Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.

ustify">   - Небось другим позволяете...

   - Что?.. иди... а то скажу... иди!..

   - Каролина Францевна!.. я всё вижу... чем я такой несчастный...

   - Иди, иди! - гневно перебила красильщица, топнув ложной и покраснев.

   - Так вы так-то, Каролина Францевна!

   - Идить,- нетерпеливо повторила красильщица.- Я не хочу слышать... я позову... И она пошла к двери.

   - Уйду, уйду!.. сам уйду!..- злобно воскликнул подмастерье.- Вижу, что нечего больше ждать, нечего! Вот вы теперь меня не жалеете, а я вас жалел, долго жалел...

   - Идить! - прокричала опять немка.

   - Ну уж теперь всё кончено, не пеняйте! сами не хотели выслушать... Увидите... я всё знаю...

   Злоба душила его, и он ушел, произнося несвязные угрозы...

  

  

   "Пообедав и просидев у Раструбиных до десяти часов, Хлыщов пробирался в знакомую улицу.

   "Сегодня прощусь с молодостью, завтра пообделаю делишки, приготовлюсь, а там и за солидную жизнь!" - думал он, довольный и судьбою, и проведенным днем, и предстоящим свиданьем.

   Было уже темно. Однако ж, подходя к заведению господ Дирлинг и К®, он тотчас узнал силуэт русой головки, рисовавшийся в крайнем окне.

   "Она ждет!" - подумал он, и сердце его забилось.

   - Можно? - спросил он тихо, поравнявшись с окном.

   - Можно,- громко отвечала ему красильщица.

   - У вас никого нет? - спросил он тихо.

   - Никого,- отвечала она громко.

   - Я войду.

   - Пожалуйте, пожалуйте. Я нарочно ждала, готово!

   Он вошел.

   - А ваш муж нескоро придет? - был первый вопрос его.

   - Нет, он всегда там до двенадцати часов.

   Хлыщов посмотрел на часы, было половина одиннадцатого. "Медлить нечего",- подумал он.

   - Вот,- сказала хозяйка, показывая ему кашне, который лоснился как новый, благодаря превосходным качествам зеленой краски господ Дирлинг и К^о.

   - Что кашне! - сказал Хлыщов.- Бросьте его. Когда я носил к вам всю эту дрянь, вы понимаете, что не привилегированная нелиняющая краска ваша влекла меня сюда, а ваши чудесные глазки... Уж как хотите, а вы сегодня должны поцеловать меня,- заключил он, приближаясь к ней.

   - Ах, как можно!.. что вы? муж есть... Идите! уж поздно.

   - Нет, уж полноте... ну к чему?

   И он хотел поцеловать ее. Она вырвалась и побежала в другую комнату. Там он догнал ее, она опять вырвалась и побежала в третью комнату, он туда...

   Но здесь мы должны остановиться, чтоб выразить глубокое сожаление, пробуждаемое в нас неслыханным бедствием, которое постигло нашего героя. Бедствие, так неожиданно разразившееся над его головою, как по своей страшной оригинальности, так и по своим ужасным последствиям, заслуживает самого строгого описания.

   Едва герой наш успел пасть на колени перед своей красавицей и начать то красноречивое признание, которое уже давно доставляло ему постоянную умственную работу,- как вдруг откуда ни возьмись (вернее всего, из кухни, смежной с красильной) появились два человека, два гиганта - оба они были чрезвычайно высокого роста,- и стремительно кинулись к нему...

   Зажав ему рот, они схватили его и повлекли в кухню; оттуда по темной и узкой лестнице спустились они с ним в большую тускло освещенную комнату, которая была так низка, что герой наш, поставленный на ноги, сначала стукнулся, а потом при каждом движении вырваться подметал потолок головой своей, словно щеткой,- несчастное употребление, к которому роскошные его волосы не были никогда предназначены! Гиганты же стояли в ней нагнувшись. В комнате невыносимо пахло сыростью, краской и дымившейся светильней ночника, готового погаснуть. При тусклом свете последних лучей его герой наш успел несколько рассмотреть лица своих врагов: одно принадлежало известному уже подмастерью и было так же мрачно, как всегда, с примесью злобной и неумолимой радости. Другое, прикрытое тенью остроконечного колпака, украшавшего голову гиганта, ускользало от наблюдений; только большие серые глаза горели мрачным огнем, не предвещавшим ничего доброго. Герой наш смутно сообразил, что оно, вероятно, принадлежало одному из господ Дирлинг и К®. В комнате не было никакой мебели; по стенам висели спорки разных одежд, мотки крашеных ниток; посередине стояло множество чанов и котлов, обрызганных краской, с торчащими из них рукоятками кистей. К одному из таких котлов гиганты подтащили нашего героя.

   "Что они со мной хотят делать?" - тоскливо подумал он, лишенный способности говорить: рот его постоянно был зажат широкой ладонью подмастерья.

   - Сюда его! - проговорил мрачно подмастерье, усиливаясь приподнять Хлыщова, с явным намерением бросить несчастного в котел.

   Страшное, варварское намерение! Когда Хлыщов услыхал это, кровь хлынула ему в голову; собрав силы, он рванулся, страшно ударился головой в потолок - и чуть не вырвался.

   - Держи его! - воскликнул тот из гигантов, в котором герой наш не без основания подозревал одного из представителей фирмы господ Дирлинг и К®.- Держи крепче руки!

   Подмастерье впился в Хлыщова своими ручищами, а господин Дирлинг, зажимая Хлыщову одной рукой рот, другою взялся за кисть, торчавшую из котла, и стал пачкать ею лицо нашего героя. Хлыщов снова рванулся, освободил свои руки и поспешил закрыть ими лицо. Но не успел господин Дирлинг мазнуть по ним двух-трех раз, как подмастерье снова принял их в свое распоряжение. Кисть снова коснулась лица несчастного...

   Когда операция была кончена, гиганты подвели Хлыщова к двери и довольно неучтиво вытолкнули его вон. Герой наш очутился на свободе и вздохнул во всю ширину груди. В то же время к ногам его вылетели шляпа и кашне - несчастный кашне, послуживший поводом к такому ужасному происшествию!

   "Ну, поделом! поделом! - была первая мысль Хлыщова, когда он несколько одумался.- Нужно было соваться самому в беду и в такое время!" Второю его мыслию было, что он так не оставит дела, что господа Дирлинг и К^о дешево с ним не разделаются, что он даст им себя знать...

   Опрометью побежал он домой, горя нетерпением смыть отвратительную жидкость, уже начинавшую щипать его лицо,- и благодарил бога, что кругом темнота, народу нет вовсе и встретить знакомого не предстоит никакой вероятности.

   Когда он подошел к своей двери и постучался, одна мысль смутила его. "Что подумает Мартын? пожалуй, еще смеяться станет..." И в голове его составился план...

   Но дверь не отворялась. В нетерпении он стал стучать сильнее. Тогда наконец внутри комнаты послышалось шарканье спички.

   - Не надо огня! - кричал Хлыщов.- Отпирай так! Но прошло минуты две, дверь не отворялась.

   - Ну же!

   Шорох продолжался, но дверь всё не отпиралась; казалось, как будто Мартын ощупью старался попасть к двери, но не успевал в своих усилиях; тогда Хлыщов начал подавать ему голос.

   - Сюда! сюда! - кричал он.- Ну, сюда!

   Но и после таких мер Мартын нескоро нашел и отпер дверь. Явление чисто физиологическое, требующее объяснения.

  

  

   Когда колеса машины в полном ходу, рассказ кипит и читатель нетерпеливо желает знать, чем кончится дело, или, вернее, пустяки, которыми потчует его автор,- полезно прерывать действие и уклоняться в сторону. Следовательно, теперь или уж никогда должны мы посвятить несколько строк Мартыну.

   Известно, что ничего нет скучнее жизни человека, состоящего в услужении у одинокого холостяка. Барин целый день рыскает бог знает где или скрыпит в своем кабинете с утра до вечера пером по бумаге, а человек сиди! Сиди один, без компании, без дела, без всякого развлечения. Мы разумеем человека благонравного, каким был Мартын. Постоянное одиночество сделало его решительным эксцентриком; многие вещи отражались в его голове совсем иначе, чем обыкновенно у людей; мрачность, меланхолия, наклонность к размышлению, дух пытливости и анализа преобладали в его характере. Отсюда тон его речи был дидактический, как у многих мыслящих людей. По целым дням иногда обсуживал он, почему зимой не бывает грому, а летом иногда грянет так, что окна дрожат; почему птицы летают, а люди не летают; и на все таковые и подобные им вопросы понемногу составились у него ответы.

  

   Он говор древесных листов понимал

   И чувствовал трав прозябанье.

  

   Разумеется, по-своему. Но как человеческая голова не всегда способна к самостоятельной работе, то Мартын иногда прибегал к чтению, заимствуя книги у барина. Чтение дало прочное основание его собственным выводам и обогатило его разговорный, а особенно письменный язык. Но как книг у Хлыщова было немного: всего одна книжка в месяц, как выражался Мартын (герой наш подписывался на "Библиотеку для чтения"), то остальную часть времени нужно было наполнять иначе. Мартын наполнял ее сном. Так как ему приходилось иногда проводить во сне но двадцать три часа в сутки (часов пятнадцать в ожидании барина да часов восемь при барине, который часто уходил с утра, а возвращался ночью), то и понятно, что он скоро в совершенстве овладел искусством спать. Сначала он спал сидя или стоя, с поникшей головой, которая покачивалась, как маятник, потом спал, положив голову на стол, потом не раздеваясь ложился в свою постель и, наконец, когда приходил барии, спал в той же постели, раздевшись. Впоследствии четырех способов спанья показалось ему мало, и он присоединил к ним пятый, весьма оригинальный. Раз Хлыщов, воротившись домой, к удивлению своему, застал дверь своей квартиры незапертого; он вошел - в прихожей никого; пошел дальше - и в гостиной, где стояло большое вольтеровское кресло с полочками по бокам, увидал следующее: полочки были подняты и на каждой из них стояло по горшку цветов, а в креслах, обняв руками горшки, спал его верный Мартын!

   Постепенно Мартын усовершенствовал способность свою до того, что мог исполнять свои обязанности не просыпаясь, но только не всегда с должной точностью. Так однажды, в другой раз, воротившись поздно домой, Хлыщов увидал, что бумаги и книги с письменного стола преаккуратно были уложены на постель его, а на письменном столе положены были простыня, подушка и одеяло - обстоятельство, чрезвычайно удивившее и рассердившее Хлыщова. Понемногу Мартын стал засыпаться до того, что терял всякое сознание о месте, о времени, о вещах. Так однажды, желая достать огня, он целый час шаркал об печку железным гвоздем вместо спички, пока наконец рассерженный Хлыщов не выбежал и не образумил его. Теперь понятно, почему Хлыщов, желая попасть в свою квартиру, в некоторых случаях должен был подавать Мартыну голос,- и рассказ может продолжаться.

   - Сюда, сюда! - кричал Хлыщов, нетерпеливо стуча.- Видно, опять спячка нашла!

   ...Когда дверь отворилась, первым делом Хлыщова было задуть страшно нагоревшую и оплывшую свечу, бывшую в руках Мартына. Верная собака, узнав голос своего хозяина, с лаской кинулась ему встречу, но он гневно оттолкнул ее - в первый раз в жизни - и быстро пробежал в самую крайнюю из трех своих комнат.

   - Мартын! подай мне огня и воды! воды умываться! - кричал Хлыщов, затворяя дверь.- Не лезь сюда! - прибавил он, когда Мартын подошел к двери с зажженной свечой.- Подавай!

   Он приотворил дверь, просунул руку (покрытую перчаткой) и, отвернувшись, принял свечку. Когда таким же образом был ему передан кувшин с водой, он запер дверь на ключ, взял свечку и подошел к небольшому зеркалу, висевшему в простенке. Большое зеркало находилось в соседней комнате, но он не смел туда показаться.

   Удовлетворив естественному желанию увидеть, как и чем выпачкали его мрачные гиганты, герой наш горько и язвительно усмехнулся.

   То была знаменитая новоизобретенная темно-зеленая краска, которою так славилось красильное заведение господ Дирлинг и К^о! та самая краска, с которою у Хлыщова связано было столько блестящих и нежных надежд, та самая, превосходными качествами которой и теперь представлял полную возможность любоваться перекрашенный шарф, облекавший шею нашего героя!

   Сдернув с шеи и отбросив с негодованием темно-зеленый шарф, в одну минуту ставший ему ненавистным, Хлыщов еще раз посмотрелся.

   - Фу, как неблаговидно! - невольно проговорил он и стал поспешно мыть руки, которые были так же зелены, как и шарф, как и фуляр, как и пальто Мартына, как и все почти их вещи, как и самое лицо Хлыщова...

   Но краска не сходит с рук. Хлыщов попробовал мыть лицо - не сходит и с лица! С новым жаром принимается он мыть лицо и руки, требует еще воды, пробует то одно, то другое мыло, превосходные качества которых ему хорошо известны,- смотрится в зеркало...

   - Нет, краска не сошла!

   Он снова моет, снова трет лицо мылом так, что больно и рукам и лицу, пробует тереть духами, одеколоном, даже черным зубным порошком... смотрится в зеркало...

   Лицо всё так же зелено,- зелено, как всё остальное, к чему прикасалось превосходное изобретение господ Дирлинг и К⁰! Только мыло придало ему глянцевитость, лоск, которого не имели в такой степени ни шарф, ни фуляр, ни пальто, ни другие вещи, подвергшиеся перекраске!

   Он вспомнил зеленые бронзовые головы, привлекавшие некогда толпу зрителей, а в том числе и его, к фокуснику Родольфу и говорившие, по требованию посетителей, сиплым, таинственным шепотом,- вспомнил и снова горько-горько усмехнулся.

   В самом деле, сходство его собственной головы с вышереченными (которые назывались, кажется, мнемоническими) было изумительно. Только белизна ушей и местами полоски настоящей кожи, пощаженные гибельною кистью, нарушали гармонию целого, которому ничего подобного не видано еще было в природе!

   Долго еще пытался Хлыщов смыть ненавистную краску, но превосходное изобретение господ Дирлинг и К^о так_; плотно впилось в его кожу, что и признаков успеха не было!

   - Мартын! мне ничего не нужно. Можешь ложиться спать, а сюда не ходи! - крикнул он наконец и лег, в coвершенном изнеможении.

   Как провел он ночь, какие опасения, какие упреки совести мучили его в течение долгих бессонных часов, как, честил он самого себя - не будем описывать. В то же время, когда он возился с водой и с мылом, пытливый Мартын находился в свою очередь в страшной тревоге. Надо заметить, что только третьего дня у соседа их, приезжего купца, случилась покража - обстоятельство, задавшее в свое время воображению Мартына немалую работу. С того дня мысль о возможности подобного несчастия не покидала его. И вот теперь вдруг приходит барин не барин,- требует огня, запирается в комнате, не пускает его к себе, не показывается, толкает собаку... Уж нет ли тут чего? Уж барин ли, полно, там? Конечно, голос его, но голоса бывают всякие... Что, если злодей какой? если вор? Выспавший в течение дня и вечера напропалую, Мартын не мог заснуть, перевертывая в уме страшную мысль. Усиливаясь решить трудный вопрос, он обращался с ним, по своему обыкновению, даже к Прометею; но и тот, оскорбленный неучтивым поступком своего господина, был угрюмее обыкновенного и хранил величавую неподвижность. Несколько раз Мартын уже покушался пойти посмотреть, но решительное приказание барина останавливало его... Положение его было ужасно! В промежутках легкого сна ему уже чудилось, что их обокрали, утащили всё господское платье, утащили и его превосходную зеленую пару, которая была совсем как новая и которою рассчитывал он сильно блеснуть в Петербурге. Последнее обстоятельство его страшно озабочивало, и он только тогда успокоился, когда пересмотрел, пересчитал и перепрятал свои зеленые пожитки. Посреди самых мучительных и жарких опасений послышался ему громкий голос Хлыщова:

   - Мартын! поди найми мне карету!

   Он открыл глаза. Был уже день.

   "Нет, его, точно его голос!" - подумал он и, прокричав: - Сейчас! - пошел тихонько в комнаты.

   - Не ходи сюда, не ходи! - закричал Хлыщов.- Ступай скорей за каретой!

   - Куда прикажете нанимать?

   - В баню ряди,

   - Извольте запереть дверь,- проговорил Мартын, твердо уверенный, что теперь наконец уже Хлыщов выйдет и покажется.

   - Хорошо, я запру! ты ступай и скажи, как пойдешь!

   - Иду-с! - прокричал, одевшись, Мартын и приостановился.

   Хлыщов подождал минуту,

   - Ушел? - спросил он, подходя к своей двери.

   - Иду! - отвечал, испугавшись, Мартын и поспешно вышел.

   Вышел наконец и Хлыщов. Утро было ясное, солнце светило прямо в окна, и зеленое лицо нашего героя лоснилось и блестело под его лучами, как листы исполинского дерева.

   Когда он отворил дверь в прихожую, торопясь поскорей запереться, чтоб кто не вошел,- собака радостно кинулась к нему; но вдруг она отскочила, окинула его свирепым взглядом, заурчала и наконец принялась лаять самым громким отрывистым басом, зверски оскаливая свои большие белые клыки.

   Невыносимое уныние овладело нашим героем.

   - Прометей, Прометей! Прометеюшка! - говорил Хлыщов самым ласковым голосом.- Перестань... Разве ты меня не узнал?

   - Гам, гам, гам! - прыгая и ощетиниваясь, отвечала собака, и лай ее был такого свойства, что герою нашему ясно слышалось в нем:

   - Не узнал, не узнал, не узнал,- да и знать не хочу!

   "Даже и она не узнаёт",- тоскливо подумал несчастный.

   Собака продолжала лаять, и попытки его усмирить ее оставались напрасными. Бешенство наконец овладело им. Он прибил глупое животное, подошел к двери, повернул ключ и скорым шагом ушел в кабинет, предупреждая движение собаки, которая с громким лаем покушалась пробраться за ним.

   Долго еще лаяла собака, пока Хлыщов рассматривал свое лицо в большое зеркало. Ничего нового не увидал он: оно было зелено, зелено так же, как вчера, еще, может быть, зеленее, и солнечные лучи, сообщавшие ему неприятный лоск, страшно бесили нашего несчастного героя...

   Послышался стук в дверь... Хлыщов переменился в лице... Нет, подобного события, слишком желанного, не могло быть... Хлыщов просто испугался. Тут только увидел он, что сделал глупость, не приказав самому человеку запереть дверь и взять ключ.

   "Вот теперь увидит!..- подумал он с ужасом.- Развесив уши, станет тоже смеяться, пожалуй... разболтает... да еще если не он, а кто-нибудь другой?.."

   И дрожь пробежала по его телу. Он не сообразил, что было еще слишком рано, чтоб мог прийти посторонний.

   - Мартын, ты? - спросил он нетвердым голосом.

   - Я-с, извольте отпереть.

   "Ну, всё равно, надо же будет..." - подумал Хлыщов и отправился в прихожую.

   Собака опять залаяла. Хлыщов опять толкнул ее. Когда он отпер дверь и Мартын (одетый весь в зеленое) увидал его, трудно сказать, какое чувство сильное овладело Мартыном: испуг ли, радость, недоумение? Верней, что все они охватили его в равной степени и выразились наконец к самом глупом, неопределенном хохоте, как основательно и предвидел Хлыщов, знавший хорошо натуру своего камердинера.

   - Ну, чего смеешься! - сердито сказал Хлыщов.- Разве не случалось видеть? Ну, шел мимо... плеснули... вдруг... нечаянно... прямо в лицо... плеснули... Вот! - заключил он, возвышая голос.- Ты смотри, не болтай; если я узнаю, что ты хоть пикнешь...

   - Как можно! - перебил Мартын.- Да вы бы, сударь, вымылись.

   - Ну вот и еду мыться. Смотри же, ни слова. Если кто придет, говори: дома нет. А если Степан Матвеич, скажи, не извольте, дескать, беспокоиться: сами обещали быть.

   - Слушаю-с.

   Одевшись и спрятав всё лицо шинелью и шапкой, Хлыщов сел в карету и отправился в баню.

  

  

   Описывать ли подробно дальнейшие попытки Хлыщова, увы! так же неудачные, как и первая! Взяв особую комнату, он, разумеется, употреблял все усилия возвратить своему лицу настоящий цвет: мыл его и кипятком и холодной водой, тер и простым и греческим мылом, даже пробовал парить веником, раскалив каменку так, что в нумере его трудно было дышать. Видя бесполезность своих усилий, он наконец решился прибегнуть к банщику, надеясь, что постоянные упражнения внушат ему какие-нибудь новые и лучшие средства. И здесь первым делом нового лица, увидевшего зеленого человека, было, разумеется, расхохотаться глупейшим образом, к крайнему неудовольствию Хлыщова; потом пошли глупые и докучные расспросы. Потом бледный и даже (к удовольствию Хлыщова) зеленоватый малый рассказал ему несколько глупых чисто банных анекдотов о том, как у них отмывали раз двух черномазых, должно быть, арапов, а другой раз африканца, и в заключение объявил, что смыть краску совершенно пустое, минутное дело. Обрадованный Хлыщов предался ему с полным доверием. Малый принес разной смеси, тер, мавал, пачкал, даже скоблил ножом его лицо и наконец, исцарапав, объявил, что ничего сделать не может, что цвет Хлыщова, должно быть, природный, как у тех арапов, которыми их в прошлом году надули, поручивши отмыть.

   - А вот,- прибавил он,- есть у нас... ходит часто сюда один персиянин, он всё разными составами торгует, усы ли, бороду, волосы окрасить,- вот он так выведет непременно!

   Несчастный хватается и за соломинку. Хлыщов велел привести и персиянина; тот тоже долго возился с его лицом, много пачкал, много тер, а кончилось все-таки тем, что с Хлыщова взяли препорядочный куш совершенно даром: он возвратился домой таким же зеленым человеком, каким поехал!

   Тогда овладело им совершенное отчаяние. Уткнув зеленое лицо в подушку, лежал он как мертвый, не шевелясь и не издавая звука. Что ему было делать? Безобразие угрожало остаться надолго. Блестящая партия гибнет. Послезавтра - свадьба, а он... с какими глазами, с каким лицом покажется он к своей новеете? Нет, нет, она не увидит его таким... и никто не увидит!

   И несчастный снова подтверждает Мартыну приказание никого не принимать.

   "Ведь бывают же такие оказии! - думает он.- И надо же, чтоб попалась именно такая проклятая краска! Сколько раз случалось,- купишь вещь - в день, в два полиняет... а тут как нарочно: честность одолела!"

   Он вспомнил красноречивое объявление господ Дирлинг и К^о, вспомнил зловещие слова красильщицы, наивно предлагавшей ему "попробовать" зеленую краску, и новый ужас охватил его, новые проклятия закипели в груди.

   "Неужели она точно никогда не линяет?" - мучительно думал он, припоминая слова рокового объявления.

   Весь день Мартын ходил около него на цыпочках; предлагал покушать, докладывал, что присылали от Раструбиных, докладывал, что приходил сам Степан Матвеич,- Хлыщов не сказал ни слова! Жаль его было Мартыну: в мудрой голове своей переворачивал он разные способы, как поправить дело, даже был у него один способ верный, самый верный, но только он не смел сообщить его Хлыщову. Наконец сожаление взяло верх над страхом. Поставив, по приказанию барина, перед его кроватью стакан воды, он долго переминался с ноги на ногу и наконец сказал:

   - Ах, сударь, как посмотрю я на вас... Вот вы изволите лежать, а проклятая всё больше и больше впивается в кожу... после ее ничем не выскребешь...

   - Ну, не твое дело! - сердито пробормотал Хлыщов.

   - Сам знаю, что не мое,- отвечал Мартын.- Да ведь как подумаю, так просто плакать хочется. Вы попробуйте...

   - Да уж пробовал, всё пробовал,- перебил Хлыщов, тронутый участием камердинера и чувствуя наконец потребность вылить перед кем-нибудь свое горе, так долго сдерживаемое.- Уж каких средств не употреблял: нет толку, только еще хуже...

   - А вот я так знаю средство,- сказал Мартын.

   - Как, ты знаешь средство? - воскликнул с живостью Хлыщов и вскочил, причем Мартын вторично увидал его зеленое исцарапанное лицо.- И чего ты нарядился весь в зеленое! - прибавил сердито Хлыщов, осматривая его с отвращением.- Разве не можешь другого платья надеть?

   "Сам одел, а теперь сердится!" - подумал Мартын, пожимая плечами.

   - Да не могу-с: кроме старого сертука, всё перекрасили...

   - Ну, ну, пошел рассказывать,- перебил Хлыщов,- заговорил про средство, так про средство и говори; какое же средство?

   - Вот видите, сударь... только вы не извольте сердиться... давеча в лавочке... так зашел разговор...

   - Как? ты уж разболтал в лавочке?

   - Как можно! я - ни-ни! А была тут старуха одна, старая-престарая. Вот про нее все говорят, что она все недуги, и заговоры, и порчу какую угодно выводит. Так и зовут ее - знахаркой.

   Порасспросив еще, Хлыщов дал Мартыну позволение привести знахарку. Обрадованный Мартын духом доставил ее.

   - С нами крестная сила! - проговорила протяжно костлявая беззубая старуха, увидав лицо Хлыщова,- сроду такого наваждения не привидывала. Испортили голубчика, сейчас вижу, злые люди испортили...

   - Выведешь?

   - Выведу, батюшка, выведу. Отчего не вывести? Только ты вот вели чашечку масла деревянного, да ложечку меду, да четверть фунта ладану росного...

   Накупили разных снадобий, по требованию старухи, и она приступила к делу. Но роковая краска, к чести превосходного заведения господ Дирлинг и К®, устояла даже против усилий знахарки!

   После долгих пачканий, нашептываний и заговоров старуха наконец покачала задумчиво головой и сказала:

   - Ни-ни, ничто но берет! Видно, уж подождать придется голубчику моему. Оно сойдет, само собой сойдет... Ты вот только потерпи: уж и недолго... дело к зиме... ох, к зиме идет! Знаешь, как первый снежок выпадет, ты первым-то снежком возьми да и умойся: оно сейчас как рукой снимет!

   Измученный и взбешенный Хлыщов приказал выгнать глупую старуху, разбранил Мартына и снова упал в подушки своим несчастным зеленым лицом, вытерпевшим в короткое время столько страшных пыток.

   Опять тихо и медленно потянулось время. Хлыщов молчал, даже не шевелился, испуская только по временам глубокие вздохи. Он всё думал, что ему делать, как ему быть, и наконец решил, что всего лучше написать письмо к Раструбину и просить отсрочки. Но под каким предлогом? Содержание письма составляло предмет постоянных размышлений его в течение целой ночи. К утру оно было написано и сдано Мартыну с приказанием тотчас отнести. Затем Хлыщов заснул и проспал до двенадцати часов.

   - Мартын! принеси мне чего-нибудь есть! - были первые слова его при пробуждении.

   Он страшно проголодался.

   - Чего прикажете?

   - Бифштексу. А дверь запри и ключ возьми с собой.

   Тотчас, как ушел Мартын, в дверь стали сильно стучаться. Хлыщов притаился и лежал ни жив ни мертв; стук продолжался всё громче и настойчивее. Предчувствие не обмануло его: в двери ломился Раструбил.

   "Ну, быть беде!" - подумал Хлыщов.

   И действительно, Раструбил поймал Мартына у двери, уличил, по бифштексу, что барин дома, и ворвался в прихожую.

   - Леонард Лукич! Леонард Лукич! - кричал старик, входя в комнату, где находился Хлыщов.- Скажите, что с вами сделалось? Шутите вы?

   Хлыщов лежал, спрятав голову в подушку, и молчал,

   - Или недовольны вы чем? - продолжал старик, усаживаясь подле него.- Скажите откровенно... вы нас перепугали!

   Хлыщов молчал.

   - Ну так - недоволен! Да чем же, ради бога, чем?

   - Ох нет,- глухо простонал Хлыщов,- как можно! Я столько обязан.

   - Так что же? Отчего вы вдруг не хотите жениться?

   - Не могу... покуда не могу.

   - Да почему же?

   - Отложите, Степан Матвеич, отложите только. Я болен.

   - Болен? Ну уж нет, плохо верится: а бифштекс?.. Ха-ха-ха! Полно шутить, почтеннейший!

   - Я не шучу...

   - Ну а если нездоровится - так что ж - пиявочек! Да что с вами? Что вы лежите и лица не кажете?

   Хлыщов молчал.

   - Послушайте,- сказал старик, начиная терять терпение,- так не шутят... вы присватались к благородной девушке... дочери благородных родителей, получили согласие, назначена свадьба, родные повещены... и вдруг вы... внаете ли, что так благородные люди не делают, что так шутить честью девицы нельзя, что у ней есть защитники...

   Старик горячился, Хлыщов молчал, не оборачиваясь и даже не шевелясь и только испуская по временам глубокие вздохи.

   - Что теперь будут говорить в городе? Ведь уж все знают, что вы жених, завтра назначена свадьба. Что ж вы молчите... Нет, молчаньем не отделаетесь!

   - Не могу,- простонал Хлыщов.

   Долго еще горячился старик, упрекал, грозил. Наконец слезы прошибли его; он переменил тон, стал просить, заклинать именем своих седин, честью дочери...

   - И какая причина могла вас понудить переменить намерение? - со слезами говорил он.- Приданого, что ли, мало кажется? Ведь я только шутил, я шутил, Леонард Лукич: ведь дам ей не двести ассигнациями, а шестьдесят пять тысяч серебром. И, кроме того, ей же и дом в Мясницкой... я вам готовил сюрприз...

   Хлыщов испустил глубокий, раздирающий стоп.

   - Что ж, женитесь?

   - Не могу.

   - Не могу! не могу! Да почему же не можете? Подумайте, что с ней будет... Я колени перед вами готов преклонить.

   Старик рыдал и несвязными, прерывистыми словами продолжал умолять. Хлыщов не мог выносить долее.

   - Да как же я могу, посудите сами, жениться на вашей дочери? - воскликнул он вдруг, вскочив совершенно неожиданно и показывая ему свое зеленое, лоснящееся, исцарапанное лицо.

   Старик остолбенел. Превосходное изобретение господ Дирлинг и К^о, при всех своих несомненных достоинствах, конечно, никогда не производило такого страшного, убийственного эффекта, как в настоящую минуту!

   Когда Хлыщов описал старику свое несчастие, сказав, разумеется, что попался совершенно невинно и нечаянно, вместо ускользнувшего приятеля, которому - что делать, оплошность! - помогал в интрижке с красильщицей, старик кинулся обнимать его.

   - Так только-то? - воскликнул он радостно.- Так вы на нас не сердитесь? и приданым довольны?

   - Я никогда не смел и мечтать о другом счастии, как соединиться узами родства с таким достойным, благородным семейством.

   - Ну так и горевать нечего,- заключил старик,- краску смыть, и конец!

   - Я уж пробовал,- мрачно сказал Хльтщов и рассказал ему свои бесполезные попытки.

   - Ничего, другое средство найдем! Вы говорите, краска новая, недавно изобретенная?

   - Да.

   - Ну так они должны знать и противодействие!

   - В самом деле! - радостно воскликнул Хлыщов.- Я и не подумал!

   - Мы их заставим. Я, слава богу, не первый год в Москве живу, имею связи. Мы заставим их,- заставим, да еще и проучим! не следует так оставлять.

   - Зачем прибегать к таким мерам,- заметил Хлыщов, опасаясь, чтоб проделки его не вышли наружу,- дело пойдет в огласку,- все-таки нехорошо, а лучше их припугнуть...

   - И то правда,- сказал старик,- оно все-таки нехорошо, когда разнесется. Нечего терять времени! Ждите, а я сейчас приведу красильщика. Дирлинг, вы говорили?

   - Дирлинг.

   - Да и пиявочек захвачу. Все-таки не худо. Они оттянут.

   - Ну уж пиявки вряд ли помогут.

   - Так, так! Вечно против пиявок! Ну, до свидания. Старик ушел, а повеселевший Хлыщов позвал собаку

   и старался ее приучить к новому цвету своего лица. В полчаса удалось ему, с помощью остатков бифштекса и хлеба, дойти до того, что она уже не лаяла, а только урчала и скалилась, нечаянно взглядывая в лицо зеленого своего господина...

  

  

   Представитель знаменитой фирмы Дирлинг и К®, находившийся налицо в Москве и носивший к фамилии своей прибавление: младший,- был сухой, высокий, угрюмый немец, много красивший ежедневно разных вещей, а носивший постоянно одну и ту же серую куртку с кожаным передником - в будни, и серый длинный сюртук - но праздникам. Отличительной чертой его характера была мрачная, сосредоточенная молчаливость, легко объясняемая удушливым воздухом мастерской, который достаточно было вдыхать в легкие и одним носом. Еще отличался он необыкновенной пунктуальностью во всех действиях. С лишком уже двадцать пять лет пил он водку ровно в девять часов, курил трубку в десять, в три и в одиннадцать, спать ложился в двенадцать. И ни разу еще не случалось, чтоб вошел он в свою мастерскую позднее осьми утра и оставил ее ранее двенадцати часов вечера, не будь даже вовсе работы. Потому Раструбину чрезвычайного труда, многих угроз и просьб стоило уговорить его отправиться с ним немедленно к Хлыщову.

   Нет в мире художника, способного видеть равнодушно плод своей производительности. Следовательно, нисколько не удивительно, что первым чувством господина Дирлинга-младшего, когда зеленый наш герой явился ему во всем своем блеске, было удовольствие, ясно выразившееся в угрюмом его лице. Много представлялось ему случаев видеть утешительные доказательства превосходных свойств своего изобретения, которому не знал он равного в истории человеческих открытий, но такого резкого и оригинального примера еще не встречалось! Немец решительно был умилен.

   - Как ловко забрал! - проговорил он, медленно-медленно осматривая лицо Хлыщова.- Вы, должно быть, много натирал и скоблил,- прибавил он, недовольный некоторыми неровностями в цвете, которых, по его соображению, не следовало ожидать при правильной просушке окрашенного предмета.

   - Уж и мыл, и тер, и скоблил, так что измучился! - отвечал Хлыщов.- А всё ничего не мог сделать. Вот как вы...

   Немец самодовольно улыбнулся.

   - Что ж, почтеннейший, видите, ваша помощь необходима,- сказал старик.- Сами настряпали, так теперь и расхлебывайте!

   - Можете вы помочь? - тихо, с сильным биением сердца спросил Хлыщов.

   Немец смотрел, смотрел, думал и наконец отвечал медленно и решительно:

   - Никто не можно.

   Хлыщов в отчаянии схватился за голову своими зелеными руками.

   - Как нет? - запальчиво воскликнул старик.- Отчего нет? Нет, уж извините - вы не отделаетесь, краска - ваше- изобретение, и вы должны знать...

   - Не горячитесь,- спокойно и мрачно отвечал господин Дирлинг-младший.- Краску изобрел не я, а мой брат, Франц Георг Дирлинг-старший. Чтоб вывести ее, надо составные части знать, а секрет у него: он поехал в Париж просить привилегию... Воротится будущей весной, тогда...

   - Будущей весной!!!

   Хлыщов вскрикнул, пораженный ужасом. Старик тоже, казалось, потерялся и отчаянно понурил голову. Минута была страшная, и собака, допущенная уже в комнату, довершила мрачный эффект. Напрасно думал Хлыщов, что она уже привыкла к нему. Точно, она старалась воздерживаться и лежала сначала смирно; но, всматриваясь с постоянным напряжением в его лицо, она понемногу начала щетиниться, вздрагивала, скалила зубы, наконец задрожала... и вдруг разразилась свирепейшим лаем, кинувшись с оскаленными зубами к своему несчастному хозяину!

   - Уведи ее прочь, Мартын!.. Мартын! - кричал Хлыщов, зажимая уши.

   Много угроз наговорил немцу Раструбин, убеждая его не упрямиться; но немец клялся, что ничего не может сделать. Видя, что угрозами его не проймешь, старик стал упрашивать, рассказал ему обстоятельства, при которых совершилось несчастное событие, унизился даже до лести, назвав заведение братьев Дирлинг и К^о лучшим в Москве и похвалив в особенности их зеленое изобретение. Немец, очевидно, был тронут; чувство проглянуло в его угрюмом, неподвижном лице; но ответ его был всё тот же:

   - Не могу, подождите брата.

   - А не поставить ли ему пиявок? - спросил вдруг старик, как будто озаренный светлой мыслию.

   Немец подумал.

   - Ах! Степан Матвеич, вы всё с пиявками!

   - Нет, пиявка не поможет.

   - Ну так что же? Что же? - тоскливо приставал к господину Дирлингу старик.

   - Пожалуй... если уж хотите,- сказал немец, видимо искавший в голове своей способа помочь горю.- Пожалуй, попробовать...

   - Что? - кидаясь к нему, спросил Хлыщов.

   - Мое думанье,- нерешительно проговорил немец, взвешивая каждое слово,- мое думанье: пробуем перекрасить!

   Старик взбесился.

   - Что? перекрасить! Моего зятя перекрасить! Вы еще вздумали шутить?

   - Я не шучу! - сердито отвечал немец,- а по вашей же просьбе предлагаю, как возможно! А не хотите, так мой почтенье!

   И он хотел уйти и отворил уже дверь. Собака осторожно проскользнула в нее и тихо легла на полу. Хлыщов остановил немца.

   - А в какой цвет? - спросил он тихо и кротко.

   Дирлинг-младший подумал.

   - В голубой можно.

   - В голубой!

   Хлыщов ударил своей зеленой рукой по зеленому лбу, причем собаку видимо начала пробирать новая охота полаять.- В голубой! Хороша перемена!

   - В голубой?!! - кричал старик.

   - А не хотите в голубой,- отвечал немец,- так можно...

   - Что?

   - Можно оставить тот же цвет, только по развести, сделать так - муаре...

   - Муаре!

   Хлыщов вновь наградил себя ударом по зеленому лбу. Собака, подмечавшая каждое его движение, не выдержала и подняла лай.

   - Муаре! Муаре! - с негодованием и отчаянием повторял старик.- Муж моей дочери - муаре! прекрасно, благодарю... Нет, уж такие шутки...

   - Я говорил вам, что я не шучу,- грубо возразил немец.- Нечего больше говорить,- продолжал он уходя и прибавил шепотом: - Пустой люд!

   Никто его не удерживал: старик в горячности ничего не видел, а Хлыщов справлялся с собакой, которая так рассвирепела, что чуть не искусала его. Немец так и ушел.

   - Знаете что, Степан Матвеич? - сказал Хлыщов, когда старик несколько успокоился.- Он говорил, что не знает составных частей, да ведь на то есть химики... а, как думаете? ведь они должны знать...

   Старик одобрил его мысль, объявил, что у него есть даже знакомый знаменитый химик, и через час привез его. Визит химика был короток и также неутешителен. Осмотрев зеленого человека и отдав полную справедливость превосходным свойствам изобретения господ Дирлинг и К^о, он объявил, что состав краски новый, никому, кроме изобретателей, неизвестный, и потому сделать ничего невозможно, а лучше предоставить дело благодетельному действию времени.

   По к нему приставали: нельзя ли как-нибудь? чем-нибудь? сколько-нибудь? и тогда он сказал:

   - Пожалуй, есть одно средство: можно попробовать. Но рыск, большой рыск... не советую! нельзя ручаться - глаза могут лопнуть.

   С последним словом он ушел, оставив слушателей своих в глубоком ужасе.