Герцен Александр Иванович - Письма из Франции и Италии

- казалось, Италия перешла в прошедшее, она одной ногой стояла в гробе, Меттерних с улыбкой повторял, что "Италия географический термин".- Литература была невозможна, классики, составляющие славу Италии в Европе,- были запрещены в Риме, итальянские историки были запрещены почти везде, кроме Флоренции, или продавались в очищенных изданиях; все энергическое бежало, экспатриировалось или шло в Сант-Анжело, в С.-Елм, в Шпильберг; в материализме жизни, в грубых наслаждениях, в суетной потере времени гибло молодое поколение; в Милане, в Венеции были взяты все меры, чтоб поддерживать это направление, - молодой человек, не игрок, не развратный, не офицер, считался подозрительным; разумеется, всех развратить было нельзя - кто не знает огненные попытки, безумные до величия, самоотверженные до безумия и кончавшиеся страшными казнями и новыми реакциями! Эпоха эта, вполне развившаяся с 1821 года, достигла своей полной высоты - избранием Григория XVI папой.- Григорий XVI и его министр Ламбрускини были вторыми представителями официальной Италии своего времени. Людвиг-Филипп и Меттерних с любовью подали ему руку на дружбу и службу. Людвиг-Филипп писал ему доносы - он писал доносы Меттерниху. Тюрьмы в Риме и папских владениях к концу его святительства были до того полны, что во всех публичных зданиях начали помещать арестантов - i politici. Наконец Романья подала голос, наконец стон Болоньи был услышан - этот голос, этот стон шел совсем из другого начала, это не была иноземная демагогия, а негодование народа, которому наконец нельзя было дышать. Григорий XVI понял опасность - и решился во что б то ни стало задушить народ и реакцию. Чтоб не распространяться более об этом человеке, я скажу одно, но это одно, если вы взвесите, важнее целого тома in folio. Австрийский кабинет, долго молчавши, не мог наконец вынести и закричал: "Basta, santo padre!" Меттерних писал ноту в защиту Романьи и Болоньи и доказывал кротким кардиналам, что есть же мера, наконец, и злоупотреблениям, что римское правительство этим путем доведет до ожесточенного восстания своих подданных - и что тогда вредный дух может пробраться в Ломбардию!- Об этом-то человеке на днях во французской Камере пэров С. Олер сказал: "Григорий XVI - был святой человек!"

   Наконец святой человек умер от старости и от марсалы. Конклав выбрал кардинала Мастая Феретти - и "гонимая, но ненизлагаемая Италия" воскресла. В избрании Феретти - кроткого, благородного римлянина - господствовало, с одной стороны, желание дать вздохнуть стране, отпустить натянутые нервы; с другой - в его избрании было что-то славянское, а именно - выдвинуть ту личность, которая ничем не выдается, "не выскочка, миру не указчик". Конклав считал на его слабость и ошибся именно потому, что был прав. Кардиналы, как следует по их званию, не взяли в расчет духа времени, эпохи; зная мягкость, удобовпечатлимость его характера - они и не подумали, как сильно должно было действовать на него положение Романьи, Италии,- они не подумали, что выбирали человека, способного к увлеченью и не способного к подкупу, к измене. Кроткий Пий действительно был одушевлен чистым желанием добра Риму и Италии, когда сел на престол, первое время его понтификата было истинно поэтической эпохой его жизни - благодать и добро струились из Квиринала; удивленный, пораженный народ не знал, верить или не верить такому странному явлению, такой нежданной перемене.- Заметим только, нисколько не уменьшая подвига Пия IX, что продолжать управление Григорья XVI было невозможно, глухое волнение овладело всеми городами, в Риме у подножия Квиринала, возле дверей крепости, на публичных местах, в тавернах и кафе, несмотря на толпу шпионов, раздавался ропот. Следовало или задушить мерами кровавыми и страшными этот говор - или прислушаться, нет ли в нем истины. Хвала Пию IX, что он избрал последнее,- впрочем, Калигулой надобно родиться, не всякий способен, кто захочет, быть извергом. Когда Пий IX предложил святой коллегии объявить всепрощение - кардиналы с негодованием подали голоса против. "Goraggio! santo padre!" - кричал ему народ, с тем удивительным тактом, который отличает римлян,- и Пий девятый объявил, что по власти, данной ему свыше, вязать и разрешать, он объявляет амнистию. Крик истинного восторга раздался не токмо в Церковной области, но во всей Италии. Все, уповавшее лучшей будущности, окружило Пия девятого и повторило тысячу и тысячу раз народный крик: "Goraggio, s. padre!"; они сделали из доброго благонамеренного Пия - Великого понтифа, освободителя Италии, знамя, величайшего человека в Европе.- Кардинальский коллегиум содрогнулся от досады и негодования и сделал вторую ошибку. Вместо того чтоб прямо и открыто действовать на религиозность, на предрассудки Пия, на его шаткий характер, они выдумали заговор под начальством Ламбрускини, заговор имел связи и сношения с иностранными дворами и почти со всеми итальянскими. Цель заговора состояла в том, чтоб произвести волнение в Риме и захватить Пия девятого, австрийские войска заняли бы крамольный Рим,- и тогда бунтовщики заставили бы папу отречься от всех сделанных перемен, даже, в случае его упорства, от самого папства; если б дело приняло дурной оборот, заговорщики решались убить папу и бросить гнусное обвинение убийства на радикальную партию в Риме. Чичероваккио открыл заговор,- страшная мысль об опасности, которой подвергался Рим и Пий IX, исполнила ужасом весь город, он с фанатизмом, с бешенством изъявлял свою любовь Понтифу; тронутый Пий IX еще более сблизился с своим народом,- чивика, организовавшаяся в несколько дней, сделалась хранителем и оберегателем св. отца и всего города.

   Но кто же этот Чичероваккио, этот tribunus plebis {народный трибун (лат.).- Ред.} в 1847 году, il gran popolano? Чичероваккио еще более чисто итальянское явление, нежели Пий IX. Чичероваккио - простой, честный римский плебей, себе на уме, знаемый всеми в Риме и знающий всех, идол факинов, трибун в питейных домах и народных сходках,- народ давно подружился с ним; он помнит, как во время наводнения Тибром силач Чичероваккио спасал людей и как несколько раз отдавал все, что у него было, в помощь товарищу; к нему ходили советоваться, на его авторитет опирались. Значение его, основанное на фанатической любви к Риму и народу, на чистоте намерений, до которых не досягает никакое подозрение, на плебейском происхождении,- страшно возросло после открытия заговора. Чичероваккио - самый упорный защитник прав, самый неутомимый представитель народных нужд, это человек, который ежеминутно готов отдать все достояние свое, своих детей, свою голову, чтоб спасти Италию, своих сограждан.

   Мудрено ли было Чичероваккио, который знает, как свои пять пальцев, весь подноготный Рим, который знаком с попами и факинами, с князьями и ворами, узнать заговор Ламбрускини,- он открыл его. Имена участников явились в афишах на стенах Рима, часть заговорщиков перехватали - и тайком дозволили некоторым бежать. Чичероваккио переловил их и снова отвел в тюрьму - где они и теперь сидят, потому что папа не может решиться ни выпустить сидящих, ни посадить Ламбрускини.

   Со дня открытия заговора полиция, замешанная в нем, исчезает, правительство ослабевает, и порядок увеличивается. Чивика смотрит за всем, Чичероваккио делается блюстителем порядка, властью. Губернатор приказывает выслать из Рима Драгонетти, изгнанного неаполитанца,- Чичероваккио изъявляет желание, чтоб Драгонетти остался - и губернатор берет приказ назад. Лорд Минто по приезде своем в Рим делает визит Чичероваккио, дарит книги его детям, ставит статуэтку его у себя в зале. А Чичероваккио - несмотря на портреты, на камеи, на бюсты, на власть - все тот же добродушнейший плебей, который по дороге от лорда Минто к Пию девятому заходит выпить бутылку веллетри с веттурином и поиграть с ним в <мору> {После моего отъезда из Рима Чичероваккио, действовавший на первом плане при восстании 30 апреля и 1 мая* опять как полицмейстер, как представитель "порядка в беспорядке", по выражению Косидьерэ отправился к Луцову, австрийскому послу, и добродушнейшим образом посоветовал ему оставить Рим - Луцов не хотел ехать, Чичероваккио дал ему 24 часа сроку - Луцов на другой день выехал. Неаполитанский король прислал ему медаль - benemeriti <за заслуги (итал.)>, - он отдал ее назад послу, благодаря за внимание, но находя невозможным носить ее. }².

   Порядок и тишина в Риме со времени этого кризиса не нарушались,- блестящий результат муниципальной жизни итальянской, о которой мы столько раз упоминали,- это self-government своего рода. Когда Пий девятый спохватился и захотел несколько притянуть ослабленные вожжи - он увидел, что это поздно! -

   Неудачные опыты реакции относятся к тому времени, в которое я приехал в Рим. Consulta di stato {Государственный совет (итал.). - Ред.}, нечто вроде аристократического, совещательного представительства, была собрана - она не удовлетворила никого. Папа хмурился, Рим был очень невесел - его угрюмому характеру придавала еще более мрачности ненастная дождливая зима. Италия не может быть без солнца, дурная погода для нее - общественное несчастье. Через несколько дней после моего приезда римляне праздновали победу над Зондербундом. Папа велел всем участникам три дня поститься - предоставляя, впрочем, исполнение этой полезной меры на собственную совесть тех, которые были на демонстрации. Рим расхохотался. Из Ломбардии и из королевства обеих Сицилии получались страшные вести, римляне, изъявляя всеми средствами свою симпатию к притесненным, ждали, что скажет св. отец. Пий IX молчал! Так окончился 1847 год.

   Я видел Пия девятого несколько раз; мне очень хотелось прочесть на лице этого человека, поставленного во главу итальянского движения, что-нибудь - я ничего не прочел, кроме доброты и слабости. Все портреты его, все бюстики похожи. К ним надобно добавить белый, нежный цвет лица, католическую полноту, особую клерикальную мясистость и небольшие, исполненные добродушия глаза. Впрочем, костюм и ритуал чрезвычайно мешают видеть человека. В первый раз я Пия IX видел в квиринальской церкви, потом во всем блеске понтификата в Santa Maria Maggiore.

   В Квиринале папу окружали все кардиналы, находящиеся налицо в Риме,- что это за страшные, жесткие, подозрительные лица и что за веющие могилой лысины! В их отживших чертах виднелась бесчувственность бессемейных стариков и жестокосердие дипломатов-иерофантов. Да, это люди инквизиции и реакции - - Все кардиналы подходили к папе и кланялись с коленопреклонением - он каждого накрывал руками; в числе кардиналов находился Ламбрускини - это было пикантно. В S. Maria Maggiore св. отца несли nella sedia gestatoria, под пестрыми опахалами, по обеим сторонам стояла красная guardia nobile и пестрые в одежде средних веков svizzeri.- "Ginocchio" - командовали офицеры, и солдаты становились по темпам на колени; в церкви была жара страшная, папу закачало, как на лодке, и он, бледный от приближающейся морской болезни, с закрытыми глазами, благословлял направо и налево. Я никак не могу привыкнуть к военной обстановке предметов по преимуществу мирных - эти ружья, мечи, штыки, сабли, копья, кивера и шлемы середь церкви - обидны, странны,- когда понесли колыбель с изображением святого младенца - начальник закричал: "Ar-mi", и ружья брякнули на караул перед св. колыбелью. Отчего католицизм, умевший создать такие храмы, умевший украсить их такими фресками и такими картинами и статуями, отчего он не умел уладить торжественнее, серьезнее и поэтичнее свой ритуал - все натянуто, лишено грации, от неестественного пенья кастратов, раздирающего уши, до костюма, наружности и походки всех этих монсиньоров, откормленных аббатов, сытых каноников, сухих и желтых иезуитов, раздирающих глаза.- Ритуал восточной церкви несравненно величественнее и изящнее - он несравненно последовательнее христианскому миросозерцанию.-

  

  

   События с каждым днем густеют, становятся энергичнее и важнее, полный, усиленный пульс временами постукивает лихорадочно - субъективные взгляды и ощущения теряются в величине совершающегося. Я больше месяца не брал пера в руки, даже ни разу не вспомнил, что умею писать,- расскажу вам несколько отрывков из виденного мною и, чтобы ничего не потерять из итальянской хроники нынешнего года, начну за несколько часов до его начала.

   Проливной дождь лил весь вечер 31 декабря 1847 г., несколько ударов грома и беспрерывные молнии, кроме всего остального, напоминали, что это не русский Новый год; между тем Piazza del Popolo покрывалась народом, и зажженные torci, невесело потрескивая и дымясь, зажигались там и сям. Чичероваккио вел римский народ поздравить св. отца с Новым годом, прокричать ему "evviva" - так, как ему одному кричат, и в то же время напомнить ему, что римляне ждут в этом году исполнения тех важных упований своих, на которые он дозволил надеяться - но которые слабо исполнены консультой и всем прочим.- Савелли, губернатор римский, открытый враг всякого прогресса, отправился к Пию девятому и уверил его, что мятежная и опасная толпа народа собирается ночью посетить его на Monte Cavallo с разными нелепыми требованиями. Папа испугался. Созвали чивику, поставили под ружья полки гренадеров. Между тем в одиннадцать вечером, по дождю и грязи, спокойно и стройно двинулся народ с криком "Viva Pio nono!" и с полным энтузиазмом к нему,- с энтузиазмом, который ему было суждено видеть и слышать только еще один раз, как мы увидим. Народ пришел к Квириналу и звал папу на балкон поздравить с Новым годом. Папа не вышел и выслал сказать, чтоб народ разошелся. Отношения любви и доверия, образовавшиеся между народом и папой, избаловали народ - они несколько раз вместе плакали, вместе радовались.- Народ, измокнувший, стоя в грязи, не ждал такого приема, он еще сильнее стал требовать появления папы на балконе - тогда св. отец выслал им сказать, что если они не разойдутся, то он велит войску их разогнать.- С тем вместе губернатор пояснил, что оно готово и что чивика под ружьем. Если б Григорий XVI дал залп или велел бы пустить ядро вдоль по Корсо во время moccoletti - это не удивило бы, не оскорбило бы так глубоко, как ответ Пия. Оглушенные, изумленные ответом - они тотчас переменили физиономию,- факелы погасли, ни одного крика, ни одного воззвания, мрачно, безмолвно все пошли по домам. На другой день нигде ни толпы, ни веселья, праздника нет,- город оскорблен. Сенатор Корсини, представитель популярной аристократии, удаленный от управления при Григории XVI и в главе Сената теперь, отправился к папе сказать ему, что его поступок обидел город, что народ, промокший на дожде и который с любовью и доверием приходил к Квириналу, не заслужил ни отказа в благословении, ни опасной и ненужной угрозы войсками. Пий IX был тронут, он расплакался, сказал Корсини, что его ввели в заблуждение, и объявил, что для вознаграждения римлян он сам поедет благословлять на Новый год граждан и для этого подъедет к каждой из главных кордегардий чивики. Это было назначено на другой день, 2 января. Народные движения в Риме носят на себе какой-то характер величавого порядка, мрачной поэзии, как их развалины, как их Campagna di Roma,- который передать невозможно. В их лицах сохранились античные черты,- черты благородства и гордости; католицизм им придал вместе с бедствием, с неволей - вид угрюмый, печальный, который поражает в сочетании с мужественной красотой. Эти люди терпели века бедствий - и наконец спокойно и благородно сказали: "Довольно". Часов в 12 утра Корсо покрылся народом. Правильная колонна с знаменами впереди шла с Piazza Colonna. Чичероваккио шел впереди с знаменем, на котором был написан следующий упрек - кроткий, полный любви, но тем не менее выразительный: "Santo padre, giustizia al popolo chi à con voi!" Процессия остановилась на перекрестке Корсо с via Condotti. Папе нельзя было миновать которой-нибудь из пересекающихся улиц; всего народу было по крайней мере тысяч тридцать; ни хохоту, ни крику, ни воцифераций, никто не толкался, не давил, ни одного муниципала не было, явилась чивика без ружей и стала в ряды народа.- Тишина и порядок были удивительны, только по временам поднимался крик, который распространялся далее и далее, разрастаясь, как круг в воде от брошенного камня,- крики эти были определительное, нежели прежде: "Abbasso i gesuiti, abbasso il Palazzo Madama!" (тут живет Savelli), "Viva la stampa libéra, morte al "Diario di Roma", viva i martiri Italiani, i fratelli Bandiera!" {"Да здравствует свободная печать, смерть "Диарио ди Рома", да здравствуют итальянские мученики, братья Бандиера!" (итал.).- Ред.} и, как припев ко всему: "Viva Pio nono-ma solo, solissimo!" Кто-то прокричал: "Viva i piemontesi", народ подхватил; при этом вдруг продирается сквозь густую толпу седенький старичок и начинает благодарить римлян от имени Генуи; слов его я не расслыхал, но мимику его видел, лицо у него разгорелось, он плакал,- и в конце речи бросил шапку вверх, а сам бросился обнимать солдата Национальной гвардии, потом другого, третьего - при громких "evviva".- Вдруг часа в два раздалось: "Едет, едет". Папа ехал шагом, сопровождаемый четырьмя драгунами и каретой, в которой сидели кто-то из министров.- Он был тронут, взволнован, бледен - народ его встретил страшным рукоплесканием и криком.- Чичероваккио поднял знамя к его окошку, и вся масса народа пошла провожать Пия IX.- На первую минуту мир был заключен,- конечно, не вина народа, если с тех пор он еще дальше стал с папой, хотя и любит его из благодарности. Пий девятый, как все слабые люди, ужасно упорен и сделает то, что требуют, - да после, т. е. раздразнивши прежде отказом. Так он испортил действие 2 января - но день этот для него был торжественен, грозно торжественен.- Пию могло прийти в голову, что по морю весело кататься, а чувствуешь, что утонуть можно.- Все балконы усыпались дамами, все окна раскрылись, отовсюду махали платками, и карета папы двигалась шаг за шагом, всадники были смяты и не могли иначе ехать, как касаясь кареты; народ облепил ее, держались за постромки, за колеса; люди в куртках и без курток, люди во фраках и пальто; кучера и лакеи не думали ни сердиться, ни останавливать, потому что это было бы смешно.- Чичероваккио, усталый наконец, влез на вторую карету и сел с знаменем, жалкая фигура какого-то кардинала выглядывала, испуганная, из-под его ног. Часов до шести продолжалось это шествие, текла эта живая река от via Gondotti до Monte Gavallo. С переулков, с площадей раздавались приветствия и крики, повторяемые несколькими тысячами человек возле ушей папы.- "Abbasso i gesuiti, viva Pio nono solo, solo - - - abbasso i moderantisti, abbasso le maschere, abbasso il Palazzo Madama, viva Ganganelli!" {"Долой иезуитов, да здравствует Пий девятый, но один, один - - - долой умеренных, долой маски, долой Палаццо Мадама, да здравствует Ганганелли!" (итал.).- Ред.} (папа Климент XIV, изгнавший иезуитов из Рима).- Когда процессия пришла к Квириналу, уже смерклось, обширная площадь Monte Cavallo была полна народом, ожидавшим папу и его благословения. Но он изнемог, бледный, болезненный, он опустил благословляющую руку и склонился головой на подушку.- Драгун, ехавший у кареты, сказал лакею, лакей - Чичероваккио. Чичероваккио дал знак рукой, и мало-помалу водворилась тишина, перерываемая время от времени криком встречавшихся, но тотчас крики были подавляемы. Эта тишина придала еще более торжественности,- молча проводили папу до ворот, никто не требовал, чтоб он вышел на балкон,- с ним, действительно, сделалась дурнота и его под руки повели <на> лестницу.- "A casa, a casa!" - закричали передние ряды, и толпы разошлись, прокричав: - "Evviva l'indipendenza, viva l'Italia, viva Pio nono, evviva Cicerovacchio!" -

   Папа был сильно потрясен, плакал, занемог - но ничего не сделал. Он не умел воспользоваться этим днем. Все ждали, что на другой день Савелли будет уволен, все ждали новое министерство. Папа оставил Савелли, ни одной льготы,- народ обиделся второй раз и доселе не мирился. Мрачная тишина и состояние тяжелое, как бывает перед грозой, наступили в Риме. Сомнение в св. отца, недоверие к нему - работали во всех умах, в аристократическом Circolo Romano так же, как в Circolo Popolare, основанном Чичероваккио. Пий девятый дал не только созреть этой мысли - но дразнил умы еще более пустыми и бесполезными мерами, которые он дозволял брать Савелли, - они внесли много горечи в размолвку. Римляне привыкли всякое утро читать "Pallade" - приклеенную к стенам по Корсо; "Pallade", журнал оппозиционный, популярный и буфф, доставлял им великое удовольствие. Папа запретил приклеивать его по улице. Его носили везде по улицам - и продавали по три байокка лист - и продажу запретили. Тогда редакция объявила афишами на всех углах об этом запрещении и уведомляла читателей, что она перенесла свой сбыт с улицы в кофейные и табачные лавки и, чтоб не носить, выставила на перекрестках столы, на которых лежат листы "Pallade" для чтения. Савелли побоялся запретить - и "Pallade" над ним нахохоталась досыта. Полумера не принесла ни малейшей пользы - и весь вред, производимый ненужными раздражениями, пал на органы правительства. Сборища на улицах, в Gaffe delle belle arti {Кафе изящных искусств (итал.).- Ред.} приняли характер более ожесточенный - а тут вдруг страшные кровавые новости из Ломбардии о резне в Милане, в Павии, о терроре в Неаполе. Минута устали, abattement {подавленности (франц.).- Ред.} нашла на Рим - - - глаза всех обращались на Пия девятого, на человека эпохи,- Пий девятый притих, как будто его нет, хотя, впрочем, разрешил торжественную панихиду по убиенным ломбардцам, вопреки протесту австрийского посла. Другие с ожиданием смотрели, что сделает Карл-Альберт, его называли "мечом Италии", но опасались его, не верили в него; в довершение Франция, ретроградная и враждебная, Франция Людвига-Филиппа и Гизо, стращала столько же, сколько северные государства. Французский посол в Турине требовал объяснения насчет вооружения, насчет песен!!!- Как на смех, для большего раздражения погода в январе была ужасная. Дождь лил целый месяц с каким-то странным постоянством. Так проходил январь: тревожно внутри и тихо снаружи - как вдруг газеты принесли весть о восстании Сицилии 12 января. Новость эта, как толчок землетрясенья, двинула Рим; с этого дня физиономия Рима переменилась, он вступил в новую фазу "пробуждения". Начальные уступки короля неаполитанского, которые за месяц были бы приняты рукоплесканием всей Италии, были приняты теперь с негодованием,- они выражали страх, бессилие, уловки, желание выиграть время. Сицилия была в полном восстании, в главе которого стал Ruggiero Settimo, Калабрия вооружалась, Абруццы были готовы вступить в Неаполь. Неаполь молчал, осыпаемый сарказмами Рима и Тосканы,- наконец 28 января двинулся и он. Король велел усмирить народ, волновавшийся по Толедо,- но войско не хотело стрелять, да вряд хотел ли того и генерал Стателли, новый начальник военной силы. Делать было нечего, король обещал конституцию, амнистию, удалил ненавистного Del Garreto, первого министра, награбившего себе страшное состояние. Кокле, его духовник, бежал и увез с собою капитал в несколько сот тысяч дукатов. Король в прокламации 29 января требовал десять дней для приведения в исполнение всего обещанного. Весть эта дошла до Рима на другой день. Вечером толпы народа проходили с факелами по Корсо, по Ринетти, по Бабуине, с криками: "Viva la costituzione di Napoli, viva Sicilia, viva Ruggiero Settimo, coraggio, lombardi!" {"Да здравствует Неаполитанская конституция, да здравствует Сицилия, да здравствует Руджиеро седьмой, смелей ломбардцы!" (итал.).- Ред.} и заставляли грозными криками "lumi, lumi" зажигать свечи на всех окнах.- Сенат и шатающееся министерство поняли, что тут распасться с народом - значит погубить себя,- и потому il Senato Romano объявил al popolo Romano, что он приглашает отпраздновать торжественно - общей иллюминацией вечером 3 февраля - "восстановление мира в королевстве обеих Сицилии",- снова ошибка, снова слабость в обе стороны, а следственно, неудача в обе стороны.- Вечером Корсо горел огнями, несметное количество народа собиралось на Piazza del Popolo - чивика выстроилась там же - на всех были трехцветные кокарды, - первый раз римляне заменили папские цвета итальянскими. Толпы состроились правильными колоннами, знамена, музыка и несколько сот факелов впереди, с криками: "Viva la costituzione di Napoli, viva Sicilia!" отправились по Корсо, распевая сицилийский гимн. Дошедши до Piazza Colonna - вместо того чтоб идти к Квириналу - прошли на Piazza Venezia,- с грозным молчанием, похоронным шагом прошли мимо австрийского посла; с свистом и шиканьем, опустивши факелы - мимо иезуитов - и пошли на Капитолий. Там на пьедестале статуи Марка Аврелия ожидал процессию какой-то народный оратор с речью и толпой музыкантов, которые примкнули и пошли на Форум. Оттуда разошлись. Папа был исключен из празднества, не его кокарда была на груди у каждого, не его приветствовали. Крик: "Viva Pio nono е la costituzione" мог дойти до него - и действительно дошел. Правительство было сконфужено, лишено всякой моральной силы. Такт римлян еще раз удивителен: ни одного крика неаполитанскому королю, ни одного даже Неаполю.- Папа готовился сделать уступки.- Февраля 5 мы уехали в Неаполь.-

   Печальная, величественная Кампанья с своими бесконечными акведуками, с развалинами "старого города", с голубыми горами, пропадающими на горизонте - сменяется еще более мрачными Понтинскими болотами. Тут и стада становятся реже, тут все торопится пройти, боясь malaria, сырая почва испаряет лихорадки, изнурительные и трудно излечиваемые - - - небольшие города, почернелые и степенные на вид, Веллетри, Альбано - удивляют своим населением; это цвет романского племени: каждая женщина - тип древней красоты, каждый мужчина может служить моделью для художника, изображающего римские сцены; и у женщин и у мужчин эта красота подернута каким-то легким флером грусти, задумчивости - - - Вы, верно, знаете по гравюрам картины Робера, представляющие итальянских жнецов и крестьян, он удивительно верно поймал печальную сторону их красоты. Этой дикой поляной, этими степями и болотами, середь такого аристократического племени доезжает путник до Террачины. Небольшой город угрюм, Средиземное море беспокойно бьется за старинными воротами, огромная и совершенно одинокая скала стоит у выезда. Скала эта, на которой жил какой-то грозный кондотьер, о котором народ повторяет легенды,- превосходно заключает папские владения. Это точка, поставленная после римских развалин, после Кампаньи и болот. За террачинской скалой начинается природа веселая, смеющаяся, совсем иная; население менее красивое, но гораздо удободвижимее; благородный тип мужчины исчезает, одичалые черты лаццарони, подобострастные движения неаполитанской черни начинают показываться; серьезный и задумчивый вид крестьянина, нищего, пастуха Кампаньи заменяется насмешливым выражением и движениями пульчинеллы; на место величавой, правильной, гордой красоты римлянки - встречаются агасаитные взоры, милая вертлявость, живость и дерзкий вид.- Всю эту разницу двух стран, двух природ, двух населений вы видите на самом рубеже, переезжая от Террачины до Фонди.- Эта резкость пределов, эта характерность, эта самобытная индивидуальность всего - страны, гор, долин, городов, растений, населения, каждого человека наконец - одна из главных принадлежностей Италии. Неопределенные цвета, неопределенные характеры, туманные мечты, сливающиеся пределы, пропадающие очерки - это все принадлежность севера. В Италии все определенно, ярко, каждый клочок земли, каждый городок имеет свою физиономию, каждый час - свое освещение; тень, как ножом, отрезана от света,- нашла туча, так темно до того, что становится тоскливо; светит солнце, так обливает золотом все предметы, и на душе становится весело. Федеральность лежит в самой земле итальянской, резкость характеров, о которой мы говорим, бросается в глаза при проезде через весь полуостров. Какая огромная разница в характере Пиэмонта и Генуи, Пиэмонта и Ломбардии; Тоскана нисколько не похожа ни на северную Италию, ни на южную, переезд из Ливурно в Чивиту-Веккию не меньше резок, как переезд из Террачины в Фонди. Ливурна, кипящая народом, шумливая, оппозиционная, республиканская, богатая, деятельная и торговая, столько же выражает пышную Тоскану, самую богатую и самую образованную часть Италии, как пустая и безлюдная крепость с высокими, старинными стенами, в которые плещет море,- выражает неторговый, угрюмый, монашеский Рим. Но самую резкую противуположность, антитезис Италии составляют Рим и Неаполь; они столько же не похожи друг на друга, как серьезная матрона на резвую куртизану,- Рим напоминает о бренности вещей, о смерти, Неаполь об упоительной прелести настоящего, о жизни. Рим, как вдова, верная прошедшему, не отрывается от кладбища, не забывает утраченного, его развалины ему столько же необходимы, как Тибр, как Квиринал, как Ватикан, как Рафаэль и Бонарроти. Неаполь, стоящий одной ногой на Геркулануме, пляшет на гробовой доске, он живет в настоящем, в нем все светло, все зовет наслаждаться - а Геркуланум и Помпея у подножия дымящейся горы служат выразительным напоминанием пользоваться жизнию - а мертвых оставить спать; это - его наследие древнего мира, это - вдохновение Анакреонта и Горация, перешедшее в нравы. Поживши в Риме, невозможно его не уважать,- но от Рима устаешь, устаешь так, как устаешь от людей, с которыми беспрерывно надобно говорить о важных предметах, Рим действует на нервы, поддерживает какое-то натянутое состояние восторженности - может, оттого-то у него в былом и было столько героев и столько фанатиков. Неаполь нельзя не любить, и если б вы только приехали на день, то всю жизнь стали бы поминать со вздохом об этом дне; он совсем иначе действует на нервы, он их опускает, человек делается эпикурейцем, но эпикурейцем артистическим. Мы приехали в Неаполь на другой день вечером. Солнце садилось, пурпуровым светом освещало оно море и город, Везувий и гору, застроенную домами, на которой стоит Камалдулинский монастырь. По мере того как садилось солнце, дым краснел от зарева, и река каленой и растопленной лавы медленно стекала по Везувию; в городе начали показываться огоньки, песни, шарманки раздавались, марионетки и полишинели - пели и сыпали скороговорками на неаполитанском наречии; на балконах стояли дамы между цветами (в феврале месяце) - - вдали за вечерней мглой исчезали Портичи, Кастелламаре - - - - - - "Sta, viator!" "Лучшего ты не увидишь", "увидь Неаполь и потом умри" - какая нелепость - увидь Неаполь и возненавидь смерть! Все возгласы, все фразы (к которым я прибавил свою сейчас) о Неаполе оправданы им, превзойдены. Что за удивительный край! И что за жалкая судьба его! Неаполь даже не имеет тех блестящих и ярких воспоминаний, которыми себя утешали другие города Италии во времена невзгоды. Он имел эпохи роскоши, эпохи образования, он давал моду и тон,- но эпохи славы, цивической силы он не имел. Один враг за другим являлся его разить, Неаполь служил приманкой всем диким завоевателям, сарацинам и Гогенштауфенам, норманнам и испанцам, анжуйцам и Бурбонам; его не оставляли в покое, его мучили, его терзали; в нем оставались на житье - потому что в нем жить хорошо - вот откуда образовались чернь и лаццарони, недостаток гражданского характера и политическая распущенность. Соперница Неаполя Палермо и вся Сицилия закалена на другом огне, она перенесла многое - но иначе; к этому ведет, впрочем, и положение,- островитяне всегда имеют более сосредоточенный и замкнутый характер. Неаполь, если вы хотите, не принадлежит ни к какой стране, это город и больше ничего, разве прибавим к нему его banlieue, его окрестности, маленькие города около него да небольшую полоску по морю вверх - он ничего не имеет общего с другими частями, его не любят, что за дело Абруццам и Калабрии до Неаполя - до Палермо дело всей Сицилии. Оттого Палермо геройски подставила в январе месяце свою грудь ядрам и приобрела Неаполю представительное правительство. Неаполь, далеко отставший от Рима, от Флоренции, даже от Турина в деле общего гражданского развития Италии, был разбужен бомбардиментом Палермо, испугался и спросонья обежал Рим и Флоренцию.

   Не надобно думать, чтоб в Неаполе недоставало образования, сильной потребности выйти из положения, действительно ужасного, в котором он находился с 1820 и которое становилось вдвое невыносимее при сравнении с Италией Пия IX,- стон Неаполя, задавленного инквизиционной полицией, отсутствием всяких прав, преследованиями, грозными наказаниями, уничтожением всякой свободы мысли, слова, печати - давно долетал до Рима; они были несчастны, это чувствовали все они - но восстать, но решиться принести большие жертвы для того, чтоб снять большую тягость с плеч своих, на это у них недоставало характера. Калабрия еще в прошедшем году была в полном восстании, братья Ромео вели партизанскую войну - она была подавлена - - - казни следовали за казнями, как вдруг восстала Сицилия 12 января. Палермитяне приготовились к этому подвигу, обдумавши приготовились; обиды и притеснения губернатора выходили из всех границ. В главу восстания стал старик семидесяти лет Руджеро Сеттимо - он ему придал всю упорность, всю настойчивость своих лет, все страстное хладнокровие старика. Сицилия, некогда отстоявшая Фердинанда I, была присоединена к Неаполю на очень положительных условиях; Англия гарантировала ей конституцию 1812 года и отдельное управление. Конституция 1812 года принадлежит ко всему семейству конституций, происшедших из английской, - характер их известен: две камеры, электоральный цене, личная свобода каждого, книгопечатание без ценсуры и т. п. Неаполитанское правительство не оставило ни одной йоты, но нарушило ее самым оскорбительным образом; никакие протестации, никакие просьбы не помогали, на них отвечали тюрьмой, пулей, пыткой.- Нынешний король, с молодых лет попавшийся в руки иезуитов и потом подчинившийся во всем Дель-Каррето, не токмо не облегчил тягость управления отца, но с первых дней своего царствования показал такое отсутствие снисходительности, такое презрение к просьбам народа, что недоставало только Risorgimento, чтоб возмутить Сицилию да и часть материка. Так и случилось. Сицилия восстала и за нею вслед Калабрия и Абруццы. Войско было отряжено сицилианцам, калабрийские волонтеры подступали - десятки подземных типографий печатали кландестинные журналы, прокламации, воззвания - "Alba" и "Patria" проповедовали из Флоренции. Крепости наполнились арестантами - но число инсургентов не уменьшалось, их расстреливали на скорую руку, правительство чувствовало, что земля теряется у него под ногами, что через несколько дней, может, будет поздно убивать и мстить - - - - Король хотел было, по примеру отца, сделать вид уступок, ни к чему не обязывающих, обещал маленькую амнистию и разные крошечные льготы - никто не был ими доволен. Неаполь восстал. Войско медлило начать бойню на Толедо, неохотно заряжало ружья - - - - оно было мрачно, деморализовано. Король мог вполне надеяться на одних швейцарцев - на эти бездушные машины, на этих убийц и защитников по найму. Новые министры между тем представили королю положение дел, грозящую потерю всей Сицилии, опасность Калабрии и Абруцц. Января 31 вышла знаменитая прокламация. Реакционное движение лаццаронов не удалось, иезуиты и del Carreto не могли произвести ничего серьезного.- Король выслал del Carreto для того, чтоб спасти его от раздраженного народа.- В день моего приезда я отправился в San Carlo, где был назначен гимн Фердинанда II - составленный в благодарность за обещание 31 января. Огромная зала S. Carlo напоминает московский театр, но она больше, несравненно пышнее и красивее - все места были заняты. Давали гуннскую оперу Верди "Аттила"; между первым и вторым актом поднимается занавес, и в хор певцов с трехцветным знаменем грянул гимн - половина партера сидит в шляпах,- оканчивается первый куплет - тишина, оканчивается второй - тишина, оканчивается последний - тишина, тем более резкая, что несколько ладоней в ложах и креслах хлопали с неудержимым усердием по тому же горячему чувству долга, по которому в Александрийском театре хлопают иному крепкому словцу Кукольника и патриотической выходке немецкого Ляпунова.- Тишина эта меня удивила. У меня в памяти были так живы гимны: "Il vessillo", "Pio nono" {"Знамя", "Пий девятый" (итал.).- Ред.};- в Риме весь партер поет припев, в ложах машут платками, дамы стоят, партер на ногах,- "Evviva" - сопровождает каждый куплет. За день до моего отъезда из Рима в Тор-ди-Ноне давали балет "Гвельфы и гибеллины" - появление Фридриха Барбароссы и австрийских солдат возбуждало свист, крики, вой негодования - публика потребовала "Vesillo", и, как только началось:

  

   "Scuoti, о Roma" (*)

  

   (* "О Рим, отряхни..." (итал.).- Ред.)

   все вскочило на стулья, дамы выбросили шали, шарфы, сделали из ложи в ложу гирлянды, несколько трехцветных платков привязали на палки, мужчины дали друг другу платки, чивика подняла на голых шпагах кивера - - - и громчайшее "Goraggio, Lombardia! Coraggio, fratelli!" {"Смелее, Ломбардия! Смелее, братья!" (итал.).- Ред.} - раздалось сквозь слез и энтузиазма.-

   Здесь гимн прошел в молчании. "Вот оно что",- подумал я и не мог скрыть моего удивления перед соседом (я иногда здесь обращаю речь даже к незнакомым соседям в театре - прежде я этого не делал, как имел честь сообщить вам в статейке "По поводу одной драмы").- "Подождемте 9 февраля",- отвечал мне молодой человек - и на лице его было какое-то презрительное недоверие и злая ирония. Следующие дни меня еще более убедили, что недоверие волновало всех. На Толедо, на дворцовой площади стояли группы людей, горячо рассуждавших, кафе были так полны, что часть посетителей дожидалась за дверьми - патрули вновь образованной народной стражи ходили печально, у них лица были так же неспокойны, как у всех, и всем было не но себе. Перед дворцом двойной караул, ружья, поставленные пирамидами, блестят на солнце; кучки офицеров в разных мундирах похаживали по тротуару - во дворце большая тишина, мало свечей по вечерам, мало экипажей выезжают и въезжают. Группы на улицах разбиваются и снова сходятся, переходят с места на место - но не исчезают - как будто все говорит "подождем 9 февраля".- Между тем министры, чтоб дать торжественный залог, доказательство на деле, что прокламация не шутка, сделали распоряжение об освобождении всех политических арестантов из С. Елма, Кастель дель Ово и проч. Город пошел их встречать, они в дверях тюрьмы встретили руки друзей, их окружили, их повели торжественным шествием по Толедо, из домов выходили люди приветствовать воскресших к жизни страдальцев, другие продирались сквозь толпу, чтоб пожать руку, сказать слово, встречные снимали шляпу - - - - давно ли все бежало от них, давно ли боялись произнести эти имена, как будто в самом звуке есть уже соприкосновенность к делу. - - B Caffè dell'Europa был накрыт пышный стол - за этот стол вели освобожденных арестантов их друзья и поклонники. Неаполь толпился у окон кафе - бывало, la roture ходила смотреть издали, в щелочку, как пируют ее господа, теперь тысячи людей старались увидеть странное, новое зрелище, увидеть эти бледные истомленные лица, преждевременно состаревшиеся, источенные горем, перенесенным бедствием;- между вазами фруктов и цветов, между полными бокалами и хрусталем, возле сотни свечей, от которых потуплялись еще их глаза, отвыкнувшие в темных и сырых казематах от яркого освещения - - - и им, давно отвыкнувшим от надежды, давно сдружившимся с мыслью о палаче, о галерах,- и им пришлось на улице Толедо - публично выпить бокал за независимость Италии. - Ромео, которого голова была оценена, - Ромео спокойно обедал в Caffè dell'Europa! Как это они не сошли с ума, не умерли от такого переворота! Когда окончился обед, новая толпа провожатых с факелами ожидала их у выхода из кафе, у этих каторжных образовалась почетная стража, гвардия, - они их повели в San Carlo - дирекция вышла навстречу и просила занять безденежно первые места в сталях оркестра - - - -

   Но недоверие не уменьшилось, ждут 9 февраля - оно проходит, группы еще многочисленнее, лица полны судорожного движения. Правительство молчит, проходит 10-ое, и вместо исполнения всего ожидаемого - афиша, что министры и король занимаются неутомимо исполнением обещанного. Глаза всех сделались подозрительнее, взгляды злее, лбы наморщились; ожидали ретроградного движения лаццаронов и иезуитов. Одиннадцатого февраля я пошел пройтиться перед обедом. Мы жили на Санта-Лучия; как только я вышел, мне представилась площадь перед дворцом, покрытая народом,- все бежало туда, меня чуть не сшибли с ног, я очутился в густой колонне прежде, нежели успел порядком разглядеть что-нибудь. Крик раздавался страшный, и, несмотря на дождь, шапки летели сотнями вверх. "На firmato!" - кричали в народе - "Si, si", сказал мне мой сосед, пожилой человек, "ha firmato - - eccolo" - прибавил он, схвативши меня за плечо. Народ закричал: "Evviva il re costituzionale, evviva la costituzione!" - Мой сосед снял свою шляпу и, обращаясь ко мне, сказал сквозь слезы: "Per il nome di Dio - è per la prima volta - per la prima volta!" Король без шляпы и в длинном зеленом сюртуке раскланивался с народом низко, низко - мне показалось, что он был тронут в эту минуту,- а верно, что я был сильно взволнован. Толпа бросилась от дворца на Толедо - что тут было в этот вечер, невозможно описать, безумный восторг и сатурналия, оргия, в которой участвует целый город, опьяневший от политического воскресения,- тут не кучка арестантов праздновала свое освобождение, а целое народонаселение. Лица с восторгом в глазах, красные и растрепанные, бросались друг к другу в объятия молча, со слезами, незнакомые останавливали друг друга и поздравляли, вся улица покрылась фонарями и шкаликами, на всех окнах явились свечи, дамы ехали стоя в колясках с факелами и махали платками, мальчишки дурачились середь улицы - "Viva l'indipendenza,- viva la liberté!" - раздавалось с конца на конец по бесконечной улице. Римской величавости в этом опьяненье, в этом восторге нечего было и искать, gravité совсем не в характере неаполитанцев, у них живость и комизм прививаются ко всему - они до такой степени шуты, что свой гимн "Masaniello" приладили на голос известной "кошки":

  

   Pecchè quanno me vive

   T'engriffe com'un gatto (*),

  

   (* Почему, когда ты меня видишь, ты царапаешься, как кошка? (неаполитанский диалект).- Ред.)

   которую пульчинеллы поют по улице с самыми карикатурными и смешными движениями. Но восторг, одушевление вечера, о котором, я говорю, глубоко потрясал душу. На другой день торжество было приведено в порядок. Толедо была богато иллюминована, бесконечные вереницы экипажей с факелами тянулись по бокам, в середине улицы шли разные группы с своими знаменами - но вчерашнего увлечения не было. Король явился в театре S. Carlo, театр был освещен a giorno {как днем (итал.).- Ред.} - дамы в бальных платьях, военные в полном мундире, мы во фраках и белых жилетах; зала, кипевшая народом, была необыкновенно пышна. Королю аплодировали, гимну аплодировали - но чего-то недоставало. После театра праздник продолжался до глубокой ночи на Толедо, Санта-Лучии и Киайе - народ с хохотом и криком нес виселицу, на которой была повешена восковая фигура Дель-Каррето,- другие несли его голову на пике. Вчера враги еще были забыты, на другой день ненависть, накопившаяся годами, пробралась уже середь ликований и потребовала участия. Виселицу снесли под окна жены экс-министра, имевшей героизм или глупость остаться в Неаполе. А ее добродетельный супруг, Улисс или вечный жид наших дней, имел случай убедиться, какою обширной известностью пользуется его имя в Италии. Его путешествие принадлежит к числу самых поучительных легенд нового времени. Del Carreto посадили на пароход и отправили в Ливурну, спасая его от народа,- не знаю, как в Ливурне узнали, что на борте парохода Del Carreto,- народ высыпал на берег, запрещая высаживать экс-министра, капитан просил дозволения взять углю и воды - ему отказали. Сам префект советовал им отчаливать подобру и поздорову; он отправился в Геную - но генуэзцы послали на лодке депутацию к капитану с советом не останавливаться в их порте, а ехать далее и сказать ему, что они решились скорее умереть в схватке с экипажем, нежели позволить Del Carreto запятнать своим присутствием, капитан снова попросил углю, генуэзцы отвечали выразительным советом продолжать немедленно путь,- "On a eu cette barbarie" {"У них хватило на это жестокости" (франц.).- Ред.},- прибавляет мягкосердный "Journal des Débats" к рассказу об этом. Del Carreto отправился на парусах в Гаэту, тут он сделал еще опыт устроить контрреволюцию, она не удалась, ее открыли, нашли бездну оружия и мундиры Национальной гвардии - для сбирров. Тогда огорченный Del Carreto уехал в Марсель - где хотя и был дурно принят народом (за что "Монитер" сильно пожурил марсельцев) - но зато взнискан лаской и вниманием товарищами по службе - Гизо и Дюшателем.

   Жизнь, которая распространилась в Неаполе после конституции, нельзя себе представить. Толедо кипит народом с утра до ночи, кафе набиты битком, блестящие экипажи несутся вереницей по Киайе к Villa Reale, все шумят и веселятся, клубы дают обеды и праздники - никто не боится сбирров, их будто нет, полиция притихла. A propos - вот вам трагикомический анекдот, случившийся со мной. У меня пропал портфель с чрезвычайно важными документами. Я объявил, что тому, кто найдет бумаги, я даю двадцать пять дукатов. Прошло более недели, я и не ожидал более моего портфеля, как вдруг лаццарони - в панталонах без рубашки и завернутый в какой-то толстой холстинной тряпке вместо шинели - принес портфель с бумагами, но в числе их недоставало двух векселей. По-видимому, лаццарони не был вор, вероятно, портфель ему подсунули - было бы безмерно глупо из-за двадцати пяти дукатов подвергаться страшной опасности - укравши несколько тысяч франков! Но через него можно было добраться до векселей. Лаццарони стоял на том, что он бумажник нашел на улице. Я отправился к графу Тофано - новому префекту. Префект хотел послать захватить моего приятеля, завернутого в отрывок паруса,- я ему заметил, что это будет дурная благодарность с моей стороны за возвращение бумаг, если я отдам по одному подозрению на полицейское истязание бедняка, который их принес.- "Как вы ошибаетесь, - сказал мне, улыбаясь, граф Тофано,- вы думаете, что еще народ боится полиции,- теперь пришел наш черед, теперь полиция боится народа". - Я все-таки не счел нужным тотчас принять предложение префекта и отправился сам с принесшим портфель в какой-то грязный притон лаццаронов за Dogana di Sale. Мой приятель обещал мне показать старого матроса, которому он отдавал поберечь портфель, найденный им в куче сора. В сенях лежали человек пять почти совсем голых, на мокром каменном полу, запах чесноку был невыносим; какой-то мальчик стал передо мной и начал меня рассматривать, как какую-нибудь вещь, - лаццарони - консерватор и аристократ - отпихнул его от меня и грубо сказал: "Е un padrone"; но тут же стоял, прислонясь к стене, лаццарони - радикал и демократ, не совсем трезвый и чрезвычайно замаранный, он разругал аристократа и прибавил^-. "Santa Maria, - - è un padrone - - - - ma noi,anche noi siamo padroni, - - oggi tutti sono fratelli; sono uguali".- "Viva la fratellanza!" {"Святая Мария,- это барин,- но мы тоже господа,- сегодня все-братья, все равны".- "Да здравствует братство!" (итал.).- Ред.} - прибавил я, и успокоившийся демократ попросил у меня сигару. Явился матрос-старик - - - сквозь стекла очков глаза его горели, как у юноши; ум, плутовство, хитрость и целая жизнь, проведенная в опасной партизанской войне против собственности и общества, виднелись в его чертах. Он был одет гораздо чище прочих - сначала начал со мной говорить по-неаполитански, я не умею понимать ни одного слова на этом наречье, он стал продолжать чистым итальянским языком, прибавляя даже французские слова для пояснения. Переговоры наши шли не легко.