Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.

- Как! - вскричал поэт.- Бы сознаете во мне дарование и советуете мне в самом цвете, в самой силе схоронить его в могиле?

   - Ограничьтесь тесным кругом служебной деятельности, живите для счастия своего и нескольких избранных друзей: жизнь ваша потечет тихо и спокойно; благословляя судьбу, довольные миром и людьми, вы наконец перейдете в жизнь лучшую так же безмятежно и примете достойную награду неба. Поверьте, это есть именно то, к чему мы должны стремиться. Труден и неблагодарен жребий литератора... На каждом шагу, во всяком ничтожном деле он терпит и - такова его участь - должен сносить и не жаловаться. Предположим, что вы издали книгу: она хороша, прекрасна, вы сами, как самый строгий и беспристрастный судья своего таланта, первый заметили достоинства ее, так же как и недостатки. Но не так поступят с ней критики, враги рождающегося дарования: они найдут в ней небывалые недостатки, постараются унизить, затереть, совершенно уничтожить ее, если можно. Мало,- они докопаются до вас самих; какое-нибудь гнусное, бездарное творение, ничтожнейшее возможной ничтожности, низостью души кой-чего добившееся, творение, с которым нельзя встретиться на улице, чтоб не пожалеть в нем человека, стыдно быть в одном обществе,- посягнет на ваше доброе имя, превратит вас в нуль - и всё это для того только, чтоб наполнить страницу ничтожной газеты. О самой книге и говорить нечего, подобные ценители закидают ее сором, втопчут в грязь и в доказательство беспристрастия своего приговора скажут только: ведь и мы можем написать так же!

   - Но есть же люди, которые достигли известности на поприще пиитов еще недавно. Ужели я столь несчастлив? К тому я драматический автор, тут судит сама публика. Я покуда ограничусь театром. К театру я чувствую в себе призвание. Я пишу во всех родах: трагедии, оперы, драмы, водевили. Да, вы еще не читали моего водевиля. Вот он, послушайте! (он взял одну из тетрадей) "Святополк Окаянный", водевиль в одном действии, с куплетами, действие на Арбате, в Москве.

   - Но Москвы тогда еще не было?

   - Doctoribus atque poetis omnia licent, {Ученым и поэтам всё позволено (лат.).} - отвечал он и продолжал читать:

   - Явление первое. Театр представляет померанцевую рощу...

   - Но какие же померанцевые рощи в Москве?

   - Doctoribus atque poetis omnia licent,- снова произнес он с некоторой досадой и продолжал:

   - Святополк ходит в задумчивости и напевает известную песню: "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан...", потом садится и начинает писать, потом читать: "С ног до головы целую тебя, любезная Элеонора..."

   - Погодите немного, Иван Иванович, это мы прочтем после, я теперь не расположен смеяться,- сказал я, чувствуя особенное желание пофилософствовать, что у меня обыкновенно случалось на тощий желудок...

   - Хорошо! - сказал он.

   Я взял его за руку и продолжал:

   - Положим даже, что журналисты, по какому-либо особенному случаю, вас расхвалят; но это еще не всё. Найдутся другие неприятности.- Вы - мечтатель в поэзии, но положительный в жизни; разумеется, вам не захочется всегда брать сюжетов из мира фантазии; вы возьмете их из природы, живьем перенесете на бумагу типические свойства человека, подмеченные вами; вы довольны своим трудом; вдруг чрез несколько дней доходят до вас слухи, что вы поступили неблагородно, бессовестно, низко... "Как? Что?" - воскликнете вы. "Еще запираешься,- говорит ваш приятель,- поздно, брат, мы узнали... Стыдно, стыдно: а еще человек с талантом,- списывать портреты с известных людей и разглашать печатно их семейные тайны; да и что он тебе сделал, за что ты его так выставил? он человек прекрасный!" Вы в недоумении, сердитесь, не знаете: что подумать. Приятель ваш подсмеивается над вами, и наконец дело кончается так: вы узнаете, что в вашем последнем сочинении выведены известные лица, которых сходство изумительно; одним словом, вас обвиняют во всем том, что мы разумеем под словом "личности". Не виноватый в этом ни душой, ни телом и, может быть, по благородству своего характера неспособный на такой поступок даже против человека вами ненавидимого, вы становитесь подозрительным в глазах людей благомыслящих и наживаете себе тайных недоброжелателей.

   - Но, может быть, на театре...

   - Еще хуже, одно случайное сходство фамилий, и вы неправы.

   - Уж четвертый час, сударь; не прикажете ли сварить кофею? - послышался в дверях голос милостивого государя.

   Я изумился, желудок мой обрадовался... "Но откуда взялся этот кофе?" - подумал я и повернул голову к Ивану. Только я увидел его, надежды моего бедного желудка вмиг разрушились: я сейчас догадался, что Иван приводил в исполнение то, что, по его словарю, называлось "задавать тону".

   - Болван! - сказал я с притворным гневом.- Ты прежде этого мне не напомнил, а теперь уже время обедать.

   Иван был очень доволен моим ответом и с самодовольствием возвратился за ширмы.

   - Ну, любезный Иван Иванович, на что вы решаетесь?

   - Но призвание, я вам скажу, оно-то меня волнует.

   - Вы можете писать и не печатать.

   - Но, вселюбезнейший Наум Авраамович, неужели слава, выгоды, которые представляет звание сочинителя, не выкупают с лихвою неудобств, вами представляемых?

   - Ах нет! Иван Иванович! тот ошибается, жестоко ошибается, кто так думает. Слава? Но знаете ли, что только тысячный из среды этих жалких сочинительствующих тружеников достигает ее. Деньги! о, это еще труднее! Славу можно прикормить, припоить, купить. Но деньги! деньги,- повторил я со вздохом,- нет, о деньгах лучше не говорить; извините, я - не люблю денег! - произнес я в свою очередь трагически.

   - Но ради чего вам кажется, что их приобретать трудно? Издал сочинение, роздал по лавкам - пошло, ходи только да обирай денежки по субботам.

   - Ха-ха-ха! И вы так думаете,- закричал я почти неистово,-^j по субботам! Ха-ха-ха! Нет, я думаю, полы перетрешь у книгопродавцев в лавках, ходя за получкой; знаю я эту получку, она мне вот где сидит! - вскричал я, указывая на сердце.

   - Как! и вы еще жалуетесь, Наум Авраамович! Слава богу, известно, что вы и тысячками ворочаете; откуда же они у вас?

   - Вы ошибаетесь, друг мой,- сказал я с жаром. Воспоминание о получках по субботам затронуло чувствительную струну моего сердца; положение мое живо представилось моему воображению; мне стало стыдно, что я морочу этого бедного ребенка из пустого каприза казаться не тем, что я в самом деле. Я решился во что бы то ни стало снять повязку с глаз Ивана Ивановича и отвратить его всеми возможными средствами от поприща, на котором он легко может испытать участь, подобную моей.

   - Откажитесь,- вскричал я,- ради бога, откажитесь от своего намерения. Да или нет?

   - Нет! - произнес Иван Иванович решительно.- Призвание...

   - Вам мало убеждений, которые я привел; так знайте же, я вам скажу последнее: вы можете умереть с голоду, если не откажетесь!

   - Помилуйте!

   - Я вам скажу примеры: Артур В., Мальфиатре во Франции; Генрих Виц в Германии; Камоэнс в Португалии; Ричард Саваж в Англии... Я сам - в России!..- вскричал я в исступлении.

   - Помилуйте, вы, кажись, живехоньки.

   - Жив! Но знаете ли, что чрез несколько часов меня не станет?

   - Но вы, кажется, здоровы?

   - Я умру, умру с голоду! - с усилием произнес я и упал на свой ковер от изнеможения.

   - Но ваше состояние?

   - Состояние! У меня нет его. Я бедняк, о, я ужасный бедняк! Я во сто раз беднее этих жалких существ, которые выпрашивают милостыню с простертой рукой там, на Невском проспекте, у Аничкина моста. О, зачем вы заставили меня вспомнить мое положение...

   - Верите ли вы мне? - спросил я, несколько успокоившись, смущенного поэта.- Видите ли теперь, как выгодно писать из денег! Оставите ли свое намерение?

   - Призвание, призвание! - повторил поэт, судорожно пожимая мою руку.

   - Верите ли вы моей бедности? - спросил я и пристально взглянул ему в глаза. Он потупил их и покраснел.- Не верите! Ха-ха-ха! Видно, вас крепко уверили в ноем богатстве. Смотрите! - сказал я и раскрыл мой маленький чемодан, в котором лежал мой фрак и несколько худого белья.- Вот всё мое богатство! Любуйтесь, любуйтесь! Это я приобрел от литературы в продолжение пяти лет; неусыпным рвением, трудами, благородным желанием принести пользу. Оставите ли теперь свое намерение?

   Поэт молчал, но меня уже и то радовало, что он забыл о призвании.

   - Мало этого,- сказал я,- вот вам письмо, надеюсь, что оно убедит вас.

   - Пошла вон, пошла! У барина гости, как ты смеешь лезть к нему! - послышался из-за ширмы голос моего Ивана.

   - Не пойду, не пойду, не пойду! - отвечал резкий старушечий голос.- Что я, крепостная какая, что ли, вам досталась, помыкать мной; мыла, мыла белье - да мало того, что не платят, еще и не войди!

   - Замолчишь ли ты, яга!

   - Не замолчу, не замолчу, не замолчу! Отдайте деньги за мытье; что вы с вашим барином-то вздумали озорничать - видно, и он гол-соколик.

   - А чтоб тебе, старая чертовка, ежа против шерсти родить! Типун бы тебе на язык. Еще смеет барина порочить. Пошла вон! - закричал Иван и силой протолкал старуху.

   Это меня развеселило. Я имею чрезвычайно счастливый характер. В каких бы обстоятельствах я ни находился, я только свистну, пройдусь по комнате, закурю трубку, буде таковая есть, а не то просто плюну - и всё как рукой снимет. Так случилось и нынче; несмотря на мой тощий желудок, мне вдруг сделалось чрезвычайно весело.

   - Милостивый государь! - закричал я.- Что там за шум происходит?

   - Да вот, сударь, прачка пристала: подай да подай долгу, а и следует только два двугривенных; стану я из-за этакой мелочи беспокоить барина, да еще при чужих людях, оборони меня бог! - Последние две фразы прибавил

   Иван затем, что мой гость вслушивался в его слова.

   - Ну что, Иван Иванович, убедились теперь, что я говорю правду? Прочли письмо?

   - Но, может, сие было писано на случай смерти от других обстоятельств.

   - Что вы? Прочтите хорошенько; там просто сказано: на днях я должен умереть с голоду; когда меня не станет, завещаю тому, кто примет труд меня погребсти, надписать на моей могиле...

   - Точно, точно; сказано.

   - Что ж вы?

   Иван Иванович молчал. Двукратное противоречие Ивана собственным моим уверениям подействовало на ум поэта сильней письма. С грустию в сердце увидел я почти разрушившуюся надежду свою спасти хоть одну жертву от хищных когтей чудовища, именуемого литературою; вдруг, в то самое время как поэт, снова увлеченный своим вдохновением, декламировал мне послание свое "К жестоко-душной", которое начиналось так:

  

   В сфере высших проявлений

   Проявляется она:

   То как будто чудный гений,

   То как будто сатана...-

  

   дверь с шумом отворилась и грубый, решительный голос спросил: здесь ли живет господин П.?

   - Здесь, здесь, батюшка, я уж знаю; я походил довольно за долгом к их милости,- подхватил другой голос.

   - Да и я сейчас была, прогнали, просто прогнали! По миру пустить хотят, защитите, батюшка,- послышался визгливый голос женщины, недавно прогнанной Иваном.

   Между тем человек в темно-зеленом вицмундире с красным воротником вошел в мою комнату и с величественною важностью начал обозревать ее.

   - Что вам угодно, милостивый государь? - спросил я.

   - На вас есть просьбица, дельце казусное. Вы то есть не платите крестьянину Григорию Герасимову, содержателю здешней мелочной лавочки, денег за продукты, у него забранные.

   - Но могу ли я заплатить, когда сам их не имею?

   - Нам невозможно входить в разбирательство таких мелочей. Довольно, что жалоба имеет законное основание, В потому я бы попросил вас выплатить без отлагательства.

   - Но этот бездельник слишком важничает, вишь, велика персона: пятидесяти рублей подождать не может.

   - Ждал, необлыжно говорю: ждал долго! - вскричал оскорбленный лавочник, высунувшись из-за ширмы.- Да еще ругается! А сам прежде писал: вот, посмотрите, ваше благородие! - И он подал ему какие-то записки.

   Чиновник прочел: "Милостивый государь, любезнейший друг и земляк! Вы своим великодушием и покровительством, какое оказываете всем в одном месте родшимся с вами, заставляете меня надеяться, что и ныне не откажете снабдить меня двумя золотниками чаю и таковою же пропорциею березинского табака, за что деньги получите на днях. Примите уверение в искренности чувств и пр.". В заключение чиновник прочел мое имя и фамилию.

   Я взглянул на моего поэта, всё лицо его было слух и удивление.

   - Что, верите ли теперь?

   - Но ваши ломбардные билеты?

   Не успел я ничего отвечать, как дверь снова растворилась и в комнату вошел хозяин. Как я ни был бесстрашен, но это поколебало мое хладнокровие... Хозяин!.. Знаете ли, что предвещает приход хозяина тому, кто не платит за квартиру?

   - А! здравствуйте, Семен Семенович! Вы здесь; вот кстати как нельзя больше,- сказал хозяин и подал руку чиновнику.

   - Батюшка, уж и обо мне-то замолвите,-сказала прачка, кланяясь квартальному...

   Хозяин мой отвел его в сторону и пошептал ему что-то на ухо.

   - Еще на вас, м<илостивый> г<осударь>, жалоба! Вы не платите за квартиру.

   - Прошу вас очистить ее сегодня же, сегодня... У меня нанимают, деньги верные, да и больше дают; где это видано, жить даром в чужом доме! - кричал хозяин.

   - Забирать даром мелочные припасы,- подхватил лавочник.

   - Заставлять мыть на себя белье и не платить денег. Да еще называть честную женщину - и невесть как. Вишь, лакеишко-то спозаранку, видно, наизволился! - прибавила прачка.

   Это дивное трио продолжалось с четверть часа, разнообразясь до бесконечности... Вопрошающим взором взглянул я на поэта.

   - Но ваши ломбардные билеты? - повторил он.

   - Они существуют только в моем воображении!

   - Если вы честно не разделаетесь, то, извините меня, я поступлю по всей строгости законов,- сказал квартальный.

   - И хоть еще строже! Черт вас возьми всех! Убирайтесь вон! Вы мешаете мне заниматься! - закричал я, стараясь перекричать их...

   - Вон! из моего собственного дома? Ха-ха-ха! посмотрим. Убирайтесь сами, покуда целы... Не то ведь... держал же вас в доме даром, так, видно, и покормить придется. Кормовых денег не пожалею, вы же не служите; так - как раз!

   - Окажите милость, остановите хоть вот эту шинель да сюртук, что на них надет, может быть, хоть половину за них выручу,- сказал лавочник квартальному, рассматривая мою шинель.

   - А мне, батюшка, хоть белье-то предоставьте, я и тем буду довольна; пускай уж мое пропадает,- говорила прачка.

   - Убирайтесь вон! - заревел хозяин.

   Я обратился к тому месту, где стоял поэт, с вопросом: "Верите ли мне? Отказываетесь ли от своего намерения?" Никто не отвечал мне; я обвел глазами комнату, но его уже не было, Я взглянул на пол: все до одной рукописи Ивана Ивановича лежали на прежнем месте. Лицо мое просияло.

   - Стыдно, стыдно! - кричал между тем хозяин.- Молодой человек, где бы трудиться, наживать деньги, а он вдался, прости господи, в какую-то ахинею, пишет и пишет, а что толку? Грех, господи прости, этаким людям и добро-то делать, поблажать их порокам.

   - Да ведь кто ж знал, батюшка: думаешь, и честной человек, еще земляком называется.

   - Я и сама прежде думала,- начала прачка.

   - Цыц! старая ведьма! измелю в порошок и вынюхаю! - закричал мой Иван, который всё это время провел в немом созерцании.

   - Убирайтесь же поскорей! вам ли говорят,- повторял хозяин.

   - Хоть бы шинель-то мне отдали,- сказал лавочник и надел ее на себя.

   - Посмотреть, не спустил ли уж и бельишко-то,- сказала прачка и начала шарить в моем чемодане.

   - Цыц! нишкни! старая карга! Изобью в ножевые черенья, только тронь! - закричал Иван и оттолкнул ее от чемодана.

   - Нет, это выше сил моих! - вскричал я, схватившись за голову.- Мучители, кровопийцы! Чего вы от меня требуете? Вы хотите меня с ума свести, хотите вымучить из меня душу, растерзать тело, вцепиться в мою печень. О, если б вы это могли! Что говорю? Я сам это сделаю! Только позвольте мне отхлестать вас по щекам моими внутренностями, я их сам вытяну. О, я убежден, что вы не проживете после того ни минуты!

   Очевидно было, что я завирался; я всегда завираюсь в патетические минуты жизни; да и когда ж бы завираться, не будучи в опасности показаться дураком, если не пользоваться такими минутами?

   - Вы начинаете бесчинствовать,- сказал квартальный,- вспомните, что я облечен властью...

   - Поступать со мной, как законы повелевают? Знаю, знаю!

   - Но вы можете всё это кончить гораздо для себя выгоднее.

   - Как это? - спросил я.

   - Немедленно оставить квартиру, предоставив принадлежащие вам вещи в пользу кредиторов.

   Я крепко задумался. Но для вас это не интересно: охота ли читать, что происходило в душе человека, когда у него в желудке пусто, в кошельке пусто и когда ему предстоит через минуту величайшее наслаждение воскликнуть:

  

   Мне покров небесный свод -

   А земля постелью!

  

   В этом нет ничего комического!..

   - Но позвольте мне по крайней мере переменить белье и надеть мой белый галстух! - воскликнул я, по тщательном соображении решив, что если мне суждено умереть, так уж всё лучше умереть в чистом белье и белом галстухе.

   На галстух имел виды лавочник, на белье прачка: они вопрошающим взором взглянули друг на друга.

   - Извольте! - сказал великодушный лавочник.

   - Извольте! - нехотя повторила за ним прачка и ушла за ширмы.

   Я наклонился к человеку, чтоб достать белье, и увидел лежащую подле него на полу залитую ваксой статью, начатую мной поутру. Луч надежды блеснул в моем сердце. Как утопающий, схватился я за эту последнюю надежду и с подобострастием сказал хозяину:

   - Еще до вас просьба. Позвольте мне остаться на несколько часов в вашем доме, чтоб дописать вот эту статью, я надеюсь получить наличными.

   - Ни за что! - сказал хозяин решительно.- Вспомните, сударь, что вы давеча говорили: вы оскорбили мою личность.

   - Личность! - сказал я в испуге и бросился к дверям... Это слово всегда имело на меня такое действие...

   - Иван! - закричал я из дверей.- Забери все бумаги и иди за мной, всё прочее я оставляю моим кредиторам. Иван пошел исполнять приказание, я растворил дверь с твердой решимостью оставить дом коварства и крамолы, но вдруг всё изменилось.

   -- Друг мой! ты ли это? - закричал человек, всходивший на лестницу в то самое время, как я с нее спускался.

   - Дядюшка! Мелентий Мелентьевич! - воскликнул я, и мы бросились друг другу в объятия. Славный человек Мелентий Мелентьевич: он заплатил мои долги, накормил меня, нанял мне квартиру... Но я оставляю до другого времени познакомить с ним читателя, а теперь обращаюсь к моему герою, которого совершенно забыл, заболтавшись о себе.

   Но что я скажу о нем?

   Все мои поиски отыскать Ивана Ивановича Грибовникова были тщетны: я справлялся во всех кварталах о его квартире, писал в Чебахсары к его родным, ничто не помогло: Иван Иванович пропал. В продолжение нескольких лет я не пропускал ни одной новой книжки, ни одного нумера журнала, чтоб не посмотреть, не явилось ли что-нибудь под его именем или хоть написанное в его роде, совершенно новом, который обещал в нем со временем литератора самобытного и замечательного. Несколько раз проклинал я свою настойчивость в первое наше свидание, думая, что поэт стал жертвою предубеждения, посеянного мною в юной душе Ивана Ивановича. С ужасом видел я, что мой коварный умысел, внушенный мне самим адом, похитить у литературы деятеля, у славы чело, достойное быть ею увенчанным, удался как нельзя лучше. Желая загладить свою ошибку, я всеми мерами решился отыскать Ивана Ивановича, благословить его на литературное поприще, и вот уже четырнадцать лет не проходит дня, в который бы я не искал его, не вспоминал о нем и не укорял себя за необдуманный поступок. Мысль, что я, может быть, погубил в самом цвете, в самой силе его дарование, тяготит меня. В эти ужасные минуты мне остается одно только утешение: я переношусь в прошедшее, вижу перед собой пылкого, благородного юношу Ивана Ивановича, слушаю его стихи, наблюдаю течение его мыслей. Таким образом я начинаю припоминать его слова, вспоминаю, с каким жаром говорил он о призвании. Но отчего же он изменил ему? - рождается при этом вопрос в голове моей. У я? не потому ли, что он увидел, как оно мало приносит? Точно, точно, ведь он убежал от меня в ту минуту, как увидел крайнюю степень моей бедности, да и говорил-то о призвании только сначала. Но в таком случае он не мог чувствовать призвания? Впрочем, читатель сам может решить, был ли талант у Ивана Ивановича, или он просто был обыкновенный смертный... Если отрывки, приведенные здесь из различных сочинений Ивана Ивановича, будут признаны не лишенными достоинства, то я за долг поставлю себе короче познакомить публику с талантом Ивана Ивановича и по временам стану печатать в журналах плоды светлых вдохновений, тайных упоений, диких приключений, бед и огорчений и проч. Ивана Ивановича: их у меня достанет на девять томов!

  

  

  

   Молодая дама, прекрасной наружности, сидела на роскошной кушетке в грустной задумчивости. По временам лицо ее оживлялось и она с радостной улыбкой быстро повертывала голову к окну и готова была сойти на пол, но потом опять, как бы обманутая в надежде, склоняла на ладонь голову и предавалась еще большей задумчивости. В лице ее происходили беспрестанные изменения, которые ясно доказывали расстройство ее мыслей. То надежду, то отчаянье выражали эти смуглые, неправильные черты, чудные по своей оригинальной красоте и величию, едва возможному в женском лице. По всему заметно было, что она мучится ожиданием.

   На дворе послышался стук въезжающего экипажа.

   - Это он! - воскликнула дама и побежала к окошку; по покуда она успела разглядеть что-нибудь, приезжий был уже в сенях и звонил в колокольчик.

   - Барон Р **,- сказал вошедший слуга.

   - Проси! - с неудовольствием сказала дама и грустно повесила голову.

   Вошел мужчина лет тридцати, мужественной; красивой наружности, и ловко расшаркался.

   - Ваш муж и мой друг, граф Виктор, должен сегодня приехать. Это без сомнения будет одним из лучших дней вашей жизни,- сказал он.

   - Да, барон, надеюсь.

   - Вы так его любите! Как жаль, что он не стоит и половины вашей любви; невежда! Он не умеет ценить того, чей владеет...

   - Вспомните, барон, что вы называете его своим другом.

   - Другом! Он мне друг потому, что он ваш муж, потому, что в его руках сокровище, за которое я готов пожертвовать жизнью, готов вытерпеть мучения пытки, умереть сто раз!

   - Оставьте, барон, ваши шутки!

   - Я шучу? О, боже мой! Нет, графиня, клянусь вам, слова мои от сердца, которое носит в себе ваш несравненный образ.

   - Барон, вы забыли условие, на котором я согласилась принимать вас в отсутствие мужа: не говорить ничего о своих чувствах ко мне...

   - Графиня! я решился всё кончить... Приезд вашего мужа помог моей решимости; я смел, я дерзок, но - простите меня - я влюблен!

   - И вот как вы оправдываете доверенность моего мужа, цените его дружбу!..

   - Любовь - сильнее дружбы... Я готов, я изменю сто раз дружбе, только бы один раз остаться верным любви... О, скажите же мне ответ на последний наш разговор, или я... не знаю, что со мной будет!..- Барон взял ее руку...

   - Барон, я уйду...

   - Я застрелюсь!

   - Можете, если с вами есть пистолет...

   Графиня хотела казаться равнодушною, но голос ее невольно дрожал. Барон это заметил и сказал твердым голосом:

   - Итак, вы решились пожертвовать вечной любовью пламенного любовника приторным ласкам неверного мужа.

   - Неверного? Барон, вы клевещете на человека, которого называете другом?..

   - Он мой враг! Враг потому, что изменил вам...

   - Барон! Вы говорите неправду! Сознайтесь! Ради бога, не мучьте меня...

   - Клянусь моей любовью к вам - он не достоин вас, он изменник!

   - Изменник? Барон, умоляю вас, откажитесь от своих слов... Вы меня испытываете...

   - Я имею доказательства...

   - О, боже мой! Но, может быть, вы шутите! Барон, не мучьте меня... За что вы хотите растерзать мое бедное сердце... отнять у него покой, счастие, любовь, для которой я всем пожертвовала: матерью, отцом, родиной, моей благословенной Италией!

   - Вы всё опять найдете, если согласитесь пожертвовать изменником.

   - Отказаться от него! Позволить другой жечь поцелуями его черные южные глаза, высасывать негу страсти из его уст, играть его каштановыми кудрями!

   - А если всё это уже давно делает другая?

   - Вы клеветник!

   - Если б это сказал мужчина - не язык, а шпага моя была б ему ответом... Но я берусь доказать вам, графиня, истину моих слов.

   - Не докажете!

   - А если докажу, что ваш муж изменник, будет ли хоть искра вашей любви мне наградою?..

   - Я вас задушу в моих объятиях!..

   - Я согласен.

   - Оставьте меня.

   - Но, графиня, того, кому так много обещают в будущем, не отпускают так холодно.

   Графиня подошла и поцеловала барона,

   - Итак, вы меня любите?

   - Я вас ненавижу! - При этих словах графиня пошла в другую комнату и в изнеможении, в расстройстве моральном и физическом, почти без чувств упала на диван.

   "Чудная женщина! - думал барон, оставшись один.- Настоящая итальянка! Любовь ее беспредельна как небо и пламенна как солнце. Ревность легковерна как дитя и бешена как дикое животное! Ненависть... о, ненависть ее чрезвычайно странна... Она сказала, что ненавидит меня, а поцеловала так, что еще теперь кровь моя не успокоилась". И довольный барон отправился домой...

   Страшные, возмутительные мысли мелькали в уме графини. В каком-то полубезумном состоянии она то вскрикивала отчаянно, то заливалась слезами. Глаза ее блистали каким-то диким огнем, холод леденил чело, от груди, как от раскаленного металла, веяло пламенем. В беспорядочном бреду она беспрестанно упоминала имя мужа, сопровождая его укорами. Страшно и жалко было смотреть на эту юную, чудную красавицу, обезображенную приливом нечистой страсти, буйным бушеванием сердца, которое забило тревогу: измена! Пылкая, восторженная, до безумия влюбленная в мужа, она только и жила этой любовью, только для нее и жила... Какова же была ей роковая весть барона?

   Когда волнение ее несколько утихло, мысли пришли в порядок - она заплакала. Слезы облегчили несколько душевную муку ее... Наконец на дворе снова послышался стук въезжающего экипажа.

   - Это он, это он! - воскликнула она, в минуту позабыв и ревность, и гнев и увлекаемая одной любовью...

   Дверь отворилась, и она бросилась в объятия графа.

   Граф Виктор Торской года два тому назад отправился в чужие край для окончательного образования. Пространствовав с полгода, он наконец поселился на несколько времени в Риме, был там радушно принят в лучших домах и разыгрывал не последнюю роль. В то время на одном из италиянских театров блистала славная примадонна Ангелина. Талант этой знаменитой артистки и необыкновенная красота привлекали множество поклонников, но все их старания оставались безуспешны. Явился граф, и неприступная певица покорилась могуществу его красоты и любезности. Он тоже влюбился в нее. Страстная, увлекаемая любовью и необузданными желаниями, неопытная и легкомысленная, Ангелика отдалась совершенно графу. Через несколько дней граф уже скакал с нею в Россию. Как по любви, так и по великодушию, граф не желал воспользоваться доверенностью молодой девушки и тотчас по приезде в Россию женился на ней. Жизнь их была настоящим раем, когда вдруг граф получил известие, что один из близких родственников его при смерти. Поручив охранение супруги другу своему, барону Р**, он с грустью в сердце отправился в путь... Окончив дела, он поспешно возвращался к супруге и прислал ей с дороги письмо о скором своем прибытии.

   Сильным, почти неистовым восторгом встретила Ангелика мужа.

   Сердце его сдавилось от блаженства. С какой-то высокой гордостью он целовал эту дивную женщину, которая просто и увлекательно высказывала ему, как она мучилась во время разлуки и как теперь счастлива.

   "Ты ангел!" - шептал он, глядясь в ее очи. Она была прекрасна, чудно-прекрасна! Но красота ее, детски невинное выражение лица, отененного негою и счастием, улыбка уст - всё носило на себе что-то особенное. Никто бы не сказал, что это та же женщина, которая за час шептала угрозы и проклятия!..

   "Ты ангел!" - повторил граф.

   В прихожей послышались шаги, дверь отворилась, и перед смущенными супругами явился барон Р**.

   Лицо Ангелики изменилось. Из ангельского оно сделалось чем-то ужасным, почти отталкивающим. Краска гнева и злости выступила на щеках. Она вспомнила, что говорил ей барон, и жалела, и досадовала на себя за то, что расточала так много ласк мужу, может быть их не стоящему, неверному...

   Барон и граф дружески поцеловались и разменялись приветствиями...

   Увлекаемая порывами своей живости и каким-то неопределенным чувством, она победила первое впечатление, бросилась к мужу и хотела оттолкнуть от него барона, но одного взгляда его довольно было остановить ее стремление...

   - Ну что твое путешествие?

   - Дядя мой, который долго не прощал меня за мою женитьбу, перед смертью умилостивился и оставил мне именье.

   - Ты всё богатеешь, а я напротив. Не случилось ли с тобой чего интересного, не одержал ли ты каких побед?

   - Вот вздор!

   - Оставьте нас одних,- шепнул барон, проходя мимо Ангелики.

   Она вышла.

   - Послушай, брат, я к тебе для первого свидания с просьбой; я затеял маленький проект, а знаешь, для этого нужны деньги.

   - Изволь! Сколько тебе?

   - Пять тысяч. Отдам скоро.

   - Что за счет между друзьями.

   Граф вынул из кармана бумажник и подал барону.

   - Здесь ровно столько, сколько ты требуешь.

   Барон вынул деньги, повертел несколько минут бумажник в руках и потом отдал графу, который спрятал его в боковой карман.

   Апгелика, подстрекаемая нетерпением, возвратилась в залу. Барон выразительно, с торжеством посмотрел на нее, и в минуту в лице ее сделалась страшная перемена: не сомнение, не ожидание чего-то печального - роковая уверенность и ярость тигрицы отразились на нем... Судорожно вскочила она, как бы желая кинуться на графа, но повелительный, укоряющий взор барона остановил ее...

   Барон скоро раскланялся, отговариваясь тем, что графу, уставшему с дороги, нужен сон. Уходя, он шепнул что-то Ангелике и вложил в ее руку записку. Злая радость, смешанная с беспредельной, мертвящей грустью, оттенила лицо ее каким-то неопределенным выражением.

  

  

   Было около полуночи. Все спали в доме графа. Тускло теплилась лампада в спальне супругов. Граф крепко спал, обвив одной рукой нежную шею Ангелики. Она не спала. Сердце ее сильно билось, грудь колыхалась как волны моря, возмущенного бурею; она трепетала всем телом. Тихо притаив дыхание, нагнулась она к лицу графа. "Он спит!" - прошептала она и с осторожностью отняла руку мужа от своей шеи. Тихо стала она приподниматься, всё еще прислушиваясь, не доверяя себе. Наконец она приподнялась и спрыгнула с кровати. Накинув легкий капот, трепещущая, едва касаясь пола, она подошла к лампаде, важгла свечу и вышла из спальни.

   Она вошла в кабинет мужа и подошла к письменному столу, на котором в беспорядке разбросаны были бумаги. С сильным волнением Ангелика начала их пересматривать. Откинув несколько листов, она увидела бумажник, лежавший под ними. С жадной радостью схватила она этот бумажник и развернула его. В нем лежало несколько страниц записной книжки и распечатанное письмо.

   "Письмо женщины; не моя рука! Письмо женщины в бумажнике моего мужа!" -с ужасом воскликнула она, развернув письмо...

   Глаза прильнули к словам. Чудные, страшные перемены происходили в лице ее, когда она читала письмо...

   "Она клянется любить его так, как он ее любит! А! он изменник! Сердце мое разрывается! сердце мое, сердце мое! Он не любит меня, не любит! Он изменник".

   Так стенала несчастная Ангелика. В это время часы, стоявшие в кабинете графа, пробили двенадцать. "Час, в который я должна была или увериться в измене, или забыть сомнения,- наступил! Поздно, поздно! я всё узнала! Как счастлив этот час! Счастлив потому, что он еще не существовал, когда открылось ужасное преступление!.. Но он будет свидетелем моей мести!.. Там... в саду... он дожидается..."

   Ангелика быстро пошла в другую комнату, оттуда в третью, миновала потом лестницу и вошла в сад. Свежая, летняя ночь веяла прохладой и благоуханием; ни одно облако не туманило неба; соловей сладко пел над засыпающей подругой...

   Большими, неровными шагами шла Ангелика по саду...

   Недалеко от павильона стоял человек, закутанный в черный плащ. Она удвоила шаги.

   - Правду ли я сказал? - спросил он.

   - Барон, я ваша! - сказала Ангелика и бросилась в его объятия.

   Барон увлек ее в павильон...

  

  

   - На что ж вы решились? - спросил барон после долгого молчания...

   - Убейте меня, барон! если вы меня любите, если вы хоть сколько-нибудь уважаете женщин!

   - Что за странная мысль, прекрасная Ангелика; успокойтесь!

   - Я не хочу, не могу его видеть, потому что в его глазах, в которых я находила только себя, я встречу образ моей соперницы... потому что звук его голоса, который напоминал мне верного друга, теперь будет напоминать изменника...

   - Вспомните, графиня, что есть сердце, которое бьется только для вас...

   - Да, вы мой любовник, я для вас изменила мужу, которого ненавижу... О, как я счастлива, что сжимаю вас в моих объятиях. Я не потому отдалась вам, что он изменил,- я люблю вас!

   - Вы не хотите его видеть, вы его не любите? Что ж мешает вам наказать изменника, для того чтоб принадлежать человеку, истинно к вам привязанному... Свет велик; два сердца, связанные любовью, везде будут счастливы. Уедем отсюда и поселимся в каком-нибудь отдаленном уголке мира, где люди не помешают нам жить друг для друга...

   - Делайте со мной что хотите, мне всё равно; он меня не любит,- я больше не хочу быть счастлива.

   - Куда же мы поедем?

   - Куда хотите.

   - Надобно выбрать удобное время для отъезда.

   - Оно наступило!

   - Как? Вы хотите сейчас же ехать! О, это еще лучше! В пяти шагах от вашего дома моя коляска; мы доедем до первой станции, возьмем почтовых лошадей и чрез два дня мы - за границей.

   Ангелика машинально подала барону руку, холодную как лед. Не помня себя от счастия, барон почти донес утомленную Ангелику до кареты, завернул ее в свой плащ, осторожно посадил, сел сам, и колеса быстро мчащейся кареты застучали по мостовой Петербурга.

  

  

   Поздно проснулся граф. Думая, что Ангелика уже встала, он пошел в ее комнату. Скоро он обошел весь дом, но нигде ее не было. С мрачным предчувствием вошел он в сад,- и там всё пусто... Страшные подозрения мучили душу графа. "Ангелика! Ангелика!"-восклицал он, но ответа не было. Он терялся в догадках, старался приискать отсутствию Ангелики извинительную причину. Он еще не вполне верил себе, не понимал своего несчастия. Он думал, что разум его в расстройстве, и оттого он не с той точки зрения смотрел на это обстоятельство, может быть, в сущности маловажное. Мрачный бродил он по комнатам; малейший шорох приводил его в радостное содрогание, легкий стук двери заставлял поворачивать голову. Считая по-прежнему барона своим другом, он пошел к нему, не застал его дома и вошел к нему в кабинет. На столе лежало незапечатанное письмо руки барона. Он прочел его и удивился. Теряясь в предположениях, он взял его и возвратился домой. Всё еще неуверенный в роковой потере, он надеялся, не предавался совершенному отчаянию. Когда наконец пришла страшная уверенность и он вполне понял свое несчастие - силы его оставили, он не мог владеть собою... Страшно изменилось лицо его, он невнятно вскрикнул, заскрежетал зубами и без чувств повалился на пол. Во время падения он наткнулся головой на острый угол кресла, и кровь ручьем брызнула из раны... Камердинер в страшном испуге прибежал на крик барина. Его отнесли на постель; послали за доктором, который объявил, что жизнь больного в опасности. Граф метался, вскакивал и произносил бессмысленные слова... Чаще всего вылетали из уст его проклятия и жалобы на барона и неверную жену... "Друг, друг! что ты так мало отблагодарил меня за мою приязнь,- соблазнил жену, лишил меня чести! Ты бы оклеветал меня, запятнал позорным клеймом преступника!.. О, мщение! мщение! Клянусь небом, мщение!.." И он вскакивал и искал кинжала.

   Две недели прошло в бесполезных усилиях помочь больному.,, ему не было легче.

  

  

   Многочисленные толпы зрителей стекались в один из оперных театров Рима. Маленькая площадка перед театром была вся наполнена народом, жаждущим ворваться в двери. За нею тянулся ряд экипажей, которого конец едва усматривал взор. В театре было необыкновенное волнение. Зрители с нетерпением посматривали на опущенный занавес. Разговор почти всех был обращен на предстоящий спектакль. Давали новую онеру любимого Донизетти. Но не одно это до такой степени интересовало зрителей. Незадолго до настоящего дня дебютировала в первый раз новая певица Франческа, и слух о необыкновенном ее пении и чудной красоте быстро разлетелся по городу. Успех ее был заслуженный и совершенный: взволнованная толпа, увлеченная приливом восторга, провозгласила ее гениальной певицей,