своими дамами публично осмеяла его за этот выбор. Оскорбленный рыцарь предлагает королеве пари на любовь, верность и безусловную покорность своей жены, с тем, что если последняя с честию для себя выдержит испытание, то королева преклонит пред нею колени. Приехав домой, он требует у жены своей сына, чтобы передать его в руки посланных от короля, который хочет его убить,- "или,- говорит он ей,- я головою своею заплачу за неповиновение". Ужасная борьба материнской нежности с супружеской любовью возникает в душе Гризельды; но жена побеждает мать. Далее Персиваль объявляет своей жене, чтоб она согласилась на развод с ним, вышла бы из замка в том же платье, в каком вошла в него, ибо он, по повелению короля, женится на другой. Как безответная жертва, Гризельда подвергается всем испытаниям и переносит их с геройским самоотвержением. Она даже спасает мужа своего от смерти, подвергаясь сама опасности лишиться жизни. Наконец, он объявляет ей, что все это было - комедия, королева хочет преклонить перед нею колени; но оскорбленная любовь Гризельды вспыхивает негодованием - она не допускает королевы стать перед собою на колени и объявляет мужу, что он истребил в ее сердце веру в любовь, а с нею и ее земное счастие, и что поэтому от сей минуты все между ими кончено. Прекрасный, истинно трагический конец! Оскорбленная любовь наказала бы гордость, и дурное дело было бы наказано само собою! Мы понимаем порыв гордости в сердце Персиваля, понимаем даже и его жестокую твердость в продолжение варварского испытания: его любовь не так была глубока, чтоб быть вместе и верою; только опыт мог дать благородному рыцарю веру в сердце дочери угольщика, хотя это сердце и было глубоко, как океан... Но мы же должны понять и то, что есть мера оскорблению любви, за которою любовь переходит в ненависть, в равнодушие или в чувство оскорбления, и что Гризельда, если бы и хотела, уже не могла простить своего мужа. Но что же сделал г. Гальм или его переделыватель? Он, или один из них (не знаем, который), призвал на помощь ребенка, который кричит: "маменька!", а Персиваль, не будь плох, да и придрался к этому слову - говорит: "Прости хоть для сына!" - и следующие слова в прописи: "Гризельда, не в силах противиться голосу природы, бросается в объятия Персиваля" замыкают трагедию, к немалому утешению чувствительных сердец и резонерствующих голов. Добрые души!.. Вообще, вся трагедия эта сшита кое-как, на живую нитку: ни характеров, ни образов, ни резко очерченных положений; все бледно, вяло, безжизненно; а кажется, было бы где развернуться!..

   Зато "Пантеон" вполне вознаградил своих читателей капитальною пьесою в своей восьмой книжке: мы говорим о пятиактной драме Больвера "Норман, морской капитан, или Родовое право": интересно, трогательно, возвышенно, просто, благородно! Коротко: не гениальная, не художественная, но прекрасная и не чуждая поэзии пьеса. Она переведена с английского г. Горкавенко и переведена очень хорошо.

   Замечательна в No 7-м теоретическая статья профессора Вильсона: "О драматическом искусстве индийцев". В ней ощутителен недостаток философского взгляда, много пристрастия к своему предмету, так что не только в индийской драме видит автор нечто высшее греческой и шекспировской трагедии, но и самому устройству индийского театра отдает преимущество перед театрами европейскими; однако ж эта статья все-таки заслуживает внимание по интересному содержанию и живому изложению.- Прекрасна также статья и в No 8: "Итальянский театр: Стентарелло"⁴ - живая, увлекательная картина национального театра в Италии. Вот такие статьи весело встречать везде, а в "Пантеоне" особенно, потому что они прямо относятся к его сущности... Надо еще заметить, что перевод обеих статей чрезвычайно хорош.

   В No 8 "Пантеона" не без удовольствия можно прочесть рассказ г. Воскресенского "Тринадцатый гость", названный им "картиною замоскворецких нравов": это и в самом деле очень забавный очерк мещанских нравов во вкусе Поль де Кока. Что если бы г. Воскресенский, вместо плохих романов, каковы: "Он и она", "Проклятое место" и "Черкес", принялся за легкие рассказы и, вместо аристократов, рисовал бы нам людей, доступных его наблюдательности! Право, лучше бы!..

   Из приложений особенно замечателен портрет Мольера: он так хорошо сделан, что стоит хорошей рамки.

  

  

  

   У нас мало вообще драматических новостей, сценические же - большая редкость. Обыкновенно бывает так: приближается время бенефисов, и все ждут новых пьес. Каждый бенефициант дает одну, две, иногда и три новые пьесы; а как число бенефисов на театрах обеих столиц наших довольно значительно в продолжение каждого года, то и число новых пьес очень значительно. Но, к сожалению, от этого никто не в выигрыше - ни публика, ни драматическая литература, ни сцена, ни артисты, которые желают для себя ролей, достойных своего таланта. Обыкновенно эти новости - водевили, переведенные с французского или "переделанные из французских", как пишется в театральных афишках и в "Репертуаре" г. Песоцкого; на самом же деле это не переведенные и не переделанные, а разве насильно перетащенные с французской сцены на русскую. Мудрено ли после этого, что они являются перед русскою публикою растрепанные, изорванные, с тупыми остротами, плоскими шутками, плохими куплетами? Наденьте на француза смурый кафтан, подпояшьте его кушаком, обуйте в онучи и лапти, подвяжите ему густую окладистую бороду и заставьте его даже браниться по-русски,- он все не будет русским мужиком, а на зло себе и вам останется французом в костюме русского мужика, следовательно, ни французом, ни русским, а карикатурою того и другого, образом без лица. Вот такова-то характеристика и наших переводных и переделочных водевилей! В чтении они не имеют смысла, а на сцене вялы и безжизненны.

   Но из множества бенефисных пьес в пяти усыпительных актах и пьесок не длиннее воробьиного носа, из всей этой груды тотчас же забываемого хлама почти каждый год получает большой успех одна пьеса - и на просторе, за неимением даже неопасных соперников, шумит себе до следующего театрального года, пока новая пьеса такого же рода не столкнет ее в Лету. Так в прошлом году шумели "Дедушка русского флота", "Параша-сибирячка"; так недавно шумел "Синичкин" г. Ленского; так теперь шумят "Петербургские квартиры" г. Кони. Это обыкновенные водевили, взятые прямо из русской жизни. Даже самый плохой актер, играя роль в такой пьесе, чувствует себя в своей тарелке и играет не только со смыслом, но и с жизнию; о талантливых артистах нечего и говорить. В ходе пьесы всегда больше или меньше заметна общность. Публика живо заинтересована, потому что каждый из зрителей видит знакомое себе, совершенно понятное, видит те лица, которых сейчас только оставил, из которых одни ему друзья, другие - враги, одним он готов поклониться из своих кресел, на других хохотом вымещает он свою досаду. Такого рода пьесы нельзя и не должно слишком строго судить. Каковы бы ни были их недостатки и как бы ни незначительно было их поэтическое и даже просто литературное достоинство, на них следует смотреть сквозь пальцы и, улыбаясь, похваливать. Что наша публика ценит их слишком высоко, что за какую-нибудь удачную (сравнительно с другими) пьеску она готова вызвать автора хоть десять раз сряду, на это тоже не следует смотреть слишком строго. Всякое сильное восстание против этого может показаться донкихотским ратованием против ветряных мельниц. И в самом деле, не смешно ли стараться уверить кого-нибудь, что "Мирошка и Филатка" - глупость, а иная "мещанская" или "слезная комедия" - пошлость, если этот кто-нибудь от души восхищается "Филаткой и Мирошкою" и почитает великим созданием "слезно-мещанскую комедию с пантомимными танцами"?.. Всякому свое - лишь бы восхищались чем-нибудь! А частые вызовы "сочинителей" и актеров? Что ж вам до них? Кто любит покричать - во здравие! Притом же большая часть кричит с самым невинным намерением - чтобы дать заметить свое присутствие и показать тонкость своего эстетического вкуса. Кроме этих, действительно почтенных господ, есть и такие, которые думают, что если уж тратить деньги, так не даром, а для того, чтобы досмотреть все до конца и вдоволь накричаться... Если же вам это решительно не нравится, ходите в Михайловский театр, публика которого гармонирует со сценою.

   Обращаемся к шумящим пьесам. В некоторых периодических изданиях довольно шумливо было объявлено, что 3-го сентября, в бенефис г. Самойлова, дается новая драма г. Строева "Безыменное письмо", новая и оригинальная комедия-водевиль, водевиль-комедия г. Кони "Петербургские квартиры" и новый водевиль какого-то знаменитого инкогнито, не помним, право, под каким названием¹. Две из них очень нашумели, особенно вторая; но третья тихо и скромно, на цыпочках, пробралась через сцену в Лету, так что публика не заметила ее вовсе. Впрочем, третьей-то пьесы мы и не видали, и говорим о ней сообразно с общим слухом. О двух же первых спешим отдать отчет, как о новостях нашей драматической литературы, без всякого отношения к сцене.

  

   Безыменное письмо, оригинальная драма в 3-х действиях, г. В. Строева

  

   Всякому, даже не бывшему в училище, известно что драматическое произведение может быть рассматриваемо с двух точек: как произведение художественное, поэтическое, литературное - и как произведение сценическое, написанное собственно для сцены. Это разделение необходимо, потому что иначе пьеса, будучи ничтожна в каждом из трех первых отношений, дает актерам возможность выказать свои дарования в полном блеске и привлекает многочисленную публику. Читая иную пьесу, вы зеваете, а увидя ее на сцене, и смеетесь и плачете. Почему и отчего это так, мы не будем говорить, боясь далеко отступить от нашего предмета, пьесы г. Строева. Скажем коротко, что в чтении она не может иметь никакого достоинства, но на сцене, при хорошей игре артистов, очень эффектна и может почесться хорошим приобретением для бедного репертуара русских театров. Содержание ее... Но прежде, чем расскажем мы содержание пьесы г. В. Строева, мы должны рассказать, из какого источника почерпнута она и как составлена. Видите ли, в чем дело: выдумывать вообще очень трудно, и потому даже не блестящая выдумка ценится выше блестящего подражания, ибо для этого требуется лишнее количество мозга, образующее на черепе возвышение, которое Галль означает особым нумером и называет шишкою изобретения. Если бы, при разборах новых сочинений, и хороших и дурных, критика прежде всего предлагала вопрос: выдумка оно или подражание, то много бы сочинителей превратилось в простых переписчиков.

   В одном из прошлогодних русских журналов напечатана переведенная с французского повесть Огюста Арну "Безыменное письмо"; как и во всякой повести, в ней рассказ часто прерывается разговорами действующих лиц. Г-н В. Строев, как видно из его драмы, очень внимательно прочел эту повесть от начала до конца, ибо распорядился ею как человек, коротко с нею знакомый. Он выписал разговоры, слово в слово, без перемены хотя бы единой запятой, и, чтобы сделать выпуск повествовательной части по возможности незаметным, списал их небольшими монологами, извлеченными из исключенного им рассказа. И умно и экономно: пьеса из повести стала драмою и втрое сделалась короче по объему, ничего не теряя по содержанию, и все это без особенных трудов со стороны талантливого драматиста, если только переписывание с печатного не составляет особенного труда.

   Герой драмы - Юлий, сын старой вдовы, графини Валабер, нелюдим и ревнивец; следственно, лицо в новом вкусе и очень интересное. Он влюбился в молодую девушку Фанни, дочь бедного учителя, умевшую хорошо играть на фортепьянах и дававшую уроки в этом искусстве. Юлий запретил ей давать уроки, и бедняжка должна была жить трудами рук своих.

   В повести и драме он приходит к ней и объявляет, что родные настоятельно приказывают ему жениться и что он решился выбрать жену не в большом свете, "где более наружного блеска, чем истинного достоинства, между знатными и богатыми дамами, которые заменяют добродетель и таланты знатностью и богатством; но тихую, скромную, испытанную, которой любовь равнялась бы его и которая изменила бы себе только из любви к нему", и проч. По этому школьному резонерству и по этой пошлой манере объясняться книжным языком "морально-китайских романов"² даже и в таком торжественном случае, каков выбор жены, читатели могут видеть, что за птица этот герой повести и драмы.

   Между тем мать Юлия, графиня Валабер, заметив, что сынок больно завирается, и проведав о его связи с Фанни, посылает к Фанни задушевного приятеля своего, развратного маркиза Сен-Жиля. Попытка не удалась. Фанни выгнала от себя маркиза, и добродетельная графиня Валабер, хлопотавшая так сильно о разрыве сына своего с Фанни для того, чтобы женить его на другой, должна была отказаться от своих замыслов. Брак, ею назначенный, не состоялся, и виною этого были сколько страсть Юлия к Фанни, столько же и козни кузины старой графини, Адели Лоне, жившей у нее в доме и влюбившейся в Юлия. Эта госпожа Адель, расстроив один брак, хочет разорвать и другой: она отправляет к Юлию безыменное письмо, в котором выдумывает разные клеветы на Фанни и обвиняет ее в интриге с каким-то прежним ее любовником. Юлий является с этим письмом к Фанни. Фанни кричит "ах!", падает на пол, а Юлий уходит.

   Через полтора года Юлий уж женат на Адели, а Фанни где-то умирает, в страшной нищете. Юлий узнает об этом от старого учителя своего, Терписьена, который из "профессоров чистописания" давно уже сделался публичным писцом; теперь, пришед к Юлию, он рассказывает о смерти Фанни, нанимавшей подле него бедную комнату, и договаривается наконец до того, что он нанят был написать вышеупомянутое безыменное письмо, неизвестно к кому и неизвестно от кого. Юлий, подозревая в этом злодействе маркиза Сен-Жиля, вызывает его на дуэль, идет уже с ним стреляться, неся пистолеты в ящике; но его останавливает Адель и признается, что она - сочинительница письма, что она погубила Фанни, мучимая любовью и ревностью.

   Юлий в ужасе отталкивает ее и говорит о разводе; но она оправдывается страстию, ссылается на свои страдания и говорит, что не отстанет от него. В это время входит маркиз Сен-Жиль с секундантами. Юлий просит у него извинения в своем поступке. "Вы видите,- говорит он,- почему я не успел уехать... Семейная ссора, которой я не хочу скрывать, как скрывал все прежние. Она просила у меня разводной, а я отказал... Теперь я не противлюсь; вы будете, господа, свидетельствовать в пользу жены, а я получу наказание за грубость, в которой раскаиваюсь слишком поздно". И подошед к жене, он сказал ей на ухо: "Вы сегодня должны подать просьбу о разводе, сударыня, или я обесчещу вас и расскажу этим господам все, что знаю".

   Этим оканчивается и повесть и драма. Повесть, как можно видеть из нашего изложения,- настоящая французская и журнальная, вся сшитая из эффектов и натяжек. Мать хочет насильно женить тридцатилетнего сына; сын этот в повести называется человеком с характером, а на деле - простофиля, которого другие водят за нос. Любовь его к Фанни какая-то животная; поступки его с Фанни - зверские. Противоречия в его характере ничем не объяснены и не оправданы, и потому у него нет никакого характера. Впрочем, в повести довольно удачно и оригинально очерчен характер Адели: в драме этот характер совершенно бесцветен. Но на стороне драмы - преимущество сценических эффектов, если главные роли выполняются хорошо.

  

   Петербургские квартиры, оригинальная комедия-водевиль в пяти квартирах, Ф. Кони

  

   В первом акте, который называется "Квартирою важного человека в Коломне", вы видите мать и дочь, из которых первая бранит вторую за охоту смотреть в окно на гусаров и казаков. Вдруг входит муж - отец, хозяин квартиры, и объявляет жене и дочери, что он уже не простой человек, но важная особа - начальник отделения. Это преуморительная сцена рассказов, как он подъехал к директору с каретою и сделался начальником отделения. Афанасий Гаврилович Щекоткин дает полную волю своей чиновнической фантазии и мечтает о будущей жизни - не за гробом, а здесь, на земле, и притом в Коломне, во всей славе своего нового звания. Жена говорит, что надо переменить квартиру; он отстаивает старую, находя ее удобною для принятия просителей с заднего крыльца; но жена оспоривает, и чиновническая чета под руку отправляется искать квартиры; а дочка между тем переговаривается из окна через улицу со своим молодым соседом.

   Во втором акте вы переходите в квартиру певицы в Гороховой улице, мамзель Дежибье. Она хочет оставить квартиру, потому что выходит за богатого человека. Она ждет его к себе. Вдруг стучится режиссер - она прикидывается больною, не хочет слышать ни о бенефисе, ни о прибавке жалованья, и бедняк уходит в отчаянии, что спектакль надо отложить. У мамзель Дежибье есть старый друг, некто г. Кутилин, которого одна фамилия уже показывает, какого он поля ягодка. Певицу беспокоит мысль о том, как ей от него отделаться. Вдруг стук - это он. Молодчик в отчаянном положении, он проигрался и объявляет, что женится на богатой и прекрасной невесте. Он ожидал ревности, слез, обмороков, а за ними, вероятно, и денег, но, к удивлению, видит непритворную радость о своем счастии и слышит советы не выпускать этого счастия из рук. Только что он начал изъявлять свое удивление - вдруг опять стук. Мамзель Дежибье, думая, что это ее жених, умоляет Кутилииа спрятаться в шкаф. Входят Щекоткины под руку. Вежливый начальник отделения объясняет певице, что он, во-первых,- начальник отделения; потом, что ищет с женою квартиру и, увидев на воротах этого дома бумажку, пришел посмотреть покои. Дежибье просит их быть как у себя дома и уходит в другую комнату. Супруги рассуждают о квартире, и Елене Ивановне приходит в голову, что тут нет места для ее гардероба. Афанасий Гаврилыч показывает на шкап и, чтоб уверить жену, что он не мал, отворяет его; но, увидев там человека, поспешно запирает шкап ключом и, забывшись, кладет ключ себе в карман.

   В третьем акте вы переноситесь в квартиру эконома в Грязной улице. Фома Фомич Похлебов выдает замуж свою дочку - у него гости, и готов обед; но дело стало за женихом, который не является. Раздается звонок - хозяин и гости в радости, думая, что это жених; по входит начальник отделения с женою и просит позволения осмотреть покои. В числе гостей он видит друга своего Петра Петровича Присыпочку. Этот Присыпочка нечто вроде всемирного фактора, который был сидельцем в лавке, наряжался татарином и торговал на нижегородской ярмарке казанским мылом; теперь он занимается литературою, а между тем не оставляет и торговых спекуляций. Он сладил свадьбу в доме эконома Похлебова, нашед его дочери жениха с золотыми горами; он же приискал Щекоткину и благодетельную карету. Он суетлив, вертляв, беспокоен.

   Узнав друга своего Щекоткина, Присыпочка рекомендует его Похлебову; тот просит хлеба-соли откушать. Вдруг звонок - общее волнение - думают: жених! - Но входит горничная мамзель Дежибье и требует у Щекоткина ключа, говоря ему разные грубости, называя его тем вором, о котором напечатано было в "Полицейской газете", что он ходит по домам под видом осмотра квартир. При таком афронте начальник отделения приходит в негодование, и горничная убегает; все в волнении. Щекоткин рассказывает историю ключа, и все успокаиваются. Опять звонок - о восторг! - жених! - голодные гости без ума от радости, хозяин словно воскрес; снова выводят разряженную невесту; но - о ужас! - Щекоткин узнает в женихе того молодца, которого он запер в шкапу певицы; жених тоже узнает Щекоткина. Объяснение - упреки - хозяин выгоняет жениха - жених вызывает Щекоткина на дуэль - хозяин нападает на Присыпочку за рекомендацию такого жениха - тот оправдывается, суетится - наконец хозяин просит убираться вон и Щекоткина. Начальник отделения в негодовании уходит - шум, тревога, занавес опускается. Это самый живой акт и живая картина мещанских нравов.

   Четвертый акт называется "Квартирою повесы в Коломне". Хозяин ее - Кутилин. Он боится быть взятым в полицию за долги, хочет идти из дома и сталкивается в дверях - с Щекоткиным. Они встречаются друзьями, о дуэли ни слова; Кутилин просит их осматривать квартиру сколько угодно и уходит. Является мамзель Дежибье - она, видите, знала, что Кутилина нет дома, и пришла, чтобы оставить в его столе письмо. Щекоткин, как старый волокита, увивается вокруг певицы, жена его ревнует. Мамзель Дежибье уходит. Щекоткин хочет ее проводить, жена тащит его за руку. Входит переодетый квартальный и, приняв Щекоткина за Кутилина, выманивает его с собою, сказав, что какая-то дама упала с дрожек,- и Щекоткин, думая, что это Дежибье, уходит с ним, а жену оставляет.

   В пятом действии мы снова возвращаемся в квартиру важного человека в Коломну. У дочки важного человека гость - г. Кутилин; он снова обратился к своей хорошенькой соседке, с которою переговаривался из окна через улицу, видя, что Дежибье его оставила, а женитьба на дочери эконома расстроилась. Разумеется, они говорят о любви своей,- и в ту минуту, как Кутилин на коленях целует ручку Лизаньки, входит Щекоткин. Кутилин приходит в бешенство от этого докучного преследования и хочет выгнать Щекоткина вон, не зная, что он хозяин дома и отец его возлюбленной. Входят Елена Ивановна и Петр Петрович Присыпочка. Дело объясняется. Присыпочка давно уже сватал Лизаньку за жениха с золотыми горами, то есть за Кутилина. Кутилин выпрашивает у Щекоткина прощения; Щекоткин и жена его, боясь развивающейся в дочери страсти смотреть на гусаров и казаков, решаются отдать ее за жениха с золотыми горами... О пьесе г. Кони, как о произведении искусства, нечего и говорить. Гораздо лучше просто поблагодарить его за его веселую шутку, которая так забавляет петербургскую публику. Кто смеется, тот счастлив на ту минуту, а на пьесу г. Кони нельзя смотреть без веселого хохота - так удачно она придумана и так прекрасно она выполняется. Гг. Ленский и Кони стоят целою головою выше других наших водевилистов. Первый недавно забавлял публику обеих столиц своим "Львом Гурычем Синичкиным"; второй забавляет теперь здешнюю публику своими "Петербургскими квартирами"³; желаем от души, чтобы они оба не уставали в соревновании. Последнего просим обращать больше внимания на чиновнический быт; это окиян-море комического. Конечно, через это его пьесы много потеряют цены в Москве, где петербургский чиновнический быт - совершенно чуждая сфера жизни, но зато в Петербурге его успехи будут тем блестящее и неоспоримее.

  

   Донна Луиза, инфанта португальская, историческая драма в пяти действиях, в стихах, с хорами и танцами, соч. Р. М. Зотова (сюжет взят из повести г-жи Ребо)⁴

  

   Вот это хорошо! Если, с одной стороны, отчаянная отвага взяться за историческую драму, да еще и в стихах, хотя, впрочем, и с пустозвонно-трескучими эффектами, покажется довольно странною, чтоб не сказать смешною, когда вспомним имя сочинителя; зато как не похвалить его за искренность: другие, как, например, вышеозначенный г. В. Строев, из разговоров повести сшивают драму и выдают ее за произведение собственного гения, а г. Зотов прямо указывает на повесть, из которой поживился он сюжетцем... Ох, эти сюжетцы! Солоны они нашим господам сочинителям! Дайте им только сюжетец, а то уж они начнут писать со всего размаха; но если надобно им самим "сюжет сочинить" - тут их творческая фантазия спотыкается, немеет... Бедные сочинители!.. - Первого действия исторической драмы г-на Р. М. Зотова мы, виноваты, не застали: обстоятельство, которое нас сначала было раздосадовало, но после развеселило; мы скоро заметили, что ничего бы не потеряли, если б пропустили и все четыре первые акта, ибо все дело в пятом. Во втором акте мы увидели какого-то дона Себастиана, который в скрыпучих, тяжелых стихах говорит о том, что он освободился из плена от африканских варваров, что он задаст себя знать Филиппу II, который осмелился объявить его погибшим в Африке и завоевать Португалию. Затем он объявил донне Луизе, своей невесте, что он ее "обожает", а она ему ответила, тоже в дубовых стихах, что она его "боготворит". Вдруг входит какой-то господин и кричит, чтобы они спасались, ибо-де войско Филиппа II близко. Дон Себастиан больно осерчал на него, схватил его за волосы да как вскрикнет: "Ах ты мошенник! Как ты смеешь советывать мне бежать, как будто я трус какой!" Человек с десяток - кто со шпагой, кто с пикой, кто в альмавиве, а кто просто в куртке ~ и между ими две или три девочки - бросаются на колени и кричат: "Многая лета батюшке нашему Себастиану Петровичу!" и уходят. Не успели они скрыться за дверьми, как вдруг входит герцог Альба - человек довольно высокого роста, порядочно дородный, с рыжею бородою, с павлиньею выступкою - и хриплым голосом, сермяжными стихами, преважно размахивая руками, объявляет донне Луизе, что она его пленница, что он сейчас разбил португальское войско и убил самозванца, принявшего на себя имя дона Себастиана. Донна Луиза сперва было разохалась, но герцог Альба объявил ей, что он, как человек военный и чрезвычайно храбрый, мешкать не любит. Они уходят.

   В третьем акте мы видим Филиппа II. Ему докладывают, что королева умирает, а он отвечает, что не замедлит явиться к ее величеству, когда наступит определенный испанским церемониалом час. Является герцог Альба, доносит Филиппу о победе и говорит, что дон Себастиан скрывается под ложным именем между пленными, которые решились его не выдавать. Филипп велит привести к себе донну Луизу и, увидев ее, влюбляется в нее напропалую и принимает намерение во что бы ни стало жениться на ней. Вдруг входит в кабинет умирающая королева: как она встала с одра смерти, как ее допустили в кабинет грозного тирана, не предуведомив его,- все это тайна талантливого сочинителя, Р. М. Зотова. Королева, чувствуя, что ей остается жить только несколько минут, хочет ими воспользоваться вполне, чтоб вдоволь наговориться, и начинает нести китайскую мораль осиновыми стихами, а потом умирает на сцене. Болтунья была покойница, не тем будь помянута.- Король становится на колени и молится; за ним молятся и все придворные - занавес опускается.

   В IV акте донна Луиза еловыми стихами разговаривает с своею наперсницею и подругою в плену, донною Лаурою д'Авейро. Входит садовник и молча переменяет цветы; в этих цветах донна Луиза увидела записку и прочла в ней совет согласиться на все предложения Филиппа, но только за это просить, чтобы он женил на донне Лауре д'Авейро пленника дона Гуана де Пота и тотчас позволил им отправиться в Португалию или куда они захотят сами, со всеми прочими пленниками. Донна Луиза так и сделала; но Филипп догадывается, что это с ее стороны хитрость, которою она хочет спасти дона Себастиана, ненавистного его соперника по португальскому престолу и по любви к донне Луизе. Тут следует пресмешная сцена: Филипп изъясняется в любви, как настоящий герой "мещанской комедии"; потом велит привести одного пленника, который объявляет себя доном Себастианом. Донна Луиза умоляет его отказаться от своего имени и своих притязаний на престол и ее руку, чтобы спасти всех пленных; дон Себастиан колеблется, но наконец подписывает свое отречение. Филипп обещает даровать ему и пленникам жизнь и отпустить их, а донне Луизе возвещает, что завтра их свадьба. Занавес опускается в четвертый раз.

   В V-м акте Филипп, разряженный, сидит на троне с донною Луизою, также разряженною. Вокруг их придворные. Вдруг вбегают девушки и юноши и начинают отплясывать фанданго, а придворные поют во все горло какую-то цыганскую песню. По окончании дивертисмана донна Луиза говорит, что прежде, нежели пойдет в церковь венчаться, она хочет проститься с донною Лаурою д'Авейро и видеть отплытие корабля; Филипп соглашается, и она уходит. Герцог Альба упрекает Филиппа, как в слабости, в том, что он отпустил дона Себастиана. Филипп ему говорит, что его не надуешь, и велит дону Эстувалю, изменнику-португальцу, привести дона Себастиана, что тот и выполнил сию же минуту. Донна Луиза возвращается, закрытая вуалем, смотрит в окно и, услышав пушечные выстрелы, возвещающие отъезд корабля, становится на колени и молится; потом сдергивает с себя вуаль - и Филипп видит в ней донну Лауру. Дело в том, что дон Эстуваль для того и прикинулся изменником против дона Себастиана, чтобы тем лучше служить ему, а дон Гуан де Пота с тою же целию назвался доном Себастианом, вследствие чего донна Луиза с доном Себастианом благополучно и уехали. Филипп велит за ними гнаться; но ему говорят, что нет наготове ни одного корабля. Он спрашивает герцога Альбу - какую-де казнь надо назначить донам Эстувалю и Гуану де Пота и донне Лауре? Герцог Альба отвечает во всей свирепой красоте своего злодейского величия, что их должно сжечь живых. "Мало! - восклицает Филипп II-й.- Я удивлю весь свет моим мщением!" - и прощает добродетельных преступников. Они целуют его руки, а он резонерствует в длинной речи и свинцовыми стихами о том, что оные три преступника - образцы истинно благородных подданных и что все испанцы должны им подражать. Занавес опустился - публика проснулась; однако, против своего обыкновения, никого не вызвала.

   Главное отличие драмы г. Зотова от повести г-жи Ребо, напечатанной под названием "Донны Луизы" в одном из русских журналов 1838 года, состоит в том, что в повести есть смысл, правдонодобие и даже интерес. Второе отличие, имеющее к первому большое отношение, состоит в том, что у г-жи Ребо донна Луиза спасается о