Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

ут дело? Что давало ему как бы особую остроту зрения, позволявшую видеть в произведении много больше того, чем видели его современники?

   Решительное преимущество Добролюбова заключалось, если сказать одним словом, в системности его понимания окружающей действительности. Там, где другие находили лишь массу больших и малых частностей и случайностей, случайно же соседствующих или сцепленных между собою, конгломерат отдельных, разрозненных явлений, процессов, социальных групп и сил, он видел нечто внутренне однородное, однопорядковое, тяготеющее к неким общим чертам и закономерностям, скрепляемое определенной внутренней логикой. Иначе говоря, видел систему. И это полностью меняло для него всю панораму общественной жизни и определяло линию его собственного общественно-литературного поведения. Из статьи в статью Добролюбов, как и Чернышевский, учит своих читателей относиться к окружающей их действительности не как к случайному скоплению разнообразных социальных зол, но именно как к системе, учит видеть в тех или иных дурных ее сторонах не "недостатки", более или менее изолированные и поправимые, но органические, взаимосвязанные и неотъемлемые свойства, устранимые лишь вместе со всей этой системой.

   Здесь проходил важнейший для понимания творчества Добролюбова водораздел: черта, разделявшая его со всей массой либеральных реформаторов и улучшателей, отважных (в кавычках и без кавычек) критиков той или иной общественной "неправды". И он сам в своих статьях проводил эту черту с резкостью, исключавшей какие-либо недоразумения. "Они, например, вдруг вообразят,- писал критик о подобных реформаторах,- что надо спасать крестьян от произвола помещиков; и знать того не хотят, что никакого произвола тут нет, что права помещиков строго определены законом и должны быть неприкосновенны, пока законы эти существуют, и что восстановить крестьян собственно против этого произвола - значит, не избавивши их от помещика, подвергнуть еще наказанию по закону. ...А то выдумают вдруг - взятки искоренять... Оно, конечно, благородно и высоко: да можно ли сочувствовать этим неразумным людям?" Они "выходят бесполезны и смешны, потому что не понимают общего значения той среды, в которой действуют. Да и как им понять, когда они сами-то в ней находятся, когда верхушки их тянутся вверх, а корень все-таки прикреплен к той же почве? Они хотят прогнать горе ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут и горюющие и предполагаемые утешители. Как же тут быть? Всю эту среду перевернуть - так надо будет повернуть и себя; а подите-ка сядьте в пустой ящик, да и попробуйте его перевернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от вас! - между тем как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком" (VI, 125 - 126). Вряд ли можно было сказать яснее.

   Что касается самого Добролюбова, то особенность его позиции заключалась именно в том, что идейно и психологически он находился (и ощущал себя) вне системы, вне какого-либо родства с существующим строем. Наперекор вековечному отождествлению Родины с государством, а патриотизма с верно-подданничеством, он был одним из первых русских людей, в чьем сознании эти понятия не только разделились, но и приобрели значение противоположностей. В его работах четко и резко разведены "государственный" и "народный" взгляд на историю, "настоящий патриотизм" и тот государственно-шовинистический "патриотизм, соединенный с человеконенавидением" (111, 267), которым пропитана была официальная идеология царской России.

   Собственно, в системности отрицания Добролюбовым самодержавно-крепостнического строя прежде всего и проявлялась его революционность. Здесь же, повторим еще раз, был и источник особой зоркости Добролюбова-критика. Благодаря этому "чувству системы", едва ли не каждая по видимости локальная литературная тема, будучи воспринята им как характерное и знаменательное проявление общественного целого, тем самым как бы укрупняется им, "достраивается" до этого целого, осмысляется в своем полном социально-нравственном значении. К примеру, там, где большинство критиков Островского видело лишь воспроизведенный с этнографической достоверностью быт купеческого Замоскворечья, Добролюбов увидел "темное царство", внутренне однородное и в купеческом доме, и в барской усадьбе, и в канцелярии,- огромный, до символа, образ мира, в котором один человек давит, гнетет и унижает другого. А в характере и судьбе "простой, наивной женщины", чье живое сердце разбилось, рванувшись из патриархально-семейного склепа, он увидел - ни много ни мало - человека вообще, с его природным, естественным, "из глубины всего организма возникаю щим требованием права и простора жизни" (VI, 350).

   Таким образом, достигалась высокая степень адекватности критической мысли - художественной масштабности классики: логическое обобщение оказывалось конгениальным художественной "сверхзадаче" произведения, его не только ближнему, но "дальнему" смыслу. Результат, казалось бы, неожиданный (если учесть, что, как отмечалось, критик при этом нередко демонстративно провозглашал отсутствие интереса к тому, "что хотел сказать автор"), но по существу естественный и логичный: ведь и интуиция художника иным путем вела его к постижению той же "системной" целостности социального мира.

   Нужно ли удивляться тому, что такая критика обогащала писателя, двигала его творческую мысль? Большая литература и классическая "реальная критика" шли вровень, в одном направлении, но каждая со своим содержанием и со своей великой задачей. Поэтому им было что друг другу сказать.

   Тем более что в лице Добролюбова "реальная критика" несла в себе не только сознание системности "царюющего зла", но и мощную позитивную идею. Чем и реализовалось третье из условий ее успеха.

   Великая идея. Здесь нужно сделать еще один шаг в развитии сквозной темы этой статьи - публицистика и критика. Если верно, что великая критика - в ситуации "после Белинского" - возможна лишь как сплав критики и публицистики, то не следует ли отсюда, что непременным ее условием является великая публицистическая идея? Без нее "реальная критика", даже и обладая вышеназванными своими достоинствами, была бы хотя и правдива, и умна, и основательна, и серьезна, но лишена внутреннего огня, воодушевления, энергии, цели. А значит, решительно потеряла бы в своей силе и значении.

   Была ли такая идея у Добролюбова? Несомненно. Формулируют ее по-разному, часто делая почти исключительный акцент на "отрицательной", социально-критической стороне его взглядов. Аспект, конечно, очень важный, без него нет Добролюбова. Но если бы дело сводилось к этому, его творчество через столетие с четвертью, когда давно уже нет на свете ни помещиков-крепостников, ни купцов-самодуров, ни династии Романовых, имело бы для нас в основном исторический интерес. В этом смысле более широкими и обращенными к будущему представляются слова Н. В. Шелгунова о воздействии Добролюбова на сознание современников. "Темное царство",- писал он, "было не критикой, не протестом против отношений, делающих невозможным никакое правильное общежитие,- это было целым поворотом общественного сознания на новый путь понятий. ... Добролюбов был именно глашатаем этого перелома в отношениях, неотразимым, страстным проповедником нравственного достоинства и тех облагораживающих условий жизни, идеалом которых служит свободный человек в свободном государстве" {Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания, т. 1. М., 1967, с. 199.}.

   Речь идет не о чем ином, как о демократическом идеале и повороте к демократическому сознанию. Действительно, если попытаться кратко определить "общую идею" добролюбовского творчества, то это идея свободной, суверенной (иначе говоря - демократической) личности в демократически организованном обществе.

   Это чрезвычайно широкая идея, и в различных своих ипостасях она присутствует - явно или скрыто - решительно во всех статьях Добролюбова. Выступает ли он с "апологией прав детской природы против педагогического произвола, останавливающего естественное развитие" (I, 513 - "О значении авторитета в воспитании") или в защиту "простой безыскусственной поэзии... посвящающей нас в тайны действительного сердечного горя... доступного всякой душе..." (III, 147 - "Стихотворения Ю. Жадовской"), обрушивается ли со всей силой негодования на сторонников сохранения телесных наказаний ("Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами") или на проводников теории, согласно которой "человека нужно воспитывать единственно для государства" (IV, 401 - "Основные законы воспитания"), восхищается ли благородной независимостью французского поэта, провозгласившего: "Народ - моя муза" ("Песни Беранже"),- везде и во всем виден в нем демократ, демократ до мозга костей, убежденный и законченный.

   Он демократ прежде всего по своей концепции человека. Материалистическая по своим философским основам, подспудно присутствующая везде, где Добролюбов в обобщенном плане размышляет о человеке и его взаимоотношениях с окружающим миром, она в последней его статье "Забитые люди" как бы выходит на поверхность, получает прямую и четкую формулировку:

   "...человек родился, значит должен жить, значит имеет право на существование; это естественное право должно иметь и естественные условия для своего поддержания, то есть средства жизни. А так как эта потребность средств есть потребность общая, то и удовлетворение ее должно быть одинаково общее, для всех, без подразделений, что вот, дескать, такие-то имеют право, а такие-то нет. Отрицать чье-нибудь право в этом случае значит отрицать самое право на жизнь. А если так, то в пределах естественных условий, решительно всякий человек должен быть полным, самостоятельным человеком, и, вступая в сложные комбинации общественных отношений, вносить туда вполне свою личность, и, принимаясь за соответственную работу, хотя бы и самую ничтожную, тем не менее никак не скрадывать, не уничтожать и не заглушать свои прямые человеческие права и требования" (VII, 246).

   "Кажется, ясно",- добавляет автор. И действительно, можно только дивиться той сжатости и ясности, с какой в этом небольшом отрывке изложен чуть ли не весь комплекс основных идей европейского просветительского гуманизма, разделяемых и развиваемых русским критиком.

   Он демократ и по остроте, бескомпромиссности и, повторим, системности отрицания существующего антидемократического строя, его коренных начал. Самодержавие (как форму власти и как идеологию) он казнит, пользуясь прозрачными аллюзиями,- на историческом и иностранном (индийском, австрийском, итальянском) материале; крепостничество же, как уже говорилось, открыто преследует из статьи в статью. Вместе с тем он враг деспотизма, угнетения, насилия над личностью в любых формах, как самодурно-азиатских, так и "цивилизованных", отвечающих букве европейской законности. В последнем смысле характерна - особенно на фоне столь частых у Добролюбова насмешек над "русским воззрением" славянофилов ("Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым", рецензия на сборник "Утро") - едкая критика им и либерально-западнических увлечений ("От Москвы до Лейпцига" И. Бабста").

   А с другой стороны, не закрывая глаза на относительность и во многом формальный характер достижений западноевропейской демократии своего времени, он тем не менее умеет понять их значение как необходимой ступени и инструмента прогресса. В этом он тоже последовательный демократ. Неустанно высмеивая либеральные восторги по поводу успехов подцензурной отечественной "гласности", он в качестве примера серьезного отношения к вопросу о свободе печати переводит для "Современника" статью "Таймс" о праве журналов следить за судебными процессами (запрещена цензурой), а в обширной рецензии на книгу А. Лакиера "Путешествие по Североамериканским штатам, Канаде и острову Кубе" пропагандирует "демократическую полноправность народа, развившуюся в Северной Америке" (IV, 229).

   В своем отношении к народу, к трудящимся массам Добролюбов, если можно так выразиться, трижды демократ.

   Сочувствие угнетенному и страдающему народу - важнейший "нерв" его творчества. Он принимает близко к сердцу муки бедности, бесправия, унижения простых людей - будь то крепостной крестьянин, или рабочий ("Опыт отучения людей от пищи"), или какой-нибудь бессловесный приказчик в купеческом доме, или бедная "воспитанница" знатной барыни, ее "игрушечка" и жертва, или обираемый колонизаторами индус-земледелец ("Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии"), или пролетарий в европейских странах, где "принцип эксплуатации" служит "основанием почти всех общественных отношений" (V, 460). Никогда еще русская публицистика не разворачивала такой широкой картины социальных бедствий трудящихся масс, и только поэзия Некрасова сравнима в этом отношении со статьями Добролюбова.

   Способность остро переживать страдания народа, не смягчая этой остроты никакими успокоительными доктринерскими соображениями - об исторической необходимости, о неизбежных издержках прогресса и т. п.- сильная черта добролюбовского демократизма {Об исторически обусловленном классовом характере демократизма Добролюбова и вытекавшем отсюда его противостоянии демократии умеренных, об объективной природе этого спора и мере исторической правоты, отпущенной каждой из сторон, наконец, о перспективах его разрешения в современном мире см. в нашей статье "Добролюбов сегодня" ("Октябрь", 1986, No 2).}. Вместе с тем народ - это и проблема для Добролюбова, предмет его постоянных размышлений. Живо интересуясь любой книгой, откуда можно извлечь хотя бы крупицы объективных сведений о жизни, характере и нравственно-психологическом облике народа,- будь то заволжские очерки Н. С. Толстого, экономическое исследование И. С. Аксакова об украинских ярмарках или сказки А. Н. Афанасьева,- он чужд предвзятости и идеализации. И все же главная, любимая его мысль о народе состоит в том, что "на него можно надеяться" (II, 146), что "тяготение внешней силы, вооруженной всеми пособиями новейшей цивилизации" не лишило его "человеческих стремлений", в том числе "потребности восстановить независимость своей личности", что "под грудою всякой дряни, нанесенной с разных сторон на наше простонародье, мы в нем еще находим довольно жизненной силы, чтобы хранить и заставлять пробиваться наружу добрые человеческие инстинкты и здравые требования мысли" (VI, 238, 242, 277). Горячо откликаясь на любые свидетельства того, что "в народной массе нашей есть дельность, серьезность, есть способность к жертвам", он был убежден, что с "таким доверием к силам народа и с надеждою на его добрые расположения можно действовать на него прямо и непосредственно, чтобы вызвать на живое дело крепкие, свежие силы и предохранить их от того искажения, какому они так часто подвергаются при настоящем порядке вещей" (VI, 278).

   В столь разностороннем понимании народ, его судьба, его насущные нужды - для Добролюбова не только "тема", хотя бы и главная, но и основа жизненной позиции самого публициста, критерий, с помощью которого оцениваются им любые факты, явления и обстоятельства. В частности, и явления литературные. Отсюда - характерный демократический крен, при данный им решению проблемы народности, и сурово-горькие слова о "пишущем классе": "Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка более или менее незначительного; оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности. Если и трактуются предметы, прямо касающиеся народа... то трактуются опять не с общесправедливой, не с человеческой, не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии..." (II, 228). "С народной точки зрения" - в этих словах заключено нечто в высшей степени важное для понимания того, что водило пером Добролюбова и как сам он сознавал смысл своей литературной деятельности.

   Наконец, еще одно, без чего нельзя обойтись даже в самом кратком перечне важнейших проявлений добролюбовского демократизма: он принципиальный и последовательный демократ в своей этике и вытекающей из нее теории воспитания.

   Все, что написано Добролюбовым по вопросам этики и воспитания, живо и актуально так, что порой кажется обращенным именно к нам, сегодняшним людям. Нравственный идеал Добролюбова - естественно развивающаяся, духовно самостоятельная человеческая личность, свободно и сознательно строящая свою судьбу. Материалист и атеист, Добролюбов не полагает первооснову нравственности вне человека и не противопоставляет ее человеческим потребностям и интересам. Признавая законным и здоровым стремление каждого к благополучию и счастью, он проповедует "разумный эгоизм" - в противоположность этике внешнего долга, жертвы, страдания и обусловленной ею "мелочной утилитарности" в оценке человека. В то же время в полном внутреннем соответствии со сказанным он горячо поддерживает в людях активное начало, пафос дела, действия (в противоположность неустанно казнимой им "фразе"), стойкость в борьбе с "враждебными обстоятельствами", решимость "предпринять коренное изменение ложных общественных отношений": "Почувствуйте только как следует права вашей собственной личности на правду и на счастье, и вы самым неприметным и естественным образом придете к кровной вражде с общественной неправдой". Малодушным же говорит: "...мы не бросим в вас камня... Но только будьте добросовестны... не прикидывайтесь людьми непоколебимых убеждений, не щеголяйте презрением к практической мудрости... Не что иное, как угодливость, заставляет вас целые годы и десятки лет сидеть сложа руки и грустным взором смотреть на зло и неправду в обществе. ...Пока вы будете с обществом связаны теми же отношениями и интересами, как теперь... вы необходимо должны будете продолжать свои уступки в пользу существующего и укоренившегося зла" (IV, 372-373 - "Новый кодекс русской практической мудрости Б. Дыммана").

   Не одно поколение демократической русской интеллигенции прожило свою жизнь по тому действительно новому нравственному кодексу, который был сформулирован духовными вождями движения 60-х годов начиная с Добролюбова.

   Нужно ли добавлять, что все перечисленные (и другие, оставшиеся неназванными) проявления добролюбовского демократизма прочно взаимосвязаны? Что, например, отрицание самодержавно-крепостнического строя, прямо вытекающее из сочувствия угнетенному народу и демократической концепции человека, в свою очередь естественно ведет Добролюбова к вопросу о человеческих ресурсах борьбы с этим строем, а отсюда, с одной стороны, вновь к народу уже как к исторической силе, к выяснению меры его внутренних возможностей, с другой - к нравственному потенциалу личности, к проблемам этики и воспитания. От них же, как и с многих других "концов",- опять-таки к литературе, в суждениях о которой его демократизм предстает во всей своей многосторонности, и к задачам критики в добролюбовском их понимании...

   Итак, перед нами не какие-то разрозненные, хотя бы и яркие, черты, но система взглядов, цельное демократическое мировоззрение, широко и последовательно развернутое в десятках статей на самом разнообразном жизненном и литературном материале, отечественном и зарубежном, историческом и современном. Такого русская литература еще не знала. Для того чтобы на глазах читателя пересмотреть с демократической точки зрения весь круг установившихся понятий и ежедневно наблюдаемых жизненных явлений, шаг за шагом подталкивая общественное сознание к перенастройке на новый лад, потребовался именно Добролюбов.

   Демократическая личность в демократически устроенном обществе. Взятая столь широко и полно, идея демократии принадлежит к числу самых больших идей, к каким когда-либо приходила человеческая мысль. В России 60-х годов прошлого века, только начинавшей выпутываться из тенет крепостничества, безгласности, азиатского произвола, не было идеи, более отвечавшей насущным задачам времени и, по слову Добролюбова, более "общесправедливой" и народной, чем эта. В ней был заложен огромный прогрессивный, освобождающий смысл. В то же время, вызванная к жизни определенным историческим моментом, она была не из тех идей, что и умирают вместе с ним. Ибо демократия - это не что-то застывшее и окончательное: это процесс. С ходом истории она постоянно движется - как вширь, проникая из области политики и права во все сферы общественной жизни, так и вдаль и вглубь, умножая, обогащая, наполняя новым содержанием свои старые формы и открывая все новые. Осознаваемая как одно из важнейших завоеваний цивилизации (а в известном смысле и ее синоним), демократия, ее развитие и все более полное осуществление - ныне на знамени всех прогрессивных сил человечества (впрочем, и реакционные силы, чье социальное своекорыстие заставляет их бояться демократии, вызывает стремление ее урезать, выхолостить,- и они сегодня не могут не прикрываться этим лозунгом). Она - в ряду тех общечеловеческих ценностей, которые зовут "вечными". Добролюбов же, следует подчеркнуть,- вполне на уровне мирового, общеисторического масштаба поднятой им проблемы. В отличие от множества современных ему публицистов, которые, посвятив себя борьбе против того или другого антинародного общественного института либо связав себя исключительно с какой-либо "великой реформой", обречены были вместе с падением этого института, с завершением этой реформы и т. п. устареть и быть забытыми, - он, также никогда не чуждавшийся злобы дня, на любом "преходящем" материале ставил, однако, проблему с такой гуманистической широтой, что мог не опасаться бега времени. Здесь, пожалуй, главное объяснение тому, что статьи его живы и продолжают "работать".

   Взгляд на литературу как на достоверный и неиссякаемо богатый источник познания общества; разносторонность, глубина и последовательность такого познания, доводящая до полного выяснения тех коренных, системообразующих начал, на которых это общество строится и живет; наконец, большая и яркая публицистическая мысль, руководящая этим познанием общества через литературу, придающая ему энергию и целеустремленность, насыщающая каждую клеточку текста, с равной силой являющая себя в отрицании и в утверждении, в сарказме и в надежде,- вот что такое, если сказать кратко, Добролюбов-критик, и сама "реальная критика" в ее классическом, добролюбовском виде, и главные ее заветы {О том, в какой мере современная критика следует этим заветам, см. в нашей статье "Реальная критика" вчера и сегодня" ("Новый мир", 1987, No 6).}.

  

  

  

   В известном письме к деятелю русского народно-освободительного движения Н. Ф. Даниельсону от 9 ноября 1871 года К. Маркс, коснувшись сочинений Эрлиба (Добролюбова), заявил: "Как писателя я ставлю его наравне с Лессингом и Дидро" {Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 33, с. 266.}. Ф. Энгельс в свою очередь говорил о Добролюбове и Чернышевском как о двух социалистических Лессингах {Там же, т. 18, с. 522.}.

   Николай Александрович Добролюбов (1836 - 1861) прожил недолгую, но содержательную, яркую, насыщенную творческой энергией жизнь. В некрологе, написанном Чернышевским по поводу преждевременной кончины Добролюбова ("Современник", 1861, No 11), сказано: "Ему было только 25 лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы,- нет, не только русской литературы,- во главе всего развития русской мысли". "С самой первой статьи его, проникнутой, как и все остальные, глубоким знанием и пониманием русской жизни,- писал Н. А. Некрасов,- все, кто принадлежит к читающей и мыслящей части русской публики, увидели в Добролюбове мощного двигателя нашего умственного развития. Сочувствие к литературе, понимание искусства и жизни и самая неподкупная оценка литературных произведений, энергия в преследовании своих стремлений соединялись в личности Добролюбова" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 12-ти т.. т. 12. М., 1952, с. 289-290.}.

   Но не только союзники и единомышленники сразу же признали весомость вклада Добролюбова в эстетику; с его растущим общественным авторитетом вынуждены были считаться и его идейные противники. Так, полемизируя с материалистической революционно-демократической доктриной, ее серьезный оппонент Ф. М. Достоевский, автор статьи "Г. -бов и вопрос об искусстве" ("Время, 1861, No 2), отдавал должное убежденности, благородству намерений, нерушимой логике аргументации - качествам, в высокой степени присущим ведущему критику "Современника".

   Постоянно подчеркивая свое принципиальное неприятие эстетических принципов Добролюбова и других "теоретиков", то есть публицистов и критиков "Современника", Ап. Григорьев писал: "Взгляд теоретиков силен, он в то же время и честен. Его даже и на минуту не поставишь на одну доску с другими взглядами, выражающимися в настоящее время в нашей критике. Он смело и прямо смотрит в глаза той правде, которая ему является, неуклонно и беспощадно выводит из нее все последствия. Он не берет напрокат чужих, хотя бы и английских воззрений; он не способен тоже услаждаться и праздным эстетическим дилетантизмом. Он хочет дела, прямо имеет в виду дело, и все то, что не дело или что кажется ему не делом, - отрицает без малейшего колебания" {Григорьев Ап. Собр. соч. под ред. В. Ф. Саводника. М., 1916, вып. 12, с. 7-8.}.

   Литературно-общественная деятельность Добролюбова развернулась на страницах "Современника" - самого авторитетного органа русской разночинной демократии. Здесь были впервые напечатаны его труды, ныне составляющие девять объемистых томов собрания его сочинений.

   Чернышевский уделял вопросам эстетики, искусствознания, теории и истории литературы значительное внимание. Однако литературно-художественной и критической деятельностью он занимался нерегулярно - главный его интерес был сосредоточен на проблемах социально-политических, философских, экономических. После прихода Добролюбова в "Современник" в 1856 году Некрасов и Чернышевский доверили ему отдел литературной критики. Недавний студент Главного педагогического института, он целиком посвятил себя этому делу вплоть до 1861 года, когда преждевременная смерть оборвала жизнь гениального критика. За эти без малого пять лет напряженнейшего труда он вписал одну из самых содержательных страниц в историю русской общественной мысли, русской литературной науки.

   Среди революционеров-шестидесятников Добролюбов был, пожалуй, наиболее образованным в филологическом отношении публицистом. И вовсе не случайно первая же его статья, напечатанная в VIII и IX книгах "Современника" за 1856 год, посвящена историко-литературной теме. Это было исследование, выросшее из студенческого сочинения, об издававшемся Екатериной II в 80-х годах XVIII века журнале "Собеседник любителей российского слова". Исследовательский характер носили и другие, причем наиболее значительные выступления Добролюбова: "О степени участия народности в развитии русской литературы" (1858), "Русская сатира в век Екатерины" (1859).

   Добролюбов с первых же шагов на литературно-критическом поприще определил свое отношение к современной ему эстетической науке, сформулировав свое понимание целей и задач искусства. Его собственная литературно-критическая деятельность явилась практическим осуществлением тех теоретических требований, которые разночинная демократия в преддверии революционной ситуации 60-х годов предъявляла к эстетике и литературно-художественной критике. Притом он не скрывал, что за "разногласиями в чисто эстетических понятиях" стоят разногласия гораздо более широкого диапазона, что в ожесточенной полемике но вопросам эстетическим противники, как об этом писал Чернышевский в "Очерках гоголевского периода русской литературы", "заботились... вообще о развитии общества, и литература была для них драгоценна преимущественно в том отношении, что они понимали ее как могущественнейшую из сил, действующих на развитие нашей общественной жизни. Эстетические вопросы были... полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще на умственную жизнь" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 3. М., 1939-1953, с. 25.}.

   Это обстоятельство должно постоянно учитываться при анализе эстетических воззрений Добролюбова, его литературно-художественных оценок, трактовки категорий содержания и формы искусства, экскурсов в историю литературы, всей его борьбы за утверждение реалистических принципов в искусстве.

   Так, обращаясь к прошлому, Добролюбов в статье о "Собеседнике любителей российского слова" был более всего озабочен настоящим - он со всей доступной в подцензурном издании остротой ставит проблему общественной роли искусства, литературы и литературно-художественной критики, относя к последней и эстетическую науку.

   Уже в этом своем выступлении Добролюбов решительно осуждает "фактическое", "библиографическое направление критики", едко высмеивает ученых, которые, погрязнув в мелочах, окололитературных фактах, подменили идейно-художественный анализ произведений объективистским комментарием. "Она (речь идет о современной Добролюбову литературной науке.- У. Г.) занимается фактами, она собирает факты,- а что ей за дело до выводов!" (1, 183).

   Автор статьи о "Собеседнике любителей российского слова", иронизируя над приверженцами "мозольного исследования", вскрывает бесплодность "библиографической критики", ее бессилие решать большие идейно-эстетические задачи. Однако Добролюбов вовсе не относится нигилистически к "черной работе" над фактическим материалом. Напротив, та же статья о "Собеседнике", равно как и другие, за ней последовавшие, свидетельствовала о труде кропотливом, поистине исследовательском. В частности, к статье о "Собеседнике" были приложены развернутые "Библиографические заметки", содержавшие описание журнала, раскрывавшие авторство тех или иных анонимных публикаций, и т. п.

   Отнюдь не о недооценке фактической вооруженности эстетического и литературно-критического исследования, а о неприятии гипертрофированного интереса к мельчайшим деталям при невнимании к самой логике литературно-художественного процесса в целом свидетельствует и следующее программное заявление Добролюбова: "После отвлеченных философских рассуждений, которыми отличалась наша критика в сороковых годах, наступило обращение к фактам истории литературы. Любопытно наблюдать этот крутой поворот направления... За пятнадцать - двадцать лет пред этим ко всему хотели прилагать эстетические и философские начала, во всем искали внутреннего смысла, всякий предмет оценивали по тому значению, какое имеет он в общей системе знаний или между явлениями действительной жизни. Тогда господствовали высшие взгляды, тогда старались уловить дух, характер, направление, оставляя в стороне мелкие подробности... Ныне это делается не так... Теперь дорожат каждым малейшим фактом биографии и даже библиографии. Где первоначально были помещены такие-то стихи, какие в них были опечатки... в каком доме бывал известный писатель, с кем он встречался, какой табак курил, какие носил сапоги...- вот важнейшие задачи современной критики, вот любимые предметы ее исследований, споров, соображений" (I, 182-183).

   Таким образом, Добролюбов здесь довольно ясно говорит о своей приверженности традициям той критики сороковых годов (имеется в виду в первую очередь Белинский), которая при анализе явлений литературы и искусства исходила из "эстетических и философских начал", искала во всем "внутреннего смысла", "всякий предмет оценивала но тому значению, какое имеет он в общей системе знаний или между явлениями действительной жизни".

   Напомним, что за несколько лет до Добролюбова (осенью 1853 года) Чернышевский, работая над своей диссертацией об эстетических отношениях искусства к действительности, писал: "У нас очень затмились понятия о философии с тех пор, как умерли или замолкли люди, понимавшие философию и следившие за нею" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 14, с. 242.}. Речь шла о Белинском, В. Майкове и их окружении. В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский обратился к традициям именно этой критики, к ее идейно-эстетическим основам.

   Либеральной эстетической критике, официальному университетскому литературоведению и искусствознанию, не поднимавшимся, как правило, над эмпирической регистрацией фактов, Добролюбов и Чернышевский противопоставляли присущее русской прогрессивной литературно-художественной критике первой половины века стремление к широким теоретическим обобщениям, к философскому осмыслению процесса эстетического освоения действительности.

   О своем методе исследования и анализа художественных явлений Добролюбов писал: "Я всеми силами старался скрыть черную работу, которая положена в основание здания, снять все леса, по которым лазил я во время стройки, потому что почитаю их совершенно излишними украшениями. Я старался представить выводы, результаты, итоги, а не частные счеты, не множители и делители. Может быть, от этого труд мой потерял научное достоинство, но зато его можно будет читать, а я хочу лучше служить для чтения, нежели для справок" (I, 185).

   Очевидно общеметодологическое значение борьбы с эмпиризмом в эстетической науке и критике. Она явилась и частью борьбы русской революционной демократии с дворянским либерализмом. "Библиографическая критика" с либеральных позиций фальсифицировала русский литературно-художественный процесс и русскую общественную мысль. В сущности, как мы видели, она была направлена против лучших традиций передовой литературной мысли, против идейного наследия Белинского - в первую очередь. Отсюда то острозлободневное звучание, которое приобрели уже первые печатные выступления Добролюбова.

   Автор статьи о "Собеседнике любителей российского слова" был последовательным в развенчании методологии и методики литературно-художественного анализа либеральной науки и критики. Свое отношение к деятельности "библиографов" он выразил и в ряде других выступлений, в частности в рецензиях на VII том анненковского издания "Сочинений" Пушкина, на стихотворения Розенгейма, на афанасьевское издание сатирических журналов XVIII века.

   Однако, отмечая, что Добролюбов при анализе литературных произведений прошлого ставил прежде всего актуальные проблемы современной ему общественно-литературной жизни, нельзя сводить смысл этих и других его историко-литературных статей и рецензий только к борьбе с либеральной критикой 50-х годов.

   По справедливому определению известного исследователя творчества Добролюбова В. А. Путинцева, работа о "Собеседнике любителей российского слова" до наших дней не утратила своего значения как классический труд по вопросам теории и истории литературы: "Наряду со статьей Добролюбова "Русская сатира в век Екатерины"... она может служить примером боевого отношения революционной демократии к литературному наследию. Несмотря на цензурные ограничения, возникавшие каждый раз, когда в статье заходила речь о литературной деятельности Екатерины II, Добролюбову удалось показать подлинный характер "либерализма" автора "Записок касательно российской истории" и "Вылей и небылиц". Критик вскрывает многочисленные искажения русской истории, допущенные Екатериной в ее мнимо научном труде с целью "набросить на все темные явления русской жизни и истории какой-то светлый, даже отрадный колорит". Рассматривая "Были и небылицы", Добролюбов подчеркивает, что им "совсем нельзя придавать значение серьезной сатиры, как хотели некоторые критики". Добролюбов указывает на классовую ограниченность дворянской сатиры XVIII века, "намеки и остроты" которой "выражают скорее общечеловеческие страсти, нежели пороки тогдашнего общества" {См.: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1. М., 1950, с. 688.}.

   Историко-литературная концепция Добролюбова, его представления о творчестве писателей, анализ отдельных произведений и целых художественных направлений зиждутся на революционно-демократической теории о народности искусства. Искусство рассматривается им как форма активного познания действительности. С наибольшей отчетливостью и полнотой в этом аспекте история отечественной литературы рассматри вается в исследовании "О степени участия народности в развитии русской литературы" ("Современник", 1858, кн. II). Написанная по поводу второго издания книги А. Милюкова "Очерк истории русской поэзии", эта статья - одна из самых значительных в наследии Добролюбова - содержит критиче ский обзор развития русской литературы от ранних памятников древнерусской письменности до произведений реалистической литературы середины XIX века. Важнейшим критерием оценки, как это явствует из самого названия исследования, признается степень близости каждого данного литературно-художествен ного явления народной жизни, интересам народа, глубина и правдивость отражения идеалов и сознания народных масс.

   Рассматривая под этим углом зрения устное народное творчество, Добролюбов, с одной стороны, показывает несостоятельность либерально-буржуазных концепций, высокомерно третировавших русский фольклор, недооценивавших его познавательную и эстетическую значимость. С другой стороны, он - в противовес славянофильской идеализации фольклора - вскрывает сложность и идейную противоречивость содержания народного творчества, в котором нашли свое выражение и предрассудки, присущие определенной части трудового народа, следы воздействия антинародной идеологии эксплуататорского меньшинства, религиозной морали и т. п. Добролюбов, как и Чернышевский, решительно осуждал покорность и смирение, в духе которых власть имущие стремились воспитывать трудящиеся массы.

   Естественно, что критик - революционный просветитель, говоря о фольклоре, с особым тщанием отмечал в нем черты бунтарские, протестантские мотивы, подчеркивал самобытное творческое начало, потенции, свидетельствовавшие о неиссякаемых созидательных силах народа.

   Проблему народности литературы Добролюбов решал исходя из материалистического понимания отношения искусства к действительности. Недаром статья начинается с полемики "с некоторыми книжниками, которые возводят на "Современник" обвинение, будто он совершенно отвергает всякое значение литературы для общества".

   Напротив, подобно Чернышевскому, Добролюбов смотрел на искусство и литературу как на форму выражения национального самосознания. Он полностью разделял убеждения автора исследования "Лессинг, его время, его жизнь и деятельность" в том, что в силу определенных исторических условий литература временами становится одним "из великих фазисов общей истории народа". Особо большие надежды русские революционные демократы 60-х годов возлагали на реалистическую литературу и искусство, призванные в пору созревавшего антикрепостнического протеста народа служить мобилизации общества, привнесению в сознание масс идей социального прогресса.

   Вместе с тем Добролюбов, развивая идею Чернышевского о приоритете действительности перед искусством, высмеивает "книжных приверженцев литературы", думающих, будто "литература заправляет историей, что она изменяет государства, волнует или укрощает народ, переделывает даже нравы и характер народный", что поэзия "вносит в жизнь новые элементы, творит все из ничего" (II, 220). Такое идеалистическое, антинаучное представление о соотношении искусства и действительности Добролюбов, как и Чернышевский, отвергает. Правильный взгляд на существо дела убеждает в том, что "не жизнь зависит от поэзии", а, наоборот, искусство и литература "слагаются по жизни".

   Ложные эстетические взгляды, подчеркивает Добролюбов, восходят к идеалистическим представлениям об окружающем нас мире. "Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, налагаемой на нее идеологами. Начиная с Платона, восстают они против реализма и, еще не понявши хорошенько, перепутывают его учение. Непременно хотят дуализма - хотят делить мир на мыслимое и являемое, уверяя, что только чистые идеи имеют настоящую действительность, а все являемое, т. е. видимое, составляет только выражение этих высших идей. Пора бы уж бросить такие платонические мечтания и понять, что хлеб не есть пустой значок, отражение высшей, отвлеченной идеи жизненной силы, а просто хлеб - объект, который можно съесть. Пора бы отстать и от отвлеченных идей, но которым будто бы образуется жизнь, точно так, как отстали наконец от телеологических мечтаний, бывших в такой моде во времена схоластики" (II, 222).

   Требуя от эстетики, от литературоведения и критики прочной опоры на действительность и законы ее развития, Добролюбов заявляет: "В естественных науках все подобные аллегории давным-давно оставлены; пора бы покончить с ними и в области литературы и искусства. Не жизнь идет по литературным теориям, а литература изменяется сообразно с направлением жизни; по крайней мере так было до сих нор не только у нас, а повсюду" (II, 223). Это подтверждается множеством примеров, почерпнутых из истории. Добролюбов ссылается и на современную ему русскую действительность: "Сознательности и ясности стремлений в обществе литература много помогает... Чтобы не ходить далеко за примерами, укажем на то, чем полна теперь вся Россия, что отодвинуло далеко назад все остальные вопросы,- на изменение отношений между помещиками и крестьянами. Не литература пробудила вопрос о крепостном праве: она взялась за него, и то осторожно, не прямо, тогда только, когда он уже совершенно созрел в обществе..." (II, 225).

   Аналогичный подход к этой проблеме мы отмечаем и у Чернышевского. Добролюбов развивает, таким образом, одно из основных положений эстетической теории своего учителя, отстаивает целостную систему воззрений на народность литературы как ее важнейшее неотъемлемое качество, проистекающее из самой природы искусства.

   Говоря о "служебной" роли литературы и искусства, Добролюбов утверждал, что их судьбы зависят от того, насколько активно и целеустремленно они будут своими специфическими средствами служить для выражения народной жизни, народных стремлений. В частности, недостатки литературы прошлого, причины слабого воздействия творчества даже выдающихся писателей-дворян на общественное мнение критик усматривает в крайней ограниченности круга действия литературы, малочисленности читательской аудитории, а главное - в классовой узости точки зрения художников прошлого на жизнь. Взгляд литературы на действительность большей частью был узок, а стремления, ею выражаемые, мелки, потому что жизнь рассматривалась не с "общесправедливой" точки зрения, каковой является народная точка зрения, а с позиций "той или другой партии, того или другого класса" (II, 228).

   Добролюбов готов признать плодотворным отражение в литературе мнений разных партий и классов. "Но дурно вот что: между десятками различных партий почти никогда нет партии народа в литературе") (там же).

   Историческое значение деятельности Добролюбова для мировой эстетической мысли в первую очередь в том и заключается, что он подошел к литературно-художественному процессу, последовательно руководствуясь принципом народности. "Точка зрения народа" позволила критику по-новому оценить развитие отечественной литературы с древнейших времен, начиная со славянских песен и "Слова о полку Игореве".

   Правда, нетрудно заметить, что, говоря о народности литературы и искусства, о реализме как методе, более других отвечающем познавательной природе и активной общественной направленности художественного творчества, Добролюбов в известном смысле абсолютизирует требования, предъявляемые им к реализму своей эпохи, и исторически неправомерно переносит эти требования на предшествующие этапы в истории русской литературы. При этом критик, несомненно, упрощал, настоятельно подчеркивая ущербность, с его точки зрения, нереалистического искусства, которое подчас в угоду интересам господствующего меньшинства искажало правду жизни, реальное положение вещей.

   Некоторые конкретные характеристики Добролюбова грешат односторонностью и не всегда достаточно историчны - здесь отчасти сказался общий уровень литературной науки тех лет. Это относится, например, к его оценке древнейшего периода русской литературы и искусства. Критик справедливо указывал на то, что книжная словесность, создаваемая на первых порах преимущественно духовенством, отличалась схоластичностью, была почти целиком подчинена церковно-религиозным интересам. Однако Добролюбов, разделяя это распространенное в его время убеждение, преуменьшал значение светского начала в древнерусской литературе (равно как и в древнерусской живописи), ее связей с конкретно-историческими задачами российской государственности и в конечном итоге с общенациональной жизнью. Недооценивал он также и эстетические качества этой литературы и этого искусства, давших миру "Слово о полку Игореве" и живопись Андрея Рублева.

   Недостаточно историчны конкретные суждения Добролюбова и о некоторых произведениях русской литературы XVIII века: о сатирах Кантемира, трегедиях Сумарокова, поэмах Хераскова и Княжнина, отчасти Державина. Недооценивал критик степень народности поэтического творчества Ломоносова. Но при всей однобокости отдельных характеристик Добролюбов сумел уловить то главное, что определяло развитие русско