Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.

ериться беспредельно, теперь стал в глазах ваших человеком подозрительным... Я, я верю теперь, что опыт важная вещь в жизни.

   - Полноте, забудем старое. Для нас еще так много впереди прекрасного...

   Она протянула руку к Зеницыну. Он медлил взять ее. Поведение Зеницына удивляло Александру Александровну более и более.

   - Вы ужасны, Зеницын! - произнесла она голосом, дрожащим от внутреннего волнения. - Неужели еще не успокоилась ваша гордость?.. Вот я перед вами, смиренная, униженная, я прошу вашего прощения, умоляю...

   - Как? вы молите о прощении?.. О, не обманывает ли меня слух? Вы говорите, что любили, что любите меня; вы говорите, что сердце ваше разрывалось при виде моих мучений... О, повторите, повторите!

   - Правда, правда... Но забудьте...

   - Я блаженствую, я счастливейший из смертных! - громко, с напыщенным восторгом трагического героя вскричал Зеницын.- Уф! я даже устал,- продолжал он скороговоркою, делая несколько шагов назад.- Однако ж не так легко играть трагические роли, как я думал! Но докончим. Вы поражены, изумлены, растроганы,- значит, я <не> напрасно боролся с трудностями моей роли. Теперь мне остается только благодарить вас, предполагая, что вы аплодируете.

   Он вышел на средину комнаты, крестообразно сложил на груди руки и отвесил Александре Александровне три низкие поклона, какие отвешивают почтеннейшей публике русские актеры, когда она вызовет их.

   - Он с ума сошел! - невольно воскликнула Задумская.

   - Нет, не льстите себе такой мыслию, - спокойно Зеницын.- Она выгодна для вашего самолюбия, но, к несчастию, несправедлива. Вы слишком самонадеянны, если думаете, что ваш странный поступок мог довести меня до безумия. Правда, он поразил меня, но совсем не так, как вам казалось: он только родил во мне желание доказать вам, что вы напрасно так много надеетесь на свою опытность, что я действительно могу быть актером, когда захочу.

   - Актером?

   - И как мало трудов стоило мне это! Сначала я хотел прикинуться безумцем, но скоро увидел, что могу отделаться гораздо дешевле. И вот я надел маску страдальца и стал разыгрывать пошлую роль отверженного любовника, - решился играть ее по всем правилам застарелой драмы: кричал как безумный, размахивал руками, брал себя за голову и т. д. При вас я был всегда мрачен и скучен; если говорил с кем-нибудь, то старался, чтоб несколько моих слов достигло до ушей ваших; заметив, что Хламиденко, по страсти к болтовству, аккуратно доносит вам обо мне, я нарочно при нем говорил и делал разные странности, которые, будучи пересказаны, могли бы показаться вам следствием отчаяния. Наконец, сцепа в саду... она была заранее обдумана. Я знал, что вы были в беседке... И вот какими средствами, в продолжение двух дней, успел я довести вас до положения, в котором вы теперь находитесь! Что же такое ваша неприступность, о которой прокричал весь город? Где ж ваша опытность, которою вы так много гордились? Я был в горячке любви. Вопреки своим правилам, вопреки своему характеру, я увлекся, как ребенок, и в припадке красноречия вылил пред нами из души моей чувства, которыми она тогда была переполнена... И что ж? Вы назвали меня актером! Теперь, когда жар мой давно простыл, рассудок принял свои права, с рассчитанным отчаянием, поддельным огнем начал я высказывать чувства, которых не было в душе моей, - вы приняли их за излияние сердца! Где же, повторяю, ваша опытность, которая, как вы думали, давала вам право оскорблять всякого подозрением, смотреть на всякого как на врага вашего доброго имени, наконец, называть в глаза лицемером!

   Можно себе представить, что чувствовала Александра Александровна!

   За дверьми послышались шаги. Зеницын отскочил в противоположную сторону. Все гости Андрея Матвеевича, которые наслаждались прогулкою, сбежались в гостиную по случаю нечаянного дождя. Хламиденко был впереди.

   Ровным, величественным шагом подошла Александра Александровна к Хламиденке, восхитительно улыбнулась на его комплименты и сказала нежным голосом довольно громко:

   - Я долго вас испытывала, но наконец уверилась в вашем постоянстве: вот вам рука моя!

   Хламиденко чуть не помешался от восхищения. В минуту весть о событии, столь радостном для Петра Ивановича и завидном для многих, долетела до ушей всего общества. Пошли разные толки...

   - Слышал? слышал? - воскликнул Черницкий, подбегая к Зеницыну.

   - И, ты видишь, нисколько не удивлен, не встревожен. После сцены, которая...

   - Знаю, знаю... Я втайне наблюдал за тобой и всё понял... Молодец! ты славно сбил спесь с нашей провинциальной неприступности; а то куда! никто не мог подладить! Ну да теперь всё кончено... Высоко летала, да низко села! А ты что думаешь делать?

   - На днях отправиться в Петербург.

  

  

  

  

   Доп Нуньез де лос Варрадос был одним из знаменитейших грандов испанских. Род его начался едва ли не вместе с первым человеком, явившимся в мире. Если б вы могли представить себе во весь рост его родословное дерево, то увидели бы нечто необыкновенное, нечто повыше Чимборазо и Давалагири; по крайней мере так думал сам старый гранд и утверждали его приближенные. Испанская гордость, к сожалению, вошла в пословицу, а потому совестно было бы распространяться о ней. Дону Нуньезу было уже восемьдесят лет. У него не было детей, и все надежды его на продолжение знаменитого рода основывались на сыне его покойного племянника, молодом внуке, доне Сорильо. Любимым коньком старика были воспоминания о славных предках, из числа которых многие играли важные роли в судьбе Испании. И когда он говорил о них, лицо его разгоралось, глаза сверкали, седая голова тряслась от слабости, но речи были сильны и полны юношеского увлечения. В них было так много вдохновения, так много торжественности, что слушавший их невольно почтительно наклонял голову пред лицом истинного аристократа, который в роде своем сотнями насчитывал графов, грандов и даже герцогов. В свое время сам Нуньез играл немаловажную роль. Еще отец дона де лос Варрадоса переехал в Сардинию и поселился в Турине; дон Нуньез, но смерти отца сделавшись его наследником, остался также в Турине, и таким образом фамилия Варрадосов утвердилась постоянно в Сардинии. Дом его, гранитный, в четыре этажа, со множеством железных балконов, был украшен фамильными гербами и почитался одним из лучших в городе. Тихо и однообразно текли дни старика в отрадных воспоминаниях, в заботливых попечениях о внуке, с которым неразлучно было связано всё дорогое его сердцу, всё, что составляло предмет его гордости и заветных надежд. Старый гранд хранил его как зеницу ока, лелеял, как любовницу; он дышал только им, любил его, как славнейшего из своих предков, дорожил им, как всеми предками вместе. Была еще у него внучка донья Инезилья, сестра дона Сорильо, но на нее он обращал гораздо менее внимания.

   - Род мой,- говорил старик,- должен непременно поддерживаться в мужской линии, как поддерживался доныне, иначе древность его будет хвастливой ложью, от которой да спасет святая дева всякого честного гражданина, но только потомка Варрадосов! - И глаза старого гранда с любовью останавливались на доне Сорильо, как будто говоря ему: в тебе надеюсь не умереть я! Ты должен с честью поддержать славный род наш!

   - Я всё еще не могу приискать тебе приличной партии,- сказал однажды старый гранд своему внуку.- Вчера я советовался с королем. Он обещал назначить невесту и быть на твоей свадьбе. Надеюсь, королю сардинскому не стыдно быть на свадьбе у Варрадоса!

   - Зачем торопиться,- отвечал дон Сорильо в смущении,- я еще слишком молод. Прежде надо устроить участь сестры... И я знаю жениха...

   - Как, ты знаешь человека, который может быть ее мужем! - перебил гранд, пораженный его словами.- Кто ж он такой? Да, может быть, когда ты путешествовал... герцог... принц крови...

   - Нет, он здешний придворный...

   - Сумасшедший! - воскликнул гранд вскакивая.- И ты думаешь, что кто-нибудь из них достоин ее руки! Где он, где? Укажи мне его...

   - Дон Фернандо де Гиверос молод, богат, в милости у короля...

   Старый гранд захохотал. Голова его судорожно закачалась; глаза запылали гневом и презрением.

   - Ты глупец, Сорильо! - закричал он, дрожа всем телом.- Ты сам не знаешь, что говоришь! Ты не понимаешь своего высокого назначения, не уважаешь наследственнои славы нашего дома, которая дорого стоила мне и предкам моим! Ты недостоин носить имя Варрадоса... Ты не гранд, Сорильо! ты плебей, ты сын плебея, который не помнит своего отца!

   - Я внук Варрадоса! - гордо воскликнул молодой человек.- И если кто осмелится...- Сорильо схватился за шпагу. Глаза старого гранда заблистали радостью... Старик бросился к нему на шею...

   - Как! - воскликнул он.- Ты хочешь обнажить оружие против - меня...

   - Против всякого, кто осмелится сомневаться в моем происхождении!

   - Я опять узнаю в тебе потомка Варрадосов! В тебе их кровь, в тебе душа того славного предка, который своими руками задушил родного брата, когда он хотел опозорить род наш! Обнажай шпагу, Сорильо, обнажай прочив всякого, кто скажет, кто только подумает, что ты не потомок Варрадосов!

   Старик в восторге обнимал внука; в полубезумной речи его было что-то решительное и торжественное. Казалось, он не замедлил бы произнесть приговор самому себе, если б поступил вопреки своим правилам...

   - Дедушка! - сказал растроганный внук.- Пусть я один буду жертвою вашего честолюбия. Но пощадите сестру: она его любит!

   - Diavolo! - воскликнул гранд, снова разгневанный.- Ложь! Она не может влюбиться в человека, который недостоин руки ее!

   - Дон Фернандо может насчитать несколько предков, с которыми не стыдно стать рядом вашим, дедушка... Род его продолжается с лишком двести лет...

   - Двести лет! А наш... Ты не знаешь, Сорильо, ты не знаешь, сколько веков существует род наш... На что тебе знать! Ты не дорожишь славой Варрадосов! Поди от меня, поди! Я не хочу тебя видеть, не хочу говорить с тобой... Не приходи ко мне, пока не исправишься.

   - Если я уйду, дедушка, то уже не возвращусь,- твердо отвечал внук.

   - Ты пугаешь меня, Сорильо. Ты хочешь играть мною... Да простит тебя Сант-Яго!

   - Я говорю, что думаю, и исполню, что говорю.

   - Ты уйдешь, ты будешь ждать моей смерти... А если я лишу тебя наследства, оставлю без куска хлеба, объявлю тебя самозванцем... Всё это я могу сделать, Сорильо...

   - Я буду называться тогда просто - Сорильо и стану жить честным трудом, но не приду к вам, дедушка...

   Старый гранд, с видимым наслаждением слушавший решительные ответы внука, снова обнял его.

   - Любовь к правде, железная, беспощадная, твердость в слове, не знающая пределов,- отличительные свойства нашего рода, и они есть в тебе, достойный преемник мой. Прости меня, прости! Я капризен, брюзглив, взыскателен; старость, старость! Она то же помешательство! Прости, друг мой!

   Сорильо с чувством пожал руку доброму старику, который так быстро переходил от гнева к радости, от сомненья к уверенности именно потому, что беспредельно любил своего внука и каждую минуту за него боялся. Теперь он плакал и извинялся; мир, казалось, был заключен на прочном основании...

   - Твердость в слове! - произнес Сорильо, желавший, по-видимому, воспользоваться удобной минутой.- Вы уважаете твердость в слове; стало быть, я не должен отказываться от мнения, что дон Фернандо достоин быть мужем доньи Инезильи...

   - Да,- отвечал гранд после долгого молчания,- но он никогда не будет им.

   - В таком случае я женюсь на первой девушке, которая мне понравится...

   - Женишься!

   И старый гранд рассердился в третий раз сильнее прежнего. Он задрожал, топнул ногою и упал в кресло.

   - Так ли думали,- ворчал он про себя, заливаясь слезами,- твои дети, о Алонзо де Варрадос, одержавший тридцать побед над неверными! Таков ли был ты, о Инфантадо, положивший голову за одно слово правды, которого ты не хотел утаить! Таковы ли были все вы, знаменитые предки мои! Мне позор! Мне проклятие и бесчестный титул последнего в роде! Peccador de mi! Vala me Dios! {О, я грешник! Помоги мне, боже! (исп. искаж.).}

   - Бог видит,- сказал внук, тронутый горестью старика,- я не хотел оскорбить вас, дедушка. Я никогда не шел наперекор вам. Только страдания сестры, которая вянет от любви...

   - Замолчи! - сердито перебил старый гранд, вскочив и топнув ногою.- Я лишился сына, теперь ты хочешь отнять у меня дочь!

   В ту минуту дверь отворилась и в комнату вошла молодая женщина. Она была прекрасна, стройна и величественна, но лицо ее было бледно и задумчиво; во всех чертах ее, и в особенности в черных, выразительных глазах, проглядывало затаенное страдание; поступь ее была легка и правильна; взгляд горд и спокоен. Старый гранд быстро подскочил к ней при самом ее появлении и закричал безумным голосом:

   - Он лжет... не правда ли... он лжет! Ты не влюблена в него... ты не хочешь выйти за него замуж?

   - Что вы говорите? - спросила кротко девушка.

   - Сестра,- сказал дон Сорильо,- дедушка спрашивает тебя, точно ли ты любишь дона Фернандо де Гивероса и хочешь ли выйти за него замуж?

   - Дедушка! - отвечала донья Инезилья спокойно и твердо.- Я точно люблю Фернандо, но, если вы думаете, что он недостоин моей руки, никогда не буду его женою!

   - Вот,- закричал обрадованный гранд, обнимая внучку,- вот как должны думать и действовать потомки Варрадосов!

   - Смотри, сестра,- сказал брат с некоторою надменностью,- достанет ли у тебя твердости сдержать свой обет, которым ты навсегда отказываешься от счастия!

   - Бог поможет мне! - смиренно отвечала сестра, подняв кверху глаза, полные тихой грусти...

   - Дедушка,- сказал тогда Сорильо старому гранду,- если сестра моя так великодушно решилась пожертвовать своим счастием вашему, то я не противоречу. Я также буду следовать ее примеру...

   Мир был заключен. Нуньез де лос Варрадос попеременно обнимал детей и плакал от радости. Страх не оставить достойных наследников своего знаменитого имени часто делал его недоверчивым, подозрительным и даже доводил до малодушного отчаяния. Зато когда сомнения рассеивались, он был в восторге.

   - Так, так! - говорил он, обнимая внука.- Ты с честию поддержишь славное имя, которое носишь. И я не умру в тебе... и мои предки будут еще долго на устах благодарных потомков... Только надо поскорей устроить судьбу твою... я могу умереть... я должен себя успокоить... завтра же поеду к королю и поговорю о твоей свадьбе...

   Сорильо тяжело вздохнул.

   Донья Инезилья пришла в свои комнаты. Слезы хлынули из глаз ее; она закрыла руками лицо и долго сидела неподвижная, безмолвная; по временам только вылетали из груди ее болезненные вздохи и глухие стенания. Через час она встала, отерла слезы, гордо взглянула кругом, и лицо ее сделалось совершенно спокойно.

   - Донья,- сказала хорошенькая камеристка Ханэта, раздевая свою госпожу,- дон Фернандо хочет убить себя, если вы не назначите ему свидания... И он сдержит слово. Он вас так любит! Грех ляжет на вашу душу...

   - Воля божия! - отвечала она.

   - Он сказал, что придет завтра к вашему балкону... Я его просила, чтоб он погодил убивать себя... Может быть, вы согласитесь...

   - Никогда, никогда!

   - А я почти обещала... Что теперь будет? Он придет... и он убьет себя под вашими окошками... Спасите его! согласитесь хоть из долга христианского!

   - Никогда! - повторила Инезилья решительно и поспешила спрятать личико свое под покрывало, потому что на глаза ее набежали слезы...

  

  

   Воздух дышит упоительным благовонием роскошных дерев, отягченных дарами южного неба; алоэ, элоандра, гиацинты, нарциссы, маргал-хул (род тюльпанов) - всё цветет, всё радует взор и нежит обоняние. Чинары, тополи, алгорробы, дубы и вязы бросают из ароматных садов стройную тень свою на гранитные стены домов, на улицы, покрытые полумраком наступающего вечера... И вот наступил он, чудный, очаровательный вечер! Солнце скрылось; показалась луна... И какая луна! Не наша северная луна, сонливая, бледная, круглолицая, которая так ленива, так однообразна, так мертва и на небе и в поэтических описаниях... Нет, живая, видимо движущаяся луна, гордая, как гранды испанские, пылкая, живая, страстная, увлекательная, как девы страны, так роскошно освещаемой ею... Чудная страна!

   По одной из туринских улиц шла молодая девушка. Широкая баскинья, которую надевают испанские и сардинские женщины, выходя на улицу, скрывала ее стройную талию; в лице и походке ее не было величественной важности, но оно было миловидно и привлекательно. Вообще в ней скорее можно было признать камеристку знатной дамы, чем знатную даму. Навстречу ей шел мужчина высокого роста, в простой куртке, или, правильнее, фуфайке, из грубого голубого сукна, в огромной желтой шляпе с букетом.

   - Ханэта! - закричал он, увидев молодую девушку.- Долго ли ты будешь мучить меня, Ханэта! Долго ли я буду встречаться с тобою только на улице! Ты не любишь меня, ты хочешь шутить мною... Смотри, Ханэта!

   - Фиорелло! - робко проговорила молодая девушка.- Ты мучишь меня своею любовью... Ты пугаешь меня своею ревностию! Мы не можем быть счастливы... Чем мы будем жить?.. Достал ли ты хоть тысячу вельонов на нашу свадьбу?..

   - Нет! Наша ловля идет очень плохо!

   - Видно, я скорей тебя достану их, Фиорелло!

   - Ты упрекаешь меня! Хорошо, я брошу свой честный промысел. Завтра в Турине явится новый герильо. {То же, что бандит.} Он будет ужасен, Ханэта... От него будет страшно показаться на улице!

   - Избави бог! - вскричала испуганная девушка.- Нет, нет, Фиорелло... Тогда уж нам никогда невозможно будет соединиться!

   - Ты боишься... Я не убью тебя... Но клянусь св. Фабризио, моим патроном... я убью твоего любовника... Скажи ему... скажи...

   - Разве ты убьешь самого себя, Фиорелло?

   - Не себя, а того, кто заступил мое место в твоем сердце, Ханэта!

   - Ты жесток... Ты не стоишь любви моей...

   - Но чем же ты докажешь ее? Чем?.. Завтра я приду к твоему балкону... Ханэта... в последний раз... впусти меня... впусти.

   Голос рыбака был грозен и решителен. Ханэта дрожала.

   - Хорошо... может быть... если я подам знак,- отвечала она трепещущим голосом.- Но ради всего святого, Фиорелло, будь осторожнее!

   - Помни же, я приду завтра! - сказал рыбак и скорыми шагами отошел от смущенной своей любовницы. Она пошла домой, грустная, растерзанная, и уже была близко жилища знаменитого гранда Нуньеза де лос Варрадоса, как вдруг кто-то схватил ее за плечо... Она оглянулась: перед ней стоял мужчина среднего роста, закутанный в широкий плащ.

   - Что? - спросил он быстро.- Что сказала она?

   - Она запретила мне даже говорить об вас... Нет никакой надежды!

   - Я не увижу ее, не увижу! - отчаянно вскричал мужчина.- Нет, я должен увидеть ее... Ханэта! вот золото... смотри... здесь много... я дам еще больше... Завтра ночью я приду к балкону... ты бросишь мне веревочную лестницу... Да?

   Ханэта молчала, но глаза ее жадно впились в кошелек, полный золотом. "Половины его было бы достаточно для нашего счастия!" - думала она, тяжко вздыхая...

   - Бери, бери! - нетерпеливо кричал мужчина...

   - Страшно, грешно! - тихо проговорила она, и опять замолчала, и опять устремила глаза на кошелек, как будто желая счесть, за сколько придется ей продать госпожу свою...

   - Страшно, грешно?.. ложь, выдумка! Она меня любит... Мне стоит только увидеть ее, чтоб победить ее решимость... Не страшно, не грешно, Ханэта!

   "Она, точно, любит его!" - подумала камеристка, лицо ее прояснилось. Она взяла деньги и сказала:

   - Завтра!

   - Завтра! - радостно повторил мужчина, и они разошлись.

   Фиорелло между тем по темным улицам пробирался в свое жилище. На краю города стояло несколько каменных четвероугольных изб, очень некрасивой наружности, с пирамидальными верхушками, которые заменяли трубы. Там помещался беднейший класс туринского народонаселения; большая часть жителей предместий состояла из рыбаков, к которым принадлежал и наш знакомец. Он наконец пришел в свою улицу. В ней было пусто, темно и тихо; только в окне его дома светился огонь. "Она меня надет!" - проговорил Фиорелло и ускорил шаги; через минуту он уже стучался в дверь своего жилища. Свет, который проглядывал сквозь щель полуразрушенной двери, мгновенно исчез; внутри комнаты послышались суетливые движения.

   - Отворяй, сестра! - закричал пораженный рыбак, но дверь не отпиралась. В ту же минуту с наружной стороны дома раздался резкий стук, как будто что-то упало с крыши, как будто кто-то выскочил из окна... Фиорелло бросился на улицу. Зорким глазом осмотрелся он кругом, но никого уже не было...

   - Кто он? - грозно закричал рыбак, войдя в дверь, которая была уже отворена...

   Вопрос относился к девушке, которая стояла посреди комнаты, как приговоренная к смерти, сложив на груди руки, потупив глаза... Она была очаровательна. Белая рубашечка ее, вышитая на рукавах и воротнике золотыми узорами, сжималась алым корсажем, который живописно обрисовывал ее талию; голубая юбочка спереди закрывалась белым передником; грубая обувь еще лучше оттеняла ее миниатюрные ножки; с головы ее тянулись две пряди черных, блестящих кудрей и, падая на пышную полуоткрытую грудь, дразнили воображение самым бесчеловечным образом... Но прочь земные мысли, прочь грешные описания! теперь она была хороша, как падший ангел, проклинающий минуту своего падения...

   - Кто он, кто соблазнитель твой? - повторил неумолимый брат, схватив ее за руку.- Он жених твой?

   - Нет,- прошептала девушка слабым голосом,- он не может быть им...

   - А! не может! И ты давно знакома с ним?

   - Я уже ношу под сердцем залог любви его! - отвечала она с геройской твердостью.

   - Diavolo! - закричал разъяренный сардинец.- Недаром товарищи посматривают на меня с усмешкою... Недаром они при мне перешептываются между собою; только я один не видел так долго позора моего имени... Все видели! но не долго оно будет бесчестно... Я отомщу... Я омою обиду кровью... Говори, сестра, говори! кто он? как зовут его?

   Она молчала. Фиорелло схватил кинжал и с дикой радостию начал пробовать его об руку. Острое лезвие поскользнулось и из пальца рыбака закапала кровь...

   - Кровь, сестра, кровь! смотри! всё напоминает мне о крови. Говори же, говори, кто он?

   - Я не скажу тебе, кто он,- отвечала девушка,- не скажу, хотя бы молчание стоило мне жизни!

   - Ты должна сказать! - закричал разъяренный брат.- Ты скажешь... Или мне скажет тайну труп твой... Я задушу тебя и выброшу на улицу на позор целому городу... И если кто остановится у твоего трупа, выронит над ним слезу, скажет слово участия, вздохнет или только взглянет сострадательно - я брошусь на того и месть моя будет совершена... Я узнаю, о, я узнаю его из тысячи!

   - Убей же меня,- сказала она,- начни мною, жестокий! Мне уже незачем жить... Я лишилась любви твоей; ты хочешь убить его...

   Она заплакала. Фиорелло долго смотрел ей в лицо с мучительным чувством сожаления; на глаза его навернулись слезы.

   - Сестра, несчастная сестра! - сказал он умоляющим голосом.- Ты опять найдешь брата, который будет любить тебя еще нежнее и пламеннее, но ты должна пожертвовать для него недостойным любовником!

   - Пощади его! - воскликнула рыдая бедная девушка и упала к ногам брата.

   - Пощадить! пощадить того, кто покрыл позором мое имя! Сносить двусмысленные улыбки товарищей и позволить при случае назвать себя бездельником... Не обнимай ног моих, я не могу пощадить его... Встань, сестра, я не пощажу его!

   - Ты погубишь тем и сестру свою... А вспомни... Ты говорил, что любишь меня больше жизни своей... Ты лгал, Фиорелло! ты был всегда дурной человек, Фиорелло! Бог не простит тебе моей погибели...

   - Да, я любил тебя... Я люблю тебя, сестра... И потому буду мстить за тебя... Вспомни, ты была девушка веселая, живая, красавица... Тысячи женихов сватались к тебе... сам я засматривался на тебя... Соседи смотрели на меня с завистью, любили меня по тебе... Вдруг замечаю: они перемигиваются, шепчутся, прячутся... Бывало, я ворочусь с лова, ты встречаешь меня на пороге, резвая, живая, счастливая. Глядя на тебя, и я молодел, шутя с тобою, и я забывал горе. Вдруг замечаю в тебе перемену, ты стала бледнеть, перестала улыбаться, часто я заставал тебя даже в слезах, которые ты торопливо отирала при моем появлении... и теперь... О сестра! кто же погубил тебя, ради всех святых, скажи мне, сестра!

   - Никогда, никогда!

   - Всё равно... Завтра же я найду его... Завтра же его не будет на свете, клянусь всеми святыми! - он замолчал, гневно потряс головой и принялся точить кинжал.

   - Им будет зарезан твой любовник! - сказал он с злобной улыбкой, кончив свою работу и показывая сестре кинжал...

   - Святая дева! помоги мне спасти его! - прошептала она и упала на свою одинокую постель, где ждала ее мучительная бессонница.

  

  

   Ночь чудная, душистая, очаровательная! Мужчина среднего роста, закутанный в плащ, неподвижно стоит под крайним балконом красивого дома Нуньеза до Варрадоса. Напрасно, вперив очи вверх, думает он встретить там милый образ. Никого нет, никто не разделяет его мучительного беспокойства, его жгучего нетерпения; никто не сочувствует пытке, которая терзает его душу; никто не слушает его тоскливой кантилены, которою он думает разбудить сердце красавицы и пробуждает только дремлющий воздух...

  

   Если жизнь ослепит блеском счастья глаза,

  

  Даст на счастье обет,

   Да изменит... солжет... и наступит гроза,-

  

  Есть терпенье для бед,

  

  Есть для горя - слеза!

  

   Если тот, с кем делить ты все тайны привык,

  

  Чью ты руку сжимал,

   Вдруг обидит тебя иль предаст хоть на миг,-

  

  Есть для мести - кинжал,

  

  Для проклятья - язык.

  

   И на всё и за всё оживляющий вновь

  

  В чем-нибудь есть ответ...

   Лишь ничем не зальешь страстью полную кровь...

  

  Гамм ответных нет

  

  Без любви на любовь!

  

   Под балконом тебя сколько черных ночей

  

  Я стерег от измен.

   Сколько взоров кидал я к тебе из очей,

  

  Сколько спел кантилен! -

  

  Нет ответных речей!

  

   Подожду... и уйду, как земле возвратят

  

  Светлый день небеса...

   Но уж завтра сюда не вернусь я назад...

  

  Есть для горя - слеза,

  

  Для отчаянья - яд!

  

   Звуки льются, повторяются эхом и постепенно умирают, умирают, как надежда в сердце влюбленного. Снова смотрит он вверх; пусто и темно! Вдруг на балконе показалась женщина; она привязала к перилам один конец веревочной лестницы, кинула другой вниз и поспешно скрылась. Мужчина со всех ног бросился на лестницу и в несколько прыжков был уже на балконе... Донья Ине-зилья была в своей спальне и занималась благочестивым чтением проповедей отца Пио де Элизальда, укрепляя душу свою его мудрыми наставлениями. Лицо ее дышало строгим смирением; улыбка благоговейного умиления по временам пробегала по ее розовым, плотно сжатым губам, на которых, казалось, не было места улыбке другого рода. Она дочитала до главы о укрощении страстей и твердом выполнении обязанностей и остановилась, задумалась... Вдруг вдали через комнату послышался шорох.

   - Ханэта! - закричала она, но ответа не было; шорох повторился ближе и явственнее. Она встала и вышла в другую комнату, осмотрелась кругом и хотела идти в третью, которая вела на балкон и служила гардеробного и вместе местопребыванием ее камеристы, но в то самое время дверь отворилась - перед ней стоял мужчина, закутанный в плащ.

   - Дон Фернандо!

   - Инезилья!

   - Мужчина - в моей комнате, наедине со мною! - воскликнула испуганная девушка отчаянным голосом.- Я обесславлена... честь моя поругана... меня предали... мне изменили...

   Он упал к ногам ее.

   - Простите! выслушайте меня!

   - Я закричу... я призову людей... Брат, брат! дедушка! дон Нуньез! дон Сорильо!

   - Замолчите... Вы погубите и себя и меня! никто не поверит, чтоб я прошел без вашего согласия... Выслушайте меня, заклинаю вас, подарите мне одну минуту, одну только минуту...

   - О богородица Карнеская, о пресвятая Мария! Будь моею заступницей!..

   И она почти без чувств упала в кресла и закрыла лицо руками...

   - Инезилья! я люблю вас давно и безумно... вы знаете, что я люблю вас... Но я не знаю чувств ваших... Инезилья! я пришел спросить вас: любите ли вы меня?

   - Нет, нет! Теперь вы всё знаете... оставьте же меня, оставьте!

   - Инезилья, справедливы ли слова ваши? Подумайте, вы произнесли мой смертный приговор! - Он выхватил из-под плаща кинжал. Инезилья затрепетала.

   - Что вы хотите делать?

   - До сей поры я жил надеждою. Теперь нет надежды - не надо и жизни!

   Он поднес кинжал к своей груди. Инезилья быстро предупредила его движение и воскликнула, невольно уступив голосу чувства и сострадания:

   - Я люблю тебя, Фернандо, я люблю тебя! Живи для меня!

   Суровое лицо сардинца оживилось. Оно стало так же прекрасно и радостно, как за минуту было грозно и растерзано... В восторге он хотел броситься в ее объятия, но строгая испанка стремительно отскочила от него и твердо сказала:

   - После брака, Фернандо, после брака!

   - А когда будет брак наш?

   - Он будет там, Фернандо! - отвечала она, подняв глаза кверху.- Молись, Фернандо, молись, чтоб смерть скорей соединила нас... потому что на земле счастие для нас невозможно...

   - Невозможно! О гранд Ыуньез де Варрадос! Зачем у тебя так много предков! Зачем я не могу насчитать и третьей части их! Что надобно, чтобы успеть у тебя? Я любимец короля - по заслугам, я кумир народа - по моим песням. Мои кантилены, мои сегедильи вместе с моим именем на всех сардинских устах... Имя мое долго будет повторяться со славою... Чего еще надо тебе? Предки, проклятые предки!

   Донья Инезилья вздрогнула и как безумная вскочила с своего кресла.

   - Стук в двери! - воскликнула она.- Стук из покоев моего брата... И он увидит мужчину в моей комнате. Он, которого я так надменно, гордо уверяла еще недавно... О пресвятая богородица Карнеская! Что мне делать!

   Стук в дверь, соединяющую отделение доньи Инезильи с отделением ее брата, повторился громче прежнего и затих...

   - Бегите, бегите! да поможет вам святой Фернандо... Может быть, есть еще время спасти мою честь!

   Фернандо побежал к гардеробной, ведущей на балкон, но вдруг Инезилья сильно схватила его за руку и остановила.

   - Поздно, уже поздно... Дверь не заперта... я слышу, ее отворили... может быть, брат... может быть, сам дедушка... О святая Мария! Я слышу шаги... Спрячьтесь, спрячьтесь, ради бога! Скорее!

   - Куда?.. укажите... Я готов на всё... я готов провалиться под пол, только бы избавить вас от такого отчаяния!

   - Вот сюда; скорее, скорее...

   Донья Инезилья отворила шкаф, который так искусно был вделан в стену, что его решительно нельзя было заметить. Фернандо быстро бросился туда; она плотно захлопнула дверь шкафа, повернула ключ и в изнеможении кинулась в кресло... В кабинет вошел дон Сорильо; с ним был еще кто-то, по-видимому мужчина, в серой куртке простонародного покроя, сверх которой накинут был богатый плащ, совершенно противоречащий грубости остального наряда.

   - Сестра,- сказал дон Сорильо,- прости меня. Я привел к тебе гостью, которой ты должна дать приют до завтра.

   Инезилья с изумлением посмотрела на странный наряд особы, которую брат ее называл "гостьею".

   - Не удивляйся наряду Линоры, лучше удивляйся ее мужеству... Она спасла мне жизнь, сестра. Сегодня целый день в этом костюме она провела около нашего дома, надеясь встретить меня. Наконец вечером ей удалось пройти в мои комнаты не замеченною никем. Ей только достало сил сказать мне несколько слов, ужасных, роковых слов, и она упала без чувств. Так истомили ее волнения дня, опасения за мою жизнь... Целый вечер пролежала она без памяти в моей комнате... Я беспрестанно дрожал, опасаясь посещения дедушки... Наконец она опомнилась... Я закутал ее в плащ и хотел отвезти домой, но дом ее далеко, теперь так поздно и она до того слаба, что едва ли выдержит далекий путь... Ей нужно отдохнуть, сестра, нужно успокоиться. Я не мог оставить ее у себя. Ты знаешь, дедушка часто ходит ко мне неожиданно. Когда ему видятся дурные сны, он просыпается, вскакивает, бежит ко мне и в рассказах проводит остаток ночи. И это бывает почти беспрестанно... Мог ли я оставить у себя Линору? Приюти ее, сестра, полюби ее, она спасла твоего брата!

   Грудь доньи Инезильи разрывалась на части от внутренней бури, но она должна была согласиться на просьбу брата и казаться спокойною. Она протянула руку новопришедшей и пригласила ее сесть.

   - Вы так бледны, расстроены; вам нужно отдохнуть,- ласково сказала она.

   - Да, мне холодно... я нездорова,- отвечала переодетая женщина, закутываясь в свой плащ, который, видимо, не был принадлежностию ее обыкновенного наряда.

   - Ты хорошо знаешь ее? - шепнула Инезилья своему брату, с беспокойством посматривая на дверь шкафа.

   - Как самого себя,- отвечал громко брат,- она ангел доброты. Я тебе расскажу нашу повесть. Она не длинна, но трогательна. Из нее ты узнаешь, как много сделала для меня твоя ночная гостья...

   - После, после; у меня болит голова... мне нужно лечь... Я и так уверена в добрых качествах твоей подруги... Одно лицо ее может быть самым верным ручательством за ее душу.

   - Хорошо, так я расскажу завтра... А теперь прощай, сестра, дай мне твою чудесную ручку... клянусь, сестра, такой нет ни у одной здешней красавицы, кроме тебя.

   Инезилья подала ему руку, которая сильно дрожала; брат несколько раз поцеловал ее и продолжал смеясь:

   - 1>от бы чудная парочка были мы, если б хоть на один вершок паше родство было подальше теперешнего... Уж мы бы, разумеется, друг другу понравились, и дедушка не противоречил бы. Твой род не превышал бы моего, а мой твоего даже на четверть предка. А теперь дедушка не может выбрать во всем Сардинском королевстве тебе мужа, а мне жены - беда и только! А тогда бы как хорошо было... Не правда ли?

   И он опять поцеловал руку сестры.

   - Да,- отвечала она, хватаясь за голову.

   - Но я беспокою тебя, я разболтался. Что делать... Мне только и отвесть душу, что у тебя. А с дедушкой, слушая его обыкновенные рассказы, я сам становлюсь похожим на того знаменитого предка, который тридцать раз, по обязанности верноподданного, прослушал поэму своего короля, не зевнув ни однажды, и после сам божился, что не помнит из нее ни одного стиха...

   Инезилья облокотилась локтями на стол, обеими руками подперла свою голову и закрыла лицо.

   - Ты спать хочешь, сестра? Прощай. Завтра я приду и, прежде чем ты проснешься, уведу от тебя твою гостью... До свидания!

   Сорильо ушел. Инезилья схватила за руку переодетую девушку, несколько мгновений колебалась и потом сказала решительно:

   - Я могу положиться на вашу скромность? Должна вам сказать... клянитесь, клянитесь, что вы сохраните в тайне то, что здесь увидите... Здесь есть мужчина... Божусь вам, он здесь случайно... Клянитесь, клянитесь...

   Линора, встревоженная беспокойным голосом своей хозяйки, отвечала утвердительно, плохо понимая, в чем дело. Инезилья подскочила к шкафу и быстро отперла дверь.

   - Идите, Фернандо! скорее, скорее! Пока есть время! - закричала она; но Фернандо не трогался с места.- Идите же! оставьте меня! - повторила она.- Спасите мою честь, мою бедную честь!

   Но Фернандо был по-прежнему неподвижен...

   - Что ж вы стоите! - закричала она, схватив его за руку; рука была холодна и безжизненна...

   - О богородица Карнеская! О святая Мария! Он не шевелится... он мертв, он задохся! - воскликнула она отчаянно, приложив руку к его груди.

   Линора вскочила и, подбежав к шкафу, сделала тот же опыт. Фернандо не дышал.

   - Да, да! - закричала она, разделяя отчаяние своей хозяйки.- Он мертв, он задохся...

   - Что нам делать, что нам делать! - восклицала Инезилья, ломая руки.- О пресвятая дева! Мужчина... мертвый... у меня... честь моя, честь моя... Что нам делать...

   - Что делать! - повторяла Линора.- Куда нам спрягать труп...

   В это время в гардеробной послышался шорох.

   - Кто-то идет... Мы пропали, мы погибли! - воскликнула Инезилья.- Или, может быть... Ханэта, Ханэта1

   Она схватила свечу и выбежала в гардеробную; Линора за ней. По решетке балкона как призрак тянулась фигура человека, высокая, бледная, в огромной соломенной шляпе с букетом.

   - Фиорелло! - с ужасом воскликнула Линора и упала без чувств на пол. В то же время восклицание невольного ужаса вылетело из груди испуганной ее хозяйки, свеча выпала из рук ее и погасла. Суеверный страх оковал душу испанки: она упала на колена и шепотом читала молитву... Высокий мужчина между тем отпер дверь балкона и с восклицанием: "Ханэта, Ханэта!" - вбежал в гардеробную.

   Фиорелло целый день пробегал по туринским улицам с кинжалом, отыскивая следы человека, погубившего его честное имя. Прошел день, прошел вечер - он всё еще искал его. Случайно наткнулся он на дом Нуньез де лос Варрадоса, увидел веревочную лестницу, брошенную с балкона, и, приняв ее за знак согласия своей любовницы, с радостию бросился вверх и очутился подле доньи Инезильи.

   - Вор! вор! - закричала она, вскакивая и вырывая свою руку, которую он хотел взять.

   - Что с тобой, Ханэта? - сказал он, всё еще не узнавая, с кем имеет дело, потому что в комнате, освещаемой только луною, было довольно темно.

   - Я не Ханэта, я внука