Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.

в стал разговорчивее,- должно быть, бургонское развязало ему язык. Аппетит его также усилился; едва притронувшись к первым трем блюдам, он съел все блюдо жаркого, и к концу обеда приятели уже горячо и дружно толковали о предстоящем путешествии, выпив в ознаменование счастливой мысли Грачева бутылку шампанского.

   Нет нужды долго скрывать от читателя, что Грачов к Тростников были именно такие друзья, каких в избытке производит наше время. Дружба их держалась на взаимном щекотании самолюбия, и как они были точно друзья, то это упражнение им почти всегда удавалось. В самом деле, кто лучше друга знает, в которое место должно воткнуть другу булавку так, чтобы она ушла туда и с головкой? Но зато никто лучше того же друга не знает, какая пропорция сахару нужна для приведения вас в сладчайшее состояние духа и в каком виде вам должно поднеся ее. Так поглаживая друг друга то по шерсти, то против шерсти, они не скучали вместе и на этом основании думали, что любят друг друга; а в сущности... но не будем откровенны там, где догадливый читатель не нуждается в нашей откровенности. Как бы то ни было, они не сознавали настоящего источника своей дружбы, и каждый видел в другом образец дружеской преданности. Тростников думал: "Глуповат этот Грачов, да зато добрейший малый и любит меня"; а Грачов думал: "Ух какая заноза этот Тростников! Я вижу его насквозь: завистлив и зол по природе - и притом какое самолюбие! Весь свет бы заставил плясать по своей дудке!.. Да зато честный малый и готов за меня в огонь и в воду..." Итак, они толковали о предстоящей поездке. Надлежало решить вопрос: куда именно ехать? Оба они были столбовые русские дворяне, и судьба, хотя не в ровной степени, наделила их родовыми поместьями. У Грачева были имения в нескольких губерниях. Куда Же ехать? Где природа живописнее? Народ характернее? А главное: где больше дичи? (Праздные друзья наши любили охоту и были данниками петербургских чухонцев, которые, протаскав их целый день по пустым болотам, показывали им под вечер до безумия настреканного бекаса или разбитый выводок куропаток.) Совещание длилось недолго, и тонкий человек остался победителем. Тростников охотно согласился предпочесть его в<ладимирск>ое имение своему малороссийскому, любя природу чисто русскую и, может быть, имея еще некоторые другие соображения. Грачов же твердил одно: "Там сторона глухая и народ так наивен, что бьет одну утку, считая всю остальную дичь недостойною выстрела; какова же охота предстоит нам? Тетеревей, куропаток, вальдшнепов там как ворон, и какую стойку будет выдерживать девственный дупель, которого не тревожили, может быть, двадцать лет! (В пылу увлечения тонкий человек забывал, что дупель, даже самый девственный, едва ли может прожить двадцать лет.) Я не бывал там с детства, но помню, что мой отец привозил дичь корзинами. Дом стоит на возвышении, которое постепенно сливается е низменностию, предшествующей дуговому берегу Оки; Ока видна с балкона, и перед самыми окнами дома чудесное озеро...", и многое другое говорил Грачов, но нам нет нужды исчислять краски, которыми живописал он свое поместье: мы сами будем в Грачеве (так оно называлось). Довольно сказать, что Грачов не щадил их и что не одни девственные дупели, но еще более воспоминания детства, о котором он, как малый солидный и установившийся, редко думал, теперь, внезапно прихлынув, одушевили его и делали красноречивым. По рассказам тонкого человека, Грачово было рай земной, и друзья расстались, горя нетерпением отправиться туда скорее.

   Приготовляясь к сложной роли деревенского жителя, отчаянного охотника и гостеприимного хозяина, Грачов сделал бесчисленные закупки, опись которых сохранилась в его бумагах, откуда мы извлекаем важнейшие статьи, касающиеся охоты.

   Грачов накупил (всё в большом количестве):

   1) Непромокаемых одеяний - каучуковых для господ и клеенчатых для прислуги, каучуковых шапок с ушами и подзатыльниками, каучуковых тюфяков и подушек (в резинковом магазине у Кирштена и в магазине a la Toilette {Всё для нарядов (франц.).}).

   2) Егерских вещей - пороховиков, дробовиков, пистонниц, ягдташей (в английском магазине и у Ржецицкого).

   3) Свистков на всякую дичь (у Ржецицкого).

   4) Болотных сапогов разной длины (под колено, за колено и выше) и всякого рода: кожаных петербургской работы (Людвига и Гренмарка), кожаных английских, с негнущейся несокрушимой подошвой, убитой исполинскими гвоздями (эти богатырские сапоги можно иногда найти в магазине a la Toilette), каучуковых петербургских, каучуковых заграничных (у Кирштена).

   5) Английских шерстяных носков и чулок мягких, плотных и во всех отношениях превосходных (в английском магазине).

   6) Охотничий погребец, изумительно прочный и укладистый.

   7) Пуд персидского порошка от насекомых.

   8) Наконец, венцом своих охотничьих приобретений Грачов справедливо почитал превосходное английское ружье Пордэ (Purdey), которое смотрело так, как будто стоило 40 целковых, а било... нечего и говорить, как оно било! и стоило не 40 рублей, а вдесятеро.

   Приготовления и по другим частям - по съестной и питейной - были тоже недурны, и, кроме того, грачовскому управляющему послано приказание откормить и отпоить столько телят, поросят, барашков, индюшек, кур и цыплят, сколько найдется в вотчине.

   Всё закупленное отправлено в Москву, а оттуда немедленно должно было двинуться далее, чтобы поспеть в Грачово до разлития Оки и других рек.

   Но мы забыли самую важную статью, именно: статью о собаках. Друзья имели по собаке (и каждый, по обыкновению, считал свою образцом собачьих совершенств), но пары собак дальновидному Грачову в предстоящей охоте казалось мало; притом в течение зимы собаки их страшно разъелись: друг и фаворит тонкого человека, черный, грудастый, коротконогий и короткошерстый Раппо едва перебирался с своей подушки в обеденный час в столовую и остальную часть дня уже маялся на голом полу, вздыхал, как объевшийся гусь, и словно говорил проходящим: "Посмотрите, как неловко и жестко,- я все бока отлежал! А идти к подушке нет никакого расчету: скоро будет ужин, да еще и проспишь, пожалуй!" Раппо был малый обдуманный.

   Кстати мы должны сказать теперь же несколько слов о Раппо, без которого Грачов-охотник не полон и не понятен. Всего лучше выписать отметку самого Грачова, которую находим в его охотничьем журнале; она относится ко времени, с которого начинается наш рассказ.

   "Раппо - чистый английский пойнтер, уже не первой молодости, но хорошо сохранившийся, настоящий джентльмен как в домашней жизни, так и на охоте. Он ласков с хозяином, сухо-вежлив с его гостями, не кусает без побудительной причины и никогда ни у кого не лижет рук, чем снискал особенную мою любовь; в лучшем расположении духа он подпрыгивает и легонько стискивает зубами край вашего уха - это его величайшая ласка; в остальное время выражает он свои чувства - благодарность, довольство самим собою и другими, радость свидания - мерным, громким и полным достоинства стуком хвоста. (Хвост у него нерубленый, гладкий, несколько обившийся с конца; лежа на подушке, он обыкновенно растягивает его по полу, как крыса, и каждому идущему дает знать о своей близости троекратным постукиваньем, не столько из дружелюбия, сколько из предосторожности.) Поведения примерного. Случалось, будем беспристрастны, что он даже пропадал иногда (по сердечным делишкам), но всегда являлся домой сам - и прямо к обеду. Час обеда ему отлично известен; он, к сожалению, обжора - страсть, которая его погубит. Таков Раппо дома. На охоте являет он редкое соединение сильного чутья и крепкой стойки с хорошими манерами, что даже реже хорошего чутья: никогда ни в каком случае не горячится, ищет, как долг исполняет, предоставляя остальное судьбе. Не горюет и не радуется; не волнует вас ложными стойками, когда ничего нет, но и не падает духом, подобно тем бездарным собачонкам, которые, попрыгав полчаса по болоту, начинают поминутно останавливаться и, поставив передние ноги на высокую кочку, глядят на вас, как будто говоря: "Я ничего не мог найти, поищи теперь ты". А как он подводил!"

   Но нам придется еще видеть Раппо на самом поприще охоты и потому прекращаем выписку. Собака Тростникова имела также свои хорошие качества, с которыми познакомимся впоследствии. Теперь дело шло о том, чтоб приготовить резерв, так как Раппо не без основания внушал своему хозяину мрачные предчувствия. И тонкий человек поручил приживавшему в его людской бездомному егерю Сидору (специальность которого состояла в сопровождении молодых охотников по болотам) приискать несколько собак. "В отъезд? - выразительно спросил Сидор и, получив утвердительный ответ, объявил: - Можно, и даже недорого будут стоить". С той поры он ежедневно приводил к Грачеву мрачную собаку и не менее мрачного мужика, который именовался хозяином собаки. Но собака так на пето глядела, что, спусти он только ее с веревки, она бы наверно показала ему пятки. Раз, когда он зазевался, так и случилось: огромный маркловский пес с красными веками, отвисшими подобно карманам дорожного тарантаса, вышиб двойную раму и бежал в виду торговавших его охотников и мнимого своего владельца. Мужик только икнул. Вообще и собаки, и мужик, и самый Сидор - всё имело вид несколько подозрительный, но тонкость как будто вдруг покинула Грачова: он платил деньги, брал собак и отправлял их с обозами своими, намереваясь на досуге в деревне вникнуть в их качества.

   Таким образом превосходно обеспеченные по всем отраслям путешествия, деревенского комфорта и охоты приятели наши двинулись в путь.

  

  

   Первое событие, внесенное Грачевым в дневник (которым мы пользуемся), относится к ночлегу путешественников в Гороховце или, точнее, в селе Красном, чрез которое проходит шоссе, оставляя город правее в одной версте. Они прибыли в Красное поздно ночью, взяли особую комнату на постоялом дворе и тотчас же легли спать. Утром тонкий человек был пробужден разговором, происходившим за стеной, около которой помещалась его кровать. Прислушавшись, он нашел разговор столько интересным, что разбудил своего товарища. Оба они стали слушать, и вот в каком виде записано в тетради Грачова то, что они услышали.

  

  

   Васильевна! Эй, Васильевна!

  

  

   Чего, кормилец?

  

  

   Ба! Что у те с лицом сделалось?

  

  

   А разве што сделалось?

  

  

   Погляди.

  

  

   Ничего не вижу, али зеркало фальшит?

  

  

   Не зеркало, а глаз, видно, нет. Лицо словно кровь, и нос - туша! А она не видит!

  

  

   А у печи возилась. Твое же добро берегу, не кухарку нанимать! Сродница всё лучше чужой. Вот и опалило маленько.

  

  

   Эх, Васильевна, Васильевна! Ну как теперь в люди покажешься? (Молчание.) Ситчик скроила?

  

  

   И скроить скроила, и сшить поспела; спасибо, родной. Вот в Благовещенье в церковь пойду - надену.

  

  

   Я тоись не о Благовещенье говорю, наденешь и раньше. Да голову платком повяжи, настоящая купчиха как есть будь.

  

  

   Так, стало, надумал, кормилец?

  

  

   Надумал. Нетто не такая же ты баба, как и другие.

  

  

   Вестимо: баба всё баба, как одна, так и другая. Справлю не хуже прочих.

  

  

   А то еще сваху ищи? Деньги ей плати, а деньги нынче в сапогах ходят. (Молчание.) Да башмаки обуй.

  

  

   Обую и платок повяжу, надо как есть весь парад соблюсти. Да вот что, Иван Герасимыч: как бы маху не дать.

  

  

   А что?

  

  

   Сама выпить любит, а скупа.

  

  

   Ну?

  

  

   А не подойти ли то есть таким манером: так и так, мол, купила по приказу Ивана Герасимыча, домой несу, да жара больно морит - отдохнуть зашла.

  

  

   Понимаю, вишь, у те губа не дура! Ну, вот на... мадерки купи и того... и изюмцу, что ли, фунтик, а то пастилы. Да смотри, попусту не давай... Как увидишь, что дело идет ладно - и попотчуй старуху... да и Евлампия Маркеловна, поди, пьет? Ну и ее...

  

  

   Как, чай, не пить: кто нынче не пьет? А уж, нече сказать, красавицу подхватишь: чистая да румяная такая, кровь с молоком; только вот зубы белы...

  

  

   Зубов словно недостает; я ветрел их намедни у праздника, смотрел всю обедню - молчит либо хихикнет таково скоро, и опять молчок... а, кажись, пары нет.

  

  

   Это спереди будет, что ли, родимой? А и есть нет, да какой прок в зубах, кормилец? У самого зубы те больно востры. А почернеют, бог даст, так и приметы не будет, что недостает. Только уж плотная да толстенная, нечего сказать...

  

  

   Полно языком молоть. Говорит, словно видела.

  

  

   А известно: видно!

  

  

   Видно! Дура ты, Васильевна! Видать но видала, а божиться рада! Где у вас ум, у старых людей? Да я вот тоже видел Евлампию Маркеловну, и ты мне ее хоть год еще так показывай... Кругла, кругла, а не побожусь! Нет, я не дурак... Я вот постоялый двор держу, примерно, бойню в городе имею, свою коммерцию произвожу, пятый год без тятеньки остался, а дела не уронил... не токмо, даже люди одобряют лучше тятенькинова... Я теперича к тому говорю: приводят ко мне, примерно, на бойню быка - ну, я и вижу, каков он есть, и знаю доподлинно, что под кожей - всё будет мясо, каково там ни на есть, а мясо. А тут, Васильевна, ты не толкуй, тут статья особенная. Тут дело выходит деликатное...

  

  

   Как хотите, Иван Герасимыч, а кость говорит...

  

  

   Кость! Чего кость! Нынче свет, вишь, каков стал: и в купечестве господские порядки пошли...

  

  

   Нет уж, Иван Герасимыч, ты меня режь, а хоть побожиться, фунта фальши в ней нет... Евлампия Маркеловна невеста богатеющая, всегда скажу...

  

  

   Знаю, не толкуй. Стало, знаю, коли сватьев засылаю... Я уж и Сергей Васильича просил - они хотели братцу Евлампии Маркеловны поговорить... так они теперь, поди, уж знают, в чем, выходит, мое есть желание, и, ежели сами желают того, ты тотчас смекнешь.

  

  

   Как не смекнуть? Смекну, кормилец, смекну... Так я пойду, Иван Герасимыч, теперь, мадерки да изюмцу куплю, а там уж оденусь да и с богом...

  

  

   С богом, Васильевна, да смотри, буде не того - так мадеру не откупоривай, домой тащи - проезжие выпьют; а изюм с уговором бери, коли, мол, не пондравится, так обратно принять.

  

  

   Ладно, кормилец.

  

  

   Да смотри, приберись получше - огуречным рассолом, что ли, помойся. Видишь, лицо словно огонь.

  

  

   Э, родимой, не в лице моем дело. (Уходит.)

  

  

   Знаю, да, вишь, Маркел Абрамыч человек гордой, скажет: вот де какую сваху прислал, куфарку! Знаю я его - гордец! Что красным товаром торгует, так и нос поднял. Мы вот постоялый дворик держим, да у нас деньги не хуже его! По-моему, так всё равно: кто ни приди, только дело сделай. (Слышен зевок и потом молчание; потом щелканье счетов и отрывочные слова.) Приданого, выходит, тряпья разного рублев тысячи на две... жеребец карий - триста, лавка в шорном ряду - ходит сто двадцать в год... (Слышно щелканье.) Деньгами ничего. (Слышен вздох.) Выходит, взять можно, а свадьбу сыграю рублев на триста, а не то и подешевле... куда чужой народ поить да кормить даром! Я и Сергей Васильичу сказал так, и они говорят, на триста можно управиться... и обо всем обещали переговорить... и будут посаженым отцом. Кто там? Лексеич, ты?

  

  

   Я, Иван Герасимыч; гостя веду!

  

  

   Ивану Герасимовичу.

  

  

   Федоту Маркелычу. (Молчание.) Чем потчевать дорогого гостя? Теперича у нас всего можно, потому постоялый двор - спрашивают. Чайку? Вода горячая ночь и день не переводится - духом соберем. Лексеич! собери четыре парочки - цветочного и сахарцу, понимаешь? Белого! Молво держим, первейший московский фабрикант, девяносто три копеечки фунт; есть и похуже: второй сорт, семьдесят две, ну, тот маненичко посерей будет, а сладость одна.

  

  

   Конечно, кому какой требуется. У вас шавель проезжая пристает: всё больше обозчики - черной народ, так они, конечно, пьют и посерей.

  

  

   Позвольте, Федот Маркелыч; жирно будет семьдесят две черный народ поштвовать. Вы наших порядков не знаете! Да так и стоялый двор держать нельзя - с кошлем пойдешь. А мы, благодарение богу, наживаем... У нас черному народу подается синец.

  

  

   То есть как, Иван Герасимыч, синец?

  

  

   А сахар такой, выходит - третий сорт.

  

  

   Нечего сказать, не слыхал.

  

  

   Оно вот видите, Федот Маркелыч: в продаже его не находится, так и мудреного нет, что не слыхали, а достал я его случаем. Изволите припомнить, прошлого году Оловянишников, Стратилат Гаврилыч, в Москву ездили, ну вот они и купили там партию сахару. Дешево, что ль, обошлось, только купили они его много... и уж не знаю, сложить, что ли, места не хватило, только часть его лежала так бог знает где: у Стратилата Гаврилыча на дворе флигелечек неражий есть, так вот они и сложили голов сотню туда на чердак, а внизу красильщики нанимали. И развели они однажды большущий чан синей краски - пряжу красить сбирались, а потолок не выдержал - шутка, сто голов: тяга немалая! И посудите вы теперича, Федот Маркелыч, сорок голов как есть в самый чан так вот и угодили да почитай час в нем и кисли. Оказия!

  

  

   Подлинно, оказия! (Слышно, что принесли чай.) Вот, я думаю, Оловянишников бороду расчесал!

  

  

   Э, Федот Маркелыч, такому богачу, как Оловянишников,- плевое дело и не сорок голов! А нашему брату с руки... Откушайте! (Пьют чай.)

  

  

   Ну и что же, Иван Герасимыч?

  

  

   Повытаскали да сушить поскорей. И то чудно, что ничего: просох и такой твердой стал, словно камень, кипяток его не берет, с одним куском десять чашек пей. И сладок. Одно: цвет! Ну, цветом не вышел, так ценой маленичко несходней белого: нам фунт, перед вами, как перед богом, Федот Маркелыч, копеичек по семнадцати, не больше, пришел, да-с!

  

  

   Неужели? Да это, выходит, лафа, Иван Герасимыч.

  

  

   А то как же не лафа? Всё, выходит, надо знать, как деньгу нажить. Я, поверите, Федот Маркелыч, какова есть крошка, другой год сахару не покуп... (быстро поправляясь) конечно, купишь маненичко, для хороших людей; всякие случаи бывают, надо держать...

  

  

   Кто говорит, как не купить? И должно купить. Дворянину такого сахару не подашь...

  

  

   Дело известное. А и тут, открыться по-божески, Федот Маркелыч, сноровка есть, коли плохонький придет - ничего, клади смело, сойдет! Конечно, не первый слой: первый слой синь, словно вот сукно, и отзывает нехорошо. Второй посветлей: этак, вот примерно теперича, как стена. А как разрубишь голову, так в иной, поверите ли, Федот Маркелыч, фунта с три чистейшего рафинаду окажется - и бел как снег! Только так местами синяя полоска словно жилка пройдет... (Наливает чаю.) Откушайте!

  

  

   Нет, Иван Герасимыч. Я чаю больше не хочу, сами кушайте.

  

  

   Что же-с, Федот Маркелыч? Всего три чашечки, да и баста...

  

  

   Да так, не хочу. А я к вам по делу.

  

  

   Чашечку?

  

  

   А у нас, по-нашему, Иван Герасимыч, слово свято: сказано, не хочу...

  

  

   Да вы, может, подумали... Разрази гром - сахар настоящий: у Варахобина брал, хоть спросите.

  

  

   Да я дома много пил.

  

  

   Ну так водочки. Эй, Лексеич! Бальзамчику графин да рюмки большие, пятнадцатикопеечные.

  

  

   К чему большие? Я много пить не буду. Много пить будешь, голову потеряешь.

  

  

   Со мной ничего, Федот Маркелыч. Я вас так, словно брата родного, уважаю. И не то что чай или водка, всё готов с моим уважением. (Слышно, что принесли водку.) Откушайте! (Пьют и крякают.) А то подумали. Нет, Федот Маркелыч, оловянишниковский сахар у нас весь в продажу идет, верхний слой черному народу идет, второй кому почище, а середним и дворяне не брезгуют.

  

  

   Одно удивительно, как теперича цвет, я полагаю, спрашивают. Мужик, мужик, а всё же он видит.

  

  

   По нашему тракту народ, слава богу, смирен. Мужик богобоязненной, и, чтоб буйство или чего, не слыхать. Иной спросит случаем: что, мол, сахар словно крашеной? "Дурак ты,- скажешь ему,- мужик, так и видно, мужик: не слыхал, что ли, нынче и всё такой сахар?" Ну и ничего, пьет. А иной так еще просит такого. К нам кто не заходит? При всяком его не подашь... иной раз подаем и мужику побелей; так нет, сердится: "Ты,- говорит,- синцу подай, с ним поспорей!" Так и пошло: синец да синец!.. Откушайте!

  

  

   Да сами что же, Иван Герасимыч? (Пьют.)

  

  

   А вот и мы выпьем-с. Так изволите говорить, Федот Маркелыч, дельцо есть?

  

  

   А вот видите, Иван Герасимыч: вы приказывали Сергею Васильичу, чтоб поговорить мне, что вы хотите сватать мою сестру?

  

  

   Было дело.

  

  

   Ну-с, Сергей Васильич посылали миня к моим родителям сделать им придлаженье, что вы хотите сватать сестру... и сказал я им на имя Аркадия Васильича и на Ольгу Васильевну и на Каверина, что будто они советуют за вас отдать...

  

  

   Тэк-с!

  

  

   То родитель сказал: когда евти люди об нем заключают, что он хорошего поведенья, то намерены будут отдать...

  

  

   Уж будто? Так, стало, обделалось... Я тоись, Федот Маркелыч, по гроб слугой буду как тятиньке вашему, так равно и вам. Откушайте! (Пьют.) А поведение? По всей линии иди спрашивай - малый ребенок про нас худа не молвит! Да откушайте еще, Федот Маркелыч, а не то ма-дерки не прикажете ли?

  

  

   Позвольте, Иван Герасимыч. Но только в том дело состоит, в каком вы смысле намерены свадьбу играть; если вы думаете так свадьбу сделать, как Сергей Васильич сказали: можно, говорит, на триста рублей сыграть - это значит по-кузнецки...

  

  

   Тоись как по-кузнецки, Иван Маркелыч?

  

  

   А так: купить штоф вина, прийти распить его да прощай! Нету! Этким манером взять вам у нас не придется, да и батюшка отдать по-кузнецки ни сагласится, потому у нас в радне по-кузнецки ни одной нивесты ни отдавали и свадеб кузнецких ни бывала, а она у нас ни худова поведенья или ни дура, чтобы мы согласились ее так отдать; а она у нас из кожновых невест перва красавица.

  

  

   Тэк-с!

  

  

   Если нам ее тах-то отдать, то нам не то свои сродники в глаза наплюют, но даже весь город асмиет, патаму у нас на запое и на сговоре будит публика большая; люди будут хорошие, одних барышниев будит штук до девяти; а угощать нечим будит, и абедов не будет!

  

  

   Триста рублей деньги, Федот Маркелыч.

  

  

   Кто говорит - и гривна деньги. Только нам с гривной делать нечего. Это просто нам проходу не дадут. А если согласны вы будите свадьбу сыграть но купецкому обряду, она вам станет не мене как тысячу рублей, патаму у нас гостей будит много. Во время запою и сговору у нас займется половина хором, а у вас распорядиться некому, как только Васильевне и Лекееову; а евту сволочь родители не допустят, потому они умеют распорядиться только у табатирок, а не у етких делов...

  

  

   Тэк-с!

  

  

   А родители приказали вам поговорить, если вы надумаете: больше тысячи станет, то они согласны у вас взять на всю свадьбу тысячу рублей - на свое распоряженье, на разные вины, и на разные закуски, и на обеды, и меду сварить, и на чай, и на сахар, и за свадьбу священникам отдать, и из посуды совершенно до вас ничего не коснется...

  

  

   Тэк-с!

  

  

   А чего сверх тысячи нидостанет, то они с вас ни копейки не потребуют. А ваше дело только приехать с Федором Васильичем и с ево женою,- сесть подле невесты, а не с евтими людьми, с Васильевной и с Лексеевым! Тогда не стыдно будет пожаловать и Сергею Васильичу: угостим хорошими напитками!

  

  

   Тэк-с!

  

  

   А и я выпью. (Пьет.) Так вот, Иван Герасимыч. Из платья с вас ничего не потребуем: снарядим сами! Постелю уберем в три перемены отличным манером, положим вас на Кобзев двор в каменные комнаты, а они у нас отделаны важно; постелю вам от нас примут наши сродники, как должно по обряду, и уберут ее. Вот если вы этким манером будете согласны, то приказали мне прийти с вами к родителям и переговорить, и посмотрите при наряде невесту. (Долгое молчание.) Так вот, Иван Герасимыч, можем сделать на Благовещенье запой, и вы не беспокойтесь сваху посылать - вот вам мои слона: если согласны будете, то я вашим буду сватом, а вы моим зятем. (Снова долгое молчание.)

  

   Тысячу рублей - капитал, Федот Маркелыч! (Пьет и крякает.)

  

  

   Нетто и мне выпить? Бальзамчик отменный. (Пьет и крякает.) А то поговаривает Васильевна за вас у нас свататься; лучше не посылайте, потому как батюшка на нее посмотрит, на эткую ловасть, да спросит ее, с каково она званья, а она скажет: кухарка, то он евто выведет, и выдет дичь палявая! Подельнее ее приходили, и то носец заворачивал! Етакой ли ходить сватать...

  

  

   Тэк-с!

  

  

   И то батюшка согласится отдать собственно по моей просьбе, потому я желаю вас иметь своим зятем и вы мне известны так, как на руках мои пальцы. (Молчание.) А Васильевна эта думает так, как она усватала Гирина,- так и теперь. Нет! Наша свадьба будет особенная; а на этой свадьбе если согласится она готовить кушанье, то мы ей отрежем платье! Так вот как надумаете?

  

  

   А думаю.

  

  

   Я вечерком побываю. Прощайте-с, наше почтение, Иван Герасимыч.

  

  

   Прощайте!

  

  

   А когда не захотите и пожалеете тысячу рублей, то ищите невесту подешевле, а у нас женихи будут. Прощайте-с! (Уходит и возвращается.) А Васильевна эта думаит, так, как усватала она Гирина, так и теперь! Нет! Тут свадьба будет особенная, а тут если согласится она готовить кушанье, то мы ей платье отрежем. (Уходит.)

  

  

   Думай не думай, а всё одно: не бросать же тысячу рублей на ветер! Нет, Евлампия Маркеловна! Недоросли вы, матушка, до тысячной свадьбы. (Бросается к двери.) Эй, поштенной, поштенной!

  

  

   Стало, надумали, Иван Герасимыч?

  

  

   А надумал...

  

  

   Так не миновать породниться...

  

  

   Что же деньги, поштенной? Куда как прыток! Пить пил, а расплатиться догадки нет. У нас даром ничего не дают; потому - постоялый двор. Много вас, подлипал.

  

  

   Какие деньги?

  

  

   А чай пил, а бальзам?

  

  

   Так, стало, так, Иван Герасимыч?

  

  

   А так, Федот Маркелыч. Еще Евлампия Маркеловна маненичко недоросли-с до тысячной свадьбы. А денежки отдай: чай - полтину, три рюмки бальзаму - сорок пять; всего девяносто пять копеечек.

  

  

   Чай? Да с твоего чаю только горло ободрало. Хорош тай - с крашеным сахаром!

  

  

   А нет, сахар был настоящий.

  

  

   Не видал я, что ли? Что ни кусок, то синяя жила, словно синькой выкрашен, да и воняет.