Добролюбов Николай Александрович - Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников

осаде, я увидала Добролюбова, идущего ко мне. Он объяснил, что вернулся назад, потому что не любит больших прогулок; да притом же ему скучно в обществе людей, которых он мало знает.

   - Думаю, и им приятнее быть в своей компании,- сказал Добролюбов и спросил меня: - А вы отчего не пошли на прогулку?

   - Вам скучно находиться в обществе людей, которых вы мало знаете, а мне - оттого, что я давно их знаю,- отвечала я.

   Добролюбов на это сказал мне:

   - Я заметил, что вы ни с кем не разговаривали весь обед.

   - Я так давно знаю всех обедавших, что мне не о чем с ними разговаривать.

   - Мне интересно знать, что за личность Дюма? Он ведь у вас часто бывал?

   - Интересного ничего не могу сообщить о нем.

   - Однако какое он сделал на вас впечатление?

   - Он произвел на меня одно впечатление, что у него большой аппетит и что он храбрый человек.

   - В чем же он проявил свою храбрость?

   - Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей,- все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно ииоетранцу, отраду не пробовавшему таких блюд...

   После некоторого молчания Добролюбов удивил меня, сказав:

   - А знаете ли, вы отчасти способствовали моему сотрудничеству в "Современнике".

   - Это каким образом?! - воскликнула я.

   - Понятно, это было так давно, что вы и забыли, но я отлично все помню, потому что это было мое первое посещение редакции. Я прислал свою рукопись с письмом на имя Ивана Ивановича³ и пришел за ответом. Он возвратил мою рукопись с наставлением: лучше прилежнее готовить свои уроки, чем тратить бесполезно время на сочинение повестей.

   - Так это были вы - тот самый юноша в мундирчике какого-то казенного заведения, который, выйдя из кабинета Панаева, не знал, как ему уйти из передней. Мне тогда стало жаль вас; я догадалась, что, вероятно, Панаев слишком резко высказал нелестное мнение о вашем произведении, и поспешила к вам на помощь. Я взяла у вас рукопись, сказав, что передам ее Некрасову, которого теперь нет дома, а чтобы вы зашли за ответом через несколько дней... Видите, я тоже отлично все помню, но только никак не догадывалась, когда в прошлом году увидала вас в редакции и меня познакомили с вами, что вы тот самый юноша, от которого я взяла рукопись, потому что вы показались мне уже человеком лет двадцати шести; впрочем, я ведь только минуту и видела вас!.. Значит, я была покровительницей при вашем вступлении на литературное поприще? - прибавила я с шутливой важностью.

   - Конечно,- отвечал Добролюбов улыбаясь,- вы имеете полное право считать себя моей покровительницей.

   В эту минуту в сад пришел Некрасов и завел разговор с Добролюбовым о составе следующего номера журнала, а я отправилась распорядиться, чтобы подали чай.

   Я очень хорошо помню свой разговор с Панаевым по поводу переконфуженного юноши в казенном мундирчике, у которого я взяла рукопись; когда он ушел, я пошла в кабинет Панаева и сказала ему:

   - Ты, должно быть, так огорошил бедного юношу, что он не знал, как ему найти дверь, чтобы убежать.

   - Я ему только высказал правду, я пробежал его рукопись, она плоха, как и следовало ожидать; ну, что может написать такой мальчик?

   - Да нынче мальчики развитее, чем были вы тридцать лет тому назад, когда окончили свое воспитание,- заметила я.- Сами в литературе разыгрываете таких же недоступных директоров-чиновников, над которыми смеетесь. Тебе следовало принять участие в юноше, ободрить его, а не читать ему наставление, чтобы он не смел думать и пробовать свои силы.

   Я поинтересовалась узнать у Некрасова, был ли у него юный автор за рукописью, которую я ему передала.

   Некрасов отвечал мне, что был и взял свою рукопись назад, хотя он и предлагал ему переделать ее и напечатать.

   - Не захотел сам,- прибавил Некрасов.- Он поразил меня, когда я с ним побеседовал: такой умный, развитой юноша, но, главное, когда он мог успеть так хорошо познакомиться с русской литературой? Оказалось, что он прочитал массу книг и с большим толком.

   Может быть, Некрасов и сказал мне тогда фамилию этого юноши, но у меня плохая память на фамилии, так что, когда потом он, называя Добролюбова, говорил, что нашел себе хорошего помощника по библиографическому отделу (Некрасов в то время сам разбирал новые книги)⁴, то я не догадывалась, что это одно и то же лицо.

   Добролюбов через неделю приехал еще раз на дачу; у меня в этот день с утра гостила сестра с племянницами, и я повела Добролюбова в лес за грибами. Он никогда не сбирал их, притом плохо видел, и мы потешались над тем, как он чуть не разбил свои очки о сучок и не заметил огромного красного гриба, около которого стоял. Он все время шутил и уверял, что сделается завзятым собирателем грибов.

   Так как время приближалось к концу августа, то надо было перебираться с дачи. Некрасов объявил мне, что принанял к нашей общей квартире две комнаты для Добролюбова⁵ и велел пробить дверь в людскую, чтобы он мог иметь теплое сообщение с редакцией.

   Я, признаюсь, поворчала на это, потому что у меня и так было много всяких хлопот с постоянными гостями, ежедневно набиравшимися и к завтраку и к обеду.

   Когда мы перебрались с дачи, то нашли Добролюбова уже водворившимся в двух маленьких комнатах; при его квартире была кухня, из которой он имел особый выход.

   Добролюбов сказал мне улыбаясь:

   - Вот и я попал на литературное подворье.

   Он вспомнил, что я, беседуя с ним в первый раз на даче, выразилась, что наша квартира - точно литературное подворье, так как у нас постоянно жили литераторы.

   - Не думаю,- заметила я,- чтобы вам было удобно жить в таких маленьких комнатах и так близко от нашей людской: вам будут мешать работать.

   - В меблированных комнатах еще более неудобств,- отвечал он.- Я часто оставался без обеда: заработаешься и забудешь вовремя потребовать его, а потом принесут бог знает откуда обед холодный, скверный; съешь его - и почувствуешь боль в желудке, а я давно уже страдаю хронической болезнью желудка и чувствую, как слабею от этой болезни.

   Сначала я посылала Добролюбову в комнату утренний чай и завтрак, потому что Некрасов и Панаев вставали поздно и в разное время; но немного спустя он попросил у меня позволения приходить пить чай ко мне (я вставала рано), ссылаясь на то что в это время без него уберут его комнаты и он тотчас же после чая может сесть за работу.

   За утренним чаем я заставила Добролюбова есть что-нибудь мясное, потому что иногда он приходил к чаю, совсем не ложась спать и проработав всю ночь.

   Так как при этом я настояла, чтобы Добролюбов после еды отдыхал с полчаса, то к чаю начал являться и Чернышевский, чтобы, пользуясь этим свободным временем, поговорить с Добролюбовым.

   Их отношения удивляли меня тем, что не были ни в чем решительно схожи с взаимными отношениями других окружавших меня лиц.

   Чернышевский был гораздо старше Добролюбова, но держал себя с ним как товарищ. <...>

   Добролюбов часто говорил мне о своих семейных делах; на его руках остались сестра и маленький брат, воспитание которых очень его заботило, так как они уже подрастали. Раз, придя утром пить чай, он сказал мне:

   - У меня до вас большая просьба, да как-то стыдно обращаться с ней к вам, у вас и так много хлопот с хозяйством, но вы, пожалуйста, откровенно скажите мне, если вам невозможно исполнить мою просьбу.

   Я просила его не стесняясь высказать мне все, что ему нужно.

   - Я вчера получил письмо из Нижнего и нахожу, что долее нельзя оставлять там брата Володю, иначе мальчик пропадет.

   - Так выписывайте его скорей к себе! - отвечала я.

   - А вы поможете мне в заботах о нем?

   - Вы займитесь его умственным и нравственным развитием, а моя помощь ограничится гигиеническими заботами.

   - А вы думаете, что гигиена не важна при воспитании детей? Я каждую минуту чувствую это на себе. Ведь я нахожу большую перемену в себе с тех пор, как очутился в других гигиенических условиях, о которых вы заботитесь.

   - Я нахожу, что мои заботы принесут вам мало пользы, если вы будете продолжать так много работать и так сильно принимать к сердцу всякую мелочь, касающуюся журнала. Вы добровольно запрягли себя чуть ли не в каторжную работу и не даете себе отдыха.

   - Иначе нельзя вести журнальное дело, если им добросовестно заниматься.

   - Как же другие журналисты находят время и на прогулки, и на театры, и другие развлечения?

   - Это люди особенные.

   - Благоразумные! - подсказала я.

   Добролюбов улыбнулся и проговорил:

   - Так я, по-вашему, неблагоразумный человек? Хорошо, я постараюсь сделаться благоразумным; каждый вечер буду уходить из дому.

   - Было бы хорошо уж и то, если бы вы хоть раз в неделю давали себе отдых.

   Добролюбов очень был доволен приездом маленького брата⁶ и до мелочей заботился о нем.

   Я иногда удерживала рвение Добролюбова в занятиях с братом, потому что мальчик был очень нервный, худенький, да и самому Добролюбову была вредна новая прибавка к занятиям.

   "Свисток" в "Современнике"⁷ всегда сочинялся после обеда, за кофеем. Тут же импровизировались стихотворения: Добролюбовым, Панаевым и Некрасовым; в "Свистке" принимал участие и Курочкин. Мысль ввести "Свисток" принадлежала Добролюбову. Когда из-за "Свистка" в литературе поднялась целая буря на "Современник", я шутя говорила Добролюбову: "Что, освистали вас?"

   - А мы еще громче будем свистать; эта руготня только подзадорит нас, как жаворонков в клетке, когда начинают, во время их пения, стучать ножом о тарелку. "Свисток" сделает свое дело, осмеет все пошлое, что печатают бездарные поэты. Серьезно разбирать всю эту глубокомысленную поэтическую пошлость и фальшь не стоит; за что утруждать бедного читателя; а "Свисток" он прочтет легко и еще посмеется.

   В 1859 году летом Добролюбов, по совету доктора, уехал на шесть недель в Старую Руссу⁸, но вернулся ранее срока. Я его побранила за это, но он оправдывался тем, что лечение не принесло ему никакой пользы, а между тем в журнале была помещена статья⁹, забыла какая, которая ни под каким видом не должна была быть напечатана, так как резко противоречила духу журнала. При этом он шутил, сказав, что если б не боялся меня, то вернулся бы еще ранее.

   - Я бы вас тогда прогнала назад, не впустила бы даже переночевать в квартиру. Вы не можете жить без работы, как пьяница без водки.

   - Даю вам слово, что буду умерен в работе,- отвечал он.

   Вначале, когда Добролюбов только что поселился у нас, Тургенев обходился с ним свысока.

   У Тургенева каждую неделю обедали литераторы. Раз, придя в редакцию, он сказал Панаеву, Некрасову и находившимся тут некоторым старым знакомым литераторам:

   - Господа! Не забудьте: я вас всех жду сегодня обедать ко мне,- и затем, поворотив голову к Добролюбову, прибавил: - Приходите и вы, молодой человек.

   Тургенев, наверно, услыхал бы громкий смех Добролюбова, если бы он смеялся, как другие. Но он только улыбался.

   Тургенев в это время наслаждался вполне своей литературной известностью, держал себя очень величественно с молодыми писателями и вообще со всеми незначительными лицами.

   Я посмеялась Добролюбову, что он, должно быть, считает себя сегодня счастливейшим человеком, удостоившись приглашения на обед от главного литературного генерала.

   - Еще бы! Такая неожиданная честь.

   - Что же, пойдете? - спросила я, хотя была уверена, что он не пойдет после такого приглашения.

   - К сожалению, у меня нет фрака, а в сюртуке не смею явиться к генералу,- отвечал, улыбаясь, Добролюбов.

   Панаев и Некрасов были удивлены, что Добролюбов не хочет ехать вместе с ними на обед к Тургеневу. Они не обратили внимания на тон приглашения.

   - Вас же приглашал Тургенев,- сказал ему Некрасов.

   - За такое приглашение я никогда не пойду к Тургеневу.

   Некрасов с удивлением произнес:

   - Да он всех так пригласил.

   - Вы все его очень короткие знакомые, а я вовсе нет.

   - Это у него такая манера,- заметил Панаев.

   Должно быть, Некрасов намекнул Тургеневу, почему Добролюбов не пришел обедать, потому что Тургенев в следующий раз сделал ему любезное приглашение, но это не тронуло Добролюбова, и он все-таки не пошел.

   Тургенев заметно стал относиться внимательнее к Добролюбову и начал заводить с ним разговоры, когда встречал его в редакции или обедая у нас, потому что литературная известность Добролюбова быстро росла.

   Тургенева заметно коробило, что Добролюбов все-таки не является к нему на обеды, и он однажды сказал Панаеву:

   - Привези ты его обедать ко мне, уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал.

   Наконец Тургенев понял, что причина, по которой Добролюбов не является на его обеды, заключается вовсе не в страхе встретиться с аристократическим обществом.

   - В нашей молодости,- сказал он Панаеву,- мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц, приходили в восторг от каждого их слова, а в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворожденные. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости - это какие-то нравственные уроды.

   - Это нам лишь кажется, что новое поколение литераторов лишено увлечений. Положим, у нас увлечений было больше, но зато у них они дельнее,- возразил Панаев.

   - На тебя, кажется, семинарская сфера начинает влиять,- с пренебрежительным сожалением произнес Тургенев.

   - Господа!- прибавил он, обращаясь к присутствующим в комнате.- Панаев начинает отрекаться от своих традиций, которым с таким неуклонным рвением следовал всю свою жизнь.

   - Отчего же не сознаться, если это правда; теперь молодые люди умнее, дельнее и устойчивее в своих убеждениях, нежели были мы в те же лета,- отвечал Панаев.

   Тургенев, с притворным ужасом обращаясь к присутствующим, воскликнул:

   - Господа! Неужели мы дожили до такого печального времени, что увидим нашего элегантного Панаева в сюртуке, застегнутого на все пуговицы, с сомнительной чистоты воротничком рубашки, без перчаток и в очках!

   Добролюбов и Чернышевский всегда носили сюртуки и очки, но, разумеется, никогда не ходили в грязном белье.

   - Мое зрение стало слабо, и я должен скоро надеть очки! - отвечал Панаев.

   - Ну нет,- воскликнул Тургенев,- мы все, твои давнишние друзья, не допустим тебя сделаться семинаристом. Мы спасем тебя, несмотря на все старания некоторых личностей обратить тебя в поборника тех нравственных принципов, которых требуют от людей семинарские публицисты-отрицатели, не признающие эстетических потребностей жизни. Им завидно, что их вырастили на постном масле, и вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры; тот ведь тоже не задумался ни минуты отрубить голову поэту Шенье.

   - Бог с тобой, Тургенев, какие ты выдумал сравнения! - воскликнул Панаев в испуге.- Ты, ради бога, не делай этих сравнений в другом обществе.

   - Ты наивен, неужели ты думаешь, что статьи этих семинаристов читают в порядочном обществе?

   - Однако тогда бы подписка на "Современник" с каждым годом не увеличивалась!

   - По старой памяти ждут от "Современника" прежнего его стремления к развитию в обществе художественных вопросов... Меня удивляет, как Некрасов, с его практичностью, не видит, что семинаристы топят журнал в грязной луже. Впрочем, он теперь слишком занят другим делом. Он добивается быть капиталистом и, несомненно, им сделается, так что я буду перед ним бедняком. Ему нипочем теперь бросать тысячи на свои прихоти; а я должен призадумываться в сотне рублей, иначе не сведу дохода с расходом. Не понимаю, прежде это же имение давало вдвое более доходов. <...>

   Характер каждого человека лучше всего узнается в его домашней жизни.

   Я всегда изумлялась скромности Чернышевского как семьянина и отсутствию в нем всяких требований для себя комфорта. После продолжительной работы он был всегда весел, точно все время наслаждался легким и приятным занятием. Его кабинет был маленький, и он целый день проводил в нем за работой. Я заставала его иногда за двумя работами. Он спешил выпуском перевода "Истории" Шлоссера и диктовал перевод молодому человеку; пока тот записывал, Чернышевский в промежуток сам писал статью для "Современника" или же читал какую-нибудь книгу. Кроме древних языков, Чернышевский знал еще несколько европейских, и притом знал превосходно.

   Однажды Добролюбов, по поводу моего замечания о необыкновенной умеренности Чернышевского в обыденной жизни, сказал мне:

   - Чернышевский свободен от всяких прихотей в жизни, не так, как мы все, их рабы; но, главное, он и не замечает, как выработал в себе эту свободу...

   Обыкновенно люди, способные закалить себя от всяких материальных удобств, требуют, чтобы и другие также отреклись от них, но Чернышевскому и в голову не приходило удивляться, что другие люди до излишества неумеренны в своих прихотях.

   Чернышевский очень был близорук, вследствие чего с ним нередко происходили смешные qui pro quo; {Ошибка по недоразумению (лат.).- Ред.} например, раз, придя ко мне в комнату, он раскланялся с моей шубой, которая брошена была на стуле и которую он принял за даму; в другой раз возле него на стуле лежала моя муфта, и он нежно гладил ее, воображая, что это кошка, и т. п.

   Близорукость мешала Чернышевскому быть наблюдательным; зато Добролюбов обладал наблюдательностью в высшей степени; от него не укрывалось ничто фальшивое в людях, как бы они ни старались замаскировать эту фальшивость. Когда в редакции бывали литературные обеды, всегда многолюдные, то от Добролюбова не ускользала ни одна фраза, ни одно выражение лица присутствующих на обеде.

   Добролюбов всегда сидел на этих обедах возле меня и беседовал со мной, почти не принимая участия в общем разговоре. Между сотрудниками "Современника" Тургенев был, бесспорно, самый начитанный, но с появлением Чернышевского и Добролюбова он увидел, что эти люди посерьезнее его знакомы с иностранной литературой.

   Тургенев сам сказал Некрасову, когда побеседовал с Добролюбовым:

   - Меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив школьную скамью, мог так основательно ознакомиться с хорошими иностранными сочинениями! И какая чертовская память!

   - Я тебе говорил, что у него замечательная голова! - отвечал Некрасов.- Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием и образованием! Это, брат, русский самородок... Утешительный факт, который показывает силу русского ума, несмотря на все неблагоприятные общественные условия жизни. Через десять лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский.

   Тургенев рассмеялся и воскликнул:

   - Я думал, что ты бросил свои смешные пророчества о будущности каждого нового сотрудника в "Современнике"!

   - Увидишь,- сказал Некрасов.

   - Меня удивляет,- возразил Тургенев,- как ты сам не видишь огромного недостатка в Добролюбове, чтобы можно <было> его сравнить с Белинским! В последнем был священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому, а в Добролюбове всюду сухость и односторонность взгляда! Белинский своими статьями развивал эстетическое чувство, увлекал ко всему возвышенному!.. Я даже намекнул на этот недостаток Добролюбову в моих разговорах с ним и уверен, что он примет это к сведению.

   - Ты, Тургенев, забываешь, что теперь не то время, какое было при Белинском. Теперь читателю нужны разъяснения общественных вопросов, да и я положительно не согласен с тобой, что в Добролюбове нет понимания поэзии; если он в своих статьях слишком напирает на нравственную сторону общества, то - сам сознайся - это необходимо, потому что она очень слаба, шатка даже в нас, представителях ее, а уж о толпе и говорить нечего.

   - Ну, оставим этот разговор,- как бы с неудовольствием прервал Тургенев,- скажи-ка мне лучше, сколько у тебя капиталу. Всюду только и говорят, что ты выиграл значительный куш то у одного, то у другого.

   - Выиграл-то я изрядный куш, но половину его отыграли у меня... Что-то начинает мне надоедать игра!

   - И не смей оставлять ее, пока везет тебе счастье. Подумай, ведь дело идет к старости, а чтобы она была сносна, нужно окружить себя комфортом, а на это надо много денег!

   - Да, я развратился; мне теперь, по моим привычкам, много нужно денег.

   - Ошибаешься, это не развращение, а доказательство, что в тебе развились потребности к изящному в жизни. Вспомни, как мы с тобой в сороковых годах, бывало, пожирали обеды в пятьдесят копеек, а теперь нас стошнило бы, если б только посмотрели на такой обед. Прежде я, приезжая в деревню к матери, был доволен расположением какой-нибудь Натальи из девичьей, от которой несло русским маслом и опойковыми башмаками. А теперь такая женщина возбудила бы отвращение, если б приблизилась ко мне. Скорее тогда мы имели развращенные понятия, а теперь только явились в нас потребности к изящному.

   Когда Тургенев убедился, что Добролюбов не поддается на его любезные приглашения, то оскорбился и начал говорить, что в статьях Добролюбова виден инквизиторский прием: осмеять, загрязнить всякое увлечение, все благородные порывы души писателя, что он возводит на пьедестал материализм, сердечную сухость и с нахальством глумится над поэзиею; что никогда русская литература до вторжения в нее семинаристов не потворствовала мальчишкам из желания приобрести этим популярность. Кто любит русскую литературу и дорожит ее достоинством, тот должен употребить все усилия, чтобы избавить ее от этих кутейников-вандалов.

   Эти воззвания Тургенева доходили до Добролюбова, но он не обращал на них внимания и удивлялся только одному: к чему об этом передают ему?

   - Неужели думают,- говорил он,- что я испугаюсь таких угроз и в угоду Тургеневу изменю свои убеждения. Странные понятия у этих господ!

   Мне было странно видеть, что когда соберутся вместе Чернышевский, Добролюбов, Антонович и Пыпин, то они никого не бранят и никто из них не интересуется литературными дрязгами и сплетнями.

   Через несколько месяцев по приезде маленького брата Добролюбова он выписал и меньшого своего брата Ваню¹⁰.

   Кроме забот о сестрах и братьях, Добролюбову пришлось заботиться пристроить на службу также приехавшего к нему дядю¹¹.

   Добролюбов с детства не видал его, потому что оба они жили в разных городах.

   Надо было удивляться, когда Добролюбов успевал перечитать все русские и иностранные газеты, журналы, все выходящие новые книги, массы рукописей, которые тогда присылались и приносились в редакцию. Авторам не нужно было по несколько раз являться в редакцию, чтобы узнать об участи своей рукописи. Добролюбов всегда прочитывал рукопись к тому дню, который назначал автору.

   Много времени терялось у Добролюбова на беседы с новичками писателями, желавшими узнать его мнение о недостатках своих первых опытов. Если Добролюбов видел какие-нибудь литературные способности в молодом авторе, то охотно давал советы и поощрял к дальнейшим работам. Немало труда и времени нужно было употреблять также на исправление некоторых рукописей. Наконец, приходилось беспрестанно отрываться от дела и для объяснений с ними. Таким образом, Добролюбов мог приниматься за писание своих статей только вечером и часто засиживался за работой до четырех часов утра. Изредка он для отдыха приходил на нашу половину к вечернему чаю и был доволен, если его братья, беседуя с ним, высказывали умно и толково свои мнения о прочитанной книге, которую он давал им. Добролюбов говорил мне:

   - Мальчики неглупые, только надо позаботиться дать им прочное образование, развить в них честное направление, и это моя обязанность, а между тем я плохо выполняю ее.

   Я успокаивала его, уверяя, что теперь для мальчиков еще не так важна его забота о них, а когда они подрастут, тогда и его жизнь не будет такая лихорадочная и он может руководить сам их воспитанием.

   По утрам Добролюбов беседовал с Некрасовым относительно состава книжек "Современника" и вообще о статьях, предназначавшихся для напечатания в журнале.

   Он очень заботился, чтобы ни одна фраза не противоречила направлению журнала, и волновался, если авторы статей выражали свои мысли слишком многословно. Особенным многословием отличался литератор Ш.¹²

   Однажды Добролюбов настаивал на необходимости выкинуть из его статьи три страницы.

   - За что же,- говорил Добролюбов,- заставлять читателя терять время на ненужную болтовню автора, разводящего на трех страницах мысль, которую можно выразить двумя фразами; да и добро бы, если бы эта мысль была нова, а то самая избитая.

   - Не стоит поднимать возню! - заметил Некрасов.- Потом объясняйся с Ш.

   - Я беру на себя эти объяснения.

   - Это не избавит и меня от них. И так на "Современник" все точат зубы! Обрадуются, что у редакции выйдет неприятность с Ш., и пойдут разные толки.

   - Редакция обязана дорожить мнением читателя, а не литературными сплетнями,- отвечал Добролюбов.- Если бояться всех сплетен и подлаживаться ко всем требованиям литераторов, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточно и того, что редакции нужно сообразоваться с цензурой. Пусть господа литераторы сплетничают что хотят, неужели можно обращать на это внимание и жертвовать своими убеждениями. Рано или поздно правда разоблачится и клевета, распущенная из мелочного самолюбия, заклеймит презрением самих же клеветников.

   Добролюбов говорил это, очевидно, по поводу распространяемых слухов, будто бы он и Чернышевский являются всюду на сборища молодежи и льстят ей до самоунижения, добиваясь популярности, так как сознают, что их бездарные статьи не могут иметь никакого значения в публике, и они подзадоривают мальчишек, чтобы те кричали об их статьях.

   Я, как очевидица образа жизни Добролюбова, могу удостоверить, что он только по утрам видел молодых людей, которые являлись в редакцию с рукописями, и не бывал ни на каких сборищах. Очень часто по вечерам я уговаривала его бросить работу и пойти провести время у кого-нибудь из его семейных знакомых; но он постоянно отговаривался тем, что ему надо торопиться окончить чтение рукописи или дописать статью. Добролюбов не любил даже разговаривать, когда в редакции собиралось много народу.

   Чернышевский также не был способен заискивав популярности, и если к нему ходили молодые люди, то лишь с просьбами о работе. Правда, что в течение одной зимы у жены Чернышевского собиралось по субботам много студентов, но - для танцев. Чернышевский под шум веселого говора танцующих и звуки фортепьян работал у себя в кабинете.

   Когда Добролюбов писал свои статьи и ему приходилось делать ссылки на книги, журналы и газеты, он не нуждался в справках: благодаря своей удивительной памяти он отлично помнил, где и что было напечатано.

  

  

   Теперь расскажу - каким образом произошел разрыв между Тургеневым и "Современником".

   Добролюбов написал статью о повести Тургенева "Накануне", и она была послана к цензору Бекетову. Все читавшие эту статью находили, что Добролюбов хвалил автора и отдавал должное его таланту. Да иначе и быть не могло. Добролюбов настолько был честен, что никогда не позволял себе примешивать к своим отзывам о чьих-либо литературных произведениях своих личных симпатий и антипатий.

   Некрасов пришел ко мне очень встревоженный и сказал:

   - Ну, Добролюбов заварил кашу! Тургенев страшно оскорбился его статьею... И как это я сделал такой промах, что не отговорил Добролюбова от намерения написать статью о новой повести Тургенева для нынешней книжки "Современника"! Тургенев сейчас прислал ко мне Колбасина¹³ с просьбой выбросить из статьи все начало. Я еще не успел ее прочитать. По словам Тургенева, переданным мне Колбасиным, Добролюбов будто бы глумился над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными, ехидными намеками.

   Некрасов говорил все это недоумевающим тоном. Да и точно, нелепо было допустить, чтобы Добролюбов мог написать недобросовестную статью о таком талантливом писателе, как Тургенев.

   Я удивилась,- каким образом могли попасть в руки Тургенева корректурные листы статьи Добролюбова? Оказалось, что цензор Бекетов сам отвез их Тургеневу из желания услужить¹⁴. Я стала порицать поступок цензора, но Некрасов нетерпеливо сказал:

   - Дело идет не о цензоре, а о требовании Тургенева выкинуть все начало статьи... Нельзя же ссориться с ним!

   - А вы находите, что с Добролюбовым можно? - спросила я.- Он, наверно, не захочет признать за Тургеневым цензорских прав над своими статьями.

   - Добролюбов настолько умен, что поймет всю невыгоду для журнала потерять такого сотрудника, как Тургенев! - ответил мне Некрасов.

   - Да и Тургенев настолько же умен, чтобы, заявляя свои требования, не знать заранее, что Добролюбов им не подчинится.

   Некрасов, стараясь объяснить себе поступок Тургенева, сказал:

   - Не отзывался ли Добролюбов в каком-нибудь обществе нехорошо о Тургеневе? Может быть, это дошло до него, и вот он с предвзятой мыслью прочел статью, вспылил и сгоряча прислал подвернувшегося под руку Колбасина ко мне.

   Предположение Некрасова не имело основания: Добролюбов в обществе никогда не касался личностей литераторов, да и бывал вообще в обществе таких людей, которые не занимались пересудами и сплетнями. Я подивилась - почему Тургенев не сам приехал объясниться с Некрасовым, с которым находился столько лет в самых коротких приятельских отношениях, а прибегнул к посреднику?

   - Ну, что толковать о пустяках! - ответил Некрасов.- Важно то, чтобы поскорей успокоить Тургенева. Он потом сам увидит, что погорячился.

   Некрасов отправился объясняться к Добролюбову. Через час Добролюбов пришел ко мне, и я услышала в его голосе раздражение.

   - Знаете ли, что проделал цензор с моей статьей? - сказал он.

   Я ему отвечала, что все знаю; тогда Добролюбов продолжал:

   - Отличился Тургенев! По-генеральски ведет себя... Удивил меня также и Некрасов, вообразив, что я способен на лакейскую угодливость. Ввиду нелепых обвинений на мою статью, я теперь ни одной фразы не выкину из нее.

   Добролюбов прибавил, что сейчас едет объясняться к цензору Бекетову¹⁵. Я заметила, что не стоит тратить время на объяснение.

   - Как не стоит! - возразил Добролюбов.- Если у человека не хватает смысла понять самому, что нельзя дозволять себе такое бесцеремонное обращение с статьями, которые он обязан цензуровать, а не развозить для прочтения кому ему вздумается...

   Цензор Бекетов преклонялся перед авторитетом Тургенева и воображал, что и тот питает к нему большое уважение за его цензорскую храбрость. Бекетов всегда торжественно объявлял: "Я, господа, опять получил выговор от начальства - это третий в один месяц!", и Бекетов с гордостью обводил глазами всех. Тургенев, потешался над Бекетовым, расхваливая его храбрость, и говорил ему, что он единственный просвещенный цензор в России! Простодушный Бекетов умилялся и растроганным голосом благодарил литераторов за то, что они ценят его деятельность, и распространялся о своих либеральных подвигах.

   Когда Бекетов уходил, то Тургенев покатывался со смеху и восклицал:

   - Вот хвастливый гусь! Я думаю, у самого от каждого выговора под жилками трясется, а он кричит о своей храбрости!

   Некрасов, давший знать Тургеневу, что сам будет у него, поехал к нему, но не застал его дома и намеревался перед клубным обедом опять заехать к нему, объясняя себе отсутствие Тургенева какой-нибудь случайностью.

   В этот вечер Некрасов вернулся из клуба около двух часов ночи и вошел в нашу столовую; он был мрачен и, подавая мне записку, сказал:

   - Мне не удалось опять застать дома Тургенева, я оставил ему письмо и вот какой получил ответ - прочитайте-ка.

   Ответ Тургенева состоял из одной фразы: "Выбирай: я или Добролюбов".

   Некрасов был сильно озадачен этим ультиматумом и, ходя по комнате, говорил:

   - Я внимательно прочел статью Добролюбова и положительно не нашел в ней ничего, чем мог бы оскорбиться Тургенев. Я это написал ему, а он вот какой ответ мне прислал!.. Какая черная кошка пробежала между нами? Остается одно: вовсе не печатать этой статьи. Добролюбов очень дорожит журнальным делом и не захочет, чтобы из-за его статьи у Тургенева произошел разрыв е "Современником". Это повредит журналу, да и прибавит Добролюбову врагов, которых у него и так много; в литературе обрадуются случаю, поднимут гвалт, на него посыпятея разные сплетни, так что гораздо благоразумнее избежать всего этого... Я в таком состоянии, что не могу идти к нему объясняться, лучше вы передайте, какой серьезный оборот приняло дело.

   Я отправилась к Добролюбову; он удивился моему позднему приходу. Я придала шутливый тон своему поручению и сказала:

   - Я явилась к вам как парламентер.

   - Догадываюсь - предлагают сдаться? - с усмешкою спросжд он.

   - Рассчитывают на ваше благоразумие, которое устранят важную потерю для журнала; Некрасов получил записку от Тургенева...

   - Вероятно, Тургенев грозит, что не будет более сотрудником в "Современнике", если напечатают мою статью,- перебил меня Добролюбов.- Непонятно мне, для чего понадобилось Тургеневу придираться к моей статье! Он мог бы прямо заявить Некрасову, что не желает сотрудничать вместе со мной. Каждый свободен в своих симпатиях и антипатиях к людям!.. Я выведу Некрасова из затруднительного положения; я сам не желаю быть сотрудником в журнале, если мне нужно подлаживаться к авторам, о произведениях котормх я пишу.

   Добролюбов не дал мне возразить и добавил:

   - Нет, уж если вы взялись за роль парламентера, так выполните ее по всем правилам и передайте мой ответ Некрасову.

   Идя от Добролюбова, я встретила в передней Панаева, только что вернувшегося домой, и передала ему ответ Добролюбова.

   - О чем хлопочет Некрасов? - сказал Панаев.- Никакого соглашения не может быть с Тургеневым. Я был в театре, и там мне говорили как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с "Современником", потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи... Анненков накинулся на меня с пеной у рта, упрекая в черной неблагодарности и уверяя, что единственно одному Тургеневу мы обязаны успехом журнала; что мы осрамили себя, дозволяв нахальному и ехидному мальчишке писать ругательства о таком великом писателе, как Тургенев! Я не мог уйти от него, потому что в проходе была толпа, а Анненков воспользовался этим и нарочно громко говорил, чтобы все его слышали... Я только тем заставил его замолчать, когда сказал ему, что он, верно, за обедом выпил много шампанского, что так кричит в публике.

   Я сообщила Некрасову ответ Добролюбова.

   - Ну вот, недоставало этого! - с досадою воскликнул Некрасов.

   В эту минуту вошел Панаев и передал Некрасову выходку Анненкова в театре. Некрасов выслушал его молча и, тяжко вздохнув, произнес:

   - Ну, тут ничего не поделаешь! Значит, постарались науськать Тургенева на Добролюбова! - И, обратись ко мне, он продолжал: - Скажите Добролюбову, чтобы он не сердился на меня, если я его обидел чем-нибудь. Очень я расстроен. Лучше завтра утром поговорим; нам обоим надо успокоиться.

   Когда я рассказала Добролюбову о разговоре Анненкова с Панаевым, то Добролюбов пожал плечами и заметил:

   - Напрасно они думают, что стоит только им произнести свой приговор над человеком, что он дурак и недобросовестный, то им бесконтрольно все поверят!.. Удивляюсь, как мало у этих людей чувства собственного достоинства!..

   Я долго еще разговаривала с Панаевым о выходке Тургенева, которая явно клонилась к тому, чтобы лишить Добролюбова возможности сотрудничать в "Современнике". Панаев тогда уже убедился, что был обязан именно своим близким приятелям тем, что о нем постоянно ходили всякого рода сплетни в литературной среде. В первую минуту огорчения Панаев говорил мне:

   - За что они всегда так преследовали меня? Что я им сделал дурного? Если я такой дрянной человек, то как же они могли столько лет находиться со мной в таких коротких приятельских отношениях? Как хватало у них духу, после того как они распускали всякие сплетни на меня, жать мне руку и садиться за мой стол? Как у них язык ворочался уверять меня в своей дружбе? Мне так тяжело и такая мучительная тоска давит меня, что я места не нахожу.

   Панаев до ослепления был привязан ко всем своим старим друзьям, и на него сильно подействовала их лицемерная дружба. Он сделался скучен и молчалив и по возможности избегал их общества. Это заметили его мнимые друзья и приставали к нему с расспросами: "Что с тобой? Мы думали, что наш Панаев вечно будет юн, а он сделался неузнаваем. Мы, все твои друзья, так тебя любим, что такая перемена в тебе нас огорчает".

   Панаев конфузился и говорил мне:

   - Хоть бы оставили меня в покое с своим участьем: еще тяжелее мне делается от этого!..

   Не знаю, какой разговор происходил на другое утро у Некрасова с Добролюбовым, но, придя от него, Некрасов сказал мне:

   - Добролюбов - это такая светлая личность, что, несмотря на его молодость, проникаешься к нему глубоким уважением. Этот человек не то, что мы: он так строго сам следит за собой, что мы все перед ним должны краснеть за свои слабости, которыми заражены. Мне больно и обидно, что Тургенев составил себе такое превратное понятие о человеке такой редкой честности. Но, бог даст, все недоразумения выяснятся и Тургенев устыдится, что по слабости своего характера поддался влиянию завистливых сплетников, которых, к несчастью, слишком много развелось в литературе.

   Некрасов был убежден, что, несмотря на разрыв Тургенева с "Современником", это не повлияет на их давнишнюю дружбу. Он имел право так думать, потому что, когда прежде у Тургенева выходили истории с некоторыми литераторами из-за его нелестных отзывов о них на стороне, Тургенев говорил тогда Некрасову:

   - Вот между нами подобных историй не может произойти, потому что мы оба не поверим никаким сплетням. Сколько раз пробовали нас поссорить, наушничая, что я будто бы о тебе дурно отзывался, однако ты не поверил же? Мне кажется, если бы ты вдруг сделался ярым крепостником, то и тогда бы наша дружба не могла пострадать. Я бы снисходительно относился к перемене твоих убеждений. Мы, брат, с тобой теперь так крепко связаны, что ничто не может нас разлучить.

   Некрасов был привязан к Тургеневу и твердо убежден в его взаимной привязанности к нему. Некрасов понимал, что для журнала Добролюбов необходим. Тургенев в последнее время почти ничего не делал для "Современника". Принявшись за повесть "Накануне", он уверял, что пишет ее для "Современника", а между тем отдал эту повесть в другой журнал¹⁶, оправдываясь тем, что к нему пристали с ножом к горлу, требуя исполнения честного слова, данного давно редактору, и чуть не силою взяли у него рукопись. Он утешал Некрасова, уверяя, что у него уже обдумана новая повесть для "Современника" и он скоро ее напишет.

   Некрасов говорил: "Я сам виноват, зная, как Тургенев теряется, когда на него накинутся нахрапом; мне надо было поступить так же, а я имел глупость этого не сделать...

   Взял бы у него начало повести, и она была бы напечатана в "Современнике"".

   Разрыв Тургенева с "Современником" произвел такое же смятение в литературном мире, как если бы случилось землетрясение. Приближенные Тур