Белинский Виссарион Григорьевич - Театральная критика

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   ...Был в Академии художеств и видел остатки выставки. Говорю "остатки", потому что большая часть картин, и притом лучших, уже была вынесена; осталось несколько посредственных произведений, да еще портретов, которые, право, никак не могу понять, с которой стороны относятся к искусству... Искусство есть творчество, а списать верно портрет, то есть скопировать с натуры лицо человека - совсем не значит что-нибудь создать. Конечно, по портретам можно судить, до какой степени совершенства достиг тот или другой господин (не могу сказать "художник": портретист совсем не художник, а разве мастер) в технической части искусства, которая, взятая сама по себе, отнюдь не есть искусство, а разве мастерство.- Вообще соображаясь с слухами и с статьею "Северной пчелы"¹ выставка была посредственная, в которой очень немного было примечательного и, кажется, ровно ничего превосходного. Видел "Последний день Помпеи", и пока ничего не могу сказать об этом произведении ни pro, ни contra {ни за, ни против (латин.).}, потому что оно не произвело на меня никакого определенного впечатления. Надо еще будет посмотреть да поизучить. Я всегда питал непобедимое отвращение к этим пустым и легким судьям всего великого, этим аматерам-Хлестаковым, которые легко судят о тяжелых вещах, которые, постояв минуты две с своим лорнетом перед картиною, объявляют решительно дурным, может быть, великое создание, плод жарких молитв, святого вдохновения, многих дней и ночей без сна и пищи,- объявляют его дурным потому только, что оно им не понравилось и не произвело на них сильного впечатления с первого раза; которые не понимают, что иногда самое великое произведение потому именно и недоступно для скорого постижения, что слишком велико, что носит на себе отпечаток божественной простоты, а не блестит поразительными эффектами; что оно, наконец, требует долговременного и добросовестного изучения... Но этим господам все трын-трава: с судейскою важностию и светскою легкостию готовы судить они хоть о тяжелых трудах, например, какого-нибудь Гегеля, и его философию - плод глубокой, всеобъемлющей учености, деятельной и многотрудной жизни, бескорыстно посвященной исключительному служению истине - пожалуй, в одну минуту объявят недостаточною, хотя и не лишенною достоинств, эфемерным, хотя и замечательным явлением,- они, которые не имеют на это никаких прав, приобретаемых трудом и изучением,- они, которые не знают даже, в каком формате изданы творения великого мыслителя и что распространение его учения составляет теперь жизнь целой Германии и есть факт современной истории человечества... Бог с ними, с этими господами!..² Постараемся не увлекаться безотчетным уважением к авторитетам и чужим мнениям, но также и не будем безотчетно увлекаться слепою доверенностию к собственным впечатлениям, которые часто бывают обманчивы, и к собственным мнениям, которые, вследствие этого, еще чаще бывают ошибочны. И потому прошу не принимать моих слов о картине Брюллова за суждение, которое я позволю себе произнести только тогда, когда много часов будет проведено мною в безмолвном созерцании этого произведения, пользующегося такою громкою славою. Вместе с вами смотрел я в Москве на "Прометея" Доминикино и вышел из залы с каким-то неопределенным и тяжелым чувством, с затаенною досадою и на себя и на картину: а теперь эта картина не отстает от меня, как будто я сто раз видел ее, как будто и теперь еще стою перед нею, и теперь еще вижу перед собою эту перепрокинутую фигуру, из судорожно растворенного рта которой, слышится, исходят глухие стоны, исторгающиеся из груди, а не из горла,- а на челе, сморщенном и напряженном от невыразимого страдания, как светлый луч в глубоком мраке, проблескивает торжество победы... Кстати: в зале академии я видел "Причащение св. Иеронима" Доминикино же: вот предмет-то для наслаждения и изучения!.. Много, много придется мне писать к вам!.. Картина Бруни "Моление о чаше" не произвела на меня особенного впечатления. Мне кажется, что в лице Спасителя только страдание и невольная страдальческая покорность, а не божественность; положение всей фигуры несколько изысканно; а чаша в воздухе гораздо больше говорит о содержании картины, нежели лицо и положение Искупителя. В лице богочеловека должны быть схвачены два момента - человеческий, как выражение страдания: "Прискорбна есть душа моя до смерти; отче мой, ащо возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия", и божественный, как выражение победы и торжества духа над плотию: "Обаче не яко аз хощу, но яко же ты" ³. Великий предмет, перед которым смирится и устрашится фантазия самого великого, самого гениального художника!.. В Эрмитаже еще не был: впереди еще много наслаждений и много писем к вам, во исполнение обещания отдавать вам самый подробный отчет во всем, чем поразят и усладят меня сокровища искусства, хранящиеся в Петербурге. Теперь же снова обращаюсь к предмету, не столь высокому и поэтическому, по столь поразительному и усладительному - к Александринскому театру...

   В нервом письме моем к вам я показал вам Александринский театр со стороны драмы; теперь покажу вам его со стороны комедии и водевиля. Эта песня будет еще заунывнее, благодаря моему московскому варварству... Неприятно, господа, быть в положении скифа, вдруг очутившегося в Афинах⁴; но не хочу и притворяться, а останусь скифом, варваром, одним словом - москвичом... Вообще театры обеих наших столиц еще в младенчестве: в тех и других есть таланты, и даже великие, но нет еще сценического искусства, которое состоит в целостности представления, в том, что называется ensemble и без чего нет сценического искусства, а может быть только разве стремление к нему. Кому это покажется странным или ложным, тому советую побывать в петербургском Михайловском театре...⁵. Но об этом я скоро буду писать вам, а пока помолчу, тем более что это будет целая история, только совершенно в другом роде - песня совсем на другой тон и лад... Но в каком бы ни были состоянии наши театры обеих столиц, однако между ими есть разница. Не берусь вам показать ее, но попробую намекнуть, как я уже и сделал это в первом моем письме к вам. Как истинные москвичи, вы знаете, в чем разница между Мочаловым и Каратыгиным; подобная же разница есть и между Щепкиным и Сосницким, не в том смысле, чтобы Щепкин своими недостатками походил на Мочалова и ими давал над собою верх Сосницкому, а в том, что, оставляя в стороне неуместный спор о степени таланта того и другого артиста, нельзя не сознаться, что и у Сосницкого есть своя сторона превосходства над Щепкиным, общая всему петербургскому. Если дочтете до конца это письмо, то увидите, о чем я говорю, и, может быть, согласитесь со мною, хотя с первого раза вам и покажется диким такое мнение со стороны чистого москвича. Итак, в драме ни Москве перед Петербургом, ни Петербургу перед Москвою величаться нечем: у нас (то есть у москвичей) Мочалов - здесь Каратыгин; у нас Львова-Синецкая - здесь Каратыгина; у нас Орлова - здесь (общее мнение Петербурга) Асенкова; у нас г. Козловский - здесь г. Толченов; у нас Самарин - здесь г. Леонидов (тот самый, что играл в "Велизарии" роль вандала); у нас в трагедии является иногда Щепкин - здесь Брянский, а иногда и Сосницкий (как, например, в роли Руджиеро⁶, которую в Москве выполняет Щепкин); у нас Орлов в ролях Швейцера в "Разбойниках", Уголино, Яго - здесь гг. Третьяков, Воронов и прочие, хотя и в других ролях; но у нас же Орлов в роли могильщика в "Гамлете", а здесь не знаю кто: итак, положим, что равно... Но в комедии и водевиле у нас Щепкин - здесь Сосницкий; у нас Репина - здесь не знаю кто; у нас Орлова - здесь Асенкова, если не ошибаюсь; у нас Потанчиков, Степанов, Орлов - здесь опять не знаю кто; Максимов 1-й что-то среднее между Самариным и Ленским; если у нас во многих ролях отличаются В. Степанов, Никифоров, Шуйский, В. Соколов, Сабурова, Баженовская, даже Румянцев - здесь во многих ролях отличаются - Афанасьев (в ролях подьячих), Григорьев 2-й (верх возможного совершенства в ролях купцов и купчиков и возможной бездарности во всем другом); Григорьев 1-й (в ролях армейских офицеров и некоторых других), Каратыгин 2-й (в роли архивариуса и некоторых других). Что касается до Живокини - здесь Мартынов, и как он еще молод и можно надеяться, что будет совершенствоваться, то едва ли не Москва должна завидовать Петербургу. Г-жи Брянской еще не видал ни в драме, ни в комедии, а г-жи Каратыгиной не видал в комедии, и потому не сужу о них. Вот вам данные для суждения - выводите сами результаты. Вообще в петербургском театре есть следующая странная особенность от московского: здесь какая-то общность, так что иногда не разберешь, чем разнятся между собою Каратыгины и Асенкова, и даже другие, когда хорошо заучат роль и приготовятся, тем более что публика Александрийского театра равно в восторге от тех и другой, и третьих; в Москве же, напротив, какая-то неровность - то гора или холм, то совершенная плоскость: Мочалов и Щепкин неизмеримо высятся и резко отличаются от второстепенных актеров; второстепенные прекрасны, третьестепенные удовлетворительны, а кто за ними - смотреть нельзя, хоть зажмурь глаза или беги вон из театра; тогда как здесь об ином и не догадаешься, что он из плохоньких, потому что и говорит со смыслом и с ударением, и ходит на ногах, по-человечески...

   В публике обеих столиц тоже большая разница. Не говорю о публике Михайловского театра - это совсем другой мир, и мир прекрасный, потому что сюда собираются только люди, которые приходят наслаждаться и сценическим искусством, и талантами Аллан, Бурбье и других, люди, которые не любят хлопать и кричать; сверх того в Михайловском театре нет райка - важное обстоятельство!.. Но о публике Михайловского театра после. Московскую публику можно разделить на три разряда - во-первых, на воскресную, для которой даются по воскресеньям "Аскольдова могила", "Жизнь игрока", "Скопин-Шуйский" и даже драмы Шекспира и которая всем довольна, всему громко хлопает, всегда вызывает Орлову и равно вызывает Мочалова и г. Славина; потом публику бенефисную, для которой бенефис - праздник и которая уж непременно вызывает бенефицианта, если только он не г. Козловский; наконец, публику, преимущественно собирающуюся на повторение бенефисных пьес, если бенефис имел блестящий успех, и вообще посещающую пьесы только по выбору. В Александринском театре публика всегда одна и та же и большею частию состоит из делового и утомленного народа, которому после официальных бумаг всякий слог хорош. Отсюда проистекает ее беспримерная снисходительность: за все хорошее она благодарит с таким же энтузиазмом, как и за превосходное, а ко всему слабому, посредственному и дурному она до того терпима, что ошиканная ею пьеса или осмеянный актер уже решительно никуда не годны. Она говорит с восторгом об Аллан, восхищается Каратыгиным и Сосницким, и театр дрожит от ее рукоплесканий и ее "браво", когда Асенкова покажется перед нею в мужском платье, а иногда и в женском. Она очень любит драму, но от Шекспира вообще скучает, потому, разумеется, что он дурно переводится и еще хуже играется; но она очень одобряет произведения отечественных талантов, каковы, например, г. Полевой и г. Коровкин - усердные и неутомимые драматурги, особенно ею любимые. Но она и к ним будет неумолимо строга, если бы они забыли должное уважение к ее просвещенному и образованному вкусу и решились забавлять ее фарсами вроде "Филаток и Мирошек" или "Незнакомцев" и "Последних дней Помпеи". Московская публика умереннее в своих восторгах, да и скупее на них: если она и вызывает актера по нескольку раз, то это не иначе, как по воскресеньям, и то не больше четырех раз в один спектакль. Кроме того, в Москве, если, например, Мочалов играет действительно превосходно, то рукоплескания публики громче и единодушнее, но реже, и ее восторг иногда выражается каким-то торжественным безмолвием, в котором слышится изумление чудом и которое для иного артиста лестнее всяких воплей и хлопанья. Что всего удивительнее, в московском Петровском театре такие явления бывают даже и по воскресным дням...

   Итак, давали "Жениха нарасхват". Пьерро играл г. Шемаев: роль выучена твердо, есть развязность, толковитость, жесты и возвышения голоса уместны, но нет этого "нечто", которое трудно назвать и которое составляет талант. Есть люди, которые скажут самое обыкновенное слово, сделают самый обыкновенный жест - и все смеются; есть другие: говорят все замысловатое, смешное, нарочно делают смешные жесты - и никто не смеется; не правда ли, что у первых есть нечто, а у других нет этого нечто!.. Так и г. Шемаев: роль его была смешна, играл он хорошо, даже делал фарсы, на которые откликались сочувствием райские сердца и души, но смотреть на него было тяжело и скучно, и неприятно. Прочие лица, которых представляли г. Алексеев и г-жа Сандунова, Бормотова, Рамазанова 2-я, Теряева, Соловьева и Волкова 1-я,- тоже хороши, и об их игре смело можно сказать: "Обстоит благополучно". Одним словом, заставьте в Москве разыграть водевиль подобные же таланты, вышло бы ужасное уродство; но со всем тем я уже не пойду в другой раз смотреть "Жениха нарасхват".

   В "Полковнике старых времен" г-жа Асенкова в длинных ботфортах, мундире и прочем. Действительно, она играет столь же восхитительно, сколько и усладительно, словом, очаровывает душу и зрение. И потому каждый ее жест, каждое слово возбуждали громкие и восторженные рукоплескания; куплеты встречаемы и провожаемы были кликами "форо". Особенно мило выговаривает она "чорт возьми!". Я был вполне восхищен и очарован, но отчего-то вдруг стало мне тяжело и грустно, и, несмотря на мое желание полюбоваться Мартыновым в роли Фломара, я вышел из театра при начале водевиля и дорогою мечтал о Москве, о вас и о прочем...

   Декабря 8-го был бенефис Сосницкого, почти весь составленный из трудов знаменитых и неутомимых петербургских драматургов - г. Полевого и г. Коровкина, так что это было нечто вроде состязания двух талантов. Декабря 11-го все эти пьесы были повторены - и г. Коровкин дважды торжественно победил г. Полевого, пьеса которого "Ужасный незнакомец, или У страха глаза велики" - единственная в спектакле была ошикана, тогда как две пьесы г. Коровкина, особенно "Дедушка и внучек", благодаря прекрасной игре Сосницкого, заслужили лестное одобрение публики Александринского театра. Я не видал бенефиса, но был на повторении и потому видел все то же, что происходило и в бенефис.

   "Незнакомец" есть не драма, не комедия и не водевиль, а какой-то фарс вроде неудачного подражания Коцебу. Ландманн провинции прислал бургемейстеру городка приказ изловить какого-то разбойника или что-то такое; в это время через город проезжал какой-то "неизвестный", которого бургемейстер, городовой судья и еще кто-то почли почему-то за вышереченного вора и разбойника и решились захватить живого. Бургемейстер собирает полгорода с оружием, говорит речь о славе, чести и бессмертии, прощается с женою, которая упадает в обморок, и с дочерью, которая не упадает в обморок; "неизвестный" входит, и на него устремляются издали шпаги, сабли, ружья, владельцы которых прячутся друг за друга, трусятся и прочее. Наконец его кое-как схватили. Является ландманн и узнает в "неизвестном" какую-то важную особу, ругает бургемейстера и судью и уходит с важною особою, чем и кончается дело.

   Мы сказали бы, что Сосницкий играл дурно, если бы почитали себя в праве сказать это... В самом деле, какое право имеет рецензент хулить игру актера в бессмысленной роли, как, например, в роли Филатки, Мирошки или Яги-бабы, которую иногда играл Щепкин на московской сцене?.. От актера, как и от каждого, должно требовать только возможного. Искусный актер может из безмысленной роли сделать что-нибудь порядочное, а не из бессмысленной... Кроме Сосницкого, можно упомянуть только о г. Толченове, который смешил публику в серьезной роли. Вот подлинно комический-то талант: дайте ему сыграть хоть мертвого, так насмешит...

   "Дедушка и внучек", драма-водевиль, была бы не только со смыслом, но и с мыслию, если бы в ней не было лишнего лица, которое играл г. Григорьев 1-й и которого отношения к целому пьесы как-то непонятны. Но все недостатки этой пьесы выкупаются лицом дедушки, которое изображено даже с мыслию и превосходно сыграно Сосницким.

   Дедушка любит своего внучка и, как старик, не умеет быть к нему строгим, хотя и чувствует необходимость этого. Он сажает его за книгу, а тот хватается за игрушку; он начнет выговором, а кончит тем, что поможет ему спустить кубарь. Приходит его зять, хочет побранить сына, а дедушка начнет уверять, что его внучек образец прилежности и скромности, хотя и знает, что он шалун и ленивец. У дедушки есть еще внучка, взрослая девушка, которая любит молодого человека, Камского. Дела отца ее расстроены, потому что его тестя (дедушку) обманул и разорил какой-то Юлий, облагодетельствованный им молодой человек. Дедушка застает Камского с своею внучкою в то время, как тот очень нежно целовал у ней ручки. Дедушка строго принимается за влюбленных, но узнавши, что они любят друг друга и желали бы жениться, приходит в старческий восторг, дает им свое согласие, велит им поцеловаться и даже, в забытьи, сзывает в окошко всех своих знакомых на сговор внучки. Влюбленные охлаждают его восторг, прося до времени помолчать. Камский уходит, дедушка занялся со внучком игрушками. Входит Хамов, хожатый по делам и ростовщик. Он приносит отцу Маши тысячу рублей взаймы под страшные проценты, толкуя Маше о своей любви к ближнему и бескорыстии. Он просит ее передать ее отцу для подписания заготовленные обязательства, а деньги кладет на стол. Дедушка вдруг выходит. Является сам Раев (отец) и уходит с ростовщиком в свой кабинет. Вдруг входит дедушка с корзинкою, наполненною игрушками и вещами, и приглашает Машу полюбоваться дорогими серьгами, которые он, в числе других вещей, купил ей в подарок к свадьбе. "Где вы взяли деньги?" - восклицает она и с ужасом узнает, что старик (почему и как - это тайна автора) взял на столе тысячу и всю ее издержал. "Стало быть, мы разорены?.. Зачем же вы от меня таили это?.." - восклицает старик, по ужасу Маши догадавшийся об истине. Маша убегает в кабинет к отцу; старик в отчаянии и хочет уйти навсегда из дома так безнамеренно погубленного им своего зятя, как вдруг слышит его голос: "Я прогоню его!.." Прекрасная сцена, в которой есть где развернуться таланту артиста!.. Вбегает внучек - дедушка с плачем отдает ему игрушки, прощается с ним и уходит, сопровождаемый слезами внучка, который тотчас утешается, принимаясь разбирать из корзины игрушки.

   Во втором акте Камский рассказывает своему двоюродному брату, Юдину, о несчастном семействе, погубленном негодяем, который им был облагодетельствован. Юдин грубо высылает брата, остается один и жалуется, что его все оставили, даже родной брат называет в глаза негодяем,- из чего публика и видит, что этот Юдин тот самый человек, который погубил своего благодетеля; но публике трудно понять, за что он сердит на брата, который не думал его ругать в глаза, не зная, что говорит о нем, ругая неизвестного негодяя. Это, вероятно, одна из тайн автора или переделывателя драмы-водевиля. Юдин уходит из комнаты, в которую входит Камский с Гриневым (дедушкою). Дедушка дрожит от холода и жалуется на русский мороз, тогда как он за час перед этим отворял окно на улицу, чтобы просить гостей на свадьбу внучки: маленькая несообразность или, может быть, в тот год зима так быстро сменила лето, или, может быть, это еще одна из тайн переделывателя французской пьесы. Камский подводит старика к камину и бежит за вином. Старик выпил рюмку, и Камский предлагает ему выпить другую за здоровье своего двоюродного брата Юдина. Старик, узнав, что он в доме своего врага, приходит в негодование на Камского, который принял его сюда. Странное дело! живя в одном городе с Юдиным, старик не знал его дома! Но, может быть, это еще одна из тайн г. переделывателя!.. Старик хочет уйти, но Камский уговаривает его остаться и проводит в свою комнату. Входит Хамов и спрашивает Юдина; Камский идет к брату с докладом и скрывается, а Юдин входит, начинает ругать родню, грозит выгнать из дома тетку, сестру своей матери и мать Камского, и обещает отказать свое неблагоприобретенное имение Хамову. Этот помогает ему ругать его родню, подличает и уходит в радости. Юдин один - жалуется на родню и на свое одиночество; причина и смысл - тайна автора. Входит Гринев, и следует сцена упреков со стороны старика и ожесточения со стороны Юдина. Последний уходит, и вдруг вбегают Петя и Маша с известием, что их имение продается с молотка. Старик сходит с ума; но Юдин вдруг почему-то (последняя тайна автора) раскаивается, отдает свое имение обиженному им семейству, изъявляет согласие на брак своего брата с Машею; старик приходит в рассудок - и, как видите, все счастливы.

   Из этого изложения видно, что вся пьеса составлена для одного характера - дедушки, который и очерчен с мыслию. Сосницкий был превосходен. Одно уже то, что, играя комическую роль, он умел трогать и возбуждать не смех, а чувство, не переставая быть смешным, показывает удивительное искусство. Его невозможно было узнать: сгорбленный стан, восьмидесятилетнее и предоброе лицо, голос, манеры, даже произношение, дающее знать о недостатке зубов,- словом, все до малейшего оттенка, до едва заметной черты было в высшей степени верно, правдоподобно, естественно, артистически искусно. В каждом слове, в каждом движении виден был добрый, благородный, теплый старик. Невозможно требовать большего и лучшего отрешения от своей личности, и только афишка могла уверить меня, что это был Сосницкий, а не другой какой-нибудь актер, которому, по причине собственных восьмидесяти лет за плечами, не для чего было прикидываться стариком. Вот в этом-то я и вижу превосходство Сосницкого перед Щепкиным: последнего вы везде и во всем узнаете, хотя он каждую роль выполняет совершенно сообразно с ее духом и характером. Ему изменяет не талант, не искусство, но его фигура, какая-то одному ему свойственная манера, от которой он вполне никак не может отрешиться. В этом отношении из русских актеров у Сосницкого едва ли есть соперники: самого Каратыгина, глубоко постигшего эту внешнюю сторону искусства, вы всегда узнаете по голосу и еще по чему-то особенному, только ему принадлежащему; но Сосницкий перерождается, подобно Протею, в тех ролях, которыми может овладеть вполне. Мы заметили в его игре только один недостаток: в патетических сценах мы желали бы слышать этот трепет чувства, эту электрическую теплоту души, которыми Щепкин так обаятельно и так могущественно волнует массы и увлекает их по воле своей огненной натуры. Вот здесь превосходство Щепкина над Сосницким, и превосходство, которого тайна, кажется, не совсем в органе голоса. И в этих двух пунктах вообще главная разница между театрами обеих наших столиц. Во всяком случае, я готов сто раз видеть Сосницкого в роли дедушки, но тем не менее глубоко и болезненно буду завидовать вам, если вы увидите в ней Щепкина... Внучка играл г. Песоцкий, мальчик лет десяти. Об игре его мы скажем только то, что смешно и странно требовать от ребенка таланта и искусства, но что, со всем тем, если бы все взрослые играли так, то в Александринский театр было бы за чем ходить каждый день. Малютка был вызван два раза.

   Г-н Максимов 1-й очень отчетливо и искусно выполнил довольно пустую роль; а г. Мартынов превосходно, артистически сыграл роль Хамова. Вот, господа, талант! Если он будет изучать и учиться, то не только водевиль, но и комедия долго еще не осиротеют на Александринском театре.

   "Так, да не так" - пустой фарс в водевильном роде. Василий Павлович Неродов, майор гусарского полка, любит поволочиться за всякою женщиною, какую только увидит, а жена его, Надежда Павловна, сердится на него за это. И вот она ждет к себе свою пансионскую подругу, Катерину Федоровну Славину, с ее женихом, Владимиром Сергеевичем Холмским; а муж находит у ней черновую записку, в которой она просит свою подругу приехать к ней в мужском платье, а жениха упросить одеться в женское. Очень умно и правдоподобно! Дело происходит в деревне. Муж волочится за женихом и как с мужчиною обходится с невестою; а жена открывает ему, что записка была хитростию (и очень замысловатою!) с ее стороны и что он в дураках. С изумлением увидел я Сосницкого, как бы чудом каким из 80-тилетнего старика - вдруг превратившегося в повесу-майора, правда, несколько дурного тона, но который требовался духом пьесы, потому что ее действующие лица, как (видно из нашего краткого изложения, не могут принадлежать к числу порядочных людей. Тщетно старался я найти в лице Сосницкого что-нибудь похожее на лицо дедушки, которого видел перед собою четверть часа назад и которого лицо я никогда не забуду - столько в нем характеристического. Непостижимое искусство! - Роль невесты-подруги, в бенефис, играла г-жа Самойлова 2-я, говорят, актриса с замечательным талантом; но на этот раз, по причине ее болезни, эту роль занимала воспитанница Федорова, почему я ничего не могу пока сказать вам о г-же Самойловой 2-й.

   "Последний день Помпеи" - фарс, оскорбляющий и чувства и смысл. В нем провинциалы уездного городка представлены и дураками, и подлецами, без всякого правдоподобия, без всякой естественности. Г-н Григорьев 1-й прекрасно играл Н. Н., проезжающего ремонтера, а г. Каратыгин 2-й Пшеницына; и из других многие были недурны. Актерам публика даже аплодировала местами, но пьесу все-таки проводила с негодованием и презрением. И поделом!..

  

  

  

   ...Давно уже слышал я, что Каратыгин превосходен в "Заколдованном доме" в роли "Пудовика XI. Кажется, эта пьеса давалась и на московской сцене¹, но мне не случилось ее видеть. Поэтому мне очень хотелось узнать, как изображен в ней характер Лудовика XI, так дивно созданный гениальным Вальтером Скоттом², а прекрасное выполнение роли Велизария Каратыгиным еще более усиливало мое желание. Много наслышавшись от всех об игре Каратыгина в роли Лудовика XI, я многого и ожидал; но увидел еще более,- и спешу поделиться с вами моим восторгом.

   "Заколдованный дом" переделан из известной повести Бальзака "Maitre Cornelius" и переделан так хорошо, что вышла прекрасная драматическая пьеса, а не пошлая немецкая штука с чувствительными эффектами. Не буду вам рассказывать ее содержание, которое известно всем, видевшим ее на сцене или читавшим повесть Бальзака. Скажу только, что Лудовик XI очень удачно в ней очеркнут, если не создан, и что он, особенно благодаря превосходной игре Каратыгина, живо напоминает исторического Лудовика XI, кровожадного, жестокого, мстительного, забавляющегося мучениями своих жертв, как кошка мышью, скупого, формально набожного, внутренне безрелигиозного и безнравственного и, как все люди без истинной религиозности, в высшей степени суеверного; но вместе с этим характера могучего, воли исполинской, словом, страшного орудия для осуществления блага путем зла. Каратыгин как бы переродился в этой роли - его нельзя было узнать, хотя местах в двух, жертвуя истинному эффекту, он и изменял своей роли и из Лудовика XI становился Каратыгиным. Но как это были какие-нибудь два мгновения на три часа превосходной игры, то лавр подвига и остается за ним бесспорно. Игру его невозможно характеризовать словами и надо видеть, чтобы понять и оценить: верх драматического искусства и торжество его таланта, являющегося, в этой роли, в своем апотеозе. Дряхлый старик, страждущий всеми недугами - плодом буйно проведенной молодости, беспрерывно напряженного и неестественного состояния духа; король-плебей, который одет с мещанскою простотой, беспрестанно шутит, как какой-нибудь добрый гражданин своего "доброго" города Парижа, но сквозь внешний плебеизм которого ни на минуту не перестает проблескивать луч царственного достоинства, даваемого правом рождения и привычкою повелевать с младенчества. Он окружен людьми низкого знания, которые, по своей ограниченности, приписывают благосклонность к ним короля личным своим достоинствам и мнимой родственности с духом короля, не понимая его глубокого плана унижения дворянства для возвышения и сплавления воедино разъединенной Франции. Таков Каратыгин в этой роли! В каждом слове, в каждом жесте вы видите характер исторического Лудовика XI! Посмотрите, как он согнулся, как часто он кашляет, задыхается, как медленна и слаба его походка, какое коварство в его будто бы простодушном смехе, как он все видит, притворяясь, что ничего не видит, как он умеет прикинуться обманутым, чтобы вдруг и врасплох схватить свою жертву и заставить ее во всем сознаться; заметьте, как уж чересчур обыкновенен его язык, простонародны манеры, грубы шутки и как сквозь все это виден король, знающий, что он король, уверенный в своем могуществе, в силе своего ума и непреклонности воли! Вот вам игра Каратыгина, если это даст вам о ней хоть какое-нибудь понятие! Но вот, верный духу своего века, он отказывается от любимого кушанья, от рюмки вина, потому что его врач запрещает ему это, грозя, в случае непослушания, скорою смертию... И он повинуется ему, как дитя, не догадывается, при всей хитрости и тонкости, что врач этим мстит ему за презрение, которым он беспрестанно клеймит его, равно как и всех своих тварей; он хорошо знает им цену, и издеваться над ними - его любимая забава! При слове "бог", "покаяние", "смерть" он набожно снимает свою шапку с оловянными изображениями святых,- и в то же время с шуточками и остротами посылает на ужасную пытку юношу, любимого его дочерью, которую он любит со всею отеческою нежностию. Он знает свои грехи, боится Страшного суда; но просит у бога еще двадцати лет жизни - для блага Франции, которая стонет от его жестокостей. Все это я говорю не от себя, не от истории, не от пьесы даже, а из того, что я увидел от Каратыгина или, лучше сказать, что показал мне Каратыгин...^2а. Дивное искусство!..

   Все говорят, что у Каратыгина всегда превосходно выходит то место, где граф Аймар Сен-Валье отказывается подписать свою разводную с побочной дочерью короля, говоря, что развести его с женою может только папа, на что Лудовик XI отвечает ему:

  

  

   В самом деле, согбенный стан престарелого и больного венценосца выпрямился, принял гордое положение, голос загремел... Я это и видел и слышал, но со всем тем на сей раз это место не так удалось: в голосе чувствовалось напряжение, усилие, а не мгновенная вспышка вдруг пробудившегося и грозно восставшего царского величия. Но последовавшие за тем кашель, усталость и весь конец сцены, проговоренный с видом утомления тела, но не души, были превосходны в высшей степени. В последнем действии, когда Жорж д'Эстувиль, коварно и оскорбительно обманутый королем, в порыве негодования вычисляет ему ему жестокости и преступления, Каратыгин превосходно, с неподражаемым благородством, достоинством и простотою произнес стихи:

  

   Умолкли! дерзкими наскучил мне словами,

   Долготерпение оставить я готов;

   Что небо не разит надменного громами,

   Ты думаешь - у неба нет громов.

  

   И никто не хлопнул ему; но последующий затем монолог, где Лудовик XI, хваляся своим бесстрашием, говорит, как он вышел цел из битвы, из-под мечей окружавших его врагов, а мальчик хочет его устрашить {Это могло еще происходить и оттого, что самый монолог натянут, а главное оттого, что пьеса переведена не прозою, а стихами, и еще шестистопными и, как мне иногда слышалось, чуть ли не с рифмами. Когда наши переводчики убедятся, что шестиногие ямбы, с переливающимися или, лучше сказать, перекатывающимися полустишиями, несносны в драме?.. Вот уж подлинно неуместная трата таланта!..},- был произнесен как-то утрированно и сопровождался каким-то насильственным жестом - и все пришли в неописанный восторг... Вот только два места во всей пьесе, в которых Каратыгин показался мне не Лудовиком XI, а Каратыгиным. Исчислять превосходных мест не стану: это значило бы отдать подробный отчет в каждом слове и каждом жесте, что было бы не совсем удовлетворительно для вас, не видавших Каратыгина в этой роли, и утомительно для меня и для читателей.

   Превосходно!.. и однако ж я не пойду в другой раз смотреть "Заколдованный дом". Что тут за наслаждение платить дорогою ценою утомления, скуки и досады!.. Игра Каратыгина в роли Лудовика XI есть торжество сценического искусства; но представление всей пьесы, ее ensemble есть решительное оскорбление сценического искусства, потому что если вместе с Каратыгиным играли Брянский и Брянская, зато с ним играл и г. Толченов (и еще такую роль, удовлетворительное выполнение которой сделало бы честь великому таланту), и с ним же играли господа Воронов, Фалеев, Толченов 2-й, Афанасьев, Чайский, Ахалин... Бедная русская сцена: таланты есть, а театра нет!..

   Вторую роль в пьесе - роль Корнелия - играл Брянский, и играл с свойственным ему искусством. Но мне опять, сквозь всю простоту его игры, слышалась как бы невольно, вследствие долговременной привычки, пробивавшаяся классическая певучесть и переливность голоса, к тому же еще слишком мягкого для такой роли; а в потрясающих местах роли, где выказывалась страсть скупости во всем ужасе своего трагического комизма, его голос и жесты казались мне несколько напряженными и потому утрированными. Что же касается до мимики и манеры держаться на сцене сообразно с характером своей роли,- я видел много таланта, искусства и умения. Вот, мне кажется, роль, созданная для Щепкина!³ Уж тут он не насмешил бы, усыпив вполовину, как в роли Гарпагона, а ужаснул бы зрителей, показав им в комической форме трагическую сторону одной из ужаснейших страстей человеческих - скупости!.. Брянская прекрасно выполнила роль графини Марии, жены графа Аймара Сен-Валье и дочери короля, хотя это и не из таких ролей, где артист может вполне развернуть свой талант, чтобы о нем можно было произнести определенное суждение.

   Роль сестры Корнелиуса принадлежит к важнейшим ролям в пьесе, и ее превосходно выполнила г-жа Вальберхова, некогда блиставшая на петербургской сцене, а теперь отличающаяся почти в одной этой роли, но зато так отличающаяся, что невольно хочется ее вызвать тотчас после Каратыгина. В самом деле, невозможно требовать более искусного выполнения роли, а когда она умирает, убитая подозрением в воровстве со стороны родного брата и его угрозами пытки и казни, то можно испугаться - уж и не вправду ли она умерла... Превосходная сцена!

   После драмы давался какой-то водевиль⁴; но я не люблю смотреть водевили после драм, в которых хоть один актер поразил мою душу сладостными впечатлениями искусства... Сверх того, я твердо решился не смотреть тех водевилей, в которых не участвуют вместе Сосницкий, Максимов 1-й, Григорьев 2-й (если дело идет о купце), Афанасьев (если дело идет о подьячем или лакее), Мартынов или хоть по крайней мере один Мартынов... Что делать! у всякого свой вкус - почему же и мне не иметь своего?.. Вследствие всего этого я не видал ни водевиля, ли г-жи Асенковой.

  

  

  

   Спектакль начался "Мальвиною" - прекрасною пьесою, полною ума и чувства и дающею полный простор развернуться всякому истинному дарованию. Жаль только, что она переведена не прозою, а стихами, которые, конечно, не из самых плохих, но и далеко не грибоедовские - единственные, которыми можно писать и переводить драмы и комедии. От изложения содержания уволю вас - пьеса не новая. Г-н Сосницкий, с свойственным ему искусством, выполнил комически-патетическую роль Дюбреля, но я не был ни тронут, ни потрясен его игрою, хотя и видел в ней много искусства. Г-жа Асснкова с такою же отчетливостию, хотя и далеко не с таким же искусством, выполнила роль Мальвины, требующую глубокого чувства и сильного вдохновения. Прекрасно выполнена была роль Шарлотты г-жею Самойловою 2-ю, которую я увидел в первый раз; у этой артистки есть решительное дарование, о степени которого, впрочем, по одной роли Шарлотты нельзя произнести решительного мнения. Мне кажется, что талант г-жи Самойловой 2-й мог бы вполне выказаться в роли Мальвины. Г-н Григорьев 1-й был не совсем в своей роли: играя человека с душою и чувством, подвигами заслужившего генеральство и графство, он походил на ремонтера в "Последнем дне Помпеи" и особенно был несносен в изъявлениях своих чувств, за недостатком которых прибегал к сантиментальному декламаторству. Вообще, впечатление от этой прекрасной пьесы как-то походило на утомление и скуку.

   В "Жене кавалериста" превосходны Сосницкий и Мартынов. Каждый из них создает свою роль так, что у вас навсегда остаются в памяти два характерические и живые лица. Первый играет в ней полковника Карского, а второй слугу Наумыча, которого в Москве играет г. Живокини, по обыкновению больше стараясь быть смешным, нежели заботясь о создании роли. Очень недурно играет г. Григорьев 1-й роль Дорохова. Вот все, что бы должно было сказать об этой пьесе, если бы, на этот раз, с нею не случилось одного "очень тонкого свойства дела"¹. В роли Александры Васильевны Бетской дебютировала г-жа Малиновская. Выходит на сцену... ни грации, ни развязности, ни игры, ни голоса... хлопают, хохочут, шикают, кричат "форо!"... К большему несчастию дебютантки, надо было случиться тому, чтобы роль Бетского играл г. Леонидов, который в водевиле то же самое, что г. Толченов в трагедии... Когда, в одном явлении, они уходят со сцены, а Дорохов, глядя им вслед, говорит: "Славная молодежь!" - в публике раздался хохот и единодушные крики: "форо!" - и г. Григорьев 1-й повторил, к удовольствию публики: "Славная молодежь!"...

   "Ремонтеры" - дебют г. Мирошевского на драматическом поприще, еще более неудачный, чем дебют г-жи Малиновской на сценическом. Не стану утомлять вас изложением содержания пьесы, которого в ней нет; скажу только, что ее достоинства: неправдоподобность, растянутость, незнание сцены, отсутствие игривости, остроумия, множество лиц и ни одного характера... Виноват: один характер есть, и еще художественно созданный - это огромный слон, которого на ярмарке выводят из балагана на сцену и который проходит по фантазиям какого-то барона, которые продает букинист...². Некоторые догадываются, что тут предполагалась автором какая-то остроумная выходка; но в чем ее острота, об этом решительно никто не догадался,- и пьеса была осмеяна и ошикана. Наконец, начали показывать на сцене слонов: новая блестящая эра настанет для драматического искусства!.. И это понятно: когда иному драматическому таланту не удаются люди, так поневоле придется приняться за животных...

  

  

   Это новое произведение Русского инвалида, который в короткое время взял приступом литературную славу, как прежде военную, не подлежит критике, в ученом значении этого слова. Оно говорит русскому сердцу, и русское сердце горячо и сильно бьется, слушая его. Пристрастие есть благородное чувство, когда вытекает не из личности, а из любви: поэтому нас не обвинят в пристрастии к пламенным, увлекающим произведениям Русского инвалида. Кто их не любит, с тем мы спорить не стали бы, как с слепым о цветах, а только попросили бы предоставить нам восхищаться тем, от чего горит и трепещет наше сердце, вопреки всем выдуманным правилам искусства. Что касается до языка "Сцен в Москве" - грамматическим педантам они дают богатую жатву; но кто понимает живое, изустное, а не одно книжное слово, для того язык Русского инвалида лучше всякой грамматики.

  

  

  

  

   Мне не случалось видеть драмы смешнее и нелепее "Иоанна, герцога финляндского". Это одна из самых несносных немецких штук. Приторная сантиментальность, пошлое резонерство, мелодраматические эффекты во вкусе мещанской драмы, водяное фразерство: вот материалы, из которых состряпан женскою рукою этот грамматический Wassersuppe {водянистый суп (нем.).}. Характеров, разумеется, тут нет, а есть, как водится, добродетельные и злодеи. Самое добродетельное лицо в этом вассерсупе - Иоанн, человек без характера, без энергии, слабое, женоподобное лицо; самое злодейственное лицо - граф Иеран, настоящая кукла с ярлычком на лбу: "сей человек злодей". Самое комическое и смешное лицо - Эрик XIV, король шведский, который позволяет собой управлять Иерану, злодейски мучит глупого, но доброго Иоанна, а при конце пьесы раскаивается, награждает "добродетель" и наказывает "порок", отчего раек приходит в неописанное восхищение.

   Главные роли в пьесе занимали гг. Брянский, Каратыгин и Толченов и г-жи Валберхова и Брянская. О заслуженных артистах нового сказать нечего, кроме того, что они, по своему обыкновению, были хороши, и потому публика горячо аплодировала г. Брянскому и г-же Валберховой, а г-жу Брянскую два раза вызвала, по окончании, кажется, третьего и четвертого акта. Об игре г. Каратыгина можно сказать и нечто новое, потому что этот артист все идет вперед и еще не успел определиться. Он выполнял лучшую роль в пьесе - графа Рихарса. В первом акте у него промелькивали изредка утрированные жесты и восклицания, но чем дальше развивалась пьеса, том проще и, следовательно, благороднее и истиннее становилась его игра. Вообще, кто видел Каратыгина лет семь назад, в 1832 году, и видит его теперь,- тот в одном артисте знает как будто двух артистов,- это значит любить искусство и идти вперед. Роль Рихарса одна из лучших ролей Каратыгина, и невозможно довольно налюбоваться простотою, благородством и искусством ее выполнения, равно как ловкостию и поэтическою красотою ее выполнителя. Г-н Толченов, занимающий в трагедии вторые амплуа, играл, разумеется, злодея; в нем был истинный злодей, что именно и требуется от искусного выполнения такой роли. Говоря без шуток, г. Толченов вообще представляет славных, но, к сожалению, и чересчур добрых злодеев, так что публика нисколько не ужасается от их злодейств, но и еще смеется над ними. Причина очевидная: природная доброта г. Толченова слишком резко пробивается сквозь непостижимо высокое искусство его игры. Г-н Самойлов 2-й играл Иоанна, и эта роль была его третьим дебютом. Что сказать о его игре? Он играл умно, прилично, с толком и некоторым достоинством, но вяло, холодно и мертво. Чувства, одушевления не было слышно ни в одном слове, ни в одном звуке. А между тем ему хлопали, его вызывали и, кажется, не раз, так что трудно решить, кем публика осталась довольнее: г. Самойловым 2-м или Каратыгиным... Признаюсь, мне очень не нравится эта неумеренность в изъявлении своего удовольствия и благодарности за всякий успех, за все, что хоть на волос выше г. Толченова или г. Леонидова. Во-первых, это показывает более желания покричать, нежели любви к искусству; во-вторых, это мешает другим следить за игрою пьесы и разрушает целость сценического очарования; в-третьих, это иногда может казаться несправедливостию к истинным и заслуженным талантам. В самом деле: является молодой артист, является на сцену в третий раз, ничего положительного еще не обнаруживает,- и уже трудно узнать, кого публика ценит выше: его и