Белинский Виссарион Григорьевич - Театральная критика

льное. "Репертуар", как известно, наполняется пьесами переводными и переделанными с французского, и притом такими пьесами, которые уже были играны на русских театрах и о достоинстве и содержании которых публика гораздо лучше, то есть с несравненно меньшею потерею времени, может получать сведения из Театральной летописи в Смеси "Отечественных записок". Потом "Репертуар" наполняется разными "театральными хрониками и летописями", в которых, к сожалению, очень мало интересного и понятного для публики, потому что главный предмет этих "Хроник" - похвалы гг. сочинителе или своим собственным сценическим изделиям, или изделиям своих приятелей и брань на произведения людей чужого прихода. Так, например, в No XI "Репертуара" помещена статья "Русский театр в Москве и Петербурге"; сочинитель этой статьи, некто г. Л. Л., говорит о своем водевиле, который был ошикан, и о другом, который был не ошикан, а только не замечен публикою, и в котором, по словам сочинителя, "все худшее принадлежало ему, г. Л. Л., а все лучшее (видите ли: в нем есть и лучшее!) принадлежало актеру г. Григорьеву 1-му"¹. Мы совершенно согласны с этим, ибо собственное признание паче свидетельства всего света. Потом г. Л. Л. говорит о себе как о каком-то русском Жанене², который будто бы побил своими остроумными рецензиями множество водевилей, тогда как водевили русские умирают естественною, своею собственною смертию. Далее, г. Л. Л. бранит "Петербургские квартиры" г. Кони и доказывает, что у него, г-на Л. Л., и приятеля его, г. Коровкина, в тысячу раз больше таланта, чем у г-на Кони; что их водевили в сравнении с водевилями г-на Кони - "Илиады", так же как драматические штуки г. Полевого в сравнении с их штуками - тоже "Илиады", и т. д. Ну, скажите, бога ради, есть ли во всем этом хоть что-нибудь интересное для публики? Какое ей дело знать, что г-н Коровкин приятель г-ну Л. Л., а г-на Кони г. Л. Л. не жалует? или что водевиль г-на Л. Л. упал, потому что был невыносимо плох, а другой не был ошикан, потому что г. Григорьев подсыпал в него своего остроумия?.. Есть ли тут что-нибудь литературное?..

   Поэтому мы о "Репертуаре" особенно будем остерегаться говорить что бы то ни было, исключая разве приложений к нему, если только они будут и если будут состоять из пьес Шекспира, а не из комедий Скриба, уже известных публике но "Пантеону".

   Собственно о драмах и водевилях, коими наполняется "Репертуар", мы и без того говорим каждый месяц в нашей Театральной летописи, где не пропускается ни одна новая пьеса, появляющаяся на русской сцене, и где читатели уже прочли о всех пьесах, помещенных и в этих двух книжках "Репертуара", то есть о "Безыменном письме", "Деревенском докторе" и "Друзьях-журналистах".

   О "Пантеоне" мы будем иметь случай говорить несколько чаще, потому что в нем чаще, чем в "Репертуаре", встречаются более или менее примечательные явления. Так, например, в десятой книжке "Пантеона" напечатана лучшая оригинальная пьеса, какая только появлялась на сцене в продолжение нынешнего года,- "Петербургские квартиры" самого редактора. Эта пьеса имеет в печати всю прелесть новости, потому что является с своим четвертым и самым интересным актом: "Квартира журналиста на Козьем болоте". Этот четвертый акт, не игранный на сцене и потому не упомянутый в нашей Театральной летописи (в 10-й книжке "Отечественных записок"), - сам по себе есть целая комедия, полная жизни, занимательности и остроумия. Только мы находим эту комедию не совсем верною действительности. Судите сами: в ней изображен взяточник, но не подьячий-взяточник, а... журналист-взяточник (!!!)³, который приходит к портному, заставляет нашить себе платья не за деньги, а за статью в его газете,- платье возьмет, а статью напишет о другом портном, который даст ему больше. Один хозяин табачной фабрики, Добров, целый год поставлял ему сигары, в чаянии статьи. Вот он приходит к Выбойкину... виноваты - к Задарину (имя журналиста) и требует статьи:

  

   Журналист. Знаю, знаю, знаю... Напишу, напишу, напишу, братец... непременно напишу.

   Добров. Мне не нужно ваших писаний. А вот счетец за забранный табак и сигары; немного, всего 2800 рублей.

   Журналист. Ну, полно, полно!.. Что за счеты между друзьями...

   Добров. Какие мы друзья! Я вашей дружбы не желаю.

   Журналист. Ну, вот ты какой. Прогневался и сейчас дуешься... Ну, ну, полно, полно! Ведь я тебя люблю, как брата люблю! как родное дитя! Ей богу, ей-богу! Ты мне не веришь? Честью клянусь, детьми клянусь, женой, чем хочешь!

   Добров. Поклянитесь деньгами.

   Журналист. Ха! ха! ха! Остряк! шутник! браво, браво, браво! Ну, помиримся! поцелуемся... (Обнимает, целует его и сует ему счет в карман.) А это возьми: спрячь! спрячь! в карман! в карман!

   Добров. А сколько лет ждать еще статьи?

   Журналист. С процентами напишу, с процентами... Я уж начал... начал, братец, ей-богу, начал... на... (Берет со стола бумагу, которую писал, и закрывает половину рукой.) Вот, читай, читай... "Если вы хотите иметь хорошую сигару, ступайте на Невский проспект, в магазин к Доброву"...

   Добров. Здесь написано к Поспелову.

   Журналист. Как? написано? - Это по ошибке... Этот Поспелов все у меня в голове вертится... Ничего, ничего... я поправлю.

   Добров. Да вы об нем, верно, и статью пишете?

   Журналист. Нет! нет! Вот, вот, читай, читай: "и как не дать нажить маловажной суммы русскому человеку, русскому в душе"... Видишь, это об тебе.

   Добров. Что ж вы тут рукой закрываете?

   Журналист. А! это я хочу тебе сделать сюрприз, сюрприз хочу сделать.

   Добров. Увидим, что за сюрприз.

   Очень забавно, очень остроумно и - воля ваша - невероятно, или, как говорит Артемий Филиппович Земляника в комедии Гоголя: "совсем неправдоподобно! где ж свинья в ермолке бывает?"

   Вот, например, это еще может походить на правду: Задарину объявляют о смерти откупщика-миллионщика Щелкушки -

   Журналист. Умор! Щелкушка умер! Что вы говорите? Бессмертный откупщик умер? Боже мой! Вот какие люди умирают! Впрочем, это хорошо: у меня в завтрашний нумер недоставало статьи, так вот и пригодится.

   Добров. Неужели вы и об нем напишете?

   Журналист. Напишу, напишу, непременно напишу.

   Добров. Да ведь он ничем не замечателен: он просто был миллионщик.

   Журналист. Миллионщик! безделица! Ничем не замечателен! Что у вас миллионщики-то - по улицам валяются?.. Таких людей надо передавать потомству. Это гений, любезнейший! Он поощрял искусства, литературу... он нам славные обеды давал: шампанское у него было выписное - и он умер! Скажите, пожалуйста!

  

   Это важная потеря

   Для России, для наук:

   Хоть он глуп был, как тетеря,

   Да он был искусства друг!

  

   Средь зимы и среди лета

   Он сзывал нас пировать,

   А поить вином поэта,

   Значит - гений возрождать.

  

   Но вот уж следующее - воля ваша, остроумный автор,- едва ли правдоподобно:

  

   Журналист (один). Ну, теперь одно дело с плеч долой; надо приняться за книги. (Берет книги.) Ба! это что за диво в золотом обрезе? Уж если в золоте, так, верно, самые горькие пилюли; посмотрим: "Легчайший способ в самое короткое время без труда наживать деньги". Ну вот! С первой страницы видно, что вздор! Посмотрим, что за клад? (Из книги выпадает сторублевая ассигнация.) А... видно, способ действительный! Автор сделал ему довольно умное приложение. (Пишет на книге) probatum est! {одобрено (латин.).} Расхвалить!

  

   Сотрудник Семечко приходит к Задарину; тот дает ему вновь вышедшие книги: "Вот эту,- говорит,- расхвалить". Сотрудник возражает, говоря, что книга глупая и сочинитель ее - человек бездарный.

  

   Журналист. Бездарный! много вы знаете! Он подарил мне серебряный сервиз!.. Намедни в Павловске обед давал: мы все перепились. Вы там не были, так и не чувствуете его дарований.- Вот это, так дело другое: "Последний Новик", роман Лажечникова - (пишет) "отвалять в три кнута".

   Семечко. Что вы? Как можно? Книга превосходная - все от нее в восторге.

   Журналист. Оттого-то и надо отвалять, чтоб не были в восторге.

   Семечко. Но автор человек с талантом!

   Журналист. Так и хвалить его? Вы ничего но понимаете: хвалить можно только бездарность - она безопасна; а как скоро талант - валять, валять и валять! А то дашь дорогу, так эти глупые таланты у нас хлеб отобьют. Лажечников! Туда же романы пишет!.. Смотри, пожалуй, романист какой пашелся! Что же я после этого? Отвалять! Отвалять непременно! и Загоскина тут же прихватите сторонкой, не мешает!

  

   Неужели у нас есть журналисты, хоть сколько-нибудь похожие на г. Задарина?.. Знаем, что это не чей-нибудь портрет, а литературное изобретение; но ведь литература хоть и выдумывает, а все-таки у жизни же и общества берет материалы для своих выдумок. Страшно подумать!..

   Как бы то ни было, но пьеса г. Кони остроумна,- и мы не можем не поделиться удовольствием с нашими читателями и не выписать тех куплетов Задарина, в которых особенно высказывается его литературная и журнальная profession de foi {исповедание веры (франц.).}:

  

   Премудреная задача

   Журналиста ремесло:

   Надо, чтоб была мне дача;

   Чтоб в любви всегда везло;

   Чтобы корм был для кармана,

   Пища для души была,-

   И бутылочка кремана

   Не сходила со стола.

   С дела каждого две шкуры

   Норовят теперь содрать:

   Отчего ж с литературы

   Мне оброков не сбирать?

   Я в газету облекаю

   Свою личность, как в броню;

   Деньги с книжников взимаю,

   А кто не дал - так браню.

   Там хватай хоть звезды с неба,

   Там что хочешь намели:

   Я лишь тисну - и без хлеба

   Сядет раком на мели.

   Я статейками упрочил

   Себе вес и капитал:

   Тех порочил, тех морочил,

   Тем кадил, а тех ругал!

   Наградить могу я славой

   И убить могу вполне:

   Благочиния управа

   Не мешает в этом мне.

   Нынче враг со мной издатель,-

   Я роман не ставлю в грош;

   Завтра он со мной приятель,-

   Я пишу: "Роман хорош"!

   После вновь, раскритикую...

   Тут не видно плутовства...

   Я формально публикую,

   Что пишу из кумовства.

   "Петербургские квартиры" -

   Пишет Кони, слышал я,

   Там под видом он сатиры

   Хочет выставить меня.

   Надо, чтоб уж поневоле

   Тут я руку приложил;

   Напишу: "В них нету соли" -

   Мне их автор насолил.

   Нет, меня не облапошат!

   Я придумал все хитро:

   Напишу, что Кони - лошадь:

   Благородно и остро!

   Да и Нестор-то наш самый

   Запоет: кукареку!

   Я его теперь за драмы,

   То есть, вот как распеку.

   Он намедни преотменный

   Пир давал на целый свет -

   И меня, о дерзновенный!

   Он не позвал на обед.

  

   ---

  

   По числу наличных денег

   Об нас судит целый мир:

   Тот бесчестен, кто бедненек,

   Кто же с деньгами - кумир.

   И к какой нас благодати

   Честь и совесть приведут? -

   Честь писателя - в печати;

   Совесть чистая... (бьет по

   карману с деньгами) вот - тут!

   Пусть зовут вас шарлатаном...

   Нынче кто ж не шарлатан?

   Только бейте по карманам -

   Так набьете свой карман!

   Семечко. Наука бесподобная! нечего сказать!

   Журналист. Душеспасительная, мой любезнейший, душеспасительная... У меня есть и дача, и домик, и все такое...

  

   Сотрудник грозит вывести наружу все его плутни; журналист грозит, что он все его выводы обратит на его же голову своею клеветою.

  

   Семечко. Это подло!

   Журналист. Подло!.. Что вы под этим разумеете, милостивый государь? Вы на дуэль хотите! На дуэль! Это противозаконно! Впрочем, что ж! извольте!

  

   Я писатель - вы писака,

   Я старик - вы молодой.

   Не равна меж нами драка,

   Но готов идти на бой!

   Я тотчас без замедленья

   Буду драться, как никто!

   Лишь дала бы позволенье

   Мне полиция на то...

  

   Довольно!.. Читатели по этим выпискам сами могут судить, правы ли мы, называя комедию г. Кони примечательным явлением в литературе нынешнего года. Если они еще не прочли, то желаем им скорее прочесть ее и - не увидеть даже во сне Задарина: сохрани бог всякого от таких дурных снов!..

   К десятой книжке "Пантеона" приложен водевиль г. Филимонова "Мельничиха в Марли, или Племянник и тетка", о котором было говорено в Театральной летописи "Отечественных записок".- К "Репертуару" приложена комедия Скриба "Клевета", которая напечатана была уже в IX-й книжке "Пантеона".

  

  

   Мы было не думали скоро говорить о "Пантеоне", потому что примечательное редко является во всей русской литературе, не только в каком-нибудь одном повременном издании; но "Пантеон" невольно заставляет нас говорить о себе, так же как невольно заставляет публику читать себя. В последней книжке "Отечественных записок" за прошлый год, вышедшей назад тому каких-нибудь две недели, мы говорили о "Петербургских квартирах" г. Кони, где так превосходно изображен взяточник-газетчик с одною из своих тварей, которая служит у него жидом-маклером в его лихоимственных операциях; а вот теперь "Пантеон" является с драмой Шекспира "Цимбелин"... Две драмы Шекспира в один год!¹ А между тем в первых книжках "Пантеона на 1841 год", говорят, напечатаются драма Шекспира "Ромео и Юлия", поэтически переведенная г. Катковым, и "Дон Карлос", драма Шиллера, в прекрасном переводе г. Ободовского². Удивительно ли после этого, что на "Пантеон" так сердятся два издания - "Репертуар" и "Северная пчела"? Первому, разумеется, тяжело умирать скоропостижно, во цвете лет, без читателей; второй, разумеется, больно видеть смерть своего protege... Конечно, по чувству человеческому, нам жаль "Репертуара", и мы, видя коварную и торжествующую улыбку "Пантеона", повторяем с невольною грустью: "Кошке игрушки - мышке слезки!" Но с другой стороны, и не должен ли был "Репертуар" ожидать себе такой горькой и плачевной участи? Ведь ларчик открывался просто! "Репертуару" очень легко было сознать свое невыгодное положение относительно "Пантеона": ему стоило только сообразить для этого следующие обстоятельства:

   Оба они - "Репертуар" и "Пантеон" - издания драматические; следовательно, существование одного при другом возможно только при равном достоинстве содержания обоих изданий; но где ж это равенство в достоинстве, когда "Репертуар" продолжал наполняться только игранными на русских театрах пьесами, следовательно, или плохими оригинальными quasi-драмами {дипственная хорошая оригинальная пьеса в ныншешнем году была "Петербургские квартиры" - и та, естествено, попала вся в "Пантеон" же, а не в "Репертуар".}, или плохими переводами и переделками французских водевилей, а "Пантеон" наполнялся хорошими оригинальными драматическими произведениями ("Торжество добродетели", "Благородные люди", "Петербургские квартиры"); хорошими переводами драм, имевших успех на сцене ("Велизарий"); драмами Шекспира ("Буря" и "Цимбелин"); драмами Вернера, Больвера и других³; повестями, стихотворениями, переводными статьями о театрах всего мира, не исключая китайского и индийского. Украшаясь приложениями виньет, картин, портретов замечательных художников, он вздумал еще являться к публике с каким-то "Текущим репертуаром", то есть давать публике, как безденежное приложение, пьесы, игранные и имевшие на сцене успех, то есть то, чем живет "Репертуар" г. Песоцкого.

   Что ж оставалось делать "Репертуару", чтоб спасти себя от конечной гибели, которою грозил ему опасный соперник? Оставалось одно только средство: наполняясь огромным и (благодаря игре талантливых артистов) имевшим на сцене успех вздором, дарить публику хорошими пьесами, в виде приложений. "Репертуар" и попробовал было это сделать,- и на первый случай сделал хорошо, выдав в виде приложения прозаический перевод драмы Шекспира "Антоний и Клеопатра"; но этого было слишком недостаточно, чтоб сравняться с "Пантеоном", которого каждая книжка толще трех книжек "Репертуара" и у которого в каждой книжке есть что-нибудь примечательное. Месяц спустя "Репертуар" выдал особым приложением "Клевету", комедию Скриба; но кроме того, что пьеса эта не бог знает что такое,- она уже была напечатана в "Пантеоне".

   Тогда "Репертуар" поневоле был принужден отдаться на волю случая. Мало того, что тощие его тетрадки продолжали наполняться по-прежнему невинным вздором, но они стали вдруг запаздывать, отставать. Прежде с ними этого не случалось: аккуратность в выходе составляла их главное, единственное достоинство, - и потому это хроманье на обе ноги было всеми понято, как истощение в силах и средствах... Чтоб поправить расстроенное состояние своего издания, г. Песоцкий пустил в нем хозяйничать разных юношей, которые точат свои перья на тупых куплетцах и полемических ратованиях с людьми, не хотящими замечать ни их писку, ни их существования. Между ними особенно отличается какой-то господин, который одну половину тощенькой тетрадки "Репертуара" наполняет своим ошиканным водевилем, а другую - глубокомысленными рассуждениями о том, отчего его водевиль был ошикан, тогда как известный задушевный приятель его, господин такой-то, подпустил в него своего остроумия...⁴. Но довольно об этом...

   Под "Цимбелином" стоит имя г. Бородина, в первый раз еще являющееся на арене литературы,- и мы тем более дочитаем себя обязанными высказать свое мнение о достоинстве перевода. Очень жалеем, что суд наш не совсем в пользу вновь явившегося переводчика. Кажется, г. Бородин не постиг в драмах Шекспира одной из важнейших сторон их - того лиризма, который проступает сквозь драматизм и сообщает ему играние жизни, как румянец лицу прекрасной девушки, как блеск и сияние - ее черным или голубым глазам... Заметно, что он трудился добросовестно и отчетливо, но в его труде - труд и работа виднее поэзии, и пьеса Шекспира является богатою содержанием повестью во вкусе средних веков, изложенною в драматической форме,- не больше. Это какое-то женское лицо, с правильными чертами, красивое, но без улыбки, без жизни, с тусклыми стеклянными глазами... Сверх того, переводчик (важное обстоятельство!) не овладел стихом, который в иных местах решительно не слушается его и выражает или совсем другой смысл, нежели какой хотел сообщить ему переводчик, или затемняет тот смысл, который он сообщил ему. Вот несколько доказательств:

  

   Мне кажется, наружностью такой

   Пленительной и с ней такой душою

   Прекрасною один он одарен.

  

   Конечно, можно догадаться, что хотел сказать переводчик, но что это за оборот речи, а главное - что за стихи! Ведь стихи должны содержать в себе, кроме смысла, еще и поэзию...

  

   Прочь, а еще двор тяготить наш будешь

   Присутствием несносным, так умрешь.

  

   О, наша жизнь

   Счастливей, чем труды за оскорбленье (?),

   Приятней, чем ребенку праздный час,

   и пр.

   Но нам -

   Невежества вертеп, в постель прогулка,

   Как должнику тюрьма, в которой он

   Перешагнуть через порог не смеет.

   ...И члены он

   Могучие расправя, оживляет

   Мои слова позицией (!?) своей.

   ...И хлопоты о бегстве

   Моем двора...

   ...И если только враг

   Мой так меча боится, как сама я,

   То на него потрусят и взглянуть.

   ...Но увы!

   Отсюда вы иных за грех ничтожный

   Берете, из любви, чтобы они

   Не впали в грех опять; другим же волю

   Даете вы зло совершать за злом.

   Чем далее, все хуже, до того, что

   Все ужас к ним питают, и злодей

   В том выгоду находит.

  

   Очень интересна в XI книжке "Пантеона" переводная статья об испанском драматурге конца XVI и первой половины XVII века, Тирзо де Молино. В своем роде очень любопытна маленькая статейка (отрывок из письма) - "Театр китайцев". О милый мандаринский народ! Как мы любим тебя, с какою любовию занимаемся всем, что к тебе относится! Как охотно говорим о тебе, как неохотно умолкаем!.. Вот интересная черта китайского театра, которую заимствуем из статьи "Пантеона": "Нередко актеры обращаются к партеру с просьбами о заступничестве против тирана пьесы и, когда получают отказ, осыпают зрителей бранными словами, и это отменно приятно мандаринам. "Ругай! - говорят они,- только занимайся нами, хотя бы нашей глупостью: все хорошо! Это обращает на нас внимание черни и дает барыш"... Кстати: как во всем верны себе нравы мандаринов! Мы получили на днях письмо из Пекина от одного приятеля, недавно отправившегося туда по долгу службы: приятель описывает нам китайскую журналистику и уверяет (кажется, не шутя), будто там бездарные издатели стараются дать ход своему плохому изданию тем, что возглашают никем до них не слыханную дичь, называя белое черным, а черное белым; ругают наповал все отличенное талантом и жизнию в литературах других народов и превозносят до небес мертвые, как церемония, изделия своих мандаринов; далее, чтоб обратить на себя особенное внимание, пускаются на всевозможные штуки - кувыркаются, высовывают языки, лают по-собачьи, мяучат по-кошачьи, острят по-мужицки, наконец, ругают издания, имеющие большой ход у соседних народов, и, ругая их, валяются у них же в ногах и лижут их, чтоб эти издания вступили с ними в спор или хоть бы просто ругали их, чтоб только дать им том известность, вопия неистово: "Ругай! только занимайся нами, хотя бы нашей глупостью: все хорошо! Это обращает на нас внимание черни и доставляет барыш!" - Подлинно дивны нравы мандаринов!..⁵

  

  

  

   Театральная летопись наша - так уже пришлось, не наша вина - начинается на новый год шумно, размашисто,- начинается удивительною вещию, которая значится на афише так:

  

   Александр Македонский. Историческое представление в пяти действиях, в стихах, с хорами и военными маршами, соч. М. М. Действие 1-е: Два царя. Действие 2-е: Победитель. Действие 3-е: Амазонская царица. Действие 4-е: Мать и сын. Действие 5-е: Падение Персиды. Действие происходит в Персии, за 330 лет до Р. X. Акты первый и второй - при Киликийских ущельях; акт третий в Вавилоне; акт четвертый: 1-я сцена - в Вавилоне, 2-я в пещере близ Экбатаны; акт пятый: 1 и 2-я сцены в Персеполе, 3-я на границе Бактрианы¹

  

   Действующих лиц в этом историческом представлении - тридцать четыре, не считая хора жрецов вечного огня, амазонок, оруженосцев, свиты Александра, двора Дария, жителей Вавилона, войск обоих царей,- что в совокупности может составить миллиона два, по крайней мере, ибо, известно по истории, Вавилон был город многолюдный, войска Дария Кодомана бесчисленны, так что тридцатитысячное войско Александра казалось перед ними не более как вахт-парадом.

   Подлинно великолепное "историческое представление": и хоры, и марши, и пожар на сцене, и амазонки, и войска, и жрецы, и целое народонаселение Вавилона... Недостает только цыган, а будь они - и мы поздравили бы публику Александрийского театра с великим приобретением, какого она не имела еще...

   С именем Александра Македонского возникает в душе созерцание чего-то бесконечно-колоссального - одна из тех исполинских фигур, которые, подобно древнему Атланту, в состоянии поддерживать на раменах своих здание вселенной. Александр был последним цветом греческой жизни,- и каким роскошным, пышным, благоуханным цветом! Огонь вспыхивает ярче, готовясь угаснуть в лампе: Александр Македонский был последнею и самою яркою вспышкою лучезарного огня греческой жизни, уже потухавшего в самой Элладе - своем прекрасном отечестве, и тем сильнее отразившемся на полудиком севере, у полудиких македонян. Есть у всякого народа свои представители, в характеристических чертах которых отпечатлевается весь народ, вся особенность его духа, вся особенность его формы. Много было таких представителей у греков; но я не знаю образов более типических, фигур более колоссальных, как эти, словно изваянные из мрамора, лица: Гомер, Платон и Алкивиад,- первый как представитель греческой поэзии; второй как представитель греческой философии; третий как представитель греков в политической и частной их жизни. Надобно было, чтоб подле этих трех стал четвертый образ, четвертое лицо, которое, усвоив себе всю жизнь трех предшествовавших, заслонило их собою в глазах человечества, облекшись в мифическое величие, и, под именем Искандера, наполнило собою даже невежественный мухаммеданский Восток нашего времени. Сын знаменитого царя, воспитанник великого Аристотеля - ученика "божественного Платона" (ученика Сократова), отрок Александр знает наизусть "Илиаду" и жалуется, что победы отца его Филиппа похищают у него средства к будущей громадной славе. Двадцатидвухлетний государь, он снова усмиряет восставшие, при известии о смерти отца его, народы; в это время его первых побед распространяется слух о его будто бы внезапной смерти, и восставшая Греция силится осуществить мечту о былой свободе,- Александр снова завоевывает Грецию, и завоевывает ее столько же силою меча, сколько и силою своего благородного духа, своего великого гения. Он является в Греции не варваром-победителем, но истинным афинянином. Разрушив до основания Фивы, он щадит дом поэта Пиндара; в мщении афинянам довольствуется только изгнанием нескольких лиц, особенно восставших на него; идет к цинику Диогену, позволяет ему просить каких угодно милостей; переправившись с войском в Малую Азию, приносит жертву на гробе Ахилла, громко ревнуя этому герою баснословной древности, что он имел другом Патрокла и певцом Гомера. Разбив персиян при Гранике и разрубив в Гордии знаменитый Гордиев узел, Александр жестоко занемогает: его предостерегают безыменным письмом против врача его, будто бы подкупленного Дарием отравить его: Александр подает врачу письмо и в ту же минуту выпивает лекарство. Не видно ли здесь того, что составляет сущность европейского духа и отличие Европы от Азии,- того, что некогда явилось в Европе средних веков рыцарством?.. Известно, как благородно, как человечески, как европейски поступил он с плененным семейством Дария после битвы при Иссе! Разбив Дария во второй раз, он оставляет Персию, будто не заботясь о покорении ее, как о деле уже решенном, завоевывает восточный берег Средиземного моря (Сирию, Палестину), освобождает от персидского ига Египет, основывает город Александрию - столицу всемирной торговли и всемирного просвещения, завещанного ей умирающею Грециею; оттуда переходит ливийские степи, чтоб чрез прорицалище Юпитера - Аммона удостоверить мир в своем божеском происхождении. Какая ненасытимая жажда деятельности! Для этой необъятной души тесен был мир! Герой и представитель древнего мира, Александр не мог насытиться созерцанием своего величия и, может быть, покоряясь невольно духу греческого язычества, не мог искренно не усомниться в своем человеческом происхождении и не увидеть в себе нового Иракла-полубога, сына Олимпии, жены Филиппа, и Зевса-громоверяща, отца богов и человеков!.. И было отчего загордиться этому человеку: в нем жили миры, народы и века; его думы не принадлежали какой-нибудь стране, но всей известной тогда части земного шара,- не принадлежали какому-нибудь народу, но всему человечеству; его власть признана была вселенною не посредством грубой материальной силы, но авторитетом гения, который, порабощая, освобождал, который, собирая дани и клятвы в верности, давал греческое просвещение и законы... Александр сделался царем народов и царей, властелином мира - он, начальник тридцатипятитысячного войска! Но это войско было - македонская фаланга. Видите ли: могущество Александра зависело от того, что в его личности отразился гений Европы... Одержав последнюю решительную победу над Дарием при Арбеллах и покорив Вавилон и Сузу, Александр с торжеством входит в Персеполь. Упоенный своею славою, он предается наслаждению со всею силою великой души, которая ни в чем не знает меры. В угоду своей любовнице, он сожигает Персеполь; но, устыдясь этого поступка, снова предается войне и преследует Дария. Увидев Дария, умирающего от ран, нанесенных ему изменником-сатрапом, Александр заливается слезами и велит предать тело царственного врага своего со всеми почестями, приличными его сану и сообразными с обычаями страны. И вот он объявляет себя царем Азии, покоряет Гирканию, Бактриану, проходит Кавказские горы и первый из греков узнает о существовании Каспийского моря. Возвратясь в Бактриану, он убивает на пиру друга и спасителя жизни своей. Жалкое заблуждение, горестный поступок! Но и тут Александр был Александром: в то время как персидские деспоты хладнокровно отдавали палачам ближних своих, друзей и родственников, и заставляли трепетать рабским страхом даже отцов и матерей, жен и детей своих,- Александр убивает друга на пиршестве собственною рукою, в припадке гнева, усиленного неумеренным употреблением вина: проступок человека, но не возмутительное действие азиатского деспота! И как горько оплакал Александр свой проступок! Он лежал несколько дней на полу, не принимая пищи, испуская вопли и терзая волосы на голове своей! Он говорил: "Как увижу я, как буду смотреть я в глаза престарелой матери Клита, когда она спросит меня о своем сыне!" Видите ли: царь почти всего света боялся бедной старухи, участь которой зависела от одного движения его пальца! Это Европа - страна мысли, разума, свободы, человечности! По возвращении из Индии он лишается любимца своего Эфестиона, и эта потеря повергает его в беспредельную горесть: какая высокая душа, какое любящее сердце!.. Смерть пресекает гигантские планы, начертанные им для судеб покорного ему мира: он умирает в Вавилоне тридцати двух лет от роду.

   Какое великое поприще! Сколько великих дел - в тридцать два года! Понятно, что этот гений сделался легендою мира, мифом истории. Египтяне и другие народы воздавали божеские почести его бренным остаткам; фантазия народов придала ему баснословные действия, заставив его летать на грифах для обозрения земного шара, спускаться на дно морское под стеклянным колоколом, странствовать по мрачной области для отыскания живой воды, встречаться с ужасными людьми-зверями и разными чудовищами, выслушивать пророчество о своей смерти от двух дерев в Индии, высоких, почти до неба, и из которых одно называлось деревом солнца, а другое деревом луны, и пр. и пр.

   И вот какое дивное историческое лицо избрал героем своей драмы какой-то неизвестный сочинитель, г. М. М., вероятно, надеявшийся заменить талант беспримерною отвагою! Может ли целая жизнь Александра Македонского быть содержанием одной драмы? Где та живая мысль, которая стянула бы в двухчасовой промежуток времени этот роскошный, многосложный эпос, который в своей магической действительности не бледнеет, а горит лучезарным солнцем и при самой "Илиаде"? Но - виноваты, мы забыли, что при некоторых оригинальных российских драмах неуместны все вопросы, задаваемые философиею, историею и искусством; мы забыли даже, что нам не следовало бы упоминать об историческом Александре, говоря об "Александре Македонском". Ну, да уж так и быть: что написано, то написано - пусть так и остается!

   "Александр Македонский" г. М. М. есть одно из тех бедных произведений, которые даже не возбуждают смеха, как ни смешны они противоречием между их претензиями и выполнением. Рассказывать содержание этой драмы нет никакой возможности, потому что в ней нет никакого содержания, а есть, вместо его, какая-то путаница, составленная из пажей Александра Македонского и турецких барабанов в оркестре его македонской фаланги, из хоров, танцев, маршей, громких фраз, множества лиц, которые бог знает для чего толкутся на сцене, ищут друг друга, как в жмурках, говорят друг другу какие-то монологи и думают, что они дело делают. Между действующими лицами всех забавнее сам Александр Македонский: он показывается перед публикою и спящим, и декламирующим стихи из "Илиады", и пьянствующим, и со свечкою в руках зажигающим Персеполь; но публика никак не понимает, зачем он перед ней является и чего от нее хочет. Из Тамы, любовницы Александра, г. М. М. сделал жену какого-то грека, влюбленную в Дария Кодомана и мстящую его семейству. Александра он заставил влюбиться в жену Дария Кодомана, а в Александра заставил влюбиться какую-то Фалестрису - изволите видеть - царицу амазонок, которая, вместе с Тамою, отравляет Статиру, жену Дария. Лучшее в пьесе - пажи, турецкий барабан и амазонки: в них (особенно в турецком барабане) видно самобытное творчество г. сочинителя, творению которого, кажется, пропета уже вечная память...

  

   День падения Миссолонги. Героическая драма в трех действиях, в стихах, перевод с французского Ф. Кокошкина²

  

   Эта драма - не новость: она явилась на московской сцене назад тому лет двенадцать или тринадцать, вскоре после события, послужившего ей сюжетом,- а событие это, как известно, было героический подвиг миссолунгских греков во время борьбы Греции за свою независимость. Миссолунгцы, осажденные войсками Ибрагима-паши и не находившие средств к защите, решились взорвать крепость на воздух и погребсти себя под ее развалинами. Это было в 1826 году. Французы тотчас сделали из исторического события чувствительную драму, а покойный Ф. Ф. Кокошкин перевел ее стихами и поставил на московской сцене. Событие было свежо у всех в памяти, и драма, как piece de circonstance {пьеса, приуроченная к случаю (франц.).}, имела успех, несмотря на длинноту свою и монотонность. Теперь, как прошло уже четырнадцать лет после падения Миссолонги, и в эти четырнадцать лет совершилось столько великих событий,- "День падения Миссолонги" - не более как сценический анахронизм.

  

   Добрый гений. Трилогия-водевиль в трех сутках, переделанная с французского Д. Ленским³

  

   Еще чувствительная драма с водяными эффектами, но уже не основанная на историческом событии. Граф Фридрих фон Клингталь, готовясь жениться, перед свадьбою дает пир своим холостым друзьям. Когда он выходит освежиться и переодеться к венцу, в залу оргии вбегает девушка, Софья Вернер, умоляя помочь ее погибающему отцу, который нуждается в 2000 фр. Хотя из друзей графа некоторые и должны отцу этой девушки, но ни один из них не почувствовал желания помочь ей. Разумеется, ветреный граф-жених тотчас же дает ей нужную сумму. Из всех его друзей, более других близкий к нему и любимый им - маркиз фон Стелло был очень печален на холостом пиру своего друга. Приехав от венца, граф в отчаянии: он не женился, потому что его невеста уехала с другим, и этот другой - маркиз фон Стелло. Граф, разумеется, проклинает все человечество, а Софья Вернер, разумеется, старается изъявить ему свою благодарность за спасение ее отца от самоубийства. Потом эта Софья переряжается мальчиком и следует по пятам за графом, спасает его несколько раз от смерти, верного проигрыша и пр. Граф встречается с Стелло и вызывает его на дуэль; тот отказывается, но граф показывает ему эшарп, говоря, что он получил его на тайном свидании с его женою. Они стреляются; но полиция, благодаря Софье Вернер, приходит вовремя. При конце этой длинной, скучной, приторной, растянутой и водяной мелодрамы граф узнает в мальчике Софью Вернер, мирится (очень эффектно) с Стелло и женится на Софье. Только - больше ничего нет.

  

   Роковое да! или Хотелось, да не удалось. Комедия-водевиль вводном действии, перевод с французского С-ва

  

   Это роковое да! говорит молоденькая девушка Каролина на вопрос нотариуса: хочет ли она выйти за старика доктора Бурделя, спасшего жизнь ее отцу (между тем как она любит уже другого - адвоката Дюпарка). Доктор воображает себя женатым несколько дней, не зная того, что нотариус не утвердил брака его с Каролиною - потому, изволите видеть, что Каролина, сказав "роковое да!", упала в обморок и не могла подписать свадебного контракта; ну, а что за брак, не скрепленный подписью обоих брачущихся? Все это открывается; доктор отказывается от Каролины, которая тут же и отдает свою руку Дюпарку.

  

   Матушка Фетинья Тимофеевна, или Свой своему поневоле друг. Оригинальная шутка-водевиль в одном действии

  

   Богатый откупщик Бочкин собирается жениться на молодой вдове Рогдаевой, которой автор водевиля хотел придать все признаки знатного происхождения и принадлежности к большому свету и которая вышла у него какою-то разряженною мещанкою. Ну, да это уж так заведено у нас: все наши сценические княжны, княгини и графини, как две капли воды, похожи на горничных из домов среднего класса: те же ужимки, те же поговорки, то же кривлянье. Г-жа Рогдаева хоть и гнушается Бочкиным - человеком низкого происхождения, но решается выйти за него потому только, что он богат. Бочкин дает великолепный обед, к которому приезжает и невеста с своей кузиной-княгиней. Лишь только гости сели за стол, вламывается в комнату мать Бочкина, простая женщина, повязанная платком, в кофте: она издалека приехала посмотреть на сына и на его невесту. Невеста и княгиня пугаются; жених смущается от мещанских приемов и поговорок старухи, которая, заметьте, умнее и натуральнее всех в этой "шутке",- и свадьба расстраивается; невеста с княгинею уезжает, гости расходятся, а мать читает сыну нравоучение, чтоб он вперед не в свои сани не садился, и убеждает его жениться на купчихе, говоря, что "свой своему поневоле друг".

  

   Ни статский, ни военный, не русский и не француз,