Некрасов Николай Алексеевич - Художественная проза 1840-1855 гг.

надо признаться, мы совершенно с ним согласны, а потому именно выбрали нашим героем его, господина Хлыщова, а не кого-нибудь другого...

   Однако ж к делу.

   Нет никакого сомнения, что самыми торжественными минутами в путешествии Хлыщова были те, когда карета, с шумом подкатывалась к станции и останавливалась. Дверцы растворялись; вслед за своим хозяином собака бойко выскакивала, расправляла свои могучие члены, картинно выгибаясь, лаяла, визжала и бросалась ко всем с признаками живейшей радости. Но прочие пассажиры, не поняв ее дружеского расположения, приходили в смущение и пятились; дамы кричали: "Ах!"

   Тогда Хлыщов, с любезностью приложив руку к фуражке и грациозно принагнув голову, произносил самым нежным голосом:

   - Не извольте пугаться, сударыни. Собака моя, только страшна с виду и сила у ней ужасная, но, пока я при ней, она не сделает никому ни малейшего вреда... особенно прекрасному полу.

   Вслед за тем кроткое выражение лица его сменялось повелительным и чрезвычайно свирепым с такой быстротой, как будто вдруг поставили ему сзади на плечи другую голову; голос из нежного тона мгновенно переходил в густой, настойчивый бас, и герой наш кричал:

   - Прометей, сюда!

   И собака тотчас послушно опускала уши и смиренно садилась на задние лапы у ног своего хозяина.

   - Вот как у нас! - гордо замечал тогда Мартын своему соседу, с любовью оглядывая собаку.- Ведь уж как же мы ее и учили. Сколько битья приняла сердечная! А то прежде на людей бросалась - разорвет... Соседи хотели жаловаться в полицию, а кучер генеральский просто грозился извести: я, говорит, подсыплю ей яду...

   - Мартын, трубку! - раздавался вдруг голос господина Хлыщова, и Мартын, не кончив речи, опрометью бросался с своего высокого седалища, с готовой уже трубкой, которую, ради скуки, набивал всю дорогу.

   Нужно заметить, Хлыщов в карете курил папироски, а на станциях трубку с длиннейшим чубуком. Герой наш не любил коротеньких чубуков.

   Когда человек хорошо настроен, каждая безделка доставляет ему повод к наслаждению. Разные дорожные встречи и случайности, ссоры ямщиков, привязчивые продавцы выборгских кренделей и баранков, называющие каждого проезжающего золотцем,- всё развлекало нашего путешественника; он острил, хохотал, пугал баб своей собакой и вообще обнаруживал признаки счастливейшего смертного.

   И точно, он был счастлив. Не говоря уже о том, что он, как мы узнали, ехал жениться, и о том, что мог есть безнаказанно, как мы тоже видели, копченую колбасу в дороге,- вся вообще обстановка его жизни была такова, что печалиться было нечему: он был молод, хорош собой, по крайней мере по собственному убеждению, далеко не беден и наслаждался полной независимостью. Разбогател он, впрочем, недавно; в прошлую поездку свою в Москву он влюбился в одну очень образованную, примерной нравственности девицу, с хорошим приданым, но тогда еще, как он сам говаривал, делишки его хромали: бабушка его была еще жива. Благоразумие предписывало подождать. И вот теперь бабушка его умерла, оставив ему хорошее наследство,- и он ехал к предмету своей страсти, твердо уверенный в полной победе...

   Таким образом, желание произвесть блистательнейшее впечатление на невесту было единственной заботой его в дороге. Надлежало, следовательно, принять меры, чтобы дорога не попортила лица. И герой наш принял их: во всю дорогу он ни разу не умывался, хотя карета страшно пылила и по природе был он весьма чистоплотен. Усы его через сутки начали терять свой черный цвет, наконец покраснели как кирпич, и скоро не осталось ни малейшего сомнения, что природный цвет их был рыжий; но с усами справиться легко! Иное дело нос. Так как нос Хлыщова имел несчастную привычку краснеть вследствие малейшего трения, то герой наш в последнюю ночь решился даже не спать, рассчитывая, что и приобретенная таким образом бледность придаст лицу его интересное, поэтическое выражение... Но натура взяла свое: как ни крепился Хлыщов, к утру сон одолел его, и он проснулся с краснейшим носом, благодаря суконному обшлагу шинели, в течение нескольких часов усердно делавшему свое дело. Обстоятельство ничтожное, и мы не упомянули бы о нем, если б оно значительно не омрачило веселости нашего героя. Проезжая последние станции, он ни разу не поговорил с своей собакой, не любезничал с дамами, но тотчас, как отворялись дверцы, бежал к трактирному зеркалу, подозревая собственное в предательстве. Но и трактирные зеркала показывали то же, с прибавлением иногда небывалого раскоса в глазах, чем Хлыщов, видимо, оскорблялся, отскакивая с негодованием и бросая кругом свирепые взгляды.

   Думая, нет ли чего тлетворного в дыхании собаки, Хлыщов целые две станции проехал, высунув голову в окно, причем изрядно наглотался пыли; но что нужды! пыль шла в желудок, в котором у него всё обстояло благополучно... беда та, что гибельная краснота нисколько не уменьшалась. Оставалась одна надежда на разные косметические средства, которых находился при нем изрядный запас,- и Хлыщов с нетерпением ждал минуты прибытия в Москву.

   И вот она наконец наступила, к величайшей его радости. Приказав Мартыну везти чемоданы в гостиницу Шора, а с собой захватив только дорожный мешок, Хлыщов нанял лучшего извозчика и полетел к Охотному ряду.

   "Придется, может быть,- думал он дорогой,- принимать у себя родственников невесты: надо, чтоб квартира была хорошая. Пусть видят, что в родню к ним вступает не какой-нибудь забулдыга!"

   К счастию, два лучшие нумера в гостинице Шора были порожние. Поторговавшись порядочно и назвав всех трактирщиков обиралами, Хлыщов взял их.

   - Воды, скорей воды! - кричал он человеку, входя в комнату.

   Человек пошел, а Хлыщов подскочил к зеркалу...

  

  

   Когда Хлыщов разложил свой несессер и дорожный меток, нельзя было не подивиться необыкновенному обилию косметических средств, находившихся при нем; особенно мыла, в тисненых коробочках, в красивых жестянках, в цветных бумажках, имелось такое огромное количество, что невольно возникал вопрос: не был ли герой наш просто мыльным торговцем и не приехал ли в Москву с образчиками своего товара, которому не находил достаточного сбыта в столице? Но такое обидное предположение скоро рассеивалось тем, что каждый сорт имел свое особенное назначение и по мере надобности поступал в дело. Составов для крашенья усов было также немало; выгружая их, Хлыщов вскрикнул: любимый его фуляр, с китайскими мандаринами по краям и с чувствительной сценой в середине, был залит черной жидкостью, которая успела уже засохнуть и отставала местами, как кора с дерева.

   "Надо будет его перекрасить",- подумал Хлыщов.

   Пока герой наш умывался, Мартын призвал парикмахера, и через два часа Хлыщова нельзя было узнать - причина, обязывающая нас как можно подробнее описать его превращение.

   Нежная кожа налима может дать далеко но полное понятие о том, до какой степени выбритая борода его, натертая благовонным мылом, синелась и лоснилась; усы были черные как смоль и расположены эффектнейшим образом: представляя в основании почти сплошную массу, постепенно шли они тоньше и тоньше и оканчивались с каждой стороны одним длинным волоском, закрученным в колечко; симметрия была соблюдена с удивительной точностью. Волосы были завиты мельчайшими колечками. На нем был черный сюртук с иголочки; брюки цвета вареной лососины, с черными лампасами, жилет черный с красным снурком по бортам. Руки его украшены были кольцами и дорогими перстнями. Туго накрахмаленные воротнички рубашки красиво облегали его полные щеки, а подбритый затылок тонул в складках синего шарфа, приколотого спереди огромной булавкой, в виде серпа, с маленькими брильянтами. Здесь необходимо отступление. Хлыщов принадлежал к числу немногих избранных, у которых волосы растут не спросясь, где нужно, где нет, с изумительной силою; в одиночку или попарно сюрпризом выбегали они на его щеки где попало; греческий нос его (он любил называть свой горбатый нос греческим) постоянно был украшен небольшим, но тесным семейством маленьких волосков необычайной белизны и тонкости; Хлыщов боялся их трогать, чтоб не наделать хуже, и благодарил судьбу, что они еще белые; не так милостиво поступал он с черными, коренастыми волосами, лезшими из самого носа такими пучками, что, не тронь он их ножницами, из них в короткое время вышло бы престранное дополнение к усам; уши его, по выражению одного остряка, зарастали так, что он по временам лишался всякой способности ценить оперу, отчего и предпочитал ей цыган. Голова в незавитом состоянии напоминала сноп, скомканный и перевернутый шаловливыми ребятишками, и волосы на ней, особенно сзади, росли так низко, что Хлыщов пришел к необходимости подбривать свой затылок, подобно кучерам, делающим то же из франтовства. Объяснив, почему затылок нашего героя был подбрит, приступаем к окончанию обстоятельной описи его наряда. Оно будет коротко: не упомянуто выше только о сапогах, которые были новы и немножко поскрипывали,- обстоятельство, глубоко огорчавшее нашего героя. Он был но чужд прогресса, и с того самого дня, как прочел в модах одного журнала, что сапоги со скрыпом перешли в достояние франтов дурного тона, Хлыщов возненавидел скрып, которым в течение одиннадцати лет самодовольно оглашал гостиные своих знакомых, следуя мнимой моде. И теперь каждый раз, как сапоги его, до крайней степени ссохшиеся в дороге, издавали звук, наполнявший некогда сердце его гордым удовольствием, герой наш содрогался!

   "Впрочем, здесь не Петербург; может быть, оно даже и лучше",- наконец подумал он с полным убеждением, привыкнув, подобно всем счастливцам, толковать в свою пользу хорошую сторону предмета мимо десяти дурных, и, подумав так, он протянул руку к духам.

   Надушился он так, что Прометей, как ни любил своего хозяина, не мог оставаться в одной с ним комнате и, расчихавшись, убежал в прихожую.

   - Не твоему собачьему носу нюхать такие духи! - рассмеявшись прокричал вслед его Хлыщов и подошел к зеркалу.

   Он был уже совершенно готов, даже перчатки, чистейшего лимонного цвета, были надеты, и подходил он теперь к зеркалу с таким же чувством, как художник, окончив любимую картину, выбирает лучшую точку, чтоб обнять эффект целого.

   - Еще подумают, что пьянствовал в дорого,- пробормотал Хлыщов, с неприятным чувством всматриваясь в красноту своего носа (увы! никакие старания не могли уничтожить его), и вздохнул.- Но я сделал всё, что мог... не отрезать же мне его?.. видно, уж такая судьба!

   Всего более бесило его то, что у Мартына, подвергнувшегося тем же самым влияниям, нос был нисколько но красен.

   "А еще ехал, шут, впереди!" - думал Хлыщов, вздергивая плечами в горьком недоумении.

   - Мартын! Ты пил дорогой? - спросил он вдруг.

   - Как же-с! Да вот еще на той станции... как бишь ее? вот и забыл! квас такой важный!

   - Да нет... не квас! вино пил?

   Мартын подумал и произнес:

   - Виноват-с.

   - Не в том дело. И много пил?

   - Как можно-с!

   - Ну а как?

   - Пил-с.

   - Да много ли! Каждый день?

   - Каждый... Нельзя-с: ночи такие холодные...

   - Как! и по ночам пил? - воскликнул Хлыщов и снова пожал плечами, сделав гримасу, которую вместе с движением плеч можно было перевесть так: "Вот поди и спрашивай справедливости у судьбы!"

   Объяснив обидную шутку судьбы особенной нежностью своей благородной кожи (чем значительно утешилась его щекотливая гордость), Хлыщов величественно облекся в синий плащ с бархатными отворотами, изобретенный исключительно для таких гигантов, и вышел.

   Был час четвертый. Насидевшись вдоволь дорогой, герой наш чувствовал сильную потребность пройтись, и как времени до обеда оставалось еще довольно, то он и отверг решительно многочисленные предложения извозчиков, величавших его графским сиятельством. Конечно, такая грубая и пошлая лесть не могла ему нравиться; но как она служила новым доказательством некоторых собственных его заключений, сделанных перед зеркалом в почтовой карете, то и не осталась вовсе без его внимания: "Ведь не всех же и они величают графами! - думал он, драпируясь своим плащом.- Иной хоть тысячу прокатай им, а больше вашего благородия не дождется!"

   В самом веселом расположении проходил он но узким кирпичным тротуарам, попирая их с особенной силой, в надежде, что сапоги авось выскрыпятся и будут вести себя в гостиной будущего тестя прилично.

   Нет сомнения, что веселость его, говоря цветистым слогом, была бы еще безоблачнее, если б не зеркальные стекла некоторых магазинов, заглянув в которые он тотчас отворачивался с неприятной гримасой и даже иногда испускал глубокий вздох.

   Ничто не могло равняться презрению, с которым осматривал он проходящих, особенно тех, в которых замечал претензию на щегольство.

   "В Москве еще носят бирюзовые запонки,- думал он, преследуя сатирическим взором предмет своих наблюдений,- а вот... ха! ха! ха! белые перчатки, шляпа, фрак и - фуражка! в столичном городе в фуражке!.. А вот... ну, отличился, отличился! пальто с иголочки, сапоги лакированные - и сережка в ухе... ха! ха! ха!.. Эх, Москва, Москва! матушка Москва, золотые маковки! Далеко тебе до Петербурга... Тише, ты, ротозей! не видишь!!!" - Последнее восклицание, произнесенное весьма резко и грозно, относилось к дюжему парию, тащившему на голове лоток вареных груш и чуть не окатившему их сыропом нашего героя.

   - А ты сторонись, не видишь - с лотком иду! - прокричал разносчик.

   - Ах ты, ах ты...- сердито возразил Хлыщов, и голоса у него не хватило. Честь его была глубоко оскорблена, он хотел догнать дерзкого и спросить, знает ли он, кому осмеливается грубить, как всегда делывал в подобных случаях; но вдруг рука его коснулась плаща, и он побледнел. Струи грязной жидкости бежали по бархатным отворотам и некоторые обнаруживали дерзкое намерение пробраться под плащ. Пока Хлыщов предупреждал их порывы, разносчик исчез. В то же время над головой Хлыщова послышался бойкий и довольно приятный женский смех.

   Сдержав резкие выражения, которые готов был послать разносчику, Хлыщов поднял голову. Он находился против весьма длинного и грязного двухэтажного дома, во всю длину которого тянулась вывеска такого содержания: "Дирлинг и К^о, красильщиков и пятновыводчиков из Парижа". В растворенном окно над вывеской виднелась женская головка замечательной красоты; рот незнакомки был полураскрыт, причем во всем блеске выказывался ряд ровных и беленьких зубов; живые глаза с детским любопытством у участием, даже больше - с любовью, устремлены были на Хлыщова. Хлыщов улыбнулся, показывая тем, что сам готов смеяться своему несчастию, и тотчас же убедился, что его высокий рост, важная осанка, блестящий наряд обворожили незнакомку... Нет никакого сомнения: победа совершена!

   "Уж не зайти ли? - подумал он.- Тут, кажется, красильня. Будто что-нибудь выкрасить. Да ведь зачем пойдешь? Не такое время! А ну хоть бы затем, чтобы посмотреть ее вблизи да самому показаться... испытать, как, например... нос? не поразит ли ее вблизи? Может быть, я только так напрасно тревожусь".

   И он уж решился было зайти; но мысль опоздать к обеду остановила его. Он ускорил шаги, повернул в соседний переулок и, взглянув на часы, взял извозчика. Через десять минут он уже всходил по лестнице, которая вела и квартиру его будущего тестя.

  

  

   "...Скажу тебе, дружище, что семейство, в которое скоро должен я вступить, поистине образцовое. Отец, Степан Матвеич Раструбин, человек не слишком большой образованности, и манеры самые обыкновенные; но что и манеры, когда нет души! А у него, я тебе скажу, душа самая благородная: вообрази, за дочерью дает полтораста тысяч чистогану, да еще по смерти достанется нам до ста тысяч. Он, я тебе скажу, нажил все состояние сам - и чем же, как думаешь? пиявками! В молодости случилось ему быть в Персии; там он и высмотри, что пиявки вещь недурная. Вышел в отставку, откупил в Персии какое-то болото и завел торг, да вот теперь у него два дома и до полумиллиона чистыми! Он уже давно, разумеется, оставил эту торговлю; понимаешь, наживши такое состояние, оно как-то неловко, а говорит: продолжай торг, добил бы до миллиона. Конечно, он хорошо сделал, что перестал, а всё жаль: пиявки, пиявки, а деньги такие же! Престранный старик! Если б ты знал, как он любит пиявки! Всякую вещь ими называет. Дочь у него пиявочка, жена пиявушка, лакей Пиявкин; побранить ли кого вздумает, кричит: пиявица! От всех болезней у него одно лекарство - пиявки, и вообрази: сам ничем в жизни не лечился, кроме пиявок,- а ведь как здоров! Толстяк такой, а лицо - кровь с молоком! И к семейству своему и к знакомым беспрестанно пристает, не поставить ли пиявок; лошадям пиявки ставит, а маленькую Фифи совсем погубил: проклятые всю кровь высосали у бедной собачонки; делались, видишь ли, с ней престранные припадки: вдруг завертится, начнет бегать вокруг комнаты, кружится, кружится да наконец и упадет, ну биться; он ей и приставь сорок четыре пиявки, всю ее так улепили, что смешно было смотреть, стала вся мохнатая, точно новой шерстью обросла! Была толстая, жирная, как всегда мопсы. А как отвалились, так совсем не узнать: точно кот стала, с неделю не кормленный, и шатается. Я, признаться, сначала и порадовался: терпеть не могу никаких маленьких собачонок, особенно мопсов,- ножки короткие, ходит - переваливается, морда тупая, а шерсть так лоснится,- тьфу, противно вспомнить! Да моя бедная Варюша расплакалась: "Вы,- говорит,- папенька, ее погубили своими пиявками!" А он только смеется. Вообрази: и меня вздумал было лечить пиявками: сделалось у меня с дороги небольшое красное пятно на носу - так, пустяки! Он и пристал: приставь да приставь я к носу пиявку, я отнекиваюсь... Только что же? Заснул я после обеда: с дороги устал (понимаешь, я у них по-домашнему), слышу шорох, и нос так страшно холодит... открыл глаза, а он тут! и пиявка в руке, уж пробовал, да счастие, не вдруг пристала! Я как вскрикну. Он, уж нечего делать,- стал извиняться; я, говорит, вам же добра желал, а впрочем, как хотите - обиделся! И чего вы боитесь, говорит, вот смотрите: взял и приставил к своему носу: каков? Беда при нем заикнуться, что нездоровится, болит что-нибудь. Умора! а, впрочем, хорошо, что он так привязан к тому, чем, можно сказать, судьбу свою упрочил,- редкая в наш век черта! И, вообрази, даже дети у него... их четверо маленьких, кроме моей Вареты. Женился он, видишь, в Персии, взял персиянку: ну, известно, черная, нос такой крупный, брови, как лес, теперь толстовата голубушка, а хороша, должно быть, была!.. Всё говорит про Персию... Даже дети такие черные, толстенькие, лоснятся, ну точно насосавшиеся пиявки; право! мне, по край ней мере, всегда так кажется. Странная игра природы! А впрочем, семейство прекрасное! Приняли они меня, братец, чудесно: старик послал шампанского. И моя Варенька чудо красоты, любит меня ужасно. Глаз с меня не спускала, да я скоро ушел: спать с дороги хотелось смертельно...; Да что! Она ли одна? Скажу тебе, братец, мне здесь тай повезло, так повезло, что не будь такое время... да жаль, не до жуировки! время не такое. А с другой стороны, ведь я в некотором смысле образ жизни готовлюсь переменить, с молодостью прощаюсь... думаю, думаю, и сам но знаю, как распорядиться. Ну, да утро вечера мудренее. Прощай, хочется спать..."

  

  

   - Мартын! нет ли у нас чего перекрасить? - спросил на другое утро Хлыщов, просыпаясь в самом приятнейшем расположении духа и потягиваясь.

   - А как же, сударь! сами еще изволили говорить: желтый фуляр весь фаброй выпачкался...

   - Ба! ба! ба! - воскликнул Хлыщов.- В самом деле! Так ты приготовь его...

   Он не колебался долее. Желтый фуляр решил дело.

   Часу в двенадцатом, одевшись по-вчерашнему, герой наш тем же путем отправился к невесте и скоро очутился перед домом с вывеской братьев Дирлинг и К^о. Белокурая головка была тут, совершенно в том же положении, как будто она всю ночь провела у окна.

   - Я к вам иду,- сказал он самым нежным и вкрадчивым полушепотом.

   - Пожалуйте,- отвечала она спокойно и приветливо.

   Хлыщов поднялся по лестнице. Не успел он подойти к двери с маленькой вывеской "Дирлинг и К®", как уже дверь отворилась. Хлыщов поспешил войти и заметил, что отворила ему сама хозяйка.

   Он вошел в комнату довольно просторную, по стенам которой помещались высокие шкапы. Поперек тянулся прилавок, захватывавший крайнее окно, у которого, как сообразил Хлыщов, показывалась ему интересная красильщица. У другого окна стояла огромная вешалка, заваленная распоротыми платьями, салопами, сюртуками и другими принадлежностями мужской и женской одежды разных цветов и размеров; к каждой вещи приколот был булавкой ярлык с нумером. Хлыщов был поражен таким разнообразным смешением одежд и думал, что если б собрать в одну кучу их владельцев, то вышло бы не менее разнообразное и занимательное смешение лиц. Два шкапа были полураскрыты: в них висели, также каждый с своим нумером, разноцветные лоскутья сукна, ситцу, шелковых и шерстяных материй, намекавшие своей формой иногда довольно ясно, какого рода одеяния были распороты и подвергнуты перекраске и каких размеров были люди, носившие их в первоначальном виде.

   - Славно у вас красят,- сказал Хлыщов, рассматривая перекрашенные лоскутья,- только долго ли держится краска?

   - Как долго? - сказала хозяйка не совсем чистым русским языком, которому мы не будем подражать.- Всегда!

   - Уж будто? - возразил с приятной улыбкой Хлыщов.

   - Попробуйте! - отвечала хозяйка.- Что вам угодно?

   - Что? - сказал Хлыщов.- Вы изволите спрашивать, что мне угодно?

   Молчание.

   - А вы не ждали, чтоб я к вам вошел? - продолжал он.- И если б я вошел так, без всякой причины, небось рассердились бы?

   Молчание.

   - Вы довольны, что я зашел? или вам всё равно?

   - Всё равно,- отвечала немка.

   При таком неожиданном ответе герой наш решительно подумал, что немка глупа.

   - Нет! как всё равно? - поправилась она с испугом, медленно одумываясь и видимо недовольная своей оплошностью.- Мне очень приятно!

   - А! - значительно произнес обрадованный Хлыщов.

   - Муж бранит, что нынче совсем мало работы,- дополнила немка,- вы, верно, пришли...

   - Муж? так у вас есть муж?

   - Да, муж!

   - А где он?

   - Там,- отвечала немка, указывая пальцем в пол.

   - Внизу?

   - Да.

   - А что он делает внизу?

   - Красит.

   - Так у вас там красильня?

   - Мастерская,- отвечала красильщица,

   - А там что? - спросил Хлыщов, указывая на дверь в соседнюю комнату.

   - Там... столовая.

   - А там, дальше столовой?

   - Спальня,- отвечала немка.

   - Н-да. Ну а там, после спальни?

   - Там кухня.

   - А после кухни?

   - Там ничего... там лестница вниз...

   - В красильню? - подхватил Хлыщов.

   Ему нравились простодушные ответы и особенно замешательство красильщицы, при котором она раскрывала рот шире обыкновенного и устремляла к потолку синие большие глаза, чрезвычайно схожие с глазами самого Хлыщова, напоминавшими, как уже сказано выше, глаза большой рыбы, вытащенной на берег.

   - Так у вас мало работы? - спросил он.

   - Теперь мало.

   - И мул? сердится?

   - Очень.

   - Вот я вам принес работы и принесу еще...

   - Вам выкрасить или перекрасить? - с живостью перебила хозяйка.

   - Перекрасить... Не то чтобы перекрасить,- поправился Хлыщов,- я перекрашенных вещей до ношу, к счастию, не имею в том нужды, а если что вымарается, отдаю человеку... А тут особенное обстоятельство: вымарался в дороге мой любимый фуляр... мне его подарили - дорога память...

   Довольный последней фразой, слетевшей с языка совершенно экспромтом, по как нельзя более кстати, Хлыщов достал фуляр и показал его хозяйке.

   - Можно,- сказала она.- В какую краску?

   - В какую хотите.

   Я предоставляю вашему вкусу и вполне уверен...

   Он грациозно принагнул голову.

   - Нет, уж лучше вы сами назначьте,- сказала хозяйка,- а то после...

   - Ха-ха-ха! Что вы думаете?.. Разве вам случалось?.. Нет, я вам скажу... я...

   - Нет, нет, нет!- возразила немка, неожиданно оживляясь.- Вот подавно тоже господин, как и вы, богатый, принес перекрасить... одну вещь... одну (она, очевидно, затруднялась в выражении)... принес и оставил перекрасить в дикую краску. Перекрасили, а он посмотрел и рассердился. Я, говорит, велел в дикую, а вы перекрасили в серую... Я серый цвет не люблю и никогда но ношу. Рассердился так! Отдайте, говорит, мне... мою вещь такую, как была... А где нам взять ео, такую? Муж так сердился, бранил... всё ты, говорит: по расспросила хорошенько!

   - Удивляюсь,- воскликнул Хлыщов с неподдельным негодованием,- удивляюсь, как находятся такие люди! Кажется, один пол должен бы обезоружить... Будьте спокойны, сударыня, если уж вы сами не хотите назначить, так пожалуй... Да вот чего лучше? О какой там краске у вас расписано? - заключил он, увидав пачку объявлений у конторки.

   Хозяйка подала ему объявление. Хлыщов прочел:

  

  

   - Уж будто никогда не линяет? - спросил он шутливо.

   - Никогда.

   - Знаю я, знаю ваши объявления! Написать всё можно - бумага терпит. А посмотришь: через недолго удивительная зеленая краска порыжеет, как вохра... Ха-ха-ха!

   - Ни-ни-ни... никогда!-воскликнула немка, начиная сердиться.- Ее теперь все хвалят; каждый день котел выходит. Попробуйте, так увидите!

   - Верю, верю, сударыня,- вежливо отвечал Хлыщов,- и, чтоб доказать вам, прошу выкрасить мой фуляр в вашу зеленую краску... оно хоть и не совсем идет к фуляру, но вы хвалите, и я...

   Он опять грациозно принагнул голову.

   Немка приняла фуляр и выдала ему нумер. Принимая его, Хлыщов осторожно пожал маленький пальчик красильщицы. Она быстро отдернула руку.

   - А когда будет готов? - спросил он.

   - В пятницу.

   - А нельзя ли завтра?

   - Нет... очень скоро.

   - Хоть к вечеру?

   - Погодите... я спрошу мужа.

   И она хотела идти. Хлыщов остановил ее.

   - Нет, зачем же? - сказал он.- Я лучше завтра наведаюсь, мне по дороге; если готов будет, так хорошо, а нет, так всё равно... Зайти?

   - Пожалуйста,- отвечала она.

   - Теперь прощайте. Не смет дольше утруждать вас моим, может быть, неприятным присутствием; будьте уверены, что, как бы вы ни распорядились с моим фуляром, хоть бы совсем испортили его... я... вежливость к прекрасному полу, по-моему, первый долг... Надеюсь, что вы будете смотреть на меня не как на докучного посетителя но делу, а как на доброго знакомого... так? - прибавил он тихо, устремляя на нее нежный взгляд,- так?

   - Так,- отвечала она неопределенно.

   - А в доказательство... позвольте пожать вашу ручку... Тут нет ничего, так делается.

   И он взял ее руку и поцеловал.

   - Ай! зачем? - сказала она, быстро вырывая руку.

   - Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?

   Красильщица молчала.

   - Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас...

   Он расшаркался и вышел.

   "Начало недурно!" - думал он, спускаясь с лестницы.

   - Прощайте! - сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.

   - Прощайте! приносите же еще!

   - О, непременно!

   И счастливый герой наш отправился к невесте.

   - Вот,- думал он,- есть пословица: за двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь... Ну, не всегда!

  

  

   Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. "Вот шутник так шутник!" - подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. "Дай бог, чтоб он всегда так шутил",- и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. "Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка",- думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто Фанни, видимо интересовали молодую девушку. Варюша спала и видела тот вожделенный день, когда, сделавшись госпожою Хлыщовой и приехав в Петербург, она появится в опере. Надо заметить, что Хлыщов в Москве прикидывался страстным меломаном итальянской музыки и с пренебрежением отзывался о цыганах. Называя себя борсистом (он действительно принадлежал к тем, которые отдавали предпочтение Бореи перед Фреццолини), яркими красками описывал он мнимые победы борсистов над фреццолинистами, к одержанию которых значительно сам содействовал (чему нетрудно было поверить, приняв в соображение массивные руки и вообще атлетическое его сложение). Все были от него в восторге, не исключая и дородной Поликсены Ираклиевны, которая вмешивалась в разговор единственно в таких случаях, где можно было ввернуть словечко касательно того, как то или другое делается, растет, приготовляется или употребляется "у нас в Персии". Хлыщов, не лишенный юмористического взгляда на людей и людские деяния, скоро подметил слабую сторону доброй старушки и в приличных случаях скромно подмигивал старику Раструбину, который открыто смеялся над своею женою, называя ее не иначе как "у-нас-в-Персии". "А что "у-нас-в-Персии" так присмирела? - говорил он, попивая кофе. - Что ни говори, а "у-нас-в-Персии" прекрасная женщина. Какого плову сегодня подала нам; жаль только, изюму и коринки слишком много положила". "У нас в Персии всегда так кладут",- отзывалась Поликсена Ираклиевна, начинавшая уже дремать. "Ха! ха! ха! опять - у-нас-в-Персии!" Старик добродушно смеялся. В таких разговорах и шутках, до которых старик был большой охотник, не много заботясь, как все разжившиеся веселые старики, о их достоинстве и пополняя недостаток качества количеством,- проходило незаметно два-три часа после обеда.

   Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.

   Куда шел он? - читатель догадывается.

   - А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? - почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.

   И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.

   "Что, нынче мода, что ли, на зеленый цвет?" - думал он и, как человек начитанный, любивший обстоятельно обсуживать каждый предмет, погружался по поводу прихоти Хлыщова в самые отвлеченные глубокие соображения, пользуясь долгими часами одиночества. Не раз даже обращался он с разными вопросами по поводу зеленой краски к своему единственному товарищу Прометею, с которым вообще имел привычку разговаривать. Остановившись наконец на мысли, что, видно, такая мода (а он любил следовать моде, и каждая новость в костюме барина так или иначе отражалась в его собственном), он однажды на обычный вопрос барина: "Нет ли чего перекрасить?" - запинаясь отвечал:

   - Нет-с, вашего уже ничего нет... а вот-с, если прикажете, моего...

   - Давай, давай! - сказал Хлыщов.

   - Куда прикажете-с?.. я отнесу.

   - Н сам возьму.

   - Много-с; куда вам!

   - Ничего, ты вон поди позови извозчика и положи ему... я уж сам отдам... да много?

   - Довольно-с... я в узелок связал...

   - А пальто, что я намедни подарил, положил?

   - Нет-с.

   - Что же?

   - Да будет и так. Много доволен.

   - Положи и пальто. Оно всё в пятнах, лучше и его перекрасить.

   - Точно, уж как же не лучше? Покорно благодарю-с.

   Не слыша ног под собой, Мартын связал в узел почти всё свое платье и сдал извозчику.

   "Ну, будет моей немочке радость! - подумал Хлыщов, увидав у извозчика огромный узел и садясь в дрожки.- Всё жалуется, бедненькая, что мало работы!"

   Узел был сдан красильщице с приличной оговоркой, что платье принадлежит не ему, Хлыщову, а его человеку,- Хлыщов же взялся сам передать только потому, чтоб иметь предлог увидеть ее. И через несколько дней Мартын ходил весь зеленый с ног до головы, словно попугай, и был очень доволен своим модным нарядом. Надо заметить, что зеленый цвет с некоторого времени начал преобладать п в костюме самого Хлыщова, который, желая угодить своей немочке, надевал иногда перекрашенный жилет или шарф.

   Как, однако ж, шли его дела? Принося вещи красильщице, он довольно долго оставался у нее, шутил, говорил любезности, и она терпеливо выносила его присутствие: скука ли летней поры, в которую редко приходили посетители, ветреность ли характера, или, наконец, действительная склонность к Хлыщову, как он думал,- только она не слишком сердилась даже тогда, когда Хлыщов целовал у ней ручку... Несколько раз приступал он уже и к решительному объяснению, не всегда так случалось, что в самую критическую минуту раздавался звонок и входил посетитель или являлась (оттуда, где, по словам красильщицы, была столовая) высокая, сухопарая фигура в полосатом халате.

   - Каролина Францевна! - говорил главный подмастерье господ Дирлииг и К^о, мрачно оглядывая нашего героя.- Хозяин приказал попросить рубль двадцать копеек!

   Хлыщов выжидал, но подмастерье принимался перебирать вновь принесенные в краску вещи, искоса оглядывая нашего героя, пока наконец Хлыщов не убеждался, что его скоро не выживешь. Он уходил с твердым намерением в следующий раз тотчас же приступить к объяснению, не теряя времени в околичностях.

   И невозможно было медлить. Шитье приданого Варюши кончено. Через два дня, именно 25 августа, назначена свадьба. В доме Раструбиных всё оживилось. Старик острит более обыкновенного, и по некоторым его таинственным намекам и отлучкам Хлыщов ясно видит, что он готовит новый сюрприз.

   - Ну, "у-нас-в-Персии",- говорит Раструбин жене,- пошевеливайся! Пришла пора и тебе проснуться! А вот погоди, свадьбу сыграем, будет еще больше хлопот. Очень уж ты обсиделась... повозишься еще и с мебелью, и с сундуками своими... да! деньги деньгами, а надо им тоже и кроме денег... а нам что, старикам, всё равно.

   "Уж не дом ли хочет предоставить нам? Но купчую ли проворит?" - думает Хлыщов, и сердце его наполняется сладостнейшим ощущением. И с новым жаром смеется он шуткам старика, говорит в его тоне, придумывает ему каламбуры и клянется, что сроду не встречал такого остроумного человека, что шутки Степана Матвеича всегда так оригинальны, тонки, поразительны...

   - И существенны... главное - существенны,- самодовольно прибавляет старик.- Ха-ха-ха!

   - О да, папенька!..- говорит тронутым голосом Хлыщов, вспомнив неожиданную подбавку пятидесяти тысяч, и, нагибаясь, целует руку будущего своего тестя.

   (Не худо заметить, что Хлыщов с самого дня помолвки называл господина Раструбина папенькой и целовал его руку.)

   Далее неподвижная Поликсена Ираклиевна оживилась. Целый день она в хлопотах: то примеряет приданое дочери, то показывает его многочисленным гостьям, хлопочет, чтоб всё в доме было прибрано, вымыто, вычищено и приготовлено. Маленькие Раструбины, удачно прозванные Хлыщовым за свою толстоту и черноту насосавшимися пиявками, тоже в хлопотах. С утра до вечера прыгают и бегают они, радуясь, что старшая сестрица выходит замуж, что будет свадьба, будет музыка, будут танцы, будут конфекты...

   Так как Хлыщов в глубине своего сердца более питал склонности к двумстам тысячам, чем к самой Варюше, то и неудивительно, что посреди свадебных приготовлений он не упускал и других преходящих, менее существенных, но успевших пробудить его интерес целей.

   "Надо, надо проститься с молодостью!" - думал он, приближаясь утром 23 августа к красильному заведению господ Дирлинг и К®.

   И он вошел в приемную красильщика. Красильщица, как всегда, была одна. Пожав ей руку,- право, которым уже давно пользовался,- он спросил:

   - Что, мой кашне готов?

   - Нет еще.

   - Отчего же? Ведь вы обещали сегодня?.. А, а! Попались! Уж теперь не отделаетесь.

   - Муж сказал, что не успел просохнуть.

   - Ну, уж как хотите, я сказал, что, если не сдержите слова, я вас поцелую, и уж теперь прошу не гневаться...

   И он хотел исполнить свое намерение, но она увернулась. Успев ухватить ее руку, он с жаром целовал ее.

   - А когда же будет готов?

   - Вечером.

   - Рано ли?

   - В семь часов.

   - Мне нельзя: я так рано не могу быть.

   - Ну так в восемь.

   - И то нельзя. Можно в девять?

   - Можно, приходите.

   - Ну а если я приду в десять? - понизив голос, сказал он.- Мне давно хотелось с вами поговорить,- прибавил он еще тише.

   - Приходите,- отвечала она тем же равнодушным голосом.

   - И вы будете одни?

   - Да.

   - А муж?

   - Он там,- указывая в пол, отвечала красильщица.

   - А, там! - успокоенным тоном повторил Хлыщов.- Так можно?

   - Непременно будет готов,- отвечала она.

   В то же время в соседней комнате послышались шаги. Явился полосатый подмастерье с своей мрачной физиономией.

   - Хозяин просит нумер семьдесят девятый,- сердито проговорил он.

   - Прощайте,- переменив тон, сказал Хлыщов.- Я зайду за моею вещью или пришлю к назначенному вами времени.

   Последние слова произнес он с особенным ударенном в вышел.

   Отыскав вещь под нумером семьдесят девятым, красильщица молча подала ее мрачному подмастерью.

   - Хоть бы ручку позволили поцеловать,- плачущим голосом проговорил он, потупляя глаза.

   - Ни-ни! взял, что надо, и ступай, марш!

   Но подмастерье не трогался с места.

   - Больше ничего от вас не будет? - наконец спросил он уныло.

   - Ничего не будет,- тем же строгим и резким тоном отвечала она.