Белинский Виссарион Григорьевич - Театральная критика

не было бы больше плохих пьес, но все пьесы, даже дурные, были бы превосходны. Что касается до Фигаро - его играл сам бенефициант, и играл довольно отчетливо - по крайней мере видно было, что он готовился к роли, изучал ее; но Фигаро мы не видали. Эту роль может сыграть хорошо только французский актер, а у русского всегда будет недостаток в фосфорической живости и наивном бесстыдстве и наглости характера.

   Балет "Дева Дуная"⁴ в продолжение каких-нибудь шести недель выдержал четырнадцать представлений. Разумеется, главная причина успеха здесь декорации, которые в самом деле прекрасны, особенно замок над рекою, отражающийся в воде. Прелесть! Впрочем, и самый балет не без занимательности, исключая некоторых танцев, бесконечно и бесполезно растягивающих его. Г-н Герино показал нам, что и мужчина может иметь самобытное значение в танцах. Он столь же превосходный актер, как и танцовщик; жесты его выразительны, танцы грациозны, лицо - говорит. Мимикою и движениями он разыгрывает перед вами многосложную драму. Да, в этом случае танцовальное искусство есть искусство. Впрочем, это искусство в зародыше, первая точка отправления искусства - оно так же относится к драме, как хороводное пение поселян к опере. Балет, как соединение танцев с мимикою,- это, наконец, пластика, движущаяся, покинувшая свой пьедестал, свою спокойную неподвижность. Не менее г. Герино восхищала публику и г-жа Санковская. В самом деле, в ее танцах столько души и грации, что восхищению зрителя нет пределов. Мы никогда не забудем этой грациозности, с какою Дева Дуная старается показаться неловкою и неуклюжею перед бароном Вильбальдом - это очарование!.. Г-жа Воронина-Иванова, по обыкновению, роскошествовала на сцене жизнию и страстию.

   Несмотря на это, мы только раз видели "Деву Дуная". Впрочем, это, во-первых, оттого, что балет довольно растянут; во-вторых, потому, что наглядное, зрительное удовольствие скоро наскучает, а г. Герино и г-жи Санковская и Воронина-Иванова не одни составляют весь балет...

   Декабря 28 мы видели "Коварство и любовь". В роли Луизы дебютировала г-жа Вышеславцева⁵; дебют был неудачен, почему мы и не намерены о нем распространяться и поговорим лучше о другом. Фердинанда, по обыкновению, играл Мочалов. Помним мы, как в последний приезд свой вышел в этой роли г. Каратыгин, в красном мундире, который так изящно, так пластически обрисовывал его стан, словом, в костюме, части которого совершенно соответствовали одна другой и который так гармонировал с ролью. Рукоплескания долго не дали ему выговорить слова. Заслуженные рукоплескания! В искусстве изящная форма - великое дело, особенно там, где вдохновение не прорывается бурными волнами... Г-н Каратыгин заговорил... в его словах, в его дикции мы не слышали трепетного одушевления, но, несмотря на то, чувствовали себя под влиянием какого-то обаяния... Отчего это так? - Оттого, что слово "искусство", даже и в этимологическом смысле, имеет великое значение. У вас нет одушевления - так и не горячитесь, а старайтесь сказать просто, ясно, точно, так чтобы мысль автора не была нисколько потемнела или скрадена, а выказалась бы вся. В таком случае сценическое очарование заменило бы недостаток одушевления со стороны актера.- Странное дело! - мы хотели говорить о Мочалове, а заговорили о г. Каратыгине...

   Впрочем, это не прихоть наша, и сам Мочалов навел нас на благодарное воспоминание о г. Каратыгине. Во-первых, Мочалов вышел в мундире гарнизонного батальонного командира, в мундире расстегнутом и который, сверх того, сидел на нем мешок-мешком. Потом игра, боже мой, какая игра!.. Конечно, было места два, да ведь эти два места продолжались две минуты, а мы высидели в театре с лишком три часа... Прибавим к этому, что драма на нашем театре сделалась каким-то mauvais genre и mauvais ton {дурным жанром и дурным тоном (франц.).}: она дается для райка, точно так же, как балет и водевиль дается решительно для всей публики... Жаль! - Наша публика очень любит драму, и мы не можем довольно надивиться тому, что еще театр не бывает совсем пуст, когда дают драму... Положим, что Мочалов и превосходно выполнит свою роль - да ведь одно лицо не составляет драмы, а прочих нет никакой возможности видеть и слышать. Впрочем, из числа этих прочих должно выключить гг. Усачева и Потанчикова, из которых первый прекрасен в роли Вурма, а второй в роли Миллера...

   Теперь нам следовало бы говорить о бенефисе Мочалова, бывшем генваря 4-го, но, к сожалению, нам не удалось его видеть. К удивлению всех, Мочалов выбрал на свой бенефис пьесу великого мастера, но уже игранную на нашей сцене и беспримерно дурно переведенную⁶. Это делает большую честь художнической добросовестности Мочалова: выбери он какую-нибудь французскую пошлость, только новую,- и его карман остался бы в выигрыше насчет искусства. Повторяем, мы не были на этом бенефисе, но судя по единодушным отзывам всех бывших на нем,- Мочалов снова развернул перед публикою во всем могуществе и блеске свой громадный сценический гений. Мы охотно этому верим, потому что мы лучше, нежели кто-нибудь другой, знаем, чего можно ожидать от Мочалова и что за дивные сокровища кроются в бездонной глубине его великого художнического гения.

   Впрочем, мы были на повторении "Лира" - и остались не совсем довольны Мочаловым. В его игре видны были обдуманность, соображение, словом, изучение, искусство; но не было того пламенного одушевления, которое составляет отличительный характер игры Мочалова. Так, например, то место, где Лир, ударяя себя в голову, говорит: "О Лир! Лир! Лир! стучи в эти ворота" - не произвело на нас никакого действия. Несмотря на то, в игре была общность, целость и отчетливость, что очень редко бывает в игре Мочалова, и было несколько мест истинно превосходных. Самые пламенные почитатели таланта г. Каратыгина и противники таланта Мочалова единодушно отдали преимущество последнему перед первым и роли Лира. Рукоплесканиям и вызовам не было конца.

   В бенефис г. Лаврова (13 генваря), между прочим, был дан "Дедушка русского флота" г. Полевого; а в бенефис г-жи Львовой-Синецкой (20 генваря) - "Иголкин, купец новгородский", тоже произведение г. Полевого. Обе эти пьесы увидели мы чуть ли не в третье их представление, именно, первую 3 февраля, а вторую 1 февраля. "Дедушка русского флота" на сцене очарователен и уже успел сделаться любимой пьесою нашей публики - театр всегда полон при его представлении. Нельзя не отдать справедливости почтенному автору: он с таким искусством, с таким уменьем и ловкостию составил эту пьесу, что она нравится даже и в чтении, но на сцене - это просто очарование. Этому особенно способствует превосходное, гениальное выполнение Щепкиным роли Брандта. Нет, что бы ни сказали мы об игре этого великого артиста в роли Брандта - ничто не дает о ней и приблизительного понятия... Слезы навертываются на глазах при одном воспоминании об этом старческом голосе, в котором так много трепетной любви, молодого чувства... А искусство, эта верность роли (которую на сцене создал сам артист, независимо от автора) от первого до последнего слова - все это выше всяких похвал, самых восторженных, самых энтузиастических... Прекрасен г. Самарин в роли Питера Гродекера: в его игре так много натуры, так много сценического огня, столько искусства!.. О, этот молодой артист много обещает в будущем! Он уже приобрел себе некоторую известность, но, кажется, не хочет ею ограничиться и возлечь на нераспустившихся лаврах, а хочет идти вперед... Дай-то бог! Г-жа Сабурова 2-я довольно мила в роли Корнелии; со временем она обещает довольно хорошую артистку... Опять дай-то бог!.. Г-н Никифоров очень забавен в роли Гроомдума. Мочалов, в роли Лефорта, так несносно декламировал, что мы подумали было, что он поет куплет из водевиля.

   По опущении занавеса был вызван автор пьесы: московская публика тотчас узнала о прибытии к ней ее старого знакомого и любимца...

   Что нам сказать об "Иголкине"? Намерение похвально, но выполнение - из рук вон. Есть вещи довольно эффектные на сцене, но зато какая растянутость, сколько лишнего!.. К чему, например, лица Маргариты и Густава, лица совершенно лишние? Правдоподобности очень немного. Шведские солдаты - дураки и трусы: двое убежали от Иголкина, а целый десяток едва решился, и то с великим страхом, подойти к Иголкину, чтобы заковать его в железа. Это нам не нравится по двум причинам: во-первых, Петр Великий не с презренными трусами имел дело под Полтавою; а во-вторых, мы очень хорошо помним вот эти дивные стихи Пушкина:

  

   В боренье падший невредим;

   Врагов мы в прахе не топтали;

   Мы не напомним ныне им

   Того, что старые скрижали

   Хранят в преданиях немых;

   Мы не сожжем Варшавы их;

   Они народной Немезиды

   Не узрят гневного лица,

   И не услышат песнь обиды

   От лиры русского певца⁷.

  

   Довольно о пьесе - скажем об игре. Роль Иголкина выполняет Мочалов и выполняет ее превосходно: теплота чувства и искусство выказываются у него постоянно во все продолжение роли, несмотря на всю ее неблагодарность... Г-н Никифоров, в роли Христиана, забавен без фарсов, можно сказать, прекрасен.

  

  

   Новое, небывалое доселе явление в литературе - воде­виль-трагедия, трагедия с куплетами. За некоею девицею ухаживает молодой гусар, Березкин; оная же девица лю­бит не его, а какого-то Эдуарда барона Гольдбаха, с ко­торым она познакомилась на кавказских минеральных во­дах. Мать ее входит к ней с письмом в руках, говоря, что она получила письмо, которое должно решить ее (дочери) участь. "Письмо?.. Верно, от Эдуарда?.." - спрашивает дочь.- "От какого Эдуарда?" - "От барона Гольдбаха, ко­торого я любила всей душой". Чрез это наивное объясне­ние мать узнает в первый раз о любви своей дочери, о которой та не успела прежде сказать ей... за недосугами. Вдруг входит сам барон Гольдбах и ни с того ни с сего начинает объясняться в любви своей, но не к дочери, а к матери, ибо мать сия когда-то знала его за границею под другою фамилиею, которую он переменил, получа наслед­ство от дяди. Трагическая коллизия: мать и дочь влюбле­ны в одного; мать хочет уступить его дочери, дочь хочет уступить его матери. Какое нещечко! Наконец дочь, при помощи своего кучера, созвав ночью всех персонажей во­девиля-трагедии на кладбище, насильно почти обвенчивается с Березкиным. Мать узнает о трагической проделке, но поздно и, несмотря на свое великодушие, находит себя принужденною выйти за барона, вместо того, чтобы идти в монастырь, как решалась она прежде. Все это абстрактно, мертво, безжизненно, безлично, безобразно, пошло. Того, что называется характерами,- нет и тени. Автору даже не рассудилось при действующих лицах обозначить их лета, а это очень важное обстоятельство: интересно знать, каких лет был мужчина, которого любят две женщины - мать и дочь. Матери не могло быть меньше 35 лет, а если барон предпочел ее дочери, то и он, вероятно, был человек пожилой; в таком случае, как же полюбила его молодень­кая девушка? Извольте после этого поставить на сцену такой водевиль!

   Теперь, не угодно ли полюбоваться куплетцами? Вот поет Березкин:

  

   Ворон

  

   Когда со всех сторон

   Других птиц гонит вон,

   На дом влетая (взлетая?)

   Стая,

   Мне часто об иных,

   Напоминает мне родных,

   Что век живут не выезжая;

   Кормить

   Их, и людей поить,

   За лошадьми ходить

   Последнее бы дело;

   Но скучно, что самих

   Нельзя гостей драгих,

   Покинуть хоть на миг,

   С утра в день длинный, целый!

   Штук пятнадцать собиралось,

   Таковых у нас гостей,

   И нередко мне случалось

   Клясть и их, и вас, ей-ей!

   Вправо тетка,

   Как трещотка,

   Судит, рядит во всю мочь,

   Влево дядя,

   На вас глядя,

   Просидеть готов всю ночь.

   А там,

   С детьми шумит мадам,

   И учит их задам,

   Сама будто б что знает,

   И ваш покорнейший слуга,

   Быть с вами никогда

   Один не успевает.

  

   Превосходно! Особливо хороши два стишка:

  

   Влево дядя,

   На вас глядя,

  

   они напоминают:

  

   Глядя всюду,

   Обоюду...

  

   И что за неподражаемая легкость стиха, версификации! что за игривость мысли, какая веселость, остроумие! Да не подумают наши читатели, что мы сами выдумали эти сти­хи: отвечаем чем угодно за верность выписки.

  

   Мне будет ли дано когда-нибудь судьбою,

   Еще увидеть край, где жизнь познала я,

   Где небо ясное, с целительной водою,

   От смерти в цвете лет избавили меня.

  

  Ближе там,

  

  К небесам,

  

  Этот край,

  

  Право рай!

  

  И во сне

  

  Зрится мне,

  

  Ах не раз,

  

  Все Кавказ!

  

   Эти стишки так восхитили самого автора, что он поста­вил перед ними bis. Их поет барышня, а вот теперь послу­шайте лакейских:

  

   Иван

  

   К всему применишься

   И уж не дивишься

   Когда наглядишься

   Господских затей;

   Проделки не новы,

   Их девы и вдовы,

   Все замуж готовы,

   Будь этот, иль сей!

   Лихой был парень

   Покойный барин,

   Но лишь зашарен,

   Забыт тотчас он;

   Оставив Вену,

   Ему на смену,

   Вступил на сцену

   Какой-то барон!

   Толкуют все с жаром,

   Ужель они даром

   Катались верхом?

   Могу ошибиться;

   Но срок не продлится,

   Роман заключится,

   Здесь с нынешним днем!

  

   Уж подлинно лакейские стихи! Впрочем, судя по под­черкнутым словам и стихам в куплете, видно, что этот ла­кей - человек образованный, сколько можно лакею быть образовану; по крайней мере, за него смело можно ру­чаться, что он в состоянии состряпать водевильчик, не хуже "Необыкновенного случая"...

   Долгом почитаем заметить, что знаки препинания в куплетах поставлены самим автором водевиля.

   Во "Втором музыкальном альбоме", вышедшем вместе с этим водевилем, помещены ноты и слова всех, и господ­ских и лакейских, куплетов, которыми красуется "Необык­новенный случай". Музыка этих куплетов - обыкновен­ная, водевильная. Не знаем, почему этот "Альбом" назван "вторым": разве был еще "первый"? да уж не будет ли и третьего?..

  

  

  

  

  

  

   Мы устали, только переписывая длинную афишку, испещренную таким множеством заманчивых заглавий, и у нас решительно недостало бы сил переписать ее со всеми ее заманчивыми подробностями и именами. Г-жа Орлова радушно, по-московски, угостила московскую публику, и московская публика осталась ею очень довольна. И как было не остаться довольною публике? бенефис - ее страсть, а расположение к длинным афишкам доходит в ней иногда до слабости; если же к многочисленности присоединится и новость пьес, она не скупится на плату, и театр бывает полнехонек. Мочалов прошлого года дал в свой бенефис Шекспирова "Лира", творение мировое и вековое, хотя и безбожно искаженное переводом и бессмысленными пропусками. Огромный талант бенефицианта, любовь к нему публики, кажется, могли бы обещать блестящий успех, но пьеса была уже сценически знакома публике, и была знакома ей не совсем с хорошей стороны, хотя в этом был виноват и не Мочалов, в первый раз являвшийся в ней, - и в театре было просторно. Кто же виноват в этом, если не сам артист? Имя Шекспира велико в Москве после блестящего успеха "Гамлета" и "Отелло", благодаря великому дарованию Мочалова; но за все надо браться умеючи, осторожно; благородный артист руководствовался не расчетами корысти, а любовию к искусству, и его наградою был восторг зрителей и их многочисленность при повторении пьесы; но мы говорим не о нем, а о публике. Она не всегда вникает в причину явления и, обманувшись в ожидании, не предается ему в другой раз. Ей нет дела до того, что пьеса злополучно переведена, злополучно изуродована пропусками, злополучнее поставлена, наконец, злополучно была выполнена; ей нет дела и до того, что не Мочалов виноват во всех этих злополучиях, она решает, что пьеса скучна, смешивая с пьесою пародию и сценическое выполнение. Так, например, виновата ли она в том, что не хочет больше видеть "Отелло" и что каждое новое представление этой великой драмы это новое ее падение? Что за нужда ей знать, что пьеса поставлена как только возможно злополучнее, как будто бы об этом хлопотали с особенным усердием; что за нужда ей знать, что после последнего пребывания на московской сцене г. Каратыгина "Отелло" стал даваться о выпуском лучших мест - торжества таланта Мочалова; что с тех пор она лишена связи, смысла; что всякий актер в ней воспользовался странным правом выпускать из своей роли что ему угодно?.. Она знает только то, что в пьесе нет здравого смысла, что в ней ничего нельзя понять, как будто бы ее писал не Шекспир, а какой-нибудь доморощенный водевилист; что Мочалов в ней каждый раз все слабее и слабее, и она права, что, избегая скуки за свои же деньги, не хочет больше видеть "Отелло". Точно так же она права, что любит длинные афишки, испещренные множеством новых пьес и именами старых знаменитостей своей сцены и что она толпою нахлынула на бенефис г-жи Орловой, так что почти места пустого не было в огромной Зале Петровского театра. Бенефициантка также права, что хотела угодить публике. Где обе стороны довольны одна другою, там третья не имеет права вмешиваться, и потому нам остается только хвалить - и мы хвалим.

   Но достоинство пьес другое дело, нежели их множество и новость; за них отвечают их авторы, а не бенефициантка, и мы попросим их ответить.

   "Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить за квартиру" - фарс, который смешит не замысловатостию, не остроумием, а своею нелепостию. Однако он смешит, а не усыпляет: за неимением лучшего, и это достоинство, и за это спасибо. У скряги Копейкина нанимает квартиру молодой повеса Субботин и заключает контракт на полгода. Будочник приносит его пожитки, матрац и трехногий стул; Копейкин приходит в отчаяние, что обманулся щегольскою одеждою своего постояльца и счел его за богатого человека. Субботин любит Анну Семеновну Жемчужнину, которая нанимает квартиру у Копейкина и которую Копейкин не спускает с квартиры, потому что она за нее ему задолжала. К Субботину приходят его приятели, департаментские офицеры с гербовыми пуговицами: Бушуев, Дудкин, Ухорский. Уж по их фамилиям вы узнаете, каковы эти господа офицеры. Они начинают шум и гвалт, по вызову Субботина. Прибегает хозяин; они его окружают и, приложа к губам сверток деловых бумаг, уже не насвистывают, а накрикивают во все горло мотив "адского вальса" из "Роберта"¹. Субботин начинает делать разные требования от хозяина, особенно, чтобы он отпустил без денег Жемчужнину. Хозяин не соглашается - новый адский крик; грозит полициею - Субботин хладнокровно говорит, что полиция давно уж отступилась от него, бьет стекла, стучит об пол стулом. Наконец, Копейкин соглашается на все, и вдруг Домна, кухарка Копейкина, как-то открывает, что Субботин сын ее господина; Копейкин очень неохотно в этом уверяется и еще неохотнее соглашается на брак Субботина с Жемчужининою. Все это лишено всякой правдоподобности, остроумия и смысла; но все это возбуждало вверху неистовый смех. Г-н Орлов играл Копейкина и сыграл бы его очень хорошо, если бы в натуре его игры было побольше грации и поменьше грубости. Г-н Ленский хорошо бы сыграл роль Субботина, если бы придал ей побольше веселости и комизма. Г-жа Степанова, может быть, тоже хорошо сыграла бы свою роль, если бы в ее роли было хоть на копейку смысла. Гг. Максин 2-й, Зверов, Шуберт и прочие, не поименованные в афишке, также хорошо бы сыграли свои роли, если бы в их игре было хоть сколько-нибудь натуры и развязности. Г-жа Кашина выполнила свою роль хорошо, без всяких "бы".

   "Жена артиста" - французская мелодрама во вкусе прошлого века, с чувствительными эффектами. Живописец любит девушку-аристократку; не надеясь получить ее руку, он уехал в Россию, где, прожив три года, возвратился в Париж и, как отец его возлюбленной отошел к своим знаменитым предкам, женился на ней. Вот и живет он с нею, как голубь с голубкою: то порисует, то поворкует. А художник он знатный - пишет картины тысяч в двадцать франков каждую. Однако он все-таки вошел в большие долги, потому что уплатил долги своего тестя и содержит жену так, чтобы она не заметила перемены своего состояния. За женою его волочится виконт де Ретель, да потом уж волочится и за ее горничною Викториною, в которую влюблен дуралей Августин, подмастерье Клермонта. Надо сказать, что Клермонт считает виконта своим задушевным другом. Эвелина открывает ему глаза,- и он начинает свирепствовать против виконта как негодяя; а виконт ему намекает о векселе в шесть тысяч франков, которому срок вышел в этот же вечер. Живописец в отчаянии: долгу на нем двадцать тысяч, а денег в кармане ни гроша - надо продать лошадей, мебель, переменить квартиру, лишить свою жену всех удобств жизни, к которым она привыкла с малолетства. Беда, да и только! Но вдруг вбегает Викторина с письмом, содержащим в себе предложение правительства - написать две картины, по 20000 фр. за каждую. Клермонт бросается к палитре, но - о ужас! - он вдруг ослеп... Первый акт кончился.

   Во втором акте Клермонт, сидя в креслах, слепой, жалобно воркует с Эвелиною, которая сбирается идти погулять и, давши ему слово возвратиться скорее, оставляет его одного ворковать. Входит Августин и открывает Клермонту за тайну, в виде жалобы, что виконт де Ретель по-прежнему волочится за Викториною. Клермонт в изумлении; он думал, что виконт уж давно бог знает где. Августин говорит ему еще, что они живут хотя на другой квартире, но все-таки опрятной и красивой и что их мебель все та же, - и в доказательство дает Клермонту ощупать одно кресло. Наконец, он говорит, что барыня часто отлучается из дома, и он видел у ней брильянтовый перстень. Клермонт высылает Августина и ощупью доходит до бюро, в котором и отыскивает роковой перстень, и, поворковав жалобно и горестно на свое злополучное одиночество и потерю чести, с отчаяния уходит в другую комнату. Вдруг входит виконт де Ротель и, встреченный Викториною, говорит ей: "В 7 часов",- отдает письмо и хочет уйти, как вдруг вбегает Августин и начинает свирепствовать. Виконт приказывает ему молчать, грозит в случае нескромности и уходит. Входит Клермонт и узнает от глупо свирепствующего Августина, что тут был виконт; Клермонт в пущем отчаянии и наибольшем злополучии. Эвелина возвращается с прогулки - и они оба начинают ворковать. Клермонт упрашивает ее не оставлять его на этот вечер одного - Эвелина говорит ему, что она дала слово быть у кого-то: новое подтверждение свирепых подозрений Клермоита! Наконец, на его неотступные воркованья она соглашается остаться, просит его отдохнуть, а сама просит позволения побыть в своей комнате, к которой подходит, хлопает дверью и на цыпочках уходит в другую дверь, потому что еще во время ее разговора с мужем Викторина делала ей знаки и говорила, что ее ждут. Узнавши, что жены нет дома, Клермонт подходит к окну своей комнаты, находящейся в третьем этаже, чтобы выпрыгнуть из нее и "смертию окончить жизнь свою"², как вдруг вбегает Эвелина... Дело, изволите видеть, в том, что она решилась, из любви к мужу, определиться на сцену и своим блестящим талантом доставить ему довольство; что же до виконта, он сначала хотел ее соблазнить, а потом, видя неудачу и тронувшись ее добродетелью (верность жены мужу во Франции почитается добродетелью, и еще столь же геройскою, сколько и редкою), бескорыстно помогал ей в ее предприятиях. Клермонт в упоении блаженства от сугубой добродетели жены, уверенность в которой после страшного сомнения для него тем отраднее. К довершению всего он узнает, что, благодаря таланту жены, они снова богаты, и он может ехать в Берлин к славному окулисту, который очень дорого берет за свои операции и только один в состоянии возвратить ему зрение. Так как жена его (г-жа Орлова) явилась так кстати прямо со сцены, и в костюме испанки, то Клермонт (г. Мочалов) и восклицает: "Как она должна быть прекрасна в этом костюме!" Восклицание осталось без аплодисмана, но когда Эвелина упала перед мужем на колени, обняла его колени, а он начал ворковать, и занавес начал опускаться, то публика пришла в неописанный восторг от таковой чувствительно-патетической сцены...

   Драма, как изволите видеть, довольно плоховата, как и все французские драмы; но дело в том, что когда их играют французские артисты, то на сцене они прекрасны, а когда их играют русские артисты (по крайней мере в Москве), они бывают невыразимо дурны, еще хуже, чем в чтении. Когда пьеса русская, то есть в русских нравах, то и наши артисты хороши, и в их игре есть даже целость и общность (ensemble); но когда пьеса переводная, особенно с французского, и, следовательно, требующая живости и светской ловкости, то два-три таланта еще доставят вам наслаждение; остальные же заставят вас с лихвою расплатиться за это наслаждение, а общность пьесы напомнит вам балаганные представления.

   Что сказать о выполнении "Жены артиста"? Сквозь вычурную манерность игры г. Мочалова промелькивали иногда и благородная простота и теплота чувств. Г-жа Орлова всегда прекрасна, и ей за это всегда аплодируют; удивительно ли, что и на этот раз публика была ею очень восхищена? - Г-н В. Степанов был, в роли Августина, очень потешен, но нимало не мил...

   "Цыганы" есть не что иное, как драматическая часть поэмы Пушкина, без перемен взятая из нее целиком, разумеется, с выпуском эпической, отчего и здравый смысл выпустился. Комедь началась пением г. Бантышевым песни "Мы живем среди полей" и пляскою табора, в котором была одна женщина - Земфира (г-жа Репина). Публика заставила г. Бантышева (игравшего роль молодого цыгана) повторить песню. Затем у Алеко (г. Мочалова) начался разговор с Земфирою, а после разговора Земфира тотчас начала петь: "Старый муж, грозный муж". В этом пении г-жа Репина вся была - огонь, страсть, трепет, дикое упоение... Публика заставила ее повторить... Но играла она так же дурно, как и г. Мочалов, то есть очень дурно. Г-н Орлов читал монологи старого цыгана, этого дивного, великого характера, созданного колоссальным гением Пушкина: при теплом и глубоком чувстве Щепкина и его превосходном таланте это чтение произвело бы сильный эффект, и публика поняла бы старого цыгана, отца Земфиры, как абсолютного человека в естественной непосредственности... Сцена убийства была просто смешна.

   "Первое представление "Мельника, колдуна, обманщика и свата" есть одно из новейших произведений неутомимого нового петербургского драматурга Н. А. Полевого. Кстати: чтобы напитаться его духом и тем лучше понять эту пьесу, мы в тот день, как готовились идти в театр, прочли в последней книжке медленно выступающего "Сына отечества"³ еще одно из новейших драматических произведений Н. А. Полевого - "Ода премудрой царевне Киргиз-Кайсацкой Фелице". Штучка славная-с! Особенно нам понравилось лицо Державина: беспрестанно читает свои стихи или рассуждает в канцелярии о высоком и прекрасном, и притом так высоко и прекрасно, так чуждо обыкновенного человеческого языка, что тотчас увидишь, что это не простой человек, а великий поэт и "наукам учился"⁴. Словом, "молодой, молодой человек, лет двадцати трех, а говорит совсем так, как старик. Извольте, говорит, я поеду: и туда и туда... так это все славно. Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в канцелярии, говорит, немножко темно"⁵. И это нисколько не странно: в старину, то есть во время Н. А. Полевого, все были убеждены, что поэт непременно должен быть несколько помешанный человек: говорить громкие фразы о вдохновении, о поэтическом призвании, о своем гении и своих созданиях, не быть способным ни к какому делу, со всеми спориться и высказывать толпе всевозможное презрение. Новейшее поколение думает совсем иначе: оно от души смеется над идеальным Чацким, как над полоумным, и хочет, чтобы поэт только в своих творениях был поэтом, а в обществе являлся бы в сюртуке или фраке, а не в поэтическом мундире с мишурным ореолом на голове. И самые поэты нового времени смотрят на предмет с этой же точки зрения. Известно, что Пушкин с большею частию людей разговор о лошадях предпочитал разговору о поэзии, о которой просто беседовал или в задушевном кругу, или с самим собою, и пуще всего на свете не терпел, чтобы на него смотрели и с ним обращались, как с поэтическою знаменитостию, или даже говорили при нем о его сочинениях. В этом виден дух времени. Наполеон стоил Александра Македонского или Юлия Цезаря, но ходил не в мантии, а в сером сюртуке, не в шляпе, а в уродливой трехуголке; но зато сколько бесконечной поэзии в этом сером сюртуке и в этой уродливой трехуголке, и не странно ли было бы, если бы он надел рыцарские доспехи и шлем!.. Но мы заговорились: обратимся к пьесе. После Державина самое интересное лицо в ней Хемницер. Он врет глупости, и хотя насчет многого еще можно с ним и не спорить, но уж никак нельзя согласиться, чтобы Державин был великий человек, потому что Хемницер умнее его с своими пошлыми побасенками, которые он так плоско резонерствует, и потому что поэзия - безумство: это старая песня, двадцатых годов... Впрочем, славная пьеса, господа! Прочтите!..

   У Сумарокова есть воспитанница, которая любит Аблесимова, переписчика его сочинений, и которую оный Аблесимов обожает⁶. Сия девица не терпит Жукова, племянника Тредьяковского и плохого стихотворца, а оный Жуков пленен ее красотою, подло льстит авторскому самолюбию Сумарокова и получает его обещание выдать за него свою воспитанницу. Аблесимов признается Сумарокову в любви к его воспитаннице - Сумароков этим только что не оскорбляется, как нелепостью, говоря, между прочим, что он отдаст свою воспитанницу только за "сочинителя".- "О, если только за этим стало дело,- восклицает Аблесимов,- то ты моя, Анна Ивановна!" - и подает Сумарокову рукопись своего "Мельника, колдуна, обманщика и свата". Сумароков смеется над пьесою, как над образцового глупостью, потому что ее герои - русские мужики и бабы. Аблесимов замечает ему, что он сам изображал, в своих трагедиях, русских людей с русскими именами - Синава, Димитрия, Ксению и пр. "Но я облагородил и украсил их! - восклицает Сумароков.- Я сделал из них Ахиллесов, Агамемнонов, Клитемнестр, только с русскими именами; а в эклогах у меня всё Даметы, Хлои, Титиры, а не Ваньки, Фомки и Маврушки! Ты не знаешь пиитики, а берешься писать - вот и вышел вздор". Словом, начинается спор, в котором Сумароков отстаивает пиитические правила (или классицизм), а Аблесимов - природу и естественность (или романтизм). Короче: это продолжение того же гонения на классиков, которое началось еще с "Московского телеграфа", и только поэтому Аблесимов, невзначай написавший хорошенькую пьеску, и рассуждает довольно умно, в рассудочном смысле. В этом споре Сумароков с ужасом узнает, что Аблесимов отдал уже свою пьесу на театр и она тот же вечер будет дана; он предсказывает ему смех и свистки как достойное наказание за его незнание пиитики. Аблесимов решается наудачу и требует у Сумарокова слова выдать за него свою воспитанницу, если публика хорошо примет его "Мельника", и сам отказывается от своих притязаний, если пьеса падет. Уверенный в падении пьесы, Сумароков дает ему слово и руку и просит Тредьяковского, пришедшего к концу их спора и принявшего сторону "пиитики", разнять их в качестве свидетеля. Входит Богдан Богданович Книпер, содержатель вольного театра в Петербурге, и Сумароков напускается на него за то, что он без его согласия решился взять на сцену такую дрянь, которая возбудит общий ропот и от которой ему будет большой убыток. Богдан Богданович в отчаянии, что пьесы уже нельзя отменить, потому что сейчас же должно начаться ее представление. Он уходит. Является Жуков, подличает перед Сумароковым, предсказывает падение "Мельника" и уходит в театр. Остаются Сумароков и Тредьяковский, читают друг другу отрывки из своих творений и ссорятся: сцена, напоминающая Триссотина и Вадиуса⁷. Раздраженный Тредьяковский уходит, забывши взять свое милое пятипудовое чадо, рукопись "Тилемахиды". Сумароков пишет на него эпиграмму. Вдруг вбегает Богдан Богданович и зовет его в театр к Шувалову и другим вельможам, возвещая притом, что "Мельник" имел неслыханный успех у публики, от вельмож до черни. Встревоженный Сумароков уходит с ним. Входит Аблесимов: он уже в отчаянии, что решился отдать пьесу на театр, не посоветовавшись с Сумароковым; он уже упрекает себя и за то, что оспоривал его премудрые мнения об искусстве. Входит Анна Ивановна и горюет с ним вместе. Вдруг является из театра Жуков. Он взбешен на Сумарокова за то, что тот, давши ему слово за свою воспитанницу, дал также слово и Аблесимову в случае удачи его пьесы, которая, как он это сам сейчас видел, очень удалась. И вот он хочет отомстить, сказавши Аблесимову и Анне Ивановне, что пьеса пала. Любовники в отчаянии; но приходит Сумароков, радушно поздравляет Аблесимова с успехом пьесы и с невестою и, узнавши о проделке Жукова, выгоняет его. Приходит Тредьяковский, говоря, что он забыл тетрадку. Сумароков весело его встречает и предлагает мировую за бокалом вина; Тредьяковский хочет читать свою "Дейдамию", но все выходят, и занавес медленно опускается перед чтецом, не замечающим отсутствия слушателей.

   Пьеска, как видите, не очень затейливая, с самыми обыкновенными и истертыми пружинами классической комедии: с благородным отцом, pere noble (Сумароков), с дочерью (Анна Ивановна) и ее любовником (Аблесимовым), соперником-мерзавцем (Жуков) и двумя шутами (Тредьяковский и Книпером). Словом, одна из тех драматических, посредственностей, которые, бывало, в "Московском телеграфе" Н. А. Полевой так умно и энергически преследовал, как уголовные преступления против здравого вкуса и здравого смысла. Характер Сумарокова совершенно искажен: это добряк с слабостию к стихотворству, которого можно согласить на все, льстя его слабости, и который от души рад успеху Аблесимова, не знающего пиитики, и на радости прощает Тредьяковскому его оскорбление. Не таков был Сумароков: он принимал похвалы как дань, должную российскому Лафонтену, Расину, Мольеру и Вольтеру, и за них не почитал себя нисколько обязанным; а сомнение в своей гениальности принимал за невежество, за помешательство в уме или за кровную обиду. Успех пьесы, написанной не по правилам пиитики, сделал бы его кровным врагом отцу родному, не только какому-нибудь Аблесимову, переписчику его творений. Это была одна из самых раздражительных, из самых страстных посредственностей, с таким же даром к поэзии и с таким же чудовищным самолюбием, как и Тредьяковский, но с лучшим языком, сильнейшими страстями и большим смыслом.

   Как изобразил автор Сумарокова - г. Потанчиков выполнил его не только умно, но и талантливо, с большим искусством и большою естественностию. Тредьяковского играл Щепкин и, разумеется, играл превосходно, художественно. Впрочем, он не столько понял, сколько создал эту роль. Поэтому с первого появления его на сцену до того, как он остается на ней читать "Дейдамию", смех и рукоплескания не умолкали и разрешались в громкий, единодушный вызов. Г-жа Орлова была очень к лицу причесана по-старинному и выполнила свою роль просто, благородно, тепло и умно. По болезни г. Никифорова, роль Книпера играл г. Рославский и играл ее с старинными кривляньями и самыми плоскими фарсами. Это одна из тех посредственностей, которых французы называют utilites {полезности (франц.).}, но которые свирепо портят себя неуместными притязаниями на гениальность. Вообще пьеса шла хорошо, целостно и была принята публикою с восхищением, несмотря на литературность ее содержания, не всем доступную. Это одна и та же история: в пьесе с содержанием из русской жизни, без трагических ходуль и хоть мало-мальски порядочно слепленной, и актеры все хороши, и в игре есть общность; а публика всегда довольна и хорошо принимает такую пьесу.

   Заключительною пьесою бенефиса был очень миленький французский водевиль "Мэр по выбору и смелый поневоле", который шел очень ладно и в котором г. Живокини восхитил публику милою оригинальностью и неподражаемою веселостию и естественностию своей игры. Какой это прекрасный талант! Сколько оригинальности, умения занять публику даже самою плохою ролью! Да, если бы г. Живокини повыше смотрел на свое искусство, то оставил бы в его летописях славное имя!..

   Бенефис кончился в четверть одиннадцатого: и много, и разнообразно, кое-что и хорошо, и недолго,- чего же больше?..

  

  

   Водевиль без характеров, без интриги, без всякого содержания, без малейшего действия, бедный смыслом и остротою и богатый безмыслицею и топорными куплетами. Чтобы не почли нашего приговора произвольным или пристрастным, выписываем куплет, по которому можно судить о целом водевиле:

  

   Нет, лучше я умру от скуки,

   Чем выду замуж за него -

   И все страдания и муки

   Я освящу хоть за того,

   Кого душою обожаю,

   Любить до гроба я клянусь -

   И боле в жизни не желаю,

   Когда я с ним соединюсь.

  

   И после таких стихов автор еще имел смелость надеяться от публики внимания, заставив очень некрасивую героиню своей пиимы пропеть визгливым голосом новую бессмыслицу:

  

   Теперь наш автор знать желает,

   Годится водевиль иль нет.

   От вас решенья ожидает,

   Какой дадите нам ответ,

   Мы даже за него боимся;

   Не знаем, как вас попросить;

   Однако же надеждой льстимся,

   От вас вниманье заслужить.

  

   Все

  

   Вот водевилю и конец,

   Скажите, нравится ль "Вдовец"?

  

   Нет, решительно нет, г-н Писчиков! Прежде, нежели писать водевили, не худо бы вам было поучиться немножко грам... да позапастись см...

  

  

  

   Комедия даровитого Фонвизина всегда будет народным чтением и всегда удержит почетное место в истории русской литературы. Она не художественное произведение, но сатира на нравы, и сатира мастерская. Ее действующие лица - дураки и умные: дураки все очень милы, а умные все очень пошлы; первые - карикатуры, написанные с большим талантом; вторые - резонеры, которые надоедают вам своими сентенциями. Одним словом, комедии Фонвизина, особливо "Недоросль", никогда не перестанут возбуждать смех и, постепенно теряя чтецов в высших со стороны образования кругах общества, тем более будут выигрывать их в низших и делаться народным чтением. Вот уже площадная книжная производительность начинает овладевать ими, и г-н Кузнецов издает их, печатая в типографии г. Смирнова, на дурной бумаге и со всевозможными орфографическими, логическими и типографическими ошибками.