Герцен Александр Иванович - Письма из Франции и Италии

Я объяснял ему, что мои векселя для того, у кого они теперь, не принесут пользы, что я предупредил банкиров и пр. Он доказывал мне то самое, что я говорил ему, находил справедливым отдать векселя и жалел об одном - о том, что их нет.- Я сказал наконец о предложении префекта и о моем отказе, давая чувствовать, что дело может пойти иначе.- "Мудрено ли обидеть нас, бедных людей",- отвечал старик, а лицо его против воли явно выражало презлую насмешку, оно так и говорило: "Ну, поди-ка с твоим префектом, поищи,- много найдешь?"- Я его стал уверять честным словом, что я не хотел бы дать этому делу оборот полицейский, что, напротив, если он мне поможет, я готов ему подарить что-нибудь.- Матрос посмотрел на меня пристально, глаза его, несокрушимые временем, казалось, хотели проникнуть вглубь души - и вдруг он стал говорить довольно порядочно по-французски.- "Я, право, для вас бы сделал, если б вы требовали не невозможного, я верю вам, что векселя были,- да их нет, откуда их взять, что мне ваш подарок. Я за рюмку хорошего коньяку отдал бы вам - а вы, может, и десять дукатов дали бы?" - "Охотно".- "Вот досада-то,- сказал он, обращаясь к товарищам,- кому нужны именные векселя, разве в Ливурне, а не то в Марселе разменяет - да и то трудно - а господин этот дал бы десять дукатов, сверх обещанных,- ведь сверх обещанных?" - "Разумеется". - "Поищем те-ка, братцы". - "Где теперь искать, через неделю", - отвечали грубо валяющиеся на полу собеседники.- Я уехал - заметьте, я был в коляске, и, только на одну минуту завернувши в префектуру, приехал домой - первое лицо, которое я встретил у ворот отеля, был старик матрос, на ступеньке лежали два лаццарони, мой приятель и довольно плечистый товарищ.- "Мы после вас все перерыли у себя,- сказал мне старик,- и вот нашли какие-то бумажки, кажется с вашей фамильей - мы читать-то не совсем умеем" - - Я взглянул - это были мои векселя.- "Мне остается вам отдать деньги",- сказал я.- "Деньги следуют не мне, а вот этому мальчику, он нашел ваши бумаги; а мне разве так, на макарони".- "Пойдемте со мной",- сказал я ему.- "Вынесите лучше сюда в сени",- отвечал старик.- Я улыбнулся, и старик улыбнулся.- "Пожалуй".- Надобно было видеть глаза старика и вид лаццарони, которому я платил деньги,- он дрожал, глядя на серебро, а вряд осталась ли у него треть их, недаром матрос считал глазами. Старику я дал дукат - он представил вид величайшей радости.- Прибавлю только к этой характеристической истории, что мне протежировал грозный Michèle Valpuso - неаполитанский Чичероваккио {Michele Valpuso убит в несчастный день 15 мая*.}.

   Теперь возвратимся к Неаполю. Итак, жизнь кипит, несется, крутится в этой изящной раме. Толедо запружена журналами, карикатурами - это так ново для неаполитанцев. Мальчишки-лаццарони бегают с песнями и новостями и пристают с ними так, как прежде приставали с виолетками.- Неаполь сделался еще красивее, еще упоительнее, оставив натянутое состояние, в котором я его застал. Одно меня удивляло и не позволяло совершенно отдаться этой жизни - страшный эгоизм в нравах. Это не Рим, плачущий о каждой итальянской скорби, сочувствующий каждой части полуострова. Неаполь не помянул в своем ликовании Ломбардию, не помянул даже полуразрушенной Палермы; он и не подумал, что Сицилии обязав всеми переменами; еще хуже, он дулся на то, что сицилийцы, сидя на трупах детей и отцов, на развалинах своих домов, не бросились тотчас на неаполитанские предложения, не надели розовых венков на головы, по которым еще текла кровь от ран, нанесенных неаполитанскими тесаками. Неаполь не понял великого острова!

   Февраля 24-го видел я, как в S. Francesco di Paola король присягал новому уложению. Он формулу присяги прочел громко.- Теперь еще слышатся слова: "lo, Ferdinando secondo, Re delle due Sicilie - giuro" {"Я, Фердинанд второй, король обеих Сицилии, клянусь..." (итал.). - Ред.},- но лицо его было мрачно, я тут лучше, нежели прежде, разглядел его, он более нежели полон, бакенбарды кругом лица, небольшие усы и страшный взгляд, есть какое-то дальнее сходство с Людвигом-Филиппом и еще более с римскими бюстами цесарских времен, с бюстами Гадьбы, Вителия. После короля присягали генералы. Стателли, сицилианец, отказался и с ним еще три генерала,- они не хотели присягать до получения вестей из Сицилии,- их исключали из службы. Перед церковью стояла Национальная гвардия и войска. Сам король привел их к присяге - при громе пушек с крепостей, на которых развевались знамена с трехцветными лентами.

   А тут и пошла весть за вестью - новое уложение в Дании, Тоскане, Пиэмонте - - в Риме перемена министерства, папа снова уступал.

   Напировавшись в Неаполе, мы возвратились в Рим. Карнавал шел вяло, плохо, все были заняты другим, внимание всех обращено на иное, печальные вести из Ломбардии мешали маскам. Клубы объявили, что в этот карнавал не будут moccoletti.- Правительство объявило, что moccoletti будут - дали обычный сигнал выстрелами из пушек - ни одной свечи не зажглось - - сим заключаю я мое письмо.

  

  

   P. S. Говорят о важном восстании в Париже; дело началось с реформистского обеда. В газетах нет ничего.

   Ночью я был на маскараде в Тор-ди-Ноне, толпа была огромная. Часу во втором в одной из лож явился человек с какой-то бумажкой в руках и громко закричал: "Viva la Francia liberata, morte al caduto governo - viva la Repubblica francese!" {"Да здравствует освобожденная Франция, смерть павшему правительству, да здравствует французская республика!" (итал.).- Ред.} - и масса наряженных, пестрая, разноцветная,- вдруг остановилась, столпилась и прокричала: "Viva, viva la Repubblica francese!"

   Да что это - во сне или наяву?

  

  

  

   Прошло еще два месяца - и какие два месяца? Для полноты писем с via del Corso я прибавлю рассказ доли тех событий в Риме, которых я был свидетель; это будет заключение моей итальянской поездки.

   Весть о провозглашении французской республики сильно потрясла Рим и всю Италию. Пий девятый спешил издать свое уложение,- troppo tardi {слишком поздно (итал.).- Ред.} - оно было принято холодно, оно не удовлетворило ни радикалов, ни иезуитов, партия грегорианцев кричала против новых постановлений не менее партии Маццини и Жоберти. Одна златая посредственность, люди пресные, ни теплые, ни холодные, соответствующие французским буржуа-либералам, любящим умеренный прогресс, и притом любящие в нем умеренность больше прогресса, были довольны. Пий девятый учреждал две камеры, из них одна была в руках кардиналов, а другая представляла ей свои предложения; если она соглашалась с низшей камерой, то отсылала ее предложения на утверждение папы, - который не прежде утверждал, как предлагая их на обсуживание святого коллегиума, - и в последнем случае принимал или отвергал со всею волею своего непогрешительного суда. Избирательный ценс утверждался очень высокий - особенно взявши в расчет бедность края и распределение собственностей. Инквизиция не уничтожалась. Доминикальные суды, мешающиеся во все семейные и брачные дела, не отменялись, и тайна алькова снова оставалась отданной на разбор людей, по званию не долженствующих иметь никакого понятия о делах брачных. Дозволялось печатать все светское без ценсуры, но решение вопроса, что светское и духовное, предоставлялось духовной ценсуре; не надобно забывать, что такое разделение очень нелегко там, где министры - кардиналы, где папа - царь, где финансовые меры - чуть не догматы и полицейские распоряжения - почти епитимья. Словом, папское уложение было беднее сардинского и тосканского, оно было ниже того порядка, который фактически существовал в Риме, лучшая сторона его состояла в том, что оно доказало миру возможность конституционного папы. Папа был с своей стороны недоволен приемом уложения, он видел, что теряет свою народность, а для человека, испытавшего любовь народную, трудно отстать от ее изъявления, она ему нужна, как актеру рукоплескания.- Объявление войны за Ломбардию могло все исправить. Вести, приходившие оттуда, были мрачнее и мрачнее; Пий девятый - скорбел, как все итальянцы, о несчастном крае - но - - поступить смело, сказать резко слово войны - это было невозможно женскому характеру Пия. А между тем вся Италия требовала громче и громче права пособить братьям.- Папа и монархи ждали, ждали une douce violence {деликатного насилия (франц.).- Ред.} и чуть-чуть было не дождались изгнания.- После революций 24 февраля и объявления папской конституции - партии в Риме приняли новый вид. Я говорил в прежних письмах, что большая демонстрация 2 января была высшей и последней точкой народности Пия девятого, в самой демонстрации этой замешался уже резко обозначенный характер горечи, которой прежде не было, - правда, он был побежден любовью к Пию,- но что-то печальное, заботливое осталось на душе, энтузиазм к нему простывал. Он это мог видеть в демонстрациях по поводу неаполитанских дел, в которых его обошли, в трехцветной кокарде, вытеснившей папскую. Римляне сердились, негодовали и скрывали свое неудовольствие, потому что Пий был для них знамя. Правительство делало ошибку за ошибкой, необходимость дать конституцию после сицилийского восстания бросалась в глаза, папа медлил - журналы всякий день вгоняли римлян в краску, указывая на Неаполь, Тоскану, Пиэмонт - - Папа ждал и дождался 24 февраля,- революция во Франции внезапно раздула такие политические требования, о которых накануне не смели мечтать, все конституции в мире побледнели перед огненным словом республики - - - Папа издал конституцию, "побужденный, как сам сказал в прокламации, быстротою несущихся событий". Конституция его, в сущности не удовлетворившая никого,- разорвала на две стороны либеральную партию в Риме. Доля либеральной аристократии, слабое, но существующее однако сословие буржуази и ей принадлежащая часть чивики, чирколо романо и все любители порядка, в какую бы цену он ни был, и тишины, какою бы жертвой она ни достигалась, испугались влияния французской революции, испугались радикализма, который стал высказываться прямо и открыто в новом римском журнале "L'Epoca", - они подали друг другу руку и прижались, как стадо овец, к Квириналу, умоляя "меч Италии", Карла-Альберта начать войну, без которой они не предполагали возможности удержать в покое Рим.- Лесть, расточаемая пиэмонтскому королю, надежда сделаться ломбардским королем - которой они льстили его - возбуждала крик негодования и злобы радикалов, далеко не так незлопамятных и очень хорошо помнивших жизнь Карла-Альберта - которого в Италии если менее презирают, нежели неаполитанского короля, то столько же ненавидят. Люди последовательные, люди, не шутя хотевшие свободных учреждений, люди с мыслию стали в резкую оппозицию не только с правительством, но с модерантизмом чирколо романо, открыто порицали конституцию и проповедовали народную войну. Размолвка с папою доселе была внутри душ, его щадили, его выносили на своих плечах, старались снова толкнуть на дорогу, с которой он сбился,- теперь радикальная партия предоставляла его своей судьбе и модерантистам, она поняла, что с ним не сладит и что легче делать свое дело без него - что наконец когда он опять будет нужен, то его можно силою толкать в спину - так, чтоб стоящим издали казалось, что он впереди, что он предводительствует. Словом, радикальная партия вымерила свою силу и его слабость. Рим воспитался менее, нежели в полтора года. Когда папа заметил, что волна, его подхватившая, не покоряется ему, когда он увидел, что язык, которым с ним говорили римляне, изменился,- он растерялся, у него закружилось в голове, он хотел остановиться,- по счастию, не мог. Остановиться политическому деятелю и остаться на своем месте - nonsens, тут выбора нет: или отойти совсем от несущихся событий, или бесславно удариться оземь и быть, смотря по окружающим обстоятельствам, раздавленным или влекомым против воли.- Последнее случилось с Пием.- Была минута, впрочем, в которую иезуитское влияние взяло верх, они ловко и хитро избрали время - но есть события, есть эпохи, в которые всякая хитрость, всякая дипломация падет перед энергией убеждений, перед силою современной мысли. Иезуитизм воспользовался раздвоением либеральной партии,- оставляя в покое вялое и пресное juste-milieu, удовлетворившееся конституцией, - они представили тревожному и беспокоившемуся Пию радикальную партию как анархистов, как людей, стремящихся к явному восстанию, как его врагов, они указали ему их силу, их язык, наконец умоляли его спасти церковь и их самих от угроз этих якобинцев - Пий девятый, устрашенный ими, издал еще накануне конституции два приказа нелепости и неосторожности невероятной; в одном он защищал иезуитов, в другом поручал Национальной гвардии спокойствие города, вверял им сохранение лиц и собственности,- можно было думать, что Рим в полном восстании, что толпы разбойников его грабят,- ничего подобного не было, иезуиты уверили папу, что радикалы хотят ограбить их коллегиум. Радикальная партия, отталкиваемая правительством, оклеветанная перед ним (надобно, впрочем, отдать полнейшую справедливость Пию в том, что он даже не попытался прибегнуть к диким средствам насилия и преследования), сверх официальной борьбы подвергалась иной опасности: иезуиты, не удовлетворенные папой, из которого не могли выжать какого-нибудь Нантского эдикта, обратились с проповедью к транстеверинцам и монтежианам; эти дикие и энергические обитатели дальних частей Рима, недавно отвыкнувшие от кровавых сцен и от потомственной ненависти к центральному Риму, в политическом отношении далеко отстали от своих сограждан: им иезуиты начали проповедовать святое избиение нескольких злодеев, желающих ниспровержение св. отца, церкви и собирающихся перебить и ограбить монахов.- Не надобно думать, чтоб транстеверинцы и монтежианы имели что-нибудь общего с неаполитанскими лаццаронами, которые около того же времени явились на защиту иезуитам, так, как они являлись на защиту del Carreto. Лаццарони - одичавшая и павшая от бедности чернь. В Риме ничего нет павшего; тех можно поднять деньгами - римлян одним фанатизмом. Проповеди принесли свой плод - энергические транстеверинцы морщили лоб и начали поговаривать, что лучше дадут убить себя, нежели своих духовников и наставников, грозили либеральному Caffè délie belle arti, редакции "Эпохи", восстание их могло быть, при помощи иезуитов и партии Ламбрускини, ужасно, превратиться в страшную Варфоломеевскую ночь.- Два батальона чивики состоят из монтежиан и транстеверинцев, прибавьте к ним 16 000 холопов, живущих у кардиналов и монсиньоров, самой развратной и ленивой челяди, которые копошатся, как черви, в мертвом теле духовного вельможества. Для них всякая перемена - голодная смерть или работа, ненавидимая ими.- Мудрено ли, что они готовы идти на ножи и с ножами; прибавьте потом всех монахов, попов, аббатов, чиновников, которые душою против движения и которые, если бы не пошли резаться на улицу, то подстрекнули бы резню и наверное не сделали бы ничего в защиту ненавистных революционеров.

   Чичероваккио - несколько обойденный, но всегда честный, благородный, не утративший ни своего влияния на народ, ни своего такта, инстинкта - старался противудействовать "Иисусовой компании" и обличать ее проделки. Радикалы запасались пулями, многие не выходили на улицу без пистолета или кинжала. Но прежде, нежели благочестивые братии приготовили Варфоломеевскую ночь и Пий IX совсем перешел в реакцию, раздался призыв на другой бой, на иную войну. И враждебно распадавшийся Рим на партии снова сплотился воедино, увлеченный одною мыслию и одним криком: "В Ломбардию, в Ломбардию - спасать итальянскую национальность!" -

   Весть о венской революции сначала как-то смутно пронеслась по городу - никто не поверил. "В Вене революция",- эти два слова, вместе поставленные, производили смех, но в посрамление тем, которые не верят в народы и отчаиваются в целых странах, революция, хотя и не оправдавшая доселе половины надежд и ожиданий - но революция, огромная по смыслу, влиянию и последствиям, - совершилась в самом деле. С тем вместе вспыхнул Милан.- 22 марта пришла верная весть об этом в Рим; утром я заметил необыкновенное движение на Корсо; выхожу на улицу - везде группы, громкий разговор, подхожу к одной из них и спрашиваю у человека, держащего в руке письмо, в чем дело. "Народ восторжествовал в Вене, Меттерних бежал, император задержан во дворце,- отвечал он мне и прибавил: - Да вы, кажется, немец? Oh bravi, bravis-simi tedeschi, oggi fratelli nostri!" {О храбрые, храбрые немцы, сегодня вы наши братья! (нем.). - Ред.} Я заметил ему, что я не немец, а русский, но это не помешало двум-трем прокричать немцам "evviva" - вот как амнистируют народы, вот как у них коротка память на зло; часам к одиннадцати густые массы народа покрыли Корсо от Piazza del Popolo до Piazza Venezia. Я зашел узнать подробности к Торлони, у него в банке царил смутный беспорядок. Спада, растерянный и сконфуженный, расспрашивал меня в ответ на мои вопросы, главный секретарь вашего посольства, качая головой, говорил с князем-банкиром,- нет бездушнее людей в мире, как занимающиеся финансовыми оборотами. Они не могут дать места ни одному бескорыстному чувству, они должны сдерживать каждую радость и каждую печаль - ибо не знают еще, как она будет в переводе на скуди и франки на hausse {повышение (франц.).- Ред.} и baisse {понижение (франц.).- Ред.}. Когда я вышел от Торлони, домы были уже все украшены коврами, трехцветные знамена развевались из сотни окон, ломбардское знамя, являвшееся доселе в черном крепе,- красовалось перед толпой с золотыми кистями - одушевление и восторг толпы были невыразимы. Народ требовал, чтоб ударили в колокола, раздался праздничный звон; народ требовал, чтоб крепость S. Angelo приветствовала падение австрийского правительства и восстание Ломбардии, и пушечный гром раздался. Народ плавал в блаженстве, и вдруг у всех явилась одна мысль: идти к Palazzo Venezia, к австрийскому посланническому дому. На нем, по итальянскому обычаю, висят два огромные императорские герба,- снять их, растерзать эту uccello grifagno как видимый знак абсолютизма - тотчас пришло в голову и овладело всеми - народ бросился за лестницами и инструментами - более двадцати тысяч человек окружили дом; снять тяжелые гербы было нелегко, и во все продолжение работы не было даже разбито ни одного стекла, никто не попытался взойти в комнаты посла, да если б и попытался, то это было бы невозможно - ломбардцы сделали из себя караул - австрийскому послу! Плечистый работник с длинной бородой залез за герб и исчез там, по временам раздавались удары топора - толпа задыхалась - трое молодых людей помогали работнику, того и смотри, что кто-нибудь сорвется, все ожидали в каком-то нервном беспокойстве; и вот после долгих усилий огромный щит, гремя цепями, которыми был прикреплен, рухнулся на землю - и работник, прокричавши во все горло: "Viva l'alta Italia!" {"Да здравствует северная Италия!" (итал.)" - Ред.}, принялся привязывать ломбардское знамя. Народ бросился с остервенением на герб, все наболевшее на душе его от австрийцев выразилось в злобе, с которою топтали, ломали ненавистный герб притеснения и томного statu quo. Мраморную надпись ссекли молотами и написали вместо ее: "Palazzo della Dieta Italiana" {"Дворец итальянской палаты" (итал.).- Ред.}. Герб привязали к оспу и отправились триумфальным шествием по Корсо, свист и крик встречали бедную двуглавую птицу, мальчишки бежали за нею, бросая грязью, подстегивая плетью, из окон стреляли - так шествие дошло до Piazza del Popolo, там сожгли его на большом костре, и музыка чивики протрубила ему вечную память.

   Папа медлил и тут, и тут играл свою уклончивую роль. Допустивши колокольный звон и пушечную стрельбу, не сделав даже вида противудействовать оскорблению герба австрийского - он обсылался теперь с Луцовым, объяснялся, говорил, что если австрийский император со всем войском своим не мог удержать в Вене порядок, то как же ему было воспрепятствовать. А"Ероса" печатала: "La guerra è dichiarata all'Austria, non dal governo, ma dal popolo Romano" {"Война объявлена Австрии не правительством, а римским народом" (итал.).- Ред.}. На другое утро ждали почты из Милана - она не пришла, это повергло в сильное беспокойство; часов в 11 приехал какой-то дилижанс из Бодоня, его остановили расспросами, а потом несколько тысяч человек проводили до почты, чтоб узнать, нет ли чего нового; заспанные лица путешественников смотрели с каким-то недоуменьем на все, что делалось; вдруг разнеслась весть, что в Милане дела идут не так-то хорошо, что австрийцы одолевают, дикое "all'armi, all'armi!" пробежало по Корсу - ломбарды и римская молодежь звали народ в вольное ополчение, оружие хотели просить, а если папа откажет, взять силой в арсенале,- все были недовольны полумерами, от восстания был один шаг,- по счастию, часа в два явился на Piazza del Popolo в извозчичьей коляске министр полиции Галетти (человек радикальный, приговоренный некогда Григорием XVI на вечные галеры); он объявил, что папа оружие дает и позволяет формировать вольные отряды. "В Колизее, римляне,- сказал толстый священник, выходя из толпы,- в Колизее лежит книга, куда записываются, там ждут ломбарды братий-искупителей; за мною в Колизей!- я иду с вами на поле битвы".- "В Колизей!" - закричали тысячи голосов, и народ мерными и важными шагами, гордо забрасывая край грязной шинели на плечо, отправился в Колизей. Я не видал в жизни моей зрелища более торжественного, более величественного.

   Форум и Колизей были освещены заходящим солнцем, яркими полосами входили лучи его в арки Колизея, несметная толпа покрывала середину; на арках, на стенах, в ложах толпились люди - в одной из лож стоял pater Gavazzi - усталый, обтирая пот - но готовый уже снова говорить; - и вот он подает знак рукою, тишина водворяется. Гавацци - энергический патер, некогда гонимый, фанатик патриотизма, я слышал слово от слова речь или, лучше сказать,- несколько речей, сказанных им в Колизее.- Надобен большой навык, чтобы говорить с народом, тут нейдет ни академическая речь, ни проповедь, ни адвокатская риторика. Сильные выражения, яркие цвета, энергия, простота, авторитет и, главное, - глубокое знание своей аудитории, со всеми ее особенностями, ее симпатиями и местными предпочтениями, с ее слабостями и добродетелями. Гавацци не сказал ничего нового - но сильно потряс своих слушателей. - "Есть время, - говорил он,- в которое бог мира становится богом войны - возле креста на моей груди трехцветная кокарда. Христос и Италия! Жить для них, для них умереть - вот наше призвание,- перед этим распятием клянусь идти вперед - я буду в всех опасностях с вами, раненый найдет меня для помощи, умирающий для последнего утешения, даже тот, кто оробеет, найдет мой взгляд ободряющий - клянитесь же и вы - но в храбрости вашей никто и не сомневается; клянитесь в повиновенье, клянитесь в сохранении порядка". И так далее в этом роде.- В заключение он вдруг обратился к молодежи: "Юноши Рима, вам я чуть было не забыл сказать радостную весть, мы выпросили у ваших начальников, чтоб вас поставить в первые ряды, вы первые падете за свободу Италии - падая, вы будете думать, что защищаете собою отцов семейств - вы первые будете победителями, первые взойдете на стены - мы там увидимся - до свиданья! - Довольны ли вы этим?" - "Довольны", - кричала молодежь сквозь слезы восторга и прибавляя: "Viva Gavazzi!" - Гавацци благословил знамена. Папа прислал сказать, что он надеется, что те, которые не пойдут сами, будут участвовать приношениями, и что наверно духовные корпорации покажут первые пример содействия великому делу освобождения Италии. - Все это, разумеется, было суфлировано папе министрами,- он впоследствии от всего отперся, но на ту минуту это объявление произвело свое действие. Вслед за Гавацци взошел на эстраду Чичероваккио - народ думал, что он идет в ополченье, и громко приветствовал его - он было и действительно хотел идти, но его уговорили остаться, чтоб смотреть за темными происками; il popolano смещался от недоразумения, Гавацци объяснил народу, зачем он остается,- Чичероваккио прибавил: "Я не могу идти, romani,- но вот моя кровь, мой сын, я его отдаю отечеству!" - и он обнял мальчика лет шестнадцати и показал его на помосте. - Народ плакал и кричал: "Viva Cicerovacchio!" - Между тем под одной из нижних арок сидели несколько человек за столом, покрытым сукном, и записывали волонтеров,- молодые римляне толпились у стола, ожидая своей очереди, увлеченье было страшное.- "Многие матери не дочтутся детей своих сегодня, - сказал один старый трастеверинец, поправляя свою шляпу, на которой была нашита засаленная трехцветная кокарда,- а делать нечего, идти надобно, не дать же братьев под ноги варварам".- Такого рекрутского приема вы, верно, никогда не видали. - Когда настал вечер, весенний, не холодный и не теплый, зрелище еще раз изменилось, зажгли факелы около записывавшихся, народ остался в полутемноте, знамена едва виднелись, и испуганные птицы, не привычные к таким посещениям, кружились над головой,- все, окруженное гигантской рамой Колизея.- На другой день сформировали набранную молодежь - на больших площадях поставили столы и окружили чивикой, для сбора приношений; я подошел к такому столу на Piazza Colonna - груда скуди и меди лежала на блюде и кругом разные вещи, золотые кольцы, табатерки, браслеты - при мне какой-то факино положил два байокка. На третий утром на рассвете выступил первый отряд волонтеров, весь город их провожал, резкий утренний ветер дул, небо было покрыто тучами, многие плакали, другие пели "Il vessillo", у некоторых в руках еще были зажжены факелы, с которыми они гуляли ночью. На Piazza del Popolo их построили; непривычные к дисциплине, им было дико, многие даже приуныли, ударил барабан - - - Патер Гавацци с веселым и радостным лицом пошел вперед.- "Прощай, Рим,- говорил он,- прощай, святой город, - я присягаю, что нога моя не взойдет в священные стены твои до тех пор, пока Ломбардия не будет свободна - с богом - evviva Pio nono!" - колонна двинулась, женщины рыдали, мужчины жали руку солдатам - тррр - тррр - - и они скрылись на дороге, а жители печально разошлись, у всех на сердце было тяжело, сколько-то воротятся из этих свежих, юных людей, - война свирепое, отвратительное безобразие, обобщенный разбой, оправданное убийство, апотеоза насилия и грабежа - и между тем люди еще так дики и невоспитанны, что она необходима. - Часть Национальной гвардии и драгуны отправились вслед за волонтерами.- Папа объявил, что он дозволяет им идти, но не приказывает, и что объявить войну считает несовместным с своим званием. Странное явление в истории этот Пий девятый - два, три благородных порыва, два, три человеческие действия, так рельефно выразившиеся после глухой и мелко жестокой тирании Григория XVI, поставили его во главу великого итальянского движения; после Наполеона не было ни одной венчанной главы, которую бы народы действительно любили до такого обоготворения,- но слабые плечи его ломятся под тяжестью великого призвания, с начала 48 года Пий девятый остановился, он, собственно, не хочет ни вспять идти, ни впереди, он стоит на рубеже двух сильных потоков, и то один его уносит с собою шага на два, то другой влечет назад. Он до того слаб, что беспрерывно дает себе démenti, он приобрел даже силу этой женственной впечатлимостью - на него все боятся опереться, иезуиты и радикалы, короли и народы {В апреле месяце ночью чивика перехватила шайку вооруженных людей, более 50 числом, у них нашли золотые деньги, подкуп был явен, открыли, что это последний братский поцелуй, посланный ангельским чином иезуитским - либеральной партии. Министр Галетти настаивал, чтоб папа выслал их из Рима. Пий девятый согласился. Галетти объявил об этом печатными афишами. Ротган поехал к папе, папа отперся от своего приказа, также печатно в газете, тогда явился Галетти и требовал отставки, но папа защитился тем, что он не приказывал, но советовал выехать иезуитам, и повторил свой совет. Тут весь Пий! Иезуиты действительно оставили свой коллегиум, народ снял надпись и написал: "Est locanda" <сдается в наем (итал.)>,- впрочем, они остались в Риме, отрастили усы, надели пальто и рассеялись по городу, для того чтоб при первом реакционном движении отмстить врагам и снова овладеть влиянием.-} - и все это делается без хитрости, он беспрестанно плачет, он добросовестен. Великая судьба его преследует, навязывает ему свои дары, а он упорно отказывается и вредит самому себе. Наконец это надоело, мало-помалу сильнейшая рука, поддерживавшая его, отнимается. Пусть бы он отошел с миром от всего светского, из благодарности за светлые минуты начального Risorgimento, пусть бы память его осталась в сердце итальянцев - незапятнанною, неосмеянною - - -или уж лучше бы умер.

   Когда волонтеры были совсем готовы идти, они пошли просить папу благословить их знамя - он отказался; есть в жизни торжественные минуты, требующие такой полноты и такого сочетания всех элементов,- минуты, в которые так натянуты все нервы, все чувства,- что малейшая неудача, малейший несозвучный тон, который в обыкновенное время прошел бы едва замеченным, страшно действует. Народ вообще подлежит детским dépits {приступам досады (франц.).- Ред.}, даже женским капризам. Отказ папы ошеломил волонтеров, папа вперед деморализировал войско, которому внутри души желал победы. Дело кончилось тем, что благословение украли, ополченные поймали папу, когда он входил в церковь святого Петра, он по дороге благословляет всех, несколько человек с знаменами стали перед ним - он их благословил,- они прокричали народу и волонтерам, что св. отец благословил зпамена. Я был свидетелем всей этой сцены - и от души желал этому благонамеренному евнуху Италии честной кончины и доброго ответа на страшном судилище истории.

   После выхода волонтеров, в числе которых ушла доля римской чивики, Рим опустел, сделался угрюм - эти дни мне особенно памятны. Итальянская весна прибавляла к судорожному раздражению от событий, о занятиях нельзя было думать, я не только разучился писать, но разучился читать что-нибудь кроме газет. Война недели на полторы отрезала сообщения с Миланом - новостей не было. Как сильно волновало душу и трепетное ожидание вестей, и боязнь за ушедших воинов! Чудное время - в противуположность обыкновенной апатии, ежедневного безразличия. Бывало, с утра тянет на Корсо, к почте, узнать, спросить - - а тут мальчишки внизу кричат: "La disfatta di Radetzky - - un baiocco - - Lafuggita del arciduca Raniero - un baiocco e mezzo - La repubblica proclamata in Venezia" {"Поражение Радецкого - байокко! Бегство эрцгерцога Раньеро - полтора байокко! В Венеции объявлена республика!" (итал.).- Ред.} и пр., и торопишься купить листок, читаешь его, веришь и не веришь - каждый день, каждая газета приносила новости великие, невероятные. Могло ли остаться надолго такое время, все энергическое, не пошлое считается минутами, днями.- История скупа, да и люди слабы - им равно не вынести ни избыток счастия, ни избыток горя.

   - -Возвращаясь теперь назад ко времени моего приезда в Италию - становится страшно. Сколько событий с реформы Карда-Альберта и с епитимьи, наложенной за Зондербунд! - Да уж прочно ли все это? Дикая, злобная война завязалась. Небо не без туч, временами веет холодный ветер из могильных склепов, нанося запах трупа, запах прошедшего.- Но что прочувствовано, то остается в душе, что совершено - того не сдует реакцией.

   Париж, 10 мая 1848.

  

  

  

  

   Итак, любезные друзья, снова настает время истории, воспоминаний, рассказов о былом, гаданий о будущем - - - настоящее снова враждебно, покрыто тучами, в душе опять злоба и негодование - - - будемте вспоминать, будемте рассказывать, учиться по свежим ранам, по новым горьким опытам.

   Эти письма назначены исключительно для вас, друзья; у меня наконец в голове нет ни одной мысли, которая могла бы пройти сквозь ценсуру, сверх того, нет и прежнего желания высказывать свою мысль как можно темнее - лишь бы ее напечатали. Письма мои будут вам полезны. Истинные вести о добре и зле, совершающихся здесь, до вас дойдут не скоро, они дойдут до вас, сделавшись хроникой, историей. Те журналы, которые энергически и бойко высказывают дело,- для вас невозможны; те, которые вам возможны,- не передадут дела. Сверх того, часть знаемых вами событий сделается живее и ближе для вас - пересказанная мною. Не правда ли?

   Революция 24 февраля вовсе не была исполнением приготовленного плана - она была гениальным вдохновением парижского народа, она, как Паллада, вышла разом - вооруженная и грозная - из народного негодования, это удар грома, давший внезапно осуществление и тело давно скопившимся и долго стесненным стремлениям. Национальная гвардия допустила республику - потому что она не поняла движения, Камера допустила Временное правительство - из трусости, из желанья обуздать народ; буржуази ее приняла как ограждение собственности. Один народ, т. е. блузник, работник, хотел добросовестно республики и знал, что делал. Последующие дни были днями всеобщего удивления, все казались довольны, все были обмануты, все обманывали друг друга, все скрывали страшные недоразумения - которые должны были привести к демонстрациям 17 марта и 16 апреля, к грозному протесту 15 мая и к тупой реакции, в которой мы теперь.- "Башмаков не успели еще износить", в которых ходили на баррикады 24 февраля, а уже реакция уносит все следы революции, и кто знает, где она остановится. Она родилась вместе с провозглашением республики, она прокрадывалась тихо, воровски и вдруг подняла свою голову дерзко и нагло. Ей поклонились отовсюду ее друзья - все отсталое, монархическое перевело дух, с радостью повторяя: "Так это-то республика?!" С падения республики в глазах Европы начинается отчаянное противудействие правительств народам. Слово "республика" устрашило все тирании, жалкое управление ободрило всех тиранов. Будем беспощадны - и, отдавая все то обстоятельствам и общим причинам, что им принадлежит, скажем громко: позор на голову людей, пошедших вспять, обманувших обещаниями народ и фразами всю Европу,- позор им, людям вялым, будничным; - - кто заставлял их взяться за судьбы мира, где их призвание, где помазание? - Если они и уйдут от железного топора, то не уйти им от топора истории.-

   Заодно вечная благодарность итальянскому Risorgimento и 24 февраля за четыре месяца светлой, торжественной жизни; кто не увлекся, кто не был обманут 24 февралем? С своей стороны я, признаюсь, только после 15 мая понял, какую республику приготовляют французскому народу - - - он еще не верит своим глазам. Поверит!

   В истории, как в жизни художника, есть вдохновенные мгновения: к ним народы стремятся долгое время и долгое время потом эти мгновения провожают своим светом. Такие светлые полосы в истории искупают десятки прошедших и будущих лет, принадлежащих хронологии, календарю. Счастлив тот, кто участвовал в праздничном пире человеческого воскресения, счастлив и тот, кто, не будучи призван на содействие, был зрителем, у кого билось сердце и лились слезы оттого, что он видел действительность не ниже самых смелых идеалов, народ в уровень событиям.- Мы видели!- Святое время,- оно прошло! Ни Франция, ни какой другой народ не могут еще удержаться на той высоте, на которую они поднимаются в минуты энергического гнева и гражданского вдохновения. Они, как поэты, устают от одушевления, от полноты жизни - и серая ежедневность сменяет гениальный порыв и творческую мощь.- Франция совершила провозглашением республики еще великий шаг для себя, для Европы, для мира - и снова запнулась, как бы боясь собственного величия, и снова нашлись нечистые руки и предательские объятия, которые задушили ребенка в колыбели. Опыт не учит Францию. Она доверчива, как все мужественные и благородные натуры.

   Французский народ не готов для республики, о которой мечтает социалист, демократ и работник. Его надобно воспитать, для того чтоб он понял свои собственные права. Но кто его воспитает? По несчастию, мысль французская так же мало готова и развита, как народ. Под словом "французская мысль" я разумею сознание большинства всех образованных людей, всех достигнувших высшего предела цивилизации своей страны - и именно они никак не стоят на той высоте, на той простоте, на той воле, которую требует демократия. Это касается до всех - до Ламартина и до Ледрю-Роллена, до Барбеса и до Косидьера;- есть исключения, но общество отрекается от них - это Прудон, которого называют безумным, это Пьер Леру, которого не хотят слушать - - - это работники, парии современного мира. Французская мысль - мысль монархическая, и республика, которую Франция может учредить, будет республика монархическая, а может быть, деспотическая - тут есть, по-видимому, contradietio in adjecto, но реально противуречия в этом нет. Несравненно нелепее и невозможнее республиканская монархия, нежели монархическая республика. В последнем случае монарх остался, но он не лицо - а лица, но он не случайность - а результат выбора; однажды признанный монархом, парламент может сделаться самым чудовищным притеснителем, самым безжалостным - ибо ответственность распадается. Весь вопрос сосредоточивается в том, что в демократии вовсе не должно быть монарха, а вот этого-то и не вдолбишь в ограниченное разумение французов - они вам наверное возразят: "Стало быть, не надобно правительства". До такой степени монархизм у них неразрывен с словом "правительство". Национальное собрание - это Людвиг XIV, оно прямо и наглее Людвига XIV говорит: "L'Etat c'est moi", ему не возражают. Что разумеет француз под словом "самодержавие народное"? - только право бросить шар в урну,- бросивши его, он отрекается от своего самодержавия, он делается рабом шаров. Собрание вовсе не думает, что оно делегат, поверенный в делах, представитель народа, а не в самом деле народ,- нет, оно считает тотчас себя свободным, себя самодержавным, народ низшим, управляемым.- Это-то и есть монархический принцип, и от него долго не отделается Франция, потому что он очень последовательно развит из их цивилизации - так француз смотрит на власть, на семейные права, на закон - - - у него все это святыни, кумиры, цари.- Француз жив и насмешлив по характеру, он смеется надо всем - но его шалость скользит по поверхности, в сущности он упорный консерватор. Его перемены похожи на его моды, покрой платья другой - человек тот же. Он революционер, в этом нет сомнений: отважный и быстрый во всем, он тотчас строит баррикады, для него это протест, месть и полная награда - после баррикад он тотчас спохватывается и бросается ставить подпорки к стене, которую сам стремился сломить. Французы вообще боятся свободы, той свободы, за которую они каждые пятнадцать лет льют потоки крови,- им нужна не свобода в быте, а религия свободы, им нужна свобода на площади в фригийской шапке, им нужны не права, a déclaration des droits de l'homme {декларация прав человека (франц.). - Ред.}, они снесут деспотизм во имя этой фригийской шапки и этих напечатанных прав. Это самый практический и самый отвлеченный народ в мире, а всего более самый религиозный. Весь характер революции 89 года - религиозный. Революция была религиозной фазой, как католицизм, как протестантизм: запирая церкви и изгоняя священников, она была тем не менее развитием, последствием, исполнением христианства. Смотрите только на дух, а не на букву. Немецкий ум, часто оставаясь при букве, изменял дух, Фейербах - больше ничего, как Гегель, у которого дух приведен в уровень с буквой. Энциклопедисты не таковы. Не верьте их хвастливым речам, их шутливому кощунству, они сами не подозревали, что половина корней их почерпала соки из религиозной почвы; им казалось, если религиозный догмат перевести с церковно-латинского на французский разговорный язык, если слово "charité" {милосердие (франц.).- Ред.} заменить словом "филантропия", слово "самоотвержение" - "патриотизмом",- то и дело христианства покончено. Они часто были похожи на того непокорного сына евангельской притчи, который, грубо отказавшись идти работать в виноградник отца, - все-таки пошел. Франция XVIII века имела свои символические книги - например, Руссо, своих святых - как Вашингтон и Франклин, свое изуверство и свой иезуитизм, наконец - внешние формы, обряды во время террора имели грозную обязательную силу. Так, как в теории французские философы принимали за догматы - простые истины науки, чуть не молились закону тяготеняь, так в практических сферах потом они придавали религиозный характер полицейским распоряжениям, и закон свободы был для них законом тяжелым и мрачным. Я тороплюсь сказать вам: не ищите в этих словах порицания великой эпохи, я хочу только указать эту постоянную черту французского характера. Она является в страшном величии в 93 году и страшной низости в 48 - это хороший знак, французы становятся совершеннолетнее. В первую революцию - религия республики была на месте, нынче религия собственности является каким-то уродством, опираясь на догмат suffrage universel. Характер первой революции романтический, юношеский, героический. Романтизм значит несовершеннолетие, героизм - отрочество,- но они прекрасны в своей горячей вере в будущее, в народ, в первый радостный день освобождения от прошлых учреждений, на краю гибели. Вера спасла Францию - но не свободу - и она спасла только Францию - а не республику. Забудем кровь, пролитую тогда, примиримся с нею. Где есть фанатизм, там ждите самоотверженных и страстных людей, из которых одни, отирая слезы, обрекут себя на страшную долю палачей, а другие с веселым челом, с песнью на устах, с верой в сердце - пойдут на плаху. Тогда увлеченье было так велико, что насильем хотели освобождать. Тогда думали, что достаточно объявить людям, что они свободны - чтоб их сделать свободными. В этом доверии к человеческому разумению, в этой вере в удобоисполнимость идеала лежит именно юношеский элемент того переворота. Горячая вера и горячая любовь не ждет, не рассчитывает, она бывает нетерпелива, беспощадна от самонадеянности. Нынешнее salus populi не имеет ни одного луча того времени, его фанатизм - холоден.

   Казалось, что царствование Людвига-Филиппа было всего способнее потрясти монархическое воззрение во Франции. Франция ненавидела Реставрацию - правление Людвига-Филиппа она под конец презирала. Карл X возбуждал злобу, Людвигом-Филиппом и его последними министрами гнушались. "C'est une révolution de mépris qui les emportera" {"Их сметет революция презрения" (франц.).- Ред.},- сказал Ламартин на маконском празднике в 47 году*. Но потрясая собственно династический интерес, прогнавши короля - французы попытались на время устроиться в духе противуположном монархии, но как только Собрание начало свои действия - оно стало царствовать, оно стало возвращаться ко всем законам монархии, а главное - стало смотреть на все вопросы с точки зрения монархической, - осталось одно название республики. Я согласен, что и это много, это не простая перемена одного слова другим, это великий шаг вперед, огромное устранение прошедшего. Слово "республика" сделает ту отрицательную пользу, что старая монархия будет невозможна. Особенно важно слово это для Европы. Я видел, что такое было в Риме и во всей Италии при получении вести о провозглашении республики. Но для истинно развитой части Франции этого мало - она это чувствует, бьется, исходит кровью - без успеха; статьи Прудона, Торе, Ж. Санд - - - показывают очень ясно, чего они ждали от 24 февраля - и чего дождались.

   Слишком легкий успех, неожиданность 24 февраля должно было броситься в глаза каждому - разве таким шуточным боем достигаются пересоздания государств? Все осталось по-прежнему - кроме трона, который сожгли; сначала этого не замечали из-за толпы, из-за шума, страсти были еще так возбуждены, сердце так билось, великие слова 92 года воскресли и звучали тогдашней силой и славой,- но когда все улеглось, успокоилось, увидели факт, который нельзя было не видеть и прежде,- что республиканская партия слаба, почти не существует. Небольшая кучка республиканцев, уцелевших от всех ударов, наносимых лукавым правительством Людвига-Филиппа, боролась еще кое-как до 1839 года - - записывая, впрочем, в свою печальную хронику одни потери, одни гонения,- гонения открытые и тайные, клеветы прокуроров и обвинительные вердикты подтасованных присяжных. Сентябрьские законы довершили победу. Сам Годфруа Каваньяк говорил перед смертью с глубокой печалью: "Это правительство износит нас всех, мы состареемся в бесплодной и неровной борьбе". Наконец и эта глухая борьба почти исчезает, задавленная правительством и буржуази. До 1840 года у правительства был еще стыд или если не стыд, то осторожность, оно боялось прибегать ко всем средствам, оно не было совершенно уверено в полном сочувствии большинства, после 40 года оно убедилось, что маска не нужна. Камеры депутатов, наполненной чиновниками, не боялись, достаточная буржуази, увлеченная в ажиотаж, соединялась теснее и теснее с троном, ее благосостояние зависело от сохранения существующего порядка; начала, на которых Людвиг-Филипп опирал свою власть,- были те начала, на которых опирались финансовые сделки, торговые предприятия, монополи,- люди коммерции и капитала давали правительству свои голоса, правительство ограждало их своими штыками. Незаметная партия республиканцев тонула в этой entente cordiale. A когда ей случалось всплывать, ее били сплеча клеветой и всеми адвокатскими проделками. К тому же люди прогресса,- люди, которые не могли по благородству натуры оставаться равнодушными зрителями жалкого положения Франции, были разделены между собой на три партии, редко соединявшиеся. Одни хотели реформы, другие - республики, третьи стремились к социальным переворотам. Из этих партий - чистые республиканцы не были в большинстве.

   По мере того как правительство шло далее и далее в путях насилия, разврата, по мере того как оно находило средства превращать хартию в пустую форму и заменять личным правлением - представительное, росла мысль о реформе; страна, настолько развитая, как Франция, с своей старой цивилизацией, с воспоминанием 1830 года, не могла не понять опасности личного правления; самое покорное большинство, подавая голос за правительство, часто жертвовало убеждениями единственно для сохранения "общественного порядка". В Камере и вне ее образовалась партия, желавшая сохранить представительное правление 1830 года во всей чистоте, усиливая сторону Камеры расширением электорального ценса, вводом "способностей"*- ожидали от предполагаемых перемен появления новых сил, новых интересов,- в этом духе появилась известная брошюра Дювержье де-Горона*, в этом духе действовала часть оппозиции и лучшая, образованнейшая часть буржуази. У этой партии, как у всего половинчатого, были связаны руки, она столько же боялась республиканцев и социалистов, сколько хотела обуздать Людвига-Филиппа и его министров. Сила ее возросла страшно в 1847 году. Гизо слишком понадеялся на солидарность буржуази с правительством, он слишком понадеялся на тьеровские законы; действия министерства с начала 1847 становятся непонятны. Уменье свое понимать, наблюдать Гизо доказал на каждой странице своих сочинений,- как же он, так долго, в таких разных случаях призываемый к общественным делам, так грубо ошибся в характере французов, особенно Парижа? Власть пьянит, семь лет постоянных удач свели его с ума, он забылся до того, что перестал скрывать свою внутреннюю реакционную мысль,- язык его становился дерзок, оскорбителен; судя по тому, что он делал и говорил, надобно думать, что он безмерно презирал Францию. К тому же он уронил ее влияние в европейской политике. Ни оскорблений себе, ни у