Добролюбов Николай Александрович - Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников

несмотря на довольно сильный мороз, что его енотовая шуба распахнулась и грудь его была совсем открыта.

   Совершилось то, что он выразил в стихах:

  

  

   После смерти моего брата Н. Г. Чернышевский читал лекцию в зале "Пассажа"⁹, о литературной деятельности моего брата и значении его для русского общества. Бывшие на лекции почитатели моего брата говорили, что Н. Г. Чернышевский вдруг чем-то раздражился и прервал лекцию следующими словами: "Что я вам говорю о Николае Александровиче Добролюбове! Разве вы понимаете, цените его? Вот пройдет пятьдесят лет - тогда будут читать, воспринимать его идеи и понимать его!" Эти слова вызвали в то время сожаление и неудовольствие. Вызов, брошенный Н. Г. Чернышевским русскому обществу, сочли за оскорбление.

   Причины этого раздражения Н. Г. Чернышевского я не узнал в то время. Теперь я объясняю его раздражение тем, что между собравшимися почитателями моего брата, его ценившими, понимавшими и любившими как деятеля и человека, была кучка его врагов, которых он выставлял на суд общества во всей их неприглядности, которые узнавали себя в его сочинениях, хотя он их и не называл, и эта кучка не упустила случая выражать чем-нибудь свое неудовольствие на слова лектора, а следовательно, к памяти моего брата, которого Н. Г. Чернышевский любил от всего сердца, как самого лучшего друга. Возмутившись непочтением к памяти того, кто был для него дороже всех, пошлостью, ограниченностью и наглостью презренной кучки людей, Н. Г. Чернышевский, забыв огромное большинство слушателей, почитавших моего брата, бросил свой вызов всему обществу.

   Распространение сочинений брата, все большая потребность в его живом, образном, честном слове, отзывы, появившиеся в различных органах печати по случаю сорокалетия со дня его смерти,- неоспоримое доказательство справедливости слов Н. Г. Чернышевского.

  

   <1901>

  

  

   ...В библиотеке Шейта мне сказали, что меня спрашивал Добролюбов. Я невыразимо обрадовался: мы были с ним хороши в Педагогическом институте. Я никогда не жил такою полною жизнью, как в этой "клетке". Тогда там были светлые головы...

   В настоящую минуту Добролюбов был для меня благою вестью с "того мира". Последнее время в Петербурге мы с ним не видались, потеряли один другого из виду. Он кончил двумя годами раньше. Я знал о его жизни только по статьям -бова. И - что таить? - мне было бы больно и завидно его видеть. Хотел я через него хлопотать о напечатании одной пьесы... Нет, бог с ним! Так мы и не встречались года два.

   Он мне обрадовался. Он почти год был за границею и уже с неделю в Харькове, в ожидании мальпоста¹. Я не узнал его: меня поразило его изнеможенное лицо и беспрерывный кашель. Глаза все те же. Когда они глядели сверх очков, они как будто говорили: "Бедные, как мне вас жаль!"

   Мы вспомнили прошлое, товарищей. Много смеялись, припоминая с Добролюбовым одну сцену. Директор считал меня за хорошего студента. Раз он увидал, что я хожу по рекреационной зале под руку с Добролюбовым.

   - Ну, вам теперь зададут,- проговорил Добролюбов.

   Через минуту явился в камеру инспектор.

   - Вы давно знакомы с Добролюбовым? - спросил он с испугом.

   - Давно.

   - До института?

   - Да.

   - Что вы?! Меня прислал Иван Иванович, бросьте его! Вы мещанин, вас Иван Иваныч принял в институт... а вы - с Добролюбовым! Пожалуйста, бросьте, бросьте его.

   Я просидел у Добролюбова за полночь. Он занимал нумерок в Харьковской гостинице. На полу лежал раскрытый чемодан с книгами, на столе какая-то рукопись, валялась бездна картинок (итальянские и швейцарские виды), стояла бутылка с молоком... Я все горячился, кричал.

   - Зачем вы так кипятитесь? - говорил он своим неспешным, ровным голосом.

   И мне становилось стыдно и досадно: в самом деле, что я ору?

   - Сами виноваты - взглянули на грязь в розовые очки...

   Он подарил мне свою карточку, снятую в Неаполе, и обещал опубликовать выкинутую со мною театральную штучку. (См. "Современник", 1861, август, Внутреннее обозрение.)

   - Я теперь поправился,- говорил он, между прочим.- Не правда ли, лицо здоровое?

   - Н-да.

   - В Одессе только было худо: хлынула кровь.

   - Зачем вы скоро возвращаетесь в Петербург? Работали бы в Италии, в Крыму.

   - Нет, пора. Надо.

   Он напился молока.

   - Знаете, это все - учебные годы. Сколько умерло...

   - Помните Тихомирова? - спросил я.

   - Что октавой пел?

   - Да. Какой могучий был семинарист. В трескучие морозы - пальтишко, подбитое байкой... И вот нет его, чахотка - и баста, у праотцев.

   - Правда. А пьесу вашу (он закашлялся), пьесу возьму в Москве у Каткова. Вы не пишите ему, кто я, а то хуже...- И он тихонько засмеялся.- Я хочу спросить у него мнение о -бове... Что же вы теперь намерены делать?

   - Еду с Рыбаковым в Саратов. Может быть, там примут. Я рад, что отсюда уезжаю. На здешней сцене нельзя думать об искусстве: спектакли во время ярмарок ежедневные, актеров пять-шесть; некогда пообедать, не только роль прочесть. В этой почтовой гоньбе погибнет всякое дарование...

   - А что бы вам кинуть сцену? Поедем в Петербург, там найдете кусок хлеба.

   - Зачем я поеду? Нет, это решено... Не забывайте меня. Может быть, ваши письма не дадут мне упасть в пропасть...

   На другой день он уехал в мальпосте. Неужели для меня наступит ночь?..

  

   <1830>

  

  

   ..."Какой я чести удостоилась,- встретила меня этими словами нянька, которая одна в то время домовничала со мной в доме: семейство еще не возвратилось из Москвы с могилы отца.- Какой я чести удостоилась,- говорила нянька с сияющим лицом,- пришел и поцеловал. "Я, говорит, тебя, нянюшка, помню"; я сказала, что Валерьяна Викторовича еще нет, так он вам велел прийти!" - "Да кто же такой?" - "Да я не знаю, как фамилия-то, вы говорили, что он на всю Расею известен, а меня, ну-ка ты, поцеловал, старуху!" - "Неужели Добролюбов?" - "Он, он, идите к нему, он завтра уедет". Дело в том, что Н. А. Добролюбов был товарищем брата в детстве и, проезжая из-за границы в Петербург, заехал в Нижний повидаться с родными¹ и тем доставил мне случай повидаться, как я был уверен, с великим человеком. Отчасти со слов Ивана Ивановича, отчасти по собственным рассуждениям я в то время считал Добролюбова выше Белинского и, может быть, под влиянием того, что был его согражданин, верил вполне в бессмертность его славы. Я забыл тридцать верст и в ту же минуту отправился к нему; не берусь описывать, что я чувствовал, когда стоял лицом к лицу с автором "Темного царства", с творцом знаменитого "Свистка", мутившего покой всей русской литературы. Совершенно ничего нельзя было найти в его наружности, что бы напоминало в нем резкого, колкого критика и сатирика; в манерах, в голосе, из лица, уже говорившего о близкой смерти,- виден был человек нервно чувствительный, с чрезвычайно развитым сердцем и как будто придавленный горем. Поговоривши немного о литературе, о том, что он придумал писать (и действительно написал), Добролюбов заметил несколько номеров "Колокола", лежавших на столе, и заговорил о политике. Наверно могу сказать, что ни в одной его мысли я не думал сомневаться, ни с одним из его положений не думал не соглашаться; передо мной говорил "великий человек", "предводитель нескольких поколений" - и довольно. И странное дело: точно он знал, какие мысли тревожили меня; он говорил о том, что на дело Герцена и Kо должно смотреть серьезно, не удовлетворяться либеральными фразами, что у нас много слов, но нет вовсе дела, что это дело, наконец, требует и достойно того, чтобы ему посвятить жизнь и глядеть на него не слегка, но как на задачу жизни. Было очень ясно, что человек говорит с глубоким чувством, без всякого шарлатанства,- и тем были убедительней, или, верней сказать, тем глубже западали мне в душу его слова. И моя серьезность и самостоятельность, еще не проявившись, уже нашли себе дорогу.

   Я приехал в Казань на второй курс во многом не таков, как уехал из нее: благодаря встрече с Добролюбовым я ревностно принялся за науку, но... меня побуждала к этому "серьезная задача жизни"; я перестал увлекаться шумной жизнью читальной комнаты, но... потому, что видел в ней непонимание "серьезной задачи жизни", пустяки, на которую напрасно тратили энергию и время...

  

   Ноябрь, 10, 1863

   Казань. Казанский госпиталь

  

  

   ...Пишущий эти строки имел случай встретиться с Добролюбовым незадолго до его смерти; до сих пор мне как-то все не доводилось сделать общим достоянием свои воспоминания об этой встрече. Теперь кстати прибавить эту крупицу к общей массе материалов для его биографии. Это было в конце июля или в начале августа 1861 года. Возвращаясь из-за границы, Добролюбов на несколько дней заезжал повидаться со своими родственниками в Нижний Новгород. Я узнал о его приезде от своей няньки, которая сообщила мне, что "приходил Николай Александрович - спрашивал В. В." (моего старшего брата, с которым был товарищ по семинарии). Я решил воспользоваться случаем увидеть Добролюбова. Он встретил меня очень приветливо, и я могу засвидетельствовать, что общеизвестный его портрет, приложенный при собрании его сочинений, дает о лице Добролюбова совершенно неверное представление. Живая, подвижная физиономия, что-то ласковое и любящее в светлых глазах, мягкая улыбка - все это делало Добролюбова чрезвычайно привлекательным, несмотря на некрасивый облик его лица. Добролюбов расспрашивал меня немного о Казанском университете и студенчестве, но эту часть разговора я совсем не помню. Помню только, что он скоро перешел к литературным интересам и тотчас же оживился, коснувшись этой темы. Он высказывал свое удивление, что его не понимают даже в "либеральном" лагере прессы. Речь шла о его статье "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами". "Говорят: как можно нападать на такую светлую личность, как Пирогов? Да ведь Пироговых-то именно и не следует щадить, если они сбиваются с истинного пути. Кому много дано, с того много и спросится. Уж если Пирогов защищает розгу, так чего же ждать от других. Нет, он заслуживал того, чтобы к нему отнестись беспощадно". Не ручаюсь за точность переданных выражений, но мысль была именно эта самая; она и проведена им в статье "От дождя да в воду", появившейся в августовской книжке "Современника" за 1861 год. Добролюбов довольно долго и горячо ее развивал и в заключение как-то решительно сказал: "Нет, надо опять "свистнуть", хорошенько "свистнуть"", и обещал это сделать тотчас по возвращении в Петербург {Помнится, в "Свистке" действительно вскоре появилось стихотворение на тему полемики о Пирогове¹.}. На свое здоровье он не жаловался, и я не подозревал, что ему осталось жить лишь несколько месяцев. Но теперь припоминаю, что прозрачность кожи и зловещий румянец щек ясно говорили, что он бесповоротно жертва скоротечной чахотки.

  

   <1893>

  

  

   ...Я очень смутно помню свое детство; мне было едва восемь лет, когда брат уехал в Петербург. Затем, когда через несколько лет он приехал на каникулы в нашу семью, после уже смерти матери, я вспоминаю его, и он рисуется в моем представлении серьезным, как-то грустно сосредоточенным, с спокойным и ровным голосом и манерами. Помню, когда мы входили в кабинет отца, всегда видели там - он или читал что-нибудь отцу, или разговаривал с ним. Смутно припоминаю затем похороны отца - на всех нас (детей) легла какая-то бессознательная паника; мы не могли, конечно, ясно сознавать наше горе, но чувствовали что-то тяжелое, угнетающее, какой-то конец нашему мирному детскому житью. Помню, как брат в то время часто обнимал то одного, то другого из нас, как-то утешал, что <-то> говорил. Затем семья наша разъединилась: нас разобрали по разным домам. Через год или около того меня отправили в Симбирск. <...>

   По приезде из Симбирска в Нижний я увиделась с братом за три месяца до его смерти. Он только что вернулся из-за границы и приехал на несколько дней к нам в Нижний Новгород¹. Очень мало времени оставалось ему для бесед с нами (сестрами), ибо все наши родные окружили его и всякий просил его к себе. В первый же день приезда своего он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребенок. Всю дорогу оттуда он был грустен, хотя и разговаривал с нами, спрашивал нас, как живется нам, счастливы ли мы и пр. Меня он уговаривал ехать в Петербург, говоря, что мне нужно доучиться, доразвиться, обещал устроить меня там в одном близко знакомом ему хорошем семействе, но, чувствуя, вероятно, что недолго проживет, особенно не настоял на этом. Итак, вот и все.

  

  

   ...Окончив морские купанья, я поехала в Париж и, по совету докторов, решилась остаться на зиму за границей. Вдруг я получила от Панаева письмо, в котором он извещает меня, что Добролюбов неожиданно вернулся из-за границы¹. Панаев писал, что на его глаза Добролюбов нисколько не поправился, а даже скорее похудел. Меня очень рассердило, что Добролюбов вернулся к осени в Петербург, тогда как доктор строго запретил ему это делать. Вслед за письмом Панаева я получила и от Добролюбова письмо², в котором он писал, что возвратился в Петербург, потому что для его здоровья было совершенно бесполезно долее оставаться за границей, а между тем ему сделалась невыносима его праздная жизнь. "Теперь не время думать о своем здоровье и сидеть сложа руки за границей,- писал он,- когда столько есть дела в Петербурге. Признаюсь Вам, меня огорчило Ваше намерение остаться на зиму за границей; я рассчитывал, что скоро Вас увижу. Но я не такой закоренелый эгоист и порадуюсь, если Вам покойнее будет жить подальше от Петербурга, где точно для Вас слишком много разных волнений, которые так вредно отзываются на Вашу печень. Вернитесь к нам совершенно излечившейся от Вашей болезни. Примитесь-ка за работу; Вас не будут отрывать от нее, как это обыкновенно случалось с Вами в Петербурге. Как напишете повесть, то сейчас пришлите".

   Кроме того, Добролюбов описывал в этом письме, как он устроился на новой квартире, уведомлял, что взял к себе своих братьев от учителя и что его дядя поселился у него; затем строил планы - как на следующее лето будет жить с нами на даче.

   В половине сентября я получила от Панаева письмо, которое меня очень встревожило и огорчило. Добролюбов простудился и расхворался; доктор нашел, что у него чень серьезная болезнь в почках. Я начала подумывать о возвращении в Петербург для того, чтобы, если Добролюбову не будет лучше, по возможности удалить от него заботы о братьях и вообще доставить больному более удобств при его холостой обстановке. Вдруг получаю коротенькое письмо от Добролюбова:

   "Если Вам возможно, то вернитесь поскорей в Петербург, Ваше присутствие для меня необходимо. Я никуда не гожусь! Меня раздражает всякая мелочь в моей домашней обстановке. Вы можете видеть, насколько я болен, если придаю значение пустякам. Я убежден, что если Вы приедете, то мне легче будет перенести болезнь. Я не буду распространяться о моей благодарности, если Вы принесете для меня эту жертву. Ответьте мне немедленно, можете ли Вы приехать?"

   Я телеграфировала Добролюбову, что скоро приеду³.

   Заграничный поезд прибыл в Петербург поздно вечером. Панаев встретил меня и на мой вопрос о Добролюбове сказал, что он уже три дня не выходит из дому вследствие лихорадки. Я решила навестить его завтра утром, как вдруг он сам явился неожиданно. Мне трудно было скрыть от него тяжелое впечатление, которое он произвел на меня своим болезненным видом. Я, конечно, побранила его за то, что он пришел так поздно, и притом в дождь, тогда как доктор запретил ему выходить.

   - Я предчувствовал, что вы меня встретите выговором,- шутливо сказал Добролюбов.- Извольте, я два дня лишних пролежу дома за сегодняшний вечер.

   Он был в хорошем расположении духа и просидел у меня до часу. Я заметила, что у него сделался сильный жар, и уговорила его переночевать на половине Некрасова.

   Добролюбов спросил меня - очень ли он изменился. Я сочла за лучшее сказать ему правду.

   - Вот вы понимаете, как смешно больному человеку врать, что будто он пышет здоровьем. А я был прав, когда говорил перед отъездом за границу, что доктор ошибается - будто у меня нет никакой другой болезни, кроме утомления от усиленных занятий.

   - Не надо вам было возвращаться осенью в Петербург. Простудились!..

   Добролюбов горько усмехнулся и произнес:

   - Простуда! Ну, да об этом теперь нечего говорить! Спохватились лечить меня от моей болезни тогда, когда дали ей время развиться.

   На другое утро он по-прежнему пришел ко мне пить чай и уверял меня, что отлично спал и чувствует себя бодрым.

   - Вот видите ли,- говорил он,- никаких дурных последствий не произошло, напротив, я сегодня встал, не чувствую лихорадочного озноба; наверно, и к вечеру не будет жара... Примусь писать.

   Я вместе с ним пошла посмотреть - какая у него квартира, и нашла, что она никуда не годится для больного человека: мрачная, темная и сырая.

   Когда я присмотрелась к его домашней обстановке, то поняла причину его раздражительности. Дядя поминутно донимал его жалобами на племянников, на кухарок, постоянно заводил разговоры о том, какое тягостное бремя взял на себя, заведуя хозяйством, обижался, что Добролюбов не может есть жирный суп и тощую курицу, зажаренную в горьком масле. Я распорядилась присылать Добролюбову обед от нас, и за это дядя его надулся на меня.

   Добролюбов по-прежнему, если еще не с удвоенным рвением, заботился о журнале и, не обращая внимания ни на какую погоду, ездил в типографию и к цензорам.

   В самых первых числах октября он приехал к нам от цензора в десятом часу вечера, сильно раздраженный тем, что не мог уломать его, чтобы он пропустил вычеркнутые места в чьей-то статье.

   Некрасов только что встал после обеденного сна и флегматически заметил:

   - Охота вам была в такую скверную погоду ездить к цензору, толковать с ним битый час! Чрез два месяца пошлем к нему новый набор этой статьи, он и позабудет, что уже читал ее, и, наверное, пропустит. Надо послать в типографию сказать, чтобы набрали другую статью.

   Добролюбов пристально смотрел на Некрасова, и я заметила, что он раздражается его флегматическим тоном.

   - Что же? Мы будем преподносить читателям запоздалые статьи о вопросах, которыми живо интересуется общество?..- спросил Добролюбов.

   - Ну, что делать! - возразил Некрасов.

   - А небось,- иронически отвечал Добролюбов,- если бы вы, проголодавшись, пришли в ресторан и заказали себе хороший обед, а вам бы подали подогретые кушанья, то не так бы покойно отнеслись бы к этому. Положим, мое сравнение неудачно, но для вас оно, может быть, в эту минуту будет понятнее.

   Некрасов встрепенулся и произнес:

   - Было время, что и я так же волновался, как вы!.. Я вовсе не охладел к журналу, а из горького опыта убедился, что надо благоразумнее относиться к подобным вещам. Вот вы волнуетесь, вредите своему здоровью, поскакали к цензору, а из этого никакого толка не вышло.

   - Выйдет! - убежденным тоном ответил Добролюбов.- Я сейчас же иначе выражу те места, которые цензор выкинул, и завтра утром опять поеду к нему и не час, а два, три буду сидеть у него и толковать ему, что он, словно пуганая ворона, куста боится!

   - Еще более расстроите себя, если цензора не уломаете! Плетью обуха не перешибешь! - заметил Некрасов и начал рассказывать, что в 1848 году проделывали цензоры со статьями и какие курьезные объяснения ему приходилось иметь с ними.

   - Однако вы тогда были настолько неблагоразумны, что употребляли все усилия добросовестно исполнять свою обязанность перед читателями "Современника",- сказал Добролюбов,- как же теперь хотите издавать "Современник" спустя рукава, оправдываясь благоразумием!

   - Ну, делайте как знаете! - отвечал Некрасов и пошел одеваться, чтобы ехать в клуб, а Добролюбов уселся за работу.

   Уходя, я спросила его, прислать ли ему чай, но он отвечал, что придет ко мне пить чай, как только окончит работу; но не прошло и часа, как человек пришел мне сказать, что Добролюбову нездоровится. Я нашла Добролюбова лежащим на диване; у него был сильный пароксизм лихорадки, и он едва мог проговорить: "Согрейте меня!.. Только, ради бога, не посылайте за доктором!" Я укутала Добролюбова и напоила его горячим чаем; после озноба у него сделался сильный жар. Когда он перестал гореть, то встал на ноги, но так был слаб, что не мог стоять и снова сел, сказав:

   - Как же я доберусь до дому?

   - Я вас не пущу домой, если бы вы даже и не чувствовали слабости.

   - Я охотно останусь у вас ночевать, мне противна моя мрачная квартира, похожая на склеп... Да и я в таком настроении, что не хочется оставаться одному.

   Я советовала ему лечь спать, но он просил меня посидеть около него и прибавил:

   - Это напоминает мне детство. Я был хворый мальчик и часто страдал бессонницей; мать, бывало, ночью придет посмотреть на меня и, увидя, что я не сплю, сядет около меня, и мы разговариваем.

   Добролюбов с чувством начал рассказывать, какая была его мать умная, развитая и добрая женщина, и потеря ее была так для него ужасна, что в первое время ему приходила мысль лишить себя жизни - в таком он был отчаянии.

   Чтобы отвлечь Добролюбова от тяжелых воспоминаний, я стала ему рассказывать о Белинском, о котором он и прежде много меня расспрашивал.

   В час ночи вернулся Некрасов, и Добролюбов его встретил словами:

   - Я думаю, вы никак не ожидали опять найти у себя ночлежника?

   - Хорошо сделали, что остались, погода отвратительная! - отвечал Некрасов.

   - Поневоле остался: такой был сильный пароксизм лихорадки, что я стоять не могу на ногах. Спасибо, Авдотья Яковлевна согрела меня и даже рассеяла мои мрачные мысли, рассказав мне много интересного о Белинском.

   - Жаль, что вы сами не знали этого человека! - сказал Некрасов, сев около дивана, на котором лежал Добролюбов.- Я с каждым годом все сильнее чувствую, как важна для меня потеря его. Я чаще стал видеть его во сне, и он живо рисуется перед моими глазами. Ясно припоминаю, как мы с ним, вдвоем, часов до двух ночи беседовали о литературе и о разных других предметах. После этого я всегда долго бродил по опустелым улицам в каком-то возбужденном настроении - столько было для меня нового в высказанных им мыслях... Вы вот вступили в жизнь и в литературу подготовленным, с твердыми принципами и ясными целями. А я же? - Некрасов махнул рукой и продолжал:- Заняться своим образованием у меня не было времени, надо было думать о том, чтобы не умереть с голоду. Я попал в такой литературный кружок, в котором скорее можно было отупеть, чем развиться⁴. Моя встреча с Белинским была для меня спасением... Что бы ему пожить подольше! Я бы был не тем человеком, каким теперь!

   Некрасов произнес последнюю фразу дрожащим голосом, быстро встал и ушел в кабинет.

   - Тяжелые минуты он переживает в сегодняшнюю ночь,- тихо заметил мне Добролюбов.

   - Есть и хорошая сторона в этих тяжелых мипутах для него,- отвечала я.- После них он всегда принимается писать стихи.

   - В таком случае пусть он почаще вспоминает о Белинском,- произнес Добролюбов.

   Через четверть часа Некрасов пришел к нам и сказал;

   - У меня тоже нет сна, давайте пить чай!

   Некрасов, ложась спать, распорядился послать рано утром записку к доктору Шипулинскому, чтобы он приехал осмотреть Добролюбова, но при этом сделал бы вид, что посещение случайное.

   Шипулинский, выслушав Добролюбова, объявил Некрасову, что дело принимает серьезный оборот, что Добролюбову не встать с постели, так истощен его организм.

   Мы решили, что Добролюбову будет удобнее лежать у нас, в большой светлой комнате, нежели в его маленькой квартире. Я распорядилась, чтобы ему принесли халат и туфли.

   - Значит, вы намерены оставить меня надолго здесь? - спросил Добролюбов.

   - Да, пока вы не поправитесь,- отвечала я.- Разве вам неудобно будет у нас?

   - Каких еще удобств можно мне желать,- отвечал Добролюбов, но начал беспокоиться, что может стеснить Некрасова, да и братьев ему не хотелось оставлять одних с дядею⁵.

   Я успокаивала Добролюбова тем, что его братья могут только ночевать в квартире, а целый день будут находиться у меня.

   - Это опять мы все трое очутимся на ваших руках? Для нас-то хорошо, а вам будет много хлопот! - проговорил он.

   Силы Добролюбова уже не восстановлялись. Но он продолжал заниматься журналом; просматривал цензорские корректурные листы, читал рукописи. У него было столько силы воли, что он ничего не говорил о своем болезненном состоянии, и ему было неприятно, если кто-нибудь расспрашивал его о здоровье, но со мной, когда нам случалось оставаться вдвоем, он был откровенен.

   - Я, пожалуй, совершенно помирился бы с своим теперешним положением,- говорил Добролюбов,- если бы только имел силы писать; хотя год просидел бы, не выходя из этой комнаты.

   Когда я кормила его обедом, он замечал:

   - Доставляю вам столько хлопот придумывать для меня разные кушанья, которые переваривал бы мой желудок, а он окончательно отказывается питать мое тело.

   Я стала замечать, что для Добролюбова сделалось тягостным присутствие посторонних лиц. Он не принимал участия в общем разговоре, ложился на кушетку и закрывал себе лицо газетой. Я запретила пускать к нему посторонних. Добролюбов догадался об этом и заметил мне:

   - Вы угадываете мои мысли; я только что хотел вас просить, чтобы вы никого ко мне не пускали, кроме Чернышевского.

   Чернышевский каждый вечер аккуратно приходил посидеть с Добролюбовым, который всегда с нетерпением ждал его прихода и оживлялся, беседуя с ним.

   Несмотря на физическую слабость, голова Добролюбова была по-прежнему свежа, и он живо интересовался общественными вопросами, литературой и журналом.

   Чернышевский и Добролюбов никогда не говорили друг другу, подобно многим литераторам, о своей взаимной привязанности, но нельзя было не видеть, насколько они искренно любят и уважают один другого. Они никогда не расточали в глаза похвал статьям один другого, но откровенно высказывали о них свое мнение.

   Тяжело было смотреть, как с каждым днем Добролюбов физически слабел и угасал; ему даже было трудно сидеть в кресле; он больше лежал на кушетке, но продолжал работать. Раз в последних числах октября Добролюбов принялся читать какую-то толстую рукопись, но от слабости она выпала у него из рук. Он тяжко вздохнул, и этот вздох скорее походил на стон; он закрыл глаза и лежал несколько минут неподвижно, при этом лицо его приняло такое страдальческое выражение, что я не могла удержать слез. Через несколько минут Добролюбов окликнул меня. Я подошла к нему, стараясь принять равнодушный вид. Он пристально посмотрел на меня, покачал с укоризной головой и потом проговорил:

   - Почитайте-ка мне рукопись, надо скорей дать юному автору ответ; он, бедный, наверно, измучился, ожидая решения участи своего первого произведения.

   Я принялась читать рукопись, а Добролюбов лежал с закрытыми глазами; я думала, что он дремлет, да и не до того ему было, чтобы вникать в чтение, но оказалось, что он следил за чтением и сделал несколько замечаний насчет невыдержанности характера героя романа. Чтение наше было прервано получением письма от сестер Добролюбова из Нижнего. Прочитав письмо, Добролюбов печальным тоном произнес:

   - Мои сестры уже взрослые, но вот братья!..

   Он тяжко вздохнул и замолчал.

   На другой день Добролюбов был задумчив и чем-то сильно встревожен. Когда ему надо было ложиться спать и я хотела уходить, он попросил меня остаться еще ненадолго, говоря, что у него есть до меня большая просьба.

   - Только,- прибавил он,- прежде дайте слово не расспрашивать меня ни о чем, как бы ни показалось вам странно мое желание.

   Я дала слово.

   - Наймите мне новую квартиру и перевезите меня скорей в нее. Я знал, что вы удивитесь! - тоскливо произнес он.

   Я отвечала ему, что завтра же утром пойду искать ему квартиру.

   - Не подумайте, что мне нехорошо у вас, но так надо!.. Мне стыдно, что я сделался таким привередником, что не могу лежать на своей старой квартире. Мне надо теперь больше света и воздуха. Я об одном попрошу вас, когда вы будете нанимать квартиру для меня, чтобы она была поближе от вас. Я хочу, чтобы мои братья были возле меня.

   Я сообщила Панаеву и Некрасову о желании Добролюбова переехать от нас и предупредила их, чтобы они не уговаривали его остаться и не заводили бы даже разговора с ним о новой квартире.

   Я объяснила себе желание Добролюбова переехать на квартиру тем, что ему хотелось избавить нас от всех печальных процедур, когда в доме стоит покойник. Хотя ему и не говорили, но он догадался, что у него развилась сахарная болезнь.

   Я нашла квартиру через дом от нас, в доме Юргенса;⁶ пока ее устраивали, приискивали прислугу и т. п., прошла неделя, в продолжение которой Добролюбов ни о чем меня не расспрашивал и был вообще очень молчалив и печален. 1 или 2 ноября вечером я сказала ему, что квартира совершенно готова. Добролюбов испуганно повторил: "Все готово? Значит, я в последний раз переночую у вас?" Он задумался и с тяжким вздохом прибавил: "Завтра утром, часов в одиннадцать, перевезите меня... Только я вас попрошу, чтобы никто со мной не прощался... Вы от меня поблагодарите Панаева и Некрасова... Мне и так будет тяжело".

   На другое утро, придя поить Добролюбова утренним чаем, я заметила, что у него опухли глаза от слез. Человек Некрасова сказал мне, что у Добролюбова всю ночь горел огонь и он раза два вставал с постели и сидел подолгу в креслах, положив руки на стол и склонив на них голову.

   Добролюбов всегда встречал меня утром, улыбаясь и уверяя, что спал хорошо; но в это утро он встретил меня молча, хлебнул два глотка чаю и лег на диван лицом к стене. Я ждала, когда он сам скажет, что пора уезжать. У меня к одиннадцати часам стояла у подъезда карета, и люди с креслом ждали на лестнице новой квартиры, чтобы внести больного в третий этаж. Но проходил час за часом, а Добролюбов все лежал, не меняя позы.

   Некрасов и Панаев советовали мне спросить его, хочет ли он ехать, но я боялась еще сильнее расстроить его. Наступал час его обеда. Я подошла к нему и сказала, что обед подан.

   Добролюбов с трудом привстал и удивленно спросил: "Неужели уже четыре часа?" Пересел на кресло к столу, но есть ничего не захотел и опять лег на диван лицом к стене.

   Я подумала, что он отложил свой переезд. В девять часов вечера человек Некрасова пришел ко мне и сказал что Добролюбов зовет меня к себе. Я нашла его сидящим на диване; он поддерживал голову руками, облокотившись о колени.

   - Ради бога, увезите меня скорей,- умоляющим голосом проговорил он.

   Я пошла распорядиться, а через несколько минут человек Некрасова прибежал опять за мной, говоря, что больной беспокоится, что я его не везу.

   - Как долго!.. Скорей одевайте меня! - произнес Добролюбов, когда я вошла.

   Одевание его состояло в том, чтобы надеть большие теплые сапоги. Я повязала ему горло теплым шарфом. Добролюбов со стоном произнес: "Как мне тяжело", упал лицом в подушку и, качая головой, повторял: "Тяжело, тяжело".

   - Зачем вы уезжаете? Останьтесь! - проговорила я.

   Добролюбов выпрямился и твердо произнес: "Нет, нет! Надо уехать". Он встал и, несмотря на слабость, пошел В переднюю, потребовал, чтобы скорей подали шубу; но когда ее надели, он не мог перенести ее тяжести, опустился на стул и закрыл глаза. Я и прислуга с минуту стояли перед ним, не зная, что нам делать. Наконец Добролюбов встрепенулся и проговорил: "Едемте".

   Его взяли под руки, свели с лестницы и усадили в карету. Я села с ним. Он молчал, пока не подъехали к его новой квартире; на подъезде его хотели посадить в кресло, чтобы нести на лестницу. Он воспротивился этому, говоря: "Взойду сам". Но, конечно, едва мы довели его под руки до первой площадки, как он уже не мог идти далее и безропотно повиновался, когда его усадили в кресло, понесли наверх, донесли до самой кровати, раздели и положили в постель. Он неподвижно лежал несколько минут с закрытыми глазами, потом обвел глазами комнату, посмотрел на меня, кивнул мне головой и слабым голосом проговорил: "Я спать хочу!"

   Он спал более часу. Чернышевский и доктор сидели в столовой. Добролюбов более недели как не хотел принимать лекарства и видеть доктора, сказав мне: "Теперь не нуждаюсь ни в докторах, ни в их лекарствах". Когда он проснулся, то улыбнулся мне и проговорил: "Мне теперь легче".

   По моей просьбе он выпил немного бульону и потребовал к себе братьев, с которыми начал говорить об их уроках. Когда я ему сказала, что пора спать, и стала прощаться с ним, он спросил меня, в какое время я приду завтра. Я отвечала, что зайду напоить его утренним чаем.

   - Так рано? Это было бы очень хорошо, но вам надо отдохнуть, я вас сегодня замучил... Я стал ни на что не похож.

   - Ложитесь-ка спать, усните хорошенько,- отвечала я и спросила - не велеть ли человеку лечь в его комнате?

   - Зачем! Вы ведь позаботились обо всем, у кровати есть снурок, я позвоню, если что будет мне нужно.

   Со дня переезда Добролюбова на квартиру он уже не вставал с постели и не мог более двух минут держать в руках газету, но был снокоен. Чернышевский два раза в день навещал больного⁷ и, чтобы он не утомлял себя разговором, оставался не более получаса в его комнате.

   С замечательным терпением Добролюбов переносил возраставшую в нем слабость. Нанятый мною лакей говорил мне о кротости его характера: "За здоровым ходить больше хлопот, чем за таким больным!.. Только дивишься на него!"

   10 ноября, когда я утром пришла к Добролюбову, то человек, отворив мне дверь, тревожно сказал: "Ах, Авдотья Яковлевна, нашему больному нехорошо, должно быть, он всю ночь не спал; без их звонка я не смел входить к ним, а стоя у дверей, я слышал, что он стонал, а недавно уж два раза спрашивали - не пришли ли вы..."

   Добролюбов встретил меня словами:

   - Мне вообразилось, что у вас сделался припадок болей в печени и вы сегодня не придете ко мне, а у меня до вас есть опять большая просьба - эта будет последняя... Насилу дождался утра.

   Я видела, что он сильно взволнован и что его лицо за ночь страшно изменилось.

   - Прислали бы за мной, чем ждать утра!- отвечала я.

   - Недоставало только, чтобы я еще ночью не давал вам покою!

   - Говорите же, что нужно мне сделать?

   - Привезите мне доктора⁸, который вылечил горло Некрасова.

   Я отвечала, что сейчас поеду за доктором.

   - Мне именно и хотелось просить вас, чтобы сами поехали, а то просить его запиской пройдет много времени, да, может быть, он еще и не приедет, а мне нужно его видеть сегодня... непременно сегодня!

   Доктора с большой практикой трудно застать дома, так что мне удалось только в четыре часа его видеть. Но этот день у него был приемный, и множество пациентов ждали его возвращения домой.

   Добролюбов был прав: если бы я не поехала сама, то доктор не приехал бы, потому что находил бесполезным свой визит; доктору было известно, что Добролюбов доживает последние дни, что его желание - один каприз, о котором он скоро забудет. Но я упросила доктора приехать, и он обещал быть в семь часов.

   - Все одни неудачи мне! - заметил Добролюбов, когда я явилась к нему с ответом доктора.- Я надеялся, что вы приедете вместе с ним... Ну, что делать, помучаюсь еще до его приезда...

   Доктор приехал в назначенный час, пробыл у Добролюбова с четверть часа и когда вышел от больного, то печально сказал: "Дня два или три разве протянет... Я пропишу рецепт, чтобы не огорчить его... Он меня спрашивал, можно ли ему шампанское и устрицы. Давайте все, что он попросит!"

   Когда я вошла с рецептом в руках к Добролюбову, он сидел на постели, сжав свою голову руками. Увидев рецепт, он насмешливо сказал: "Таки прописал лекарство; пожалуйста, не посылайте в аптеку!"

   Глаза Добролюбова блестели, и он, нервно улыбаясь, продолжал:

   - Я чуть не рассмеялся в глаза доктору, когда он после обычных докторских утешений ответил на мой вопрос, можно ли мне шампанское и устрицы: "Все можно!" Он не понял моего вопроса и не выдержал своей роли. Он вообразил себе, что говорит с больным, у которого голова потеряла способность ясно понимать вещи...

   Добролюбов опять схватился за голову и с отчаянием произнес:

   - Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать... Ничего! Как зло надсмеялась надо мной судьба! Пусть бы раньше послала мне смерть!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать хоть что-нибудь полезное... Теперь ничего, ничего!

   Он упал со стоном на подушки, стиснул зубы, закрыл глаза, и слезы потекли по его впалым щекам.

   Я была не в силах смотреть на его страдания и также расплакалась.

   Пролежав не более минуты с закрытыми глазами, он открыл их и слабым голосом проговорил:

   - Не плачьте!.. Не совладал я с своими расходившимися нервами!.. Перестаньте! Вы стыдите меня за мое малодушие и глупость, которую я сделал!.. Будем по-прежнему тверды... Ни для вас, ни для меня не был неожиданностью исход моей болезни! Встретим конец как следует! Я теперь буду покоен!.. Больше не расстрою вас, и вы постарайтесь по-прежнему быть твердой... Мне легче будет... Позовите ко мне братьев... Не бойтесь... Я овладею собой!

   Добролюбов все это говорил с большими перерывами.

   Мальчики пришли⁹. Добролюбов спросил, готовы ли у них уроки к завтрашнему дню, пристально глядел на них, потом погладил каждого по голове и с улыбкой произнес:

   - Теперь идите кончать свои уроки!

   И он закрыл глаза, но скоро опять открыл их и спросил:

   - Чернышевский здесь?

   - Позвать его? - спросила я.

   Добролюбов не вдруг ответил:

   - Нет! Ему и мне будет тяжело!.. Желаю от души ему всего хорошего как в его семейной жизни, так и в его литературной деятельности. Я попрошу более никого не впускать ко мне. И вам бы не следовало быть около меня. Я устал, засну!

   С этого вечера Добролюбов сделался молчалив; он покорно выпивал бульон, когда я ему подавала, больше лежал с закрытыми глазами; откроет их, поглядит на меня и опять закроет. Но слух у него сделался чрезвычайно тонок; как бы тихо я ни сказала что-нибудь человеку, он все слышал и просил меня не говорить шепотом. За три дня до его смерти я заметила, что он начал не так внятно произносить слова. Я сообщила это доктору, и тот, желая удостовериться, не началась ли уже агония, тихонько вошел в комнату; но только что он приблизился к изголовью, Добролюбов открыл глаза и спросил: "Кто вошел?"

   Я должна была солгать, что никого нет...

   На другой день не было уже сомнения, что агония началась: умирающий дышал тяжело, нижняя челюсть ослабела; он то высылал меня от себя, то снова посылал за мной человека. Желая мне чт