Вахтангов Евгений Багратионович - Художник и время

ой и при помощи которой существует Студия. Эта сущность освещает все: и отношение к искусству, и друг к другу, и поведение в стенах Студии, и представительство на стороне.

   Эта сущность звучит и в художественной, и в этической, и в моральной, и в духовной, и в товарищеской, и в общественной жизни каждого студийца.

   Она есть прежде всего - дисциплина.

   Дисциплина во всем. В каждом шаге.

   Если такая дисциплина есть в группе, то, естественно, она защищается этой группой.

   Защищается дисциплиной же, то есть требованиями, идущими от сущности, от студийности.

   Факт наличия студийности есть факт наличия защиты. Защиты от нестудийного, от не имеющего сущности.

   Отнимите Студию от Крепса, Лопатина, Сучковой, Баянной - и они не ощутят никакой потери.

   Отнимите Студию от Аракчеевской, Барышникова, Вигилева, Викентьевой, Владимирова, Куинджи, Паппе, Чернова, Никольского, Деминой - они немножко погорюют, забудут и станут искать новое.

   Отнимите Студию у Алексеева, Орочко, Берви, Лезерсоя, Ларгина, Щегловой - они будут обездолены.

   Отнимите ее у Алеевой, Антокольского, Вершилова, Волкова, Завадского, Захавы, Касторской, Котлубай, Тураева (особенно у Тураева), Семеновой, Серова, Шик, Шиловцевой - это удар на многие годы, это - прожитая юность, это отнятие главного в жизни.

   Главного. Я подчеркиваю это слово.

   Теперь вы догадываетесь, что такое "студийность".

   Теперь вы знаете, что нужно, чтобы ее нажить.

   Теперь вы видите, кто и в какой мере может и должен ее защищать.

   Теперь вы чувствуете, кто хозяин Студии.

   Каждый из вас неминуемо должен пройти все стадии, чтоб стать студийцем и тем самым - хозяином Студии, охраняющим светлое своей юности, праздники своей молодости, чистоту своего сердца, очистившегося в атмосфере, напоенной сущностью.

   Теперь дальше.

   В этом году я особенно резко стал ощущать, что у нас падает дисциплина.

   Это выражалось в опаздываниях на уроки, в пропуске уроков, в небрежном отношении к студийным вещам, в тоне обращения друг к другу, в легкомысленном поведении на уроках, в странном и новом, необычном для меня и непривычном мне отношении ко мне, к единственному руководителю Студии, в беспорядке за кулисами, в вольном обращении со сценой, в некорректности к людям посторонним, в критике младшими деятельности старших - критике грубой и недопустимой, в полном отсутствии интереса к работам Студии, в формальном отношении к исполнительным вечерам, в непонимании задач Студии, в высказываемых теориях о том, что "актер должен все познать", чтоб быть актером.

   Я видел отсутствие студийной дисциплины во всем - в темпе, каким собирались на уроки, в манере держать папиросу, в манере здороваться и говорить друг с другом, в костюме, в посадке корпуса за уроком, в словечках, в спорах, во взглядах, в отношении к деньгам Студии... Все говорило мне - куда я ни смотрел, что я ни слышал - о том, что дисциплина Студии падает.

   Дисциплина есть удовлетворение внутренней потребности, вызываемой сущностью.

   Значит, нет этой потребности - живого свидетеля о живой сущности.

   Значит, умирает сущность.

   Значит, шатается студийность.

   Нет сущности, нет студийности, нет требования изнутри, нет дисциплины.

   Нет сущности, нечего защищать и нечем защищать.

   Я стал думать, отчего это происходит и как сделать так, чтобы вернуть то, что было когда-то.

   Я стал искать виновников, разлагающих Студию.

   И нашел.

   Первый, кто повел к наклону Студию, самый главный виновник того, что в Студии завелся недопустимый тон и запахло землячеством,- это я сам.

   Это я сказал совету, что он силен своей студийностью и надо открыть двери совета. Это я сказал, что надо выслушивать всех, кто хочет говорить; это я сказал, что всем надо нести свет нашего знания; это я позволял себе говорить доверчиво с младшими о дурном характере старших; это я, который на виду у всех отнимал портфели; это я, который ничего не скрывал и опрометчиво, неосторожно, кричал при всех о нашей студийности; это я, который не делал различия между новым и старым; это я, который старшим делал замечания при младших; это я, который прощал то, чего нельзя прощать; это я сам позволил обращаться со мной, с руководителем, как с лицом, с которым можно не считаться и которому можно выслушивать советы о путях Студии от лиц, проведших в Студии мало дней. Это я довел Натана Осиповича до того, что его везде и каждый раз ругают и позволяют ругать его, Натана Осиповича, который со дня основания Студии, с первой мысли о ней, все часы жизни своей отдает Студии, совсем ничего не имея, кроме нее. Это я выносил на общий суд людей, мало имевших чувств к Студии, все неудачи и нетактичности Натана Осиповича. Это я, который студийные мечты бросал в аудиторию, не справляясь, насколько состав ее в целом подготовлен принять мечту в кровь. Это я обесценил мечтания, обесценил достижения, обаналил праздник, снял покров с режиссерских и преподавательских тайн - открытым о них возглашением.

   Я был первым.

   Я не оправдываюсь, ибо не перед вами я виноват, ибо вас почти ни в чем не обвиняю.

   Я дам ответ перед советом.

   Вторым виновником был совет. Это он поверил, что он силен своей студийностью и открыл двери совета. Это он выслушивал всех, кто хотел говорить; это он, который позволил мне щедро разбрасывать наши тайны; это он не оберег меня от новых, приходивших к нам людей; это он совсем не ценил и не любил меня; это он позволил Серову переходить с Куинджи на "ты" после ничтожного количества совместной работы; это он не исключил Лопатина за то, что тот отказал Владимирову в услуге {См. записку Вахтангова в Студию от 12 ноября 1918 года, с. 236.}. Это он умолчал, когда Леонид Андреевич не дал пообедать мальчику {Единственный служащий в Студии.}; это он не потребовал отчета о поездке в Венев и не вынес ни себе, ни другим осуждения; это он допустил вынести на общее растерзание отношения Натана Осиповича и Леонида Андреевича; это он позволяет Серову фамильярничать и гаерничать там, где это недопустимо по признаку студийности; это он свел на нет торжественную тишину во время занятий и здоровый шум в перерывах; это он обесценил уроки Евгения Богратионовича, сделав их доступными.

   Это все он.

   Он не оправдывается, ибо не перед вами он виноват и вас почти ни в чем не винит. Он ответит передо мной.

   Значит, я и совет - вот виновники разложения Студии.

   Значит, у нас самих нет сущности, которая делала бы нас студийными.

   Но почему же я так больно сжимаюсь, когда встречаю нестудийно грубое? Почему я иду на все, лишь бы защитить что-то, что во мне властно зовет к дисциплине? Почему, когда я говорю, что это нестудийно, мне верят и ко мне приходят?

   Почему совет, собравшись отдельно и замкнуто, чувствует в себе зерно Студии и почему он на таких собраниях всегда по-прежнему студией?

   Почему, когда мы, два виновника, сходимся, мы особенно остро чувствуем, что мы в целом - студийны?

   Почему совет как группа никогда не поступает нестудийно и тотчас же становится нестудийным, как только сольется с другими?

   Почему каждый член совета в Студии вообще может быть недисциплинированным и почему он всегда как группа (если эта группа не растворяется с другими) почти безупречен.

   Вот тут, в ответах на эти "почему", пофигурируете вы.

   Это вы виноваты в том, что не открываете широко свои глаза, когда встречаете нарушение дисциплины со стороны старших.

   Это вы, которые пользуетесь только правами, данными нами от щедрости нашей и нерасчетливости, и которые забываете, что у вас, собственно говоря, должны быть только обязанности, ибо прав вы никаких не заслужили. Вам дали их авансом, по доверию, по излишнему и ненужному приятельству. У вас должно быть одно-единственное право - требовать от себя и других студийной дисциплины. Воспитанность должна подсказать вам такт и указать границы дозволенного.

   Я устал писать.

   Сейчас 7-й час утра.

   Я не сумел сказать так, как чувствовал.

   Поймите между строк, чего я хочу.

   Поймите, что я зову вас помочь мне и совету.

   Помочь поправить нашу оплошность.

   Прошу проявить такт.

   Прошу требовать дисциплины, не боясь быть в этом случае бестактным.

   Прошу поверить, что у нас есть ценное, что надо оберегать и защищать.

   Прошу помнить, что у нас есть совет, и прекрасный совет.

   Прошу помнить, что отныне к совету предъявлены мною громадные требования, и ему, при ваших приятельских отношениях к нему, будет трудно.

   Помогите ему.

   Покажите, что вы не пользуетесь этими приятельскими отношениями тогда, когда вы в Студии, на деле, на работе.

   Покажите, что вы уважаете то, что совет должен охранять.

   Я истосковался по прекрасному, и я не могу идти с вами, если вы не поможете нам.

   Лучше уж я останусь со старичками без молодых,- и тогда дисциплина будет восстановлена в один час.

   Если Студия нужна вам, сделайте ее прекрасной.

   Приближаясь к кандидатам в совет, придите в этот совет выше, чем теперешние члены совета. Не пользуйтесь, не пользуйтесь слабостью моей и их.

   Помните, что за нами жизнь, а за вами нет ее еще.

   Перестраивайте Студию, войдя в совет, но не коверкайте ее, пробыв в ней так мало.

   Пусть такт каждого подскажет ему его место.

  

   Я слишком часто слышу, что вы критикуете то, что вашей критике не подлежит. До того, как вы пришли в Студию, она имела свою жизнь. Для того, чтобы требовать изменения ее жизни и ее путей, ее намерений и ее желаний, необходимо пожить со Студией чуть больше того времени, чем живете вы. По меньшей мере странно (я не хочу сказать резче), когда от вас слышишь: "Я считаю, что Студия не должна делать того-то и того-то", "Студия должна поступать так-то". На основании чего они говорят и на основании чего Студия и ее руководитель Евгений Богратионович должны принять к сведению мнение этих молодых еще членов нашей группы?

   Как называется такое поведение - подумайте сами.

   Кстати, помните, что в Студии есть Совет. Какой он - дурной или хороший - об этом можете говорить скромненько, про себя. Надо помнить, что совет в его теперешнем составе - созидатель и этой Студии, и не будь их - вас не было бы здесь. Если [Студия] вам не нравится, после того как вы пожили с ней, то ведь вы во всякое время можете уйти от нее. Перестраивать жизнь Студии вы начнете тогда, когда совет удостоит вас - именно удостоит - призвать в свою группу. Помните, что вы никогда не будете выбирать в совет, а совет будет выбирать вас.

   Простите за тон, но иначе я не могу - я 10 лет работаю в театре, а в нашей Студии - с первого дня ее возникновения и как член совета не могу молчать.

  

   Прочтите, устыдитесь и начните делать так, чтоб о вас говорили лучше и доверяли вам больше. Вот выдержки из письма ко мне от членов Студии и сотрудников.

   "Мы все собравшиеся, сознаем, что в Студии не все так, как надо и как хотелось бы и нам, не увидевшим еще вполне той студийности, о которой Вы говорите... Мы всем существом стремимся к тому, о чем Вы говорите, ждем от Студии того же... Хотим и обещаем, как умеем, идти ему навстречу... Мы горячо протестуем против Вашего замечания о том, что мы можем уйти из Студии, если нам что-нибудь в ней не нравится... Мы любим Студию глубоко и безраздельно, и мы хотим говорить о делах Студии, потому что мы уже за них болеем и потому что ни одно дело в жизни нас больше так не интересует... Говоря о "студийности", нам хотелось бы сказать, что мы должны учиться ей у старых студийцев. И если в этом смысле у нас есть недостатки, то нас может оправдать тот факт, что вы бываете у нас редко, а совет не показался нам до сих пор в этом смысле образцом".

   Последние слова подчеркнул я.

   Я думаю, вы теперь понимаете, как надо вести себя, и я думаю, что у вас хватит мужества подчиниться требованию каждого члена Студии, если он напомнит вам о "студийности". У младших товарищей есть единственное право: требовать от вас студийной дисциплины. Подчинитесь этому теперь же, чтоб у вас было право требовать того же от тех, кто придет к нам в будущем.

  

   Ну, а что же вы теперь скажете, поклонники чистого искусства, теперь, после спектакля "Святого Антония"?

   Вы, кажется, страстно хотите, чтоб в Студии было хорошо и чтоб в Студии была такая атмосфера, где художнику дышалось бы сносно.

   Когда смех на сцене - случайность, это еще понятно и простительно.

   Когда он повторяется в следующем спектакле - это распущенность.

   Когда же он продолжает быть в третьем спектакле - это пошлость.

   Я по опыту знаю, что смех на сцене вызывается непременно одним. Значит, кто-то из вас позволяет себе быть паяцем.

   Значит, вы все, от него заражающиеся, требуете мало от вступившего на сцену... и вы еще говорите об искусстве.

   Как вам не жаль вашего времени, господа. На свете так много прекрасных вещей и помимо сцены.

  

   Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич!

   Я давно хотел побеспокоить Вас, но не решался, так как Вы были заняты "Младостью". {См. примечание 2, с. 281.} Может быть, Вы найдете возможным выслушать меня.

   Болезнь моя понемногу поддается и я медленно, но как будто верно, поправляюсь. Боли появляются редко и уже совсем не мучительны. Вся беда в том, что невозможно точно сказать когда меня выпустят из больницы, и я, следовательно, не могу учесть, как сложатся мои дела, а между тем мне очень хочется, чтобы Вы просмотрели отрывки моих учеников. Если б я знал, что встану с постели скоро, я дождался бы, лично просил бы Вас, и не торопился бы с просмотром, и приготовил бы его; но неизвестность побуждает меня осмелиться просить Вас сделать это теперь, чтоб просмотр не отложился бы из-за меня надолго.

   Может быть, понедельник 9-го декабря Вы найдете удобным для себя днем, или укажете какой-либо другой, и назначите час, когда за Вами можно будет заехать.

   Я прошу об этом теперь еще и потому, что у них залажена пьеса Метерлинка "Чудо св. Антония" и ее тоже необходимо показать Вам. Она еще совершенно не окончена, играют ее, как и отрывки, по-школьному.

   Если бы я был на ногах, я не решился бы показать Вам пьесу в таком виде и доработал бы ее хоть немного. Между тем я чувствую, что если их не подтолкнуть сейчас, они могут оказаться совсем беспомощными и остановятся. Возможно, что все настолько плохо, что и не стоит дорабатывать, но тогда хотелось бы знать это теперь же, чтоб вовремя все прекратить. Ученики мои должны были играть этот спектакль, когда он будет готов (если это вообще возможно), в районных театрах. Чтобы знать, осуществимо ли это, чтобы хоть чуть так или иначе определиться, чтобы предпринять, в случае, если потребуется, что-либо в смысле костюмов и декораций в будущем, необходимо, чтобы ученики были просмотрены и чтобы им было сказано, что делать: бросить ли эту затею, продолжать ли ее и как в таком случае продолжать. Сделать это можете только Вы, вот почему я очень прошу Вас, дорогой Константин Сергеевич, не отказать нам просмотреть сначала отрывки, а потом, когда Вам будет угодно назначить, и этот первый этап работы по пьесе.

   Видеть Вас в нашей маленькой школе такой давно мечтаемый и до сих пор кажущийся неосуществимым праздник, что мы все трепетно ждем Вашего решения. Каковы бы ни были результаты просмотра, долгу нашему перед Вами не будет границ, если Вы согласитесь приехать.

   Друзья мои передавали мне Ваши слова внимания и памяти обо мне. Если б Вы знали, какая это для меня радость, и если б Вы знали, как много у меня преданности Вам, любви, почтительности, преклонения и благодарности.

   Представитель Второй студии, переговорив с Константином Сергеевичем, обратился ко мне с просьбой дать на 8 декабря (утро) и 11 декабря (вечер) несколько чеховских вещей, иначе у них срываются спектакли, объявленные на эти дни (отсутствует г-жа Цвет, занятая в "Ергунове") {"История лейтенанта Ергунова" И. С. Тургенева, спектакль Второй студии МХТ, 1918 год. В. С. Цвет играла роль Эмилии.}.

   Просьба Второй студии и разрешение Константина Сергеевича, еще не видевшего нашей работы, построены на доверии к нашей Студии, и мы должны быть благодарны как за это доверие, так и за то, что в трудную минуту они обратились к нам как к членам семьи художников, глава которых - Константин Сергеевич.

   Я не сомневаюсь, что совет, как один человек, поймет, какое важное значение имеет для нас это обращение к нам и какую ответственность мы берем на себя, принимая это предложение. Я верю, что я выразил желание совета, дав свое согласие и поблагодарив за честь, которую нам оказывают.

   К двум ответственным моментам - открытие театра и просмотр работ К. С.- прибавляется еще и участие в спектаклях Второй студии. Мы должны все преодолеть. Нам надо быть выдержанными и покойными.

   Прошу исполнителей "Егерь", "Длинный язык", "Злоумышленник" быть готовыми. Пусть Юра Серов сорганизует все, позвонив во Вторую студию (заведующий сценой - г. Гольденвейзер, председатель совета - г. Судаков).

  

   Первый спектакль 8 декабря днем, 12 час.

   "Егерь", "Длинный язык", "Злоумышленник".

   Участвующим надо прийти во Вторую студию за 1-1 ¹/₂ часа до начала, с костюмами, париками, гримом, вазелином, полотенцем. Прошу Ю. А. Завадского помочь гримироваться. Прошу К. И. Котлубай, А. А. Орочко и В. В. Алексеева присутствовать в зрительном зале. Каждый из них должен в этот же день кратко записать свои впечатления в нашу книгу. А. З. Чернов пришлет мне ее немедленно.

   О том, как себя надо вести за кулисами,- думается, напоминать не надо.

   Я знаю, я верю.

   Ну, помогай вам бог.

  

   Сегодня с разрешения Константина Сергеевича мои ученики приглашены играть на 8-е и 11-е во Вторую студию. Даю им "Егерь", "Длинный язык", "Злоумышленник". Мы делаем шаг вперед.

   На 10 декабря назначен просмотр наших отрывков К. С. у нас же. Второй шаг. На 15-е назначено открытие Народного театра и объявляется репертуар из пяти спектаклей (три программы наших работ). {См. примечание 3, с. 272.} Это третий шаг. Собственно первым надо считать показ отрывков совету Первой студии весной этого года.

  

   Господин совет! На Вашу телефонограмму честь имею приложить при сем мое согласие на закрытый спектакль "Антония" в "Летучей мыши" для Центропечати.

   Очень прошу заранее осмотреть сцену и все обдумать. Планировку, наверное, придется изменять. Особенно проверьте свет - не выпускайте спектакля без этого. 27-го с утра надо провести монтировку, ибо 26-е в "Летучей мыши" занято.

   С богом. Слышал о вас много хорошего. Жду еще больше. Наладьте репетиции "Потопа". В нем наше спасение.

   Приеду 30-го. Здоров.

   Всем кланяюсь и за поклоны благодарю.

  

   Дорогой Павел Григорьевич!

   Ну вот, прошла генеральная "Обручения". {Роли исполняли: Эстрелла, цирковая наездница и эквилибристка - А. А. Орочко; Хилли, дама, живущая рядом,- Е. А. Касторская; Пьеро, сын мельника - Ю. А. Завадский; Кот, его друг и слуга - Г. В. Серов; Доктор Брам - Е. Д. Вигилев. Режиссер и художник спектакля Ю. А. Завадский. Музыка Ю. С. Никольского. Премьера 15 марта 1919 года.} Играли очень хорошо. Все. Особенно Вигилев. Пьеса за эти годы выросла. Из немножко наивной и безыскусственной стала хорошей, умной, сценичной и интересной. Работа над нею будет продолжаться на новом ее пути - на публике.

   Мне хочется поздравить Вас и поблагодарить за доверие ко мне, за стойкость и чистоту в работе.

   Не оценивайте мою роль в росте этой пьесы как роль пассивную. Вы, как никто, в курсе моих отношений и к ней и к ее автору. Поправляйтесь. Я верю, что Вы еще что-нибудь напишете. Большое. И наша Студия будет снова жить уголком Вашего сердца.

  

   Дорогой Евгений Богратионович!

   За несколько часов перед тем, как получить Ваше письмо, я обдумывал начало моего к Вам, я решил начать его так:

   "То, что я Вам пишу,- торжественный момент в моей жизни. Мне хочется быть на острие моей любви к Вам, чтобы Вам было так же легко и необходимо прочесть это письмо, как мне его написать".

   Так я начинаю и теперь.

   Великое мое горе и неудобство в том, что Вы не нуждаетесь в моей благодарности и во многом другом, в чем нуждаются обыкновенные люди. Поэтому мне приходится начинать прямо с самого главного, а это не всегда принято.

   Вот это главное.

   Вахтангов, знайте - я служу Вам и с сильно бьющимся сердцем радуюсь быть рабочим Вашей мастерской. Когда я вижу Ваше лицо - в музыке и в искрах Ваших молотов, когда Вы нагнетаете грудным пеньем о Правде наши мехи,- мне больше ничего не надо, как только стоять рядом с Вами - Рыцарем,- Мастером,- и Другом. К этим трем именам прибавим студийное обычное "Руководитель".

   И знайте еще, Вахтангов,- не верьте мне, если я буду говорить или делать противоположное только что сказанному. Не верьте, чтобы это противоположное превышало или равнялось вещам, которые мне легко отдать Вам сейчас - мою человеческую любовь и мою рабочую силу. Эти два - острие и линия судьбы (как выражаются хироманты). Остальные - день и час - они бывают разными - и бывают ужасно, до отчаянья (я почти жалуюсь) дурными.

   А вот сейчас только и есть у меня, что Ваши глаза.

   Многие говорят, что мы в чем-то по-разному смотрим на искусство. Этого не может быть, раз мы оба открыты принять все, что угодно, лишь бы - настоящее. А в оценке "настоящего" никто никогда еще не расходился с кем бы то ни было.

   Верьте, Евгений Богратионович, что С_т_у_д_и_я с_у_щ_е_с_т_в_у_е_т н_е_д_а_р_о_м. В этом исхоженном нашими калошами переулочке - незасветимо много следов человеческого горя, любви, обид и мечтаний, ошибок и примирений. Такие вещи зря не пропадают. А когда все пройдет, когда кончатся наши трепанные юности, когда вокруг и в нас самих будет чисто и бело, как на великом деревенском снегу,- о, тогда мы опять сядем за этот же стол 13 человек - и в дешевом папиросном дыму, в час городской Полуночи и гораздо позже в тревожном волненьи так же будем задавать Правде и Вам свой последний и единственный вопрос: как нам жить дальше.

   Ну вот.

   Как видите, дорогой Евгений Богратионович, у меня нет к Вам никакого дела, а есть одна сплошная лирика.

   Желаю Вам здоровья и бодрости, и веселой, со звоном, со славой весны через месяц.

   P. S. Маленькие стихи - залог пьесы в будущем году.

  

   ЕВГЕНИЮ ВАХТАНГОВУ

  

   Всем чемпионам шахматной науки,

   Актерам, птицам, плотникам - в пример,

   Твои сухие жилистые руки

   И твердый ястребиный глазомер.

  

         Товарищем, чье имя Люцифер,

         Нарядным чертом в комедийном трюке,

         Вином демагогических химер

         И пеньем Правды в круговой поруке.

  

   Так - в разных днях - единое лицо

   Над нами, кучкой рьяных подлецов

   В Американском баре, в ночь Потопа.

  

         Так впереди - Народный и Ничей

         Театр, и в нем Творенья семь ночей,

         И русским братством пьяная Европа.

  

   Приветствую Студию в день ее большого праздника.

   Приветствую исполнителей "Обручения".

   Целую и поздравляю Павлика Антокольского.

   Поздравляю Юру Завадского и Ю. С. Никольского.

   Благодарю и от Студии и от себя Клару Абрамовну {К. А. Коварская шила костюмы для спектакля.}.

   Ласково, как умею, жму вам руки и хочу, чтобы вы почувствовали, как я хочу всем вам мира, радостей, дней светлых. Хочу, чтобы вы поняли, что не будь той Студии, которая росла до сих пор, не мог бы осуществиться и сегодняшний спектакль. Ни одним днем раньше, ни одним днем позже пьеса Антокольского не могла появиться перед зрителем. И если есть в душе вашей праздник,- а он должен быть, если даже сегодня вы будете нестройно играть,- то прежде всего вы обязаны этим Студии. Берегите ее. Уважайте друг в друге человеческую личность и художника. Берегите Студию.

   Дорогой наш Павел Григорьевич!

   Можно мне дружески обнять Вас сегодня и поздравить.

   У нас в Студии сегодня большой день - день Ваших именин. За все эти годы, пока формировалась Ваша пьеса, Вы один понимали, что происходит, и Вы один имели мужество доверять мне, ибо Вы лучше, чем кто-либо знали, что я хочу, чтобы было хорошо, и что я до тех пор не выпущу пьесы, пока она не возьмет maximum того, что может дать ей наша Студия. Есть люди, которые говорят, что я всячески мешал ее появлению на свет. Я понимаю, что они и не могли думать иначе, и потому в сердце моем нет к ним дурного. Мою объективную требовательность они принимали так, как им подсказывали их молодые души.

   Благодарю Вас за корректность, доверие и выдержку. Дай бог, чтоб наша Студия нашла Вас, а Вы - ее, и чтоб Вы были - одно.

   P. S. Борис Ильич [Веришлов] передал мне Ваше чудесное письмо. Благодарю. Благодарю.

  

  

   Целая группа воспитанников, в которую входил и я, [...] покинула студию. Это случилось после того, как мы попытались самостоятельно сделать два спектакля по пьесам Павла Антокольского: "Кукла инфанты" и "Обручение во сне, или Кот в сапогах". Хотя Вахтангов и разрешил нам поставить и показать эти спектакли, но относился к ним двойственно. Он как будто сочувствовал нам, как будто даже интересовался тем, что мы делали, внешне разделял наше увлечение. Но нам казалось, и пожалуй, это так и было, что он главным образом стремился сохранить единство студии, сохранить ее от раскола. Он поддерживал нас как руководитель студии, но не как художник, которому было близко то, что мы делаем.

   По существу, он нашу работу не принял. Эти спектакли были в достаточной степени вычурны, нарочиты, хотя и искренни, а их фантастика переходила в сомнительную и никому не нужную туманную мистику. Но работали мы с большим увлечением и горестно негодовали на отношение Евгения Богратионовича.

  

   ¹ Вахтангов всеми способами старался спасти свою Студию от развала. Он наметил план ее реорганизации и предложил своим ученикам. Однако и эта попытка оказалась безрезультатной. Двенадцать наиболее подготовленных актеров покинули Студию. Среди ушедших были известные впоследствии деятели искусства: Ю. А. Завадский, П. Г. Антокольский, Л. А. Волков, Б. И. Вершилов, Г. В. Серов, Е. А. Алеева, Н. П. Шиловцева, К. Г. Семенова, Е. В. Елагина-Шик и др. Некоторые из них в дальнейшем вернулись в Студию.

   Лишь с осени 1919 года Студия постепенно начала собирать новые силы. В нее вошли ученики Мамоновской студии, а затем и Студии А. О. Гунст, прекратившей существование после смерти ее основателя.

  

   Вот мое неизменное и бесповоротное.

   1) Я ухожу из Мансуровской студии как руководитель (идейный). Ухожу потому, что к концу пятого года у нас образовалось несколько групп с различными требованиями и их нельзя возглавлять. Нельзя выдумать такого руководителя, который мог бы их объединить.

   2) Я могу предложить себя или в качестве заведующего художественной частью, то есть я а) принимаю все художественные работы и работы I курса, б) выпускаю и заканчиваю пьесы, в) веду преподавательский и режиссерский классы, или главного режиссера, то есть а) заканчиваю работы и ставлю предложенную мне пьесу или б) просто режиссирую, то есть как приглашенный режиссер ставлю пьесу, выбранную Студией.

  

  

   1. Ряд талантливых людей, готовых к актерской работе.

   2. Группу преподавателей.

   3. Ряд лиц с режиссерскими возможностями.

   4. Приобрела поэта, знающего театр (играл, режиссировал).

   5. Приобрела художника, знающего театр (играл, режиссировал, преподавал).

   6. Провела четыре года жизни в беспрерывных страданиях - переживаниях художника.

   7. Приблизилась к Первой студии Художественного театра - стала в нее вхожа.

   8. Получила от Евгения Богратионовича все, что она знает, и все, с чем он ее познакомил.

   9. В этом году заработала пока 90 тысяч.

   10. Практиковалась на маленькой публике.

   11. Практиковалась на большой публике.

   12. Была освобождена от воинской повинности.

   13. Познакомилась с ведением театрального хозяйства и театральной администрацией до мелочей.

  

  

   Не расходиться, ибо Мансуровская студия за пять лет дала группу, состоящую из художественных единиц. Создавались эти единицы в той организации, какая была необходима.

   Теперь, вступая на новый путь - путь труппы, требуется другая организация.

   Надо упразднить орган студийцев.

   Надо образовать труппу с группой сотрудников.

   Эта труппа будет управляться тем органом, который наметит и примет сама труппа: ведь, если бы вы все сейчас разошлись и примкнули один к одной, другой - к другой, уже существующим театральным группам, вы подчинялись бы нормам этой группы. Каждый из вас, не принимающий кого-либо в Студии, примет его в труппе.

   Новая жизнь. Новая этика. Новые взаимоотношения.

   Управляет деловая группа, а не духовная. Руководитель не нужен. Нужно лицо, нанятое для художественных работ.

  

  

   1. Выделить ряд людей, определившихся для нее.

   2. Искать на стороне недостающих.

   3. Сейчас же определить и готовить репертуар.

   4. Хлопотать у государства помещения, средств на постановку и определенной суммы на труппу.

   5. Контроль с правами не индивидуальными, а коллективными.

   6. Жалованье назначает орган, определяемый труппой.

   7. Помещение Мансуровской студии остается как семейная квартира всех, кто до сих пор был в Мансуровской студии.

   Постепенно в нее входят гости.

   Надо обставить чуть иначе - столовая, буфет, библиотека, читальня, сцена на всякий случай, место отдыха и т. д.

  

  

   1. Чтобы поняли хорошо.

   2. Что было.

   3. К чему пришли.

   4. Почему это так.

   5. Что сделано за пять лет.

   6. Дальнейший путь (труппа, школа).

   7. Как его осуществить.

   8. Моя роль за пять лет (и о художественном осуществлении "моих" художественных исканий).

   9. Мое неизменное решение (ухожу как руководитель. Праздник - этап).

   10. Просьба последняя.

  

  

   [...] Группа старых учеников Вахтангова, добросовестно выполняя свои обязанности в качестве актеров Второй студии, участвуя в массовых сценах самого Художественного театра, в то же время не теряла надежды на воссоздание своей студии и энергично работала в этом направлении. Ее усилия в конце концов увенчались успехом: новый коллектив был создан. Этому в значительной степени помогло включение в состав студии двух небольших коллективов: Мамоновской студии и Студии А. О. Рунета, которыми руководил Вахтангов и где педагогами были его ученики из Мансуровской студии.

   Вахтангов был доволен работой своих учеников, но продолжал относиться к студии недоверчиво: горечь недавно пережитого разочарования мешала ему поверить в возможность возрождения студии. Он не хотел признавать эту новую студию своей и упорно называл ее Мансуровской. Он отказывался считать себя идейным руководителем студии и делал вид, что он не больше, чем наемное лицо, обыкновенный преподаватель, которого пригласили давать уроки. Он не вмешивался во внутреннюю жизнь коллектива, предоставляя ему устраиваться по собственному разумению.

   Но так продолжалось сравнительно недолго. Новый коллектив, где старые вахтанговцы дружно работали вместе с молодыми пришельцами, постепенно завоевал своего руководителя, и Вахтангов мало-помалу незаметно втягивался в его жизнь.

   Объявленные испытания для приема на первый курс школы дали студии ряд новых способных учеников. Достаточно сказать, что в их числе был и Борис Васильевич Щукин. [...]

   Одновременно с Б. В. Щукиным держала экзамен и Ц. Л. Мансурова. А за ними пришли А. И. Ремизова, М. Д. Синельникова, Е. Г. Алексеева, Р. Н. Симонов и многие другие. Окончательно стало ясно, что студия спасена.

   В этой новой, возрожденной студии Вахтангов предпринимает ряд новых, чрезвычайно интересных учебных экспериментов, которые существенно отличаются от прежних учебных работ Вахтангова. Новым является акцент не на психологической правде актерских переживаний - хотя это требование по-прежнему сохраняет свою силу как незыблемый фундамент актерского искусства, а на поисках всякий раз новой театральной формы воплощения этой правды. В связи с этим на первый план выдвигаются такие элементы актерского мастерства, как ритм, пластика, скульптурность речи и движения, четкость и законченность внешнего рисунка - словом, элементы, которые обеспечивают выразительность внешней формы.

   Из работ этого периода особенно интересными были отрывки из "Электры" Софокла и "Пир во время чумы" Пушкина.

   В работе над "Электрой" Вахтангов прежде всего останавливал свое внимание на трагедийной читке стихов.

   Вахтангову удавалось добиться от исполнительницы роли Электры А. А. Орочко органического пафоса и органической напевности речи, возникающих в качестве проявления естественной потребности, без всякого насилия над человеческой природой актера.

   В работе над "Пиром во время чумы" Вахтангова интересовали другие задачи: принцип постановки и движения актера, подчиненные общей форме спектакля.

   Вахтангов чувствовал, что эта пьеса не терпит никакого "быта", никакого "историзма", никаких подробностей и украшений. Возник вопрос: как в исполнении актеров добиться той же простоты, четкости, ясности и выразительной скупости, какие звучат в кованных стихах Пушкина? Как избежать засоряющих стихи "говорков", казалось бы, неизбежных в массовых сценах? Как сочетать пушкинские стихи с движениями актеров в одно гармоническое целое?

   В поисках ответа на эти вопросы Вахтангов пришел к принципу театральной "скульптурности". Возник следующий план постановки.

   На сцене стол и уличный фонарь. Сзади огни города и силуэты домов на фоне черного бархата. За столом группа людей, вылепленная по принципу скульптурности следующим способом: в громадном сером полотнище прорезаны отверстия для кистей рук и голов; это полотнище покрывает одновременно стол и всех актеров; актеры в сделанные отверстия просовывают кисти рук и головы. Получается, таким образом, одна сплошная серая масса, где все связаны друг с другом: на фоне лежащего складками и все собой покрывающего серого холста играют только головы и кисти рук. На столе стоят факелы. Скрытые в столе дополнительные источники света ярко освещают лица. Чрезвычайная экономия движений. Каждый поворот головы - перемена мизансцены. Рука тянется за кубком, рука закрывает лицо, рука обнимает, рука отталкивает - все здесь становится необычайно з