Добролюбов Николай Александрович - Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников

о-то сказать, он произнес несколько слов так невнятно, что я должна была нагнуться близко к нему, и он, печально смотря на меня, спросил:

   - Неужели я так уже плохо говорю?.. Можете меня спокойно выслушать?

   - Могу,- отвечала я.

   - Поручаю вам моих братьев... Не позволяйте им тратить на глупости денег... Проще и дешевле похороните меня.

   - Вам трудно говорить, потом доскажете,- заметила я, видя его усилия говорить громче.

   - Завтра будет еще трудней,- отвечал он.- Положите мне руку на голову! Вы для меня делали то, что только могла делать одна моя мать.- И он замолк...

   Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.

   За час или два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати. Он только что выслал меня и человека... Но опять велел позвать меня к себе. Я подошла к нему, и он явственно произнес: "Дайте руку..." Я взяла его руку, она была холодная... Он пристально посмотрел на меня и произнес: "Прощайте... Подите домой! Скоро!"

   Это были его последние слова... В два часа ночи он скончался.

   В течение двух дней с утра до вечера масса публики перебывала у покойника. В день похорон я в восьмом часу пошла проститься с ним, пока еще никого не было (в девять часов назначен был вынос), но на дворе уже собралось множество народу, на лестнице также едва можно было пройти. Около дома и на улице тоже стояла толпа. Я не поехала на кладбище, потому что чувствовала себя совершенно больной. В девять часов я подошла к окну своей комнаты. Вся улица была запружена народом, хотя для любителей торжественных похорон не на что было поглазеть, потому что не было никаких депутаций, ни венков. Несколько священников явились без приглашения проводить покойника. Простой дубовый гроб, без венков и цветов, понесли на руках, а парные дроги и две-три наемные кареты следовали за процессией.

   Панаев вернулся с похорон и хотел мне рассказывать о них, но слезы душили его; он подошел к окну, постоял минуты две, не поворачивая головы, и, наконец, овладев собой, сказал:

   - Кладбищенский священник на прощанье сообщил мне и Некрасову, что около могилы Белинского осталось еще одно место для литератора - точно приглашал кого-нибудь из нас поторопиться и занять эту могилу.

   Клевета преследовала Добролюбова и после смерти; но сплетни, распускавшиеся его литературными врагами, были так нелепы и пошлы, что не заслуживают упоминаний.

  

   <1889>

  

  

   ...Я живо помню мое первое посещение Добролюбова.

   Жил он тогда в Колокольной улице¹. Хотя за несколько месяцев перед тем он ездил для поправления здоровья в Крым², но пользы от этого было мало. Бледные щеки, впалые глаза и слабый кашель по временам выдавали развитие недуга, который вскоре после того свел его в могилу.

   Ждать пришлось не более двух-трех минут.

   Познакомившись с Добролюбовым, я напомнил ему его двухдневное пребывание в Харькове, по дороге из Крыма обратно в Петербург. Он оставался там для свидания с школьным товарищем Самсоновым³, бывшим прежде учителем гимназии, но бросившим педагогическую деятельность для сцены и очутившимся в Харьковской театральной труппе.

   Там же, в Харькове, Добролюбова познакомил Самсонов с капитаном генерального штаба Сергеем Ивановичем Турбиным, написавшим, между прочим, очень сценическую вещь "Картинка с натуры"⁴. Самсонов же познакомил Добролюбова с Дмитриевым Иваном Ивановичем, который вскоре после того приехал в Петербург и сначала по протекции Степанова работал в "Искре", а затем, когда Степанов начал издавать "Будильник", сделался в нем главным сотрудником. Дмитриев приехал в Петербург без всяких средств, без копейки денег, но его быстро поставили на ноги сначала Курочкин, потом Степанов. Отношения к работникам пера были далеко не теперешние.

   Я передал статью мою Добролюбову, убедительно прося прочесть, если возможно, скорее, так как уезжаю из Петербурга в деревню. Это была драма, написанная мною в Париже.

   Дня через три прихожу я снова к Добролюбову. Минуты через две он вышел из кабинета в свою маленькую гостиную с моей рукописью в руках и тотчас, не ожидая вопроса, вычитав этот вопрос в глазах моих, начал говорить о моей драме.

   Тихим голосом, не спеша, лаская взором, говорил Добролюбов и, не подбирая, объяснялся в выражениях, не уязвляющих авторского самолюбия.

   - Прочел я вашу драму. В ней есть несколько прекрасных, интересных сцен, но в целом она невозможна. Не говоря уже о том, что вы не только забыли, но,- мягко улыбаясь, добавил Добролюбов,- как будто никогда не слыхали, что у нас существует цензура и что никогда, ни под каким видом не пропустит чего-либо подобного тем мыслям, которые вы высказываете; помимо этого, вы, очевидно, так молоды, так наивны, что ни малейшего понятая об окружающей вас жизни русской не имеете. Все это отражается ярко в вашей драме. Вы, вероятно, долго жили за границею,- закончил Добролюбов.

   Сосредоточенно, почти с благоговением слушая Добролюбова, я едва пробормотал: "Да, это верно..." - и задумался.

   Наступила пауза.

   Вдруг я порывисто схватил со стола мою злосчастную драму и начал рвать ее на куски, что было не легко, так как сшитая тетрадка была толстовата.

   - Что вы, зачем это?- успокаивал меня Добролюбов.- Все бы это можно отлично переделать, переработать.- Но в глазах его я прочел, что в душе он меня оправдывал.

   Я вскочил, крепко жал руку Добролюбова, горячо и искренно благодарил его и вышел.

   Чрез несколько месяцев, принося мелкие статейки, я еще заходил два-три раза к Добролюбову, но старался ограничиваться пятью минутами разговора, замечая его болезненное состояние. Случалось встречать у него Пятковского, Успенского, тогда еще новичков. У Добролюбова же я познакомился с М. А. Антоновичем, который уже пристраивался в то время в "Современнике"; после смерти Добролюбова он получил заведование каким-то отделом⁵, а заведование беллетристическим отделом перешло к М. Е. Салтыкову. <...> С Пятковским, который был тогда еще студентом, я познакомился у Добролюбова. Пятковский просил работы, а затем приносил какие-то статейки. У Добролюбова же я встретился с Гайдебуровым, который собирался издавать "Неделю". Кажется, у его жены была библиотека для чтения.

   Там же, у Добролюбова, я познакомился с Боборыкиным, когда он принес ему свою драму "Ребенок". Отзыв Добролюбова о "Ребенке" был почти такой же, как и о моей злосчастной драме. После того "Ребенок"⁶ был весьма значительно переделан и увидел свет.

  

   <1901>

  

  

   ...Добролюбов поражал своей сосредоточенной, замкнутой силой, объективным спокойствием, с каким он обыкновенно держал себя при людях, ему мало знакомых. К нему было вполне применимо замечание Гейне о неподвижном взгляде богов. У Добролюбова был именно этот взгляд богов, неподвижно устремленный как бы в беспредметную точку. Но за этим спокойным, неподвижным взглядом скрывалась затаенно-страстная, сильная и цельная натура, а внешняя спокойная бесстрастность и служила именно признаком громадной внутренней силы.

   Добролюбов жил в лучшую пору стремлений и надежд русского общества в наступающее светлое будущее. И он верил и он надеялся, и с этой верой и надеждой он умер. Я был у него за три-четыре дня до его смерти, когда он лежал у Некрасова¹. Это был разгар дела Михайлова, общественного возбуждения, вызванного судом над ним и студенческими историями. Я торопливо передавал Добролюбову некоторые подробности этих дел, и он, приподнявшись на диване, на котором лежал, смотрел на меня, но уже не неподвижным взглядом богов: его прекрасные, умные глаза горели, и в них светилась надежда и вера в то лучшее будущее, на служение которому он отдал свои лучшие годы и свои лучшие силы. 17 ноября Добролюбова не стало.

  

   <1886?>

  

  

   ...Но без надежд и упований

   Я гордо снес мою печаль.

   И без наивных ожиданий

   Смотря на жизненную даль,

   На битву жизни вышел смело,

   И жизнь свободно потекла,

   И делал я благое дело

   Среди царюющего зла...¹

  

   Вся литературная деятельность Добролюбова служит подтверждением этих слов. Можно сказать более, не рискуя впасть в преувеличение: их подтверждает вся его жизнь. Он сознательно берег себя для дела; он, как говорится тоже в одном из его стихотворений: "не связал судьбы своей ни единым пристрастьем"², устоял "перед соблазном жизни" и остался "полным господином своего сердца",- все для того, чтобы ничто не мешало ему служить своему призванию, нести себя всецело на жертву долга, как он понимал его.

   Вот из какого светлого источника вытекала деятельность Добролюбова, вот почему он спешил так работать, так много успел сделать! Ничто вне этой деятельности не существовало для него, ничто не должно было существовать, по его убеждениям. Мы нашли у него недоконченное стихотворение, где замечательны следующие строки:

  

   ...Для блага общего назначенный служить,

   Я смею чувствовать лишь сердцем гражданина,

   Инстинкты юные я должен подавить...³

  

   Даже в частной жизни, в ежедневных сношениях с людьми, Добролюбов представлял между нами, русскими, нечто особенное. С детства прививается к нам множество дурных привычек, известных под именем "уменья жить". Мы от лени говорим "да" там, где следовало бы отвечать "нет"; улыбаемся, по слабодушию, там, где следовало бы браниться; прикидываемся внимательными к какому-нибудь вздору, на который следовало бы отвечать смехом или даже негодованием. Ничего подобного в Добролюбове не было. Он смеялся в лицо глупцу, резко отворачивался от негодяя, он соглашался только с тем, что не противоречило его убеждениям. Если к этому прибавим, что он не только не заискивал у авторитетов, но даже избегал встреч с ними, да припомним ту независимость, с которою он высказывался печатно, то поймем, почему в литературе его не многие любили. Сила таланта и честной правды, впрочем, начинала уже брать свое: в последнее время чаще и чаще стало слышаться мнение, что этот человек не без права стал в главе современного литературного движения. Кто - по крайней мере теперь - не согласится, что нужен был этот резкий, независимый, отрезвляющий, на дело зовущий голос?

  

   О, погоди еще! желанная, святая!

   Помедли приходить в наш боязливый круг!

   Теперь на твой призыв ответит лишь немая...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Уже с предчувствием смерти в груди написал эти строки Добролюбов. Смерть, разумеется, не подождала. Такова уже судьба русского народа: не живучи его лучшие деятели...

   Что касается до нас, то мы во всю нашу жизнь не встречали русского юноши столь чистого, бесстрашного духом, самоотверженного! Наше сожаление о нем не имеет границ, и едва ли когда изгладится.

  

   <Декабрь 1861>

  

  

   ...Добролюбов окончил курс в бывшем Педагогическом институте в 1857 году. Он начал принимать участие в критических отделах журналов, еще будучи в институте, и одна из его библиографических статей¹, относящихся к этому времени, напечатанная в "Современнике", обратила на себя всеобщее внимание своим здравым взглядом и едкою ирониею. Статья эта наделала шум. Она была прочтена всеми. "Какая умная и ловкая статья!" - восклицали люди, никогда не обращающие никакого внимания на литературу... "Скажите, кто писал эту статью?" - слышались беспрестанные вопросы.

   Ум и блестящие способности Добролюбова не могли не обратить на него особенного внимания лучших из его профессоров; и я помню, что на вечере у князя Щербатова, который был в то время попечителем Петербургского <учебного> округа, целый вечер шли толки о Добролюбове и о том, какие блестящие надежды подает он.

   - Жаль только одно,- заметил кто-то,- он, наверно, не вступит в службу... Журналисты тотчас запутают его в свои сети, и он весь отдастся литературе...

   Многие ученые присоединились к этому голосу и, с своей стороны, изъявили также сожаление.

   Вышло действительно так. Добролюбов по выходе из института весь отдался литературе. Да и могло ли быть иначе?.. У него была глубокая, истинная, непреодолимая потребность высказаться посредством литературы; он глубоко чувствовал и сознавал свое призвание. Журналистам нечего было ловить его в свои сети, заманивать его: он сам твердо и сознательно вошел в литературу, как власть имеющий. И с первого же раза занял в ней видное место.

   Я увидел в первый раз Добролюбова в 1855 году, но познакомился с ним уже позже, когда он сделался постоянным членом редакции "Современника", перед окончанием своего курса. Мне всегда казалось, что в нем духовная сила преобладала над физической, что его мощный дух заключен был в слишком слабом теле. Он всегда имел вид болезненный, несколько утомленный. Неизлечимая хроническая болезнь, сокрушившая его, начинала, кажется, уже тогда зарождаться в нем. Усиленный труд в институте, усиленный труд после выпуска, обращающийся обыкновенно в потребность у всех людей, слишком жаждущих знания и слишком стремящихся к совершенствованию, тяжкая борьба с гнетущею средою - все это вместе развивало в нем болезнь и быстро вело его к ранней могиле...

   После четырехлетней неутомимой и лихорадочной журнальной деятельности он почувствовал истощение сил и, по совету докторов, отправился за границу. За границей он пробыл более года и возвратился в Петербург в половине сентября этого года.

   - Что, как вы находите меня? Поправился ли я? - спросил он меня при первой нашей встрече.

   - Да, очень,- отвечал я.

   А между тем на бледном и вытянувшемся лице его, обросшем бородою, выражалось крайнее истощение сил, предвещавшее близящуюся смерть.

   Из-за границы он привез много книг, из чего можно было заметить, что он приготовлялся к труду еще более усидчивому и серьезному.

   За месяц до смерти он сказал своему брату-гимназисту: "Мне теперь надо сильно работать, чтобы разделаться с моими долгами". Надобно заметить, что Добролюбов в последнее время много помогал своему семейству и определил двух братьев своих в 3-ю петербургскую гимназию. Отец его, выстроивший перед своею смертию трехэтажный дом в Нижнем Новгороде (о котором, по поводу смерти Добролюбова, упомянуто было в одной газете), очень запутал дела свои именно по случаю этой постройки и оставил после себя долги.

   Здоровье Добролюбова после возвращения его из-за границы с каждым днем становилось хуже. Борясь с физическими и нравственными муками, подавляемый самыми тяжелыми и безотрадными впечатлениями, он принялся, однако, за свой обычный журнальный труд и, уже с смертию в груди, ослабевшей рукой дописывал последние строки своей статьи по поводу г. Достоевского "Забитые люди". Доктора объявили в это время его близким, что никакой, самый малейший труд невозможен для него, что ему необходимо совершенное спокойствие физическое и нравственное (возможно ли было для него последнее - доказывает его раздирающий душу дневник)² и что дни его уже сочтены.

   Добролюбов однажды утром кое-как добрел до Некрасова и уже не мог возвратиться домой. Он пробыл у Некрасова недели две и за неделю до смерти пожелал, чтобы его перенесли домой.

   С этой минуты он не вставал с постели и ослабевал с каждым часом; страдания его усиливались: он не спал ночи напролет, метался, просил беспрестанно, чтобы его переворачивали и перекладывали,- в последние дни он не мог пошевельнуться сам и говорил едва слышно; это была мучительная и долгая агония. Он сознавал близость и неизбежность смерти.

   Добролюбов скончался 17 ноября.

   Друзья покойного объявили в газетах о его смерти и о выносе его тела и в то же время позаботились, чтобы Добролюбов был положен рядом с Белинским.

   На похороны, 20 ноября, сошлось человек до двухсот, в числе которых были профессоры университета, журналисты и известные литераторы, за исключением весьма немногих. Гроб несен был на руках от квартиры покойного (на Литейной улице) до самого Волкова кладбища.

   Над гробом Добролюбова и над его могилой произнесено было несколько горьких и задушевных слов его друзьями и посторонними лицами и прочтены были отрывки из его дневника... Какая разница между похоронами Белинского и Добролюбова!

   Отрывки из дневника Добролюбова яснее и красноречивее всяких слов объясняют, что люди с таким энергическим стремлением к добру и правде, каким был движим Добролюбов, должны чувствовать вдвое сильнее те страшные пытки и страдания, которые суждено испытывать вообще всем мыслящим людям. Ни Белинский, ни Добролюбов вследствие этого не могли жить долго. Белинский умер тридцати пяти лет³, Добролюбов - двадцати шести!

   Да и вообще, как известно, всем даровитым русским людям не живется что-то...

   Церковный обряд был кончен, слова и речи смолкли, последняя горсть земли брошена в могилу, все разошлись тоскливо, с тяжелою думою.

   Смерть соединила Добролюбова с Белинским. Возле благороднейшего литературного деятеля нашего поколения лег благороднейший и талантливейший литературный деятель нового поколения. Белинский дождался достойного гостя...

   Новое поколение будет, конечно, благодарнее и памятливее нашего - и не зарастет тропа к этим могилам.

   Мир вашему праху, наши братья по мысли и убеждению!..

  

   <Ноябрь 1861>

  

  

   ...Бывали, впрочем, у нас и дни печали и уныния: едва ли не все студенты точно громом были поражены, когда до нас в середине ноября дошло известие о смерти Н. А. Добролюбова. Не один только Пиотровский залился слезами, узнав о ней. Покойного я знал по статьям. Но меня удивляло, что окружавшее меня студенчество помнило совсем другие его статьи, чем те, которые всего более волновали меня. На меня и на некоторых моих сверстников особенно долговременное влияние имела в конце 1860 года его статья о падении неаполитанского престола¹. Она художественно описывала сперва непоколебимую прочность королевского трона, покоившегося на сплошном невежестве народа, а потом головокружительную быстроту его падения по мановению руки Гарибальди. Под свежим впечатлением этого изумительного события статью Добролюбова мы поняли в том смысле, что и русский престол может быть взорван. Точно так же язвительные стихотворения Якова Хама², будто бы переведенные то с "австрийского", то с "неаполитанского" языков, нами принимались по их действительному назначению, за безудержное издевательство над нашими порядками и правительственными взглядами. Собственно же критические статьи покойного писателя, признаюсь, гораздо меньше трогали меня, да и Пиотровского, сколько я мог заметить.

   Пиотровский был молодой человек, чрезвычайно нервный и впечатлительный <...>. Смерть Добролюбова ввергла его в неутешное горе. Линев, тоже очень привязавшийся к нему, в виде утешения напомнил ему, что "Современник" богат талантами: один Чернышевский чего стоит! Но это не утешило опечаленного юноши.

   - Чернышевский не заменит Добролюбова,- говорил он,- особенно теперь. Он слишком осторожен, нам же смелость нужна больше всего. Чернышевский ни разу не пришел на наши сходки, хоть и очень ими интересовался и все время про них расспрашивал. Добролюбов же, будь он здоров, не только пришел бы, но и повлек бы нас за собой бог весть куда.

  

   <1923>

  

  

   Сегодня исполнилось пятьдесят лет со дня рождения гениального русского критика Н. А. Добролюбова, занявшего одинаковое почетное место в пантеоне русской истории с своим знаменитым предшественником - В. Г. Белинским. Оба они одинаковы по таланту, оба одинаковы по своей искренности, по своему страстному стремлению к правде и справедливости и, наконец, оба одинаковы по преждевременному концу в своей общественной деятельности. <...> В тот момент, когда я пишу эти строки, предо мной пробуждается прошедшее, невозвратимое время, когда приходилось думать о том же, о чем и теперь часто думаешь, но когда все думы, несмотря на их мрачность, были все-таки окрашены чем-то розовым, что, конечно, было обусловлено юношеским возрастом,..

   Как теперь помню осеннее сумрачное утро в Петербурге. Это было 20 ноября 1861 года. Ко мне вбежал впопыхах один приятель и сообщил о смерти Добролюбова, случившейся за два дня перед этим. Весть эта была крайней неожиданностью, потому что не было никаких слухов о его болезни.

   Похороны должны были быть в этот день на Смоленском кладбище¹, куда мы и отправились. Немного народу мы встретили на похоронах: несколько литераторов и ученых, между которыми помню Некрасова, Панаева, Антоновича, Пыпина, Спасовича, Кавелина и др., несколько студентов и дам. Молодежи было вообще очень мало, что сильно бросилось в глаза.

   Умерший лежал в совершенно простом, некрашеном гробу, лицо его было вполне спокойно, как будто бы уснул он.

   Когда по окончании отпевания гроб вынесли на паперть, то выступил Некрасов и со сдержанными рыданиями в голосе, со слезами на глазах произнес несколько теплых слов о покойном.

   "Вся жизнь его,- говорил поэт,- была посвящена в защиту забитой личности, страдания которой он принимал близко к сердцу..." Дальше я не упомню.

   Затем выступил <Н. Г. Чернышевский>², который для характеристики покойного прочитал некоторые выдержки из его дневника, несколько стихотворений, между прочим. "Я ваш друзья, хочу быть вашим..."³ и "Пускай умру - печали мало...". Когда он дошел до того места, где Добролюбов говорит: "Чтоб бескорыстною толпою не шли мои друзья", то при этом с грустной иронией заметил: "Кажется, опасения покойного были напрасны - немного нас тут собралось". Затем, в общих чертах объяснив деятельность Добролюбова, <Чернышевский> с большим чувством произнес так, что слова его до сих пор не исчезли из моей памяти: "Какого человека мы потеряли, ведь это талант был, гений... И в каких молодых летах, ведь ему не было еще двадцати шести лет, в это время другие только начинают учиться..."

   На могиле произнесены были речи Антоновичем, Тибленом, которого <Чернышевский> за некоторые резкие выходки против противников Добролюбова просил несколько раз остановиться, одним студентом, указавшим значение Добролюбова в русской литературе, и, наконец, Серно-Соловьевичем, предложившим для увековечения имени покойного поставить на общие средства памятник4. Затем могилу засыпали, и мы все разошлись. На душе у всех было как-то жутко.

  

   <Январь 1886>

  

  

   ...В то время, когда студенты находились в заключении¹, 16 ноября 1861 года умер известный критик 60-х годов Н. А. Добролюбов. О смерти его меня оповестил покойный писатель Н. А. Потехин, и мы уговорились с ним ехать на похороны, на Волково кладбище.

   Прибыв 19 ноября утром на кладбище², мы застали там очень немного лиц, пришедших проводить знаменитого критика в последнее жилище. Публика состояла по преимуществу из литераторов и ученых, между которыми припоминаю Некрасова, Панаева, Пыпина, Антоновича, Кавелина, Спасовича, Шелгунова; было несколько дам и студентов, малочисленность которых объяснилась тем, что большая часть их была арестована. Умерший Добролюбов лежал в совершенно простом, некрашеном гробе; лицо его мало изменилось, напоминало скорее уснувшего, чем умершего. Когда после отпевания гроб вынесли на паперть, выступил Некрасов и с сдержанными рыданиями в голосе, со слезами на глазах произнес несколько теплых слов о покойном.

   "Вся жизнь его,- говорил поэт,- была посвящена в защиту забитой личности, интересы которой принимал он близко к сердцу..." Дальше не упомню. После него вышел из кучки и подошел к гробу гладко выбритый господин и громким, энергическим голосом произнес: "Так как смерть Николая Александровича последовала неожиданно для публики, то ей интересно будет знать, какие причины ускорили ее". Сказав эти слова, он стал читать отрывки из дневника Добролюбова, отрывки, общий смысл которых приводил к заключению, что неблагоприятные внешние условия тяжело отражались на болезненной натуре покойного, чем ускорили приближение окончательной трагической развязки. Прочитав отрывки из дневника, означенный господин с большим чувством прочел затем некоторые стихотворения, между прочим: "Я ваш, друзья, хочу быть вашим" и "Пускай умру - печали мало..."; когда дошел до того места, где Добролюбов говорит: "Чтоб бескорыстною толпою за ним не шли мои друзья", то при этих словах с грустной иронией заметил: "Кажется, опасения покойного были напрасны, немного нас тут собралось". Охарактеризовав после всего сказанного им в общих чертах литературную деятельность Добролюбова, оратор затем с необыкновенным чувством произнес: "Какого мы человека потеряли, ведь это был талант. А в каких молодых летах он кончил свою деятельность, ведь ему было всего двадцать шесть лет, в это время другие только учиться начинают".

   Стоявший рядом со мной какой-то неизвестный мне господин заметил: "Ну, даром ему это не пройдет3, достанется же ему..."

   - Скажите, пожалуйста,- обратился я к этому господину,- кто этот оратор, верно студент?

   - Нет, это Чернышевский,- отвечал тот. Таким образом, в первый раз только на похоронах Добролюбова мне пришлось увидеть Чернышевского, статьями которого, как и значительная часть молодежи того времени, я сильно увлекался.

   После речи Чернышевского гроб отнесли к приготовленной могиле, и тут произнесены были речи Антоновичем, Тибленом, которого Чернышевский несколько раз останавливал за резкие выходки против противников Добролюбова. После Тиблена говорил какой-то студент, который в теплых словах охарактеризовал значение Добролюбова, как продолжателя Белинского и Грановского в развитии русского общества; после этого студента говорил Серно-Соловьевич, который предложил для увековечения памяти покойного поставить ему, на общие средства, памятник. После всего этого засыпали могилу и разошлись.

   Через несколько дней ходили в публике стихи Михайлова⁴ "На смерть Добролюбова", вышедшие из крепости контрабандным путем.

   Похороны Добролюбова прошли без всяких последствий. Чернышевскому ничего не досталось, но студента, говорившего на могиле, как носились слухи, будто бы разыскивали, усмотрев в речи неблагонамеренные мысли, хотя таковых в ней не было. Агенты полиции, значит, извратили то, что слышали; надо правду сказать, что полицейские агенты нередко сильно извращают слышанные речи, придавая не тот смысл, в котором они сказаны, и приписывая лицам, которые ничего не говорили.

  

   <1905>

  

  

   <...> ко мне вошел <...> вновь назначенный на место гр. Шувалова свитский генерал Потапов. Маленький, худенький, лысеющий темноволосый мужчина, с поклоном набок и гримасоподобной улыбкой тоже на сторону, очень любезный <...>.

   Через несколько дней, кажется 17 ноября,- он опять приехал и сразу спросил:

   - Вы Добролюбова знали?

   - Знал по журнальной работе.

   - Умер он-с.

   - Ах, господи, какое несчастие.

   Стал расспрашивать об отношениях, и я ему рассказал все, как оно было, про его доброту и внимание ко мне, когда я оставил службу;¹ причем он старался удержать меня от этого шага, говоря, что хорошие люди везде нужны; как старался найти для меня работу, сам привозил мне деньги. Рассказал наконец, как мне было больно увидеть его теперь, по возвращении из-за границы, больным, потерявшим надежду на дальнейшую деятельность и жизнь. Должно быть, моя взволнованная чистосердечная речь с набегавшими на глаза слезами рассеяла подозрения не успевшего еще окаменеть в жандармской практике генерала, потому что в дальнейших допросах имя Добролюбова больше не упоминалось.

   Но я не знал, как была принята эта речь, и остался огорченным и взволнованным до глубины души. Весь день ходил по комнате и не мог уснуть. Глубокой ночью не слыша никакого звука в коридоре, я осторожно сполз с постели, стал на колени и долго, страстно молился и плакал, чтоб господь оградил меня от бесчестия, не допустил, чтобы необдуманное, вздорное мое слово могло запятнать светлый образ человека, которого я так горячо любил, послужить поводом к издевательству темных сил над его могилой.

  

   <1906?>

  

  

   В ночи с 16 на 17 сего ноября скончался Николай Александрович Добролюбов. Вынос тела последует в понедельник 20 ноября в половине десятого часа утра из квартиры покойного (на Литейном, дом Юргенса) на Волково кладбище.

  

  

   Николай Александрович Добролюбов родился в Нижнем Новгороде 24 января 1836 года. Отец его, Александр Иванович, был священник нижегородской Никольской церкви. Имя его матери было Зинаида Васильевна.

   Александр Иванович и Зинаида Васильевна очень сильно любили друг друга, так что, когда скончалась Зинаида Васильевна (весною 1854 года), муж не мог перенести этой потери: здоровье его быстро разрушилось, и он умер летом того же года¹.

   Николай Александрович, способности которого развились очень рано (мы имеем тетрадь его стихотворений², писанных в 1849 году, когда ему было тринадцать лет; в числе этих пьес есть переводы из Горация), поступил в четвертый (высший) класс Нижегородского уездного училища, должен был кончить семинарский курс в восемнадцать (обыкновенно кончают курс в двадцать один или двадцать два года) и тогда, как отличный ученик, был бы отправлен на казенный счет в Московскую или Казанскую духовную академию. Но ему очень хотелось ехать в университет. Однако же, по чрезвычайной деликатности характера, он не стал говорить об этом, когда из косвенных расспросов у отца заметил, что родителям было бы не совсем легко уделять хотя рублей по двести в год на его содержание в университете. А между тем оставаться в семинарии стало ему слишком скучно. Чтобы выиграть время, он, пробыв один год в богословском (высшем) классе, поехал в Петербургскую духовную академию, курсы которой начинаются с нечетных годов, между тем как в Казанской и Московской, ближайших к Нижнему Новгороду, они начинаются с четных годов (по которым идут курсы и в Нижегородской семинарии). По приезде в Петербург он увидел возможность поступить также на казенное содержание в Педагогический институт, который казался ему все-таки привлекательнее духовной академии, и сделался студентом института. Это было в августе 1853 года.

   Весною следующего года внезапно скончалась его мать, которую он любил чрезвычайно нежно. Эта неожиданная весть страшно поразила его и, по всей вероятности, нанесла первый сильный удар его здоровью. На каникулы (1854) он поехал в Нижний, и на его руках скончался отец, убитый смертью жены (1854 год).

   Николай Александрович остался старшим в семействе, которое состояло, кроме него, из пяти сестер и двух братьев. Денежные дела семьи находились в расстройстве. Отец, незадолго перед смертью, построил дом и вошел через это в долги, очень обременительные. Кроме дома, у сирот не было никакого состояния, а доход с дома почти весь поглощался уплатою процентов по займам из строительной комиссии и от частных лиц. Николай Александрович, с обыкновенным своим благородством, хотел пожертвовать всеми личными надеждами, чтобы поддержать сестер и братьев: он решился выйти из Педагогического института и просить места учителя уездного училища в Нижнем Новгороде. Родные, отцовские знакомые и институтские друзья едва могли соединенными усилиями отклонить его от этого намерения, доказав ему, что скудным жалованьем уездного учителя он не в силах будет содержать семейство, для самых выгод которого необходимо, чтобы он кончил курс в институте. Ему представили также, что три года, остававшиеся ему до окончания курса, сестры и братья его будут безбедно жить - одни у родственников, другие у некоторых из прихожан, уважавших его отца. Так и было сделано. [Через несколько времени Николаю Александровичу и друзьям его отца удалось достичь того, что архиерей {Епископ нижегородский и арзамасский Иеремия.- Ред.}, не хотевший "зачислить" отцовского места за старшею сестрой Николая Александровича {Антониной, позже вышедшей замуж за М. А. Кострова, который и получил за ней наследственный приход.- Ред.}, согласился исполнить это обыкновенное в духовном звании правило, то есть предоставить сироте-дочери получать часть доходов от остающегося праздным отцовского места, а по достижении ею совершеннолетия отдать вакантное место тому, за кого она выйдет.] Но [всего] этого было слишком мало. Родные, взявшие на себя содержание сирот, сами были люди очень небогатые, и Николай Александрович, не щадя себя, приобретал уроками деньги на поддержание сестер и братьев.

   [Через несколько времени Николай Александрович принял на себя новую тяжелую обязанность - обязанность борьбы против стеснений и злоупотреблений, существовавших в Педагогическом институте. Личных причин становиться в оппозицию он не имел - ему не делали никаких неприятностей, с ним были внимательны и предупредительны; но его товарищи страдали, и он стал их адвокатом, рискуя быть раздавлен. Он повел дело так благоразумно и твердо, что справедливость жалоб, им представленных, была признана министерством народного просвещения.]

   Мы познакомились с Николаем Александровичем летом 1856 года, за год до окончания им курса в Педагогическом институте. Он отдал нам тогда для напечатания в "Современнике" историко-литературную статью о "Собеседнике любителей русского слова"³ и вскоре потом разбор "Акта Главного педагогического института"⁴. Институтское начальство не должно было знать автора этой рецензии, которого могло погубить, и она доставила бесчисленные овации тому из сотрудников "Современника", которому была приписана {То есть самому Н. Г. Чернышевскому.}. Опасно было бы для Николая Александровича даже и совершенно невинное участие в журнале, поместившем эту убийственную рецензию; потому мы просили Николая Александровича отложить до окончания курса сотрудничество в "Современнике", как ни тяжело было для нас на целый год лишать себя помощи такого товарища. Но с начала 1857 года он стал помещать статьи в педагогическом журнале гг. Чумикова и Паульсона⁵, [сношения с которыми не составили бы преступления в глазах институтского начальства, если бы и были узнаны им]. По окончании курса он отправился в Нижний - повидаться с сестрами и отдохнуть. Перед отъездом он отдал нам статью "Несколько слов о воспитании", напечатанную в No 5 "Современника" за 1857 год; тотчас по возвращении в Петербург началось его постоянное сотрудничество в "Современнике" (с No 7 в 1857 году), а скоро (с конца 1857 года) он принял в свое заведование отдел критики и библиографии в нашем журнале. [[Читающая публика знает, с каким блеском повел он эту часть журнала.]] Ему еще не было двадцати двух лет в это время.

   Он работал чрезвычайно много, но не по каким-нибудь внешним побуждениям, а по непреоборимой страсти к деятельности. Едва ли прошло полгода времени между тою порою, как он стал нашим товарищем, и тем временем, когда мы заметили, что его надобно удерживать от работы. С начала 1858 года не проходило ни одного месяца без того, чтобы несколько раз мы настойчиво не убеждали его работать меньше, беречь себя. Он отшучивался, говорил, что напрасно мы думаем, будто он утомляет себя. Впрочем, он был прав: не труд убивал его,- он работал беспримерно легко,- его убивала гражданская скорбь. Иногда обещался он отдохнуть, но никогда не в силах был удержаться от страстного труда. [Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время...]

   Видя, что он не может дать себе отдыха на родине, и думая, что южный климат поможет ему, мы с зимы 1858-1859 года стали убеждать его ехать за границу. Он не хотел. Но следующею зимою он был уже очень хил. Почти насильно мы заставили его ехать за границу весною 1860 года. Через два-три месяца он уже хотел возвратиться. Он никогда не хотел верить, что его здоровье слабо, изнеможение свое он приписывал мимолетным причинам, влияние которых пройдет само собою. С трудом убедили его остаться на зиму за границею. Он нетерпеливо стремился в Россию работать. [[Вдруг, в начале весны, мы получили от него письмо, противоречившее всем прежним: он говорил, что думает навсегда остаться в Италии, и поручал нам устроить его денежные дела так, чтобы этому не было затруднений. Но через месяц он писал, что в Италии делать ему уже <нечего>.]]⁶

   Он возвратился в начале августа нынешнего года, нисколько не поправившись в здоровье, и тотчас же по приезде должен был начать лечиться. Тут подошли внешние обстоятельства, ускорившие его смерть⁷.

   После изнурительной болезни он тихо скончался в 2 часа 15 минут утра 17 ноября.

   Ему было только двадцать пять лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы, [- нет, не только русской литературы,- во главе всего развития русской мысли].

   Для своей славы он сделал довольно. Для себя ему незачем было жить дольше. Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби, [но невознаградима его потеря для народа, любовью к которому горел и так рано сгорел он. О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих].

  

   <Ноябрь 1861>

  

  

   В понедельник 19 ноября хоронили Николая Александровича Добролюбова, автора критических статей в "Современнике", подписанных литерами "Н.-бов". Гг. Некрасов и Чернышевский произнесли по нескольку слов над прахом покойника? и мы заимствуем из них эти краткие данные для очертания характера, деятельности и судьбы Добролюбова.

   Бедное детство в доме бедного сельского священника¹, бедное, полуголодное учение, потом четыре года лихорадочного, неутомимого труда и, наконец, год за границей, проведенный в предчувствиях смерти,- вот и вся биография Добролюбова, сказал Н. А. Некрасов. Но возвращении нынешней осенью из-за границы Добролюбов попал под самые тяжелые впечатления; опасался во многом за судьбу своих близких и друзей и, таким образом, не имел успокоения даже перед смертью. Жизнь ничего не дала лично Добролюбову, а с самого начала сурово поставила его под страшный гнет той среды и тех обстоятельств, в которых суждено было Добролюбову пройти все двадцать шесть лет своей жизни.

   Общество лишилось в Добролюбове деятеля своего развития, писателя, едва ли не сильнейшего из всех, кто действует в настоящие дни на журнальном поприще. Это было сильное и самобытное дарование. Он начал свой литературный труд назад тому пять лет, бывши еще совершенным юношей; но с самой первой статьи его, проникнутой, как и все остальные, глубоким знанием и пониманием русской жизни и самым искренним сочувствием к настоящим и истинным потребностям общества, все, кто принадлежит к читающей и мыслящей части русской публики, увидели в Добролюбове мощного двигателя нашего социального развития. Сочувствие к литературе, понимание искусства и жизни и самая неподкупная оценка литературных произведений, энергия в преследовании своих стремлений соединялись в личности Добролюбова. "Меньше слов и больше дела" - было постоянным девизом его и предсмертным его завещанием своим близким собратам по труду.

   В Добролюбове во многом повторился Белинский, насколько это возможно было в четыре года: то же электрическое влияние на читающее общество, та же проницаемость и сила в оценке явлений жизни, та же деятельность и та же чахотка. Добролюбов изумлял определенностью и законченностью своих воззрений,- и в этом мы видим черту его превосходства.

   Н. Г. Черныше