Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

народа и государства, интересов перестройки и обновления нашей жизни на началах демократизма, развития социалистического плюрализма мнений, открытого и свободного обсуждения вопросов общественного бытия и социалистической нравственности.

   Идейное наследие Добролюбова, как и пример его героической жизни и деятельности, воодушевляет нашу сегодняшнюю литературу и критику, активно участвующих в обновлении нашего общества, в борьбе за мир и счастье людей на нашей планете, за сохранение всех накопленных развитием природы и человечества материальных и духовных богатств и приумножение их для будущих поколений.

  

  

  

   С наибольшей полнотой и отчетливостью Добролюбов сформулировал основные положения "реальной критики" в знаменитой дилогии "Темное царство" и "Луч света в темном царстве", опираясь на четырехлетний опыт литературной деятельности, отличавшейся исключительной идейно-эстетической целостностью.

   Уже политический памфлет ("Письмо к Н. И. Гречу"), написанный девятнадцатилетним юношей, поражает зрелостью и глубиной мысли, трезвостью и смелостью взгляда, революционно-демократическим духом. Через год в "Современнике" появилась статья "Собеседник любителей российского слова" - не только, по определению П. Н. Беркова, "историко-литературный шедевр" {Берков П. Н. Русская литература XVIII века в историко-литературной концепции Добролюбова.- В кн.: Н. А. Добролюбов - критик и историк русской литературы. Л., 1963, с. 16.}, но в сущности и первый манифест "реальной критики".

   Начинающий критик {О мировоззрении молодого Добролюбова см.: Рейсер С. А. Н. А. Добролюбов в 1836-1857 гг. (Подготовка и становление литературной и общественно-политической деятельности): Автореф. докт. дис. Л., 1955.} не колеблясь сразу же объявляет читающей публике, что предпочитает деятельность "архитектора", "геолога", а не "рудокопа", библиографа, составителя фактов, академического ученого школы И. И. Срезневского {В статье "Когда же придет настоящий день?" Добролюбов в том же духе оценит научную деятельность исполненного "скромности и самоотвержения" Берсенева.}. Добролюбова вдохновляют другие традиции и другие имена. Во вступлении - остром и ироническом - к "научной" статье он называет себя горячим приверженцем "отвлеченного" направления 1840-х годов, во главе которого стояли Белинский и Герцен, когда "ко всему хотели прилагать эстетические и философские начала, во всем искали внутреннего смысла, всякий предмет оценивали по тому значению, какое имеет он в общей системе знаний или между явлениями действительной жизни", когда "господствовали высшие взгляды... старались уловить дух, характер, направление, оставляя в стороне мелкие подробности, не выставляя напоказ всех данных, а выбирая из них только наиболее характерные", и "критика обыкновенно рисовала нам прежде всего фасад здания, потом представляла нам его план, говорила о материалах, из которых оно построено, рассказывала о внутреннем убранстве и затем анализировала впечатление, которое производит это здание" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 1. М.-Л., 1961, с. 182. Далее ссылки на это издание даются в тексте.}.

   Приверженность идеалам "истинно гуманического", "живого и действенного" направления 1840-х годов Добролюбов подтвердил и в своей последней статье "Забитые люди" (VII, 244). Вообще деятельность Добролюбова отличает удивительное постоянство идей, оценок, принципов, критериев. Философские, исторические, педагогические, литературно-критические и собственно литературные произведения Добролюбова образуют единую и строгую идеологическую систему, в которой все элементы безукоризненно соотнесены и связаны. Парадоксы, которые, к примеру, обильно присутствуют в статьях А. Григорьева, чрезвычайно редки в творчестве Добролюбова, возможно самого последовательного, логичного, бескомпромиссного русского публициста XIX века. Естественно, что Добролюбов очень рано определил не только главные цели, но и основную сферу своей деятельности. Понятно, и почему он считал слишком большой роскошью для себя в столь бурное и критическое время заниматься историко-литературными исследованиями {Исключение (по причинам, многократно подчеркнутым Добролюбовым) составляла великая эпоха 1840-х годов - надежный ориентир, а отчасти и идеал.}.

   Добролюбов писал не "по поводу", а о существе важнейших современных общественно-литературных проблем, лишь под определенным углом и выборочно касаясь литературных явлений прошлого. Историка литературы может многое не удовлетворять в таких статьях Добролюбова, как "Русская сатира в век Екатерины" и "О степени участия народности в развитии русской литературы". Но и Добролюбов был бы крайне удивлен, что к этим (и другим) его работам применяют такой научно-цеховой масштаб, неизбежно узкий и невольно искажающий суть дела, а она в этих публицистических шедеврах, выдающихся произведениях революционно-демократической мысли изложена страстно, логично, мощно. И тот факт, что Добролюбов упрощенно понимал народность творчества Пушкина (хотя ради справедливости отметим, что и здесь его взгляд неизмеримо выше вульгарно-примитивных тезисов либерала С. С. Дудышкина в скандальной, но очень симптоматичной статье "Пушкин - народный поэт"), нисколько не мешает признать необыкновенно глубокой и перспективной постановку критиком злободневного вопроса эпохи: "Массе народа чужды наши интересы, непонятны наши страдания, забавны наши восторги. Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка более или менее незначительного; оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности. Если и трактуются предметы, прямо касающиеся народа и для него интересные, то трактуются опять... не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии, того или другого класса" (II, 228). Так обстоит дело в России, несколько иначе, но в основном так же и в Западной Европе, где "между десятками различных партий почти никогда нет партии народа в литературе" (II, 228).

   Добролюбов отстаивал как задачу первостепенной важности необходимость создания "партии народа" - не только в литературе, но и в исторической науке. Он много раз писал о давно назревшей потребности обновления исторической науки и, формулируя необходимое условие кардинальной перестройки, максимально приближался к классовой точке зрения. Необходимое условие - это "идея об отношении исторических событий к характеру, положению и степени развития народа. Всякое историческое изложение, не одушевленное этой идеей, будет сбором случайных фактов, может быть и связанных между собою, но оторванных от всего окружающего, от всего прошедшего и будущего. Таким образом, история самая живая и красноречивая будет все-таки не более как прекрасно сгруппированным материалом, если в основание ее не будет положена мысль об участии в событиях самого народа" (III, 14-15).

   Добролюбов идет значительно дальше просветительской "философии истории", не только развивает и углубляет идеи Белинского и Герцена, но и в самом последовательном революционно-демократическом духе качественно обновляет выдвинутую ими концепцию народности, равно далекую от славянофильской (в том числе и в более смягченном, реалистичном, "почвенническом" варианте) и либеральной. В полемике со славянофильскими теориями Добролюбов прямо и непосредственно развивает идеи Белинского. Со свойственной Добролюбову строгой дисциплиной мышления он формулирует свои полемические возражения с поразительной политической отчетливостью и резкостью, оставляя в стороне оттенки и эклектические, промежуточные воззрения, опровергая самые главные пункты славянофильской программы. Развернутый и подробный аналитический разбор охранительной и славянофильской концепций народности дан Добролюбовым в работе "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым", либеральной - в статье "От Москвы до Лейпцига". Это фундаментальные сочинения, в которых критик очертил предмет и суть споров вокруг кардинальной проблемы современности, принципиальное отличие революционно-демократической концепции народности от многочисленных государственных (официозных), славянофильских, либеральных воззрений. Добролюбов проводит четкую демаркационную линию между живым, деятельным, настоящим патриотизмом, который "выше всех личных отношений и интересов и находится в теснейшей связи с любовью к человечеству" (III, 266), и псевдопатриотизмом, который представляет собой "расширение, до возможной степени, неразумной любви к себе и к своему и потому часто граничит с человеконенавидением" и особенно вреден, опасен тем, что прикрывается "именем истинной любви к отечеству" (III, 266).

   Истинным, настоящим патриотом, по глубокому убеждению Добролюбова, был Виссарион Белинский. Критик гневно отвергает ложную мысль Жеребцова, утверждавшего в своей книге, что "Отечественные записки" эпохи Белинского издавались "в ущерб вере, народности и даже патриотизму". "Это грубая клевета,- пишет Добролюбов.- Русская публика знает, как благородно было направление Белинского, какой любовью к России дышат все статьи его... Мы с глубоким негодованием и отвращением отмечаем здесь эту клевету на одного из лучших двигателей современного развития русского общества! Да будет стыдно господину Николаю Жеребцову!" (III, 308). Деятельными, подлинными патриотами в высшем смысле этого слова были Добролюбов и Чернышевский, работавшие во имя одного великого дела освобождения родины от "внутренних турок". "О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем он хотел тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих",- заключал Чернышевский некролог Добролюбова {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 312.}. Само собой разумеется, что эта любовь не имела ничего общего с идеалами Жеребцова, которого радовали набожность, покорность, верность православию и другие народные "добродетели".

   Конечно, Добролюбов клеймит псевдопатриотов типа Жеребцова, апологета "генеалогической народности", прекрасно понимая, что он весьма примитивный и невежественный, а следовательно, и "довольно плохой" представитель партии славянофилов. Наивно-откровенная точка зрения "г-на Жеребцова" позволяет Добролюбову высказаться с памфлетной резкостью о наиболее уязвимых и консервативных славянофильских идеях. Совершенно очевидно, что не в одного Жеребцова, а в очень "авторитетную", имеющую многих благородных и даже оппозиционно настроенных мыслителей, систему взглядов метит Добролюбов, доказывая ее несостоятельность: "Признавая реформы Петра произвольными, сделанными наперекор естественному ходу исторического развития Руси, г. Жеребцов с братиею невольно обнаруживают презрение к русскому народу, неверие в его внутренние силы... Как ни крут и резок кажется переворот, произведенный в нашей истории реформою Петра, но если всмотреться в него пристальнее, то окажется, что он вовсе не так окончательно порешил с древнею Русью, как воображает, с глубоким прискорбием, большая часть славянофилов..." (III, 305, 334).

   С не меньшей последовательностью и, пожалуй, тоньше, диалектичнее Добролюбов опровергает типичные либеральные воззрения, проверяя истинность суждений Бабста критериями "народности" и "жизненной правды". Добролюбов виртуозно доказывает, как реалистически достоверно воспроизведенные Вабстом европейские "картинки" противоречат его прекраснодушным выводам и прогнозам, в каком вопиющем разладе находятся факты, приводимые им, с умеренно-либеральными фразами, искажающими истинное положение вещей на столь любезном сердцу путешествующего русского профессора Западе {"А что ни гласность, ни образованность, ни общественное мнение в Западной Европе не гарантируют спокойствие и довольство пролетария,- на это нам не нужно выискивать доказательств: они есть в самой книге г. Бабста. И мы даже удивляемся, что он так мало придает значения фактам, которые сам же указывает" (V, 460).}.

   Опровержение либеральных воззрений в статье "От Москвы до Лейпцига" при всей близости рассуждений критика к антимещанским мотивам публицистики Герцена - явление исключительное и позволяющее говорить о неизмеримо более последовательной и историчной позиции Добролюбова. Полемикой не исчерпывается значение выдающейся статьи Добролюбова; не менее важны в ней и оценка критиком современной обстановки в Западной Европе и России, философия истории и реалистически осторожные политические прогнозы, опирающиеся как на исторический опыт, так и на анализ фактов текущей действительности: "Мы очень желаем, чтоб Европа без всяких жертв и потрясений шла теперь неуклонно и быстро к самому идеальному совершенству; но - мы не смеем надеяться, чтоб это совершилось так легко и весело. Мы еще более желаем, чтобы Россия достигла хоть того, что теперь есть хорошего в Западной Европе, и при этом убереглась от всех ее заблуждений, отвергла все, что было вредного и губительного в европейской истории; но мы не смеем утверждать, что это так именно и будет... Нам кажется, что совершенно логического, правильного, прямолинейного движения не может совершать ни один народ при том направлении истории человечества, с которым она является перед нами с тех пор, как мы ее только знаем... Ошибки, уклонения, перерывы необходимы" (V, 458) {В статье "Черты для характеристики русского простонародья" Добролюбов писал, что всеобщее стремление "к восстановлению своих естественных прав на нравственную и материальную независимость от чужого произвола" в современном русском народе "вероятно, еще сильнее, нежели у других", подчеркивая, что это "преимущество" сложилось исторически и что его точка зрения не имеет ничего общего со славянофильским тезисом "о превосходстве славянского племени над всеми прочими". Добролюбов поясняет мысль простым сравнением: везде идет дождь, но русский народ не имеет даже "зонтика, под которым переносит дождь большая часть европейских народов" (VI, 241).}. Констатировав, что "о роли народных масс в будущей истории Западной Европы почтенный профессор думает очень мало", Добролюбов тем самым определил основной порок теоретических построений Вабета, приведший его к ошибкам и неточностям, к искаженному и неверному представлению о политической обстановке на Западе и в России. Добролюбов убедительно вскрыл, что стоит за фразами о "так называемом общественном мнении в Европе", о "гласности, образованности и прочих благах, восхваляемых г. Бабстом", фантастическом "всеобщем народном контроле". Никакие благодетельные паллиативные меры, прославляемые Бабстом, не принесут Европе классового мира и подлинной демократии. Формальные и поверхностные перемены, выдаваемые либеральным профессором за коренные, с точки зрения диалектика и материалиста Добролюбова,- всего лишь иллюзия: "С изменением форм общественной жизни старые принципы тоже принимают другие, бесконечно различные формы, и многие этим обманываются. Но сущность дела остается всегда та же, и вот почему необходимо, для уничтожения зла, начинать не с верхушки и побочных частей, а с основания" (V, 467). Статья "От Москвы до Лейпцига" - одно из наивысших достижений русской революционно-демократической мысли. Многие ее положения и сегодня звучат злободневно, как и в середине XIX века. Гениально, в частности, увидена Добролюбовым связь грубого произвола и просвещенного капитала, между которыми, "несмотря на их видимый разлад, существует тайный, невыговоренный союз... они и делают друг другу разные деликатные и трогательные уступки, и щадят друг друга, и прощают мелкие оскорбления, имея в виду одно: общими силами противостоять рабочим классам, чтобы те не вздумали потребовать своих прав..." (V, 466).

   Обстоятельный анализ общественно-политической ситуации в Западной Европе позволил Добролюбову реалистично, без пессимистических и оптимистических крайностей, охарактеризовать своеобразие современной обстановки в России и наметить широкую программу действий: "Да, счастье наше, что мы позднее других народов вступили на поприще исторической жизни... Что и мы на пути своего будущего развития не совершенно избегнем ошибок и уклонений,- в этом тоже сомневаться нечего. Но все-таки наш путь облегчен, все-таки наше гражданское развитие может несколько скорее перейти те фазисы, которые так медленно переходило оно в Западной Европе. А главное - мы можем и должны идти решительнее и тверже, потому что уже вооружены опытом и знанием..." (V, 470).

  

  

   Такова в самых основных чертах концепция народности, развернутая в философских, исторических, политических работах Добролюбова. В литературно-критических статьях она не излагается так подробно и системно, но неизменно присутствует is качестве надежного ориентира и высшего критерия. В соответствии с критериями народности и жизненной правды определил Добролюбов центральные задачи "реальной критики": "Самое главное для критики - определить, стоит ли автор в уровень с теми естественными стремлениями, которые уже пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современного порядка дел; затем - в какой мере умел он их понять и выразить и взял ли он существо дела, корень его, или только внешность, обнял ли общность предмета или только некоторые его стороны" (VI, 312). Преимущественно критика-публициста интересовала литература как "элемент общественного развития", как "дело", "факт", отражение существенных сторон современной жизни. Эти положения "реальной критики" Добролюбов постоянно повторял, варьируя, уточняя и полемически заостряя свою точку зрения: "Литература представляет собою силу служебную, которой значение состоит в пропаганде, а достоинство определяется тем, что и как она пропагандирует".

   Тезис о служебной функции литературы, пожалуй, и дал повод для упреков Добролюбову в пренебрежительном отношении к художественности. Так, Ф. М. Достоевский, искусно воспользовавшись суждениями Добролюбова о Пушкине и Фете и связав их с некоторыми декларациями критика, утверждал: "В сущности вы презираете поэзию и художественность; вам нужно прежде всего дело, вы люди деловые" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18. Л., 1978, с. 93.}. Достоевский сгустил краски, в памфлетно-карикатурном свете обрисовал позицию Добролюбова. Отчасти он это сделал под влиянием А. Григорьева, оппонента Добролюбова, сначала откровенно враждебно воспринявшего статьи "Что такое обломовщина?" и "Темное царство", отчасти потому, что был уязвлен мнениями критика о Пушкине в статье "Стихотворения Ивана Никитина". Словом, причин для полемики с Добролюбовым у Достоевского было немало. Но, назвав статьи Добролюбова "указами", приписав ему отрицание художественности, опустив (и во многом не поняв) полемический аспект некоторых "утилитарных" тезисов критика "Современника", Достоевский исказил суть его эстетической концепции. Не заметил, в частности, что Добролюбов вовсе не собирался "стеснять искусства разными целями", "предписывать ему законов", "сбивать его с толку". Критику "Современника" странно было напоминать о свободном развитии искусства: "Чем свободнее будет оно развиваться, тем нормальнее разовьется, тем скорее найдет настоящий и полезный свой путь" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18, Л., 1978, с. 102.}. Добролюбов более всего желал свободного развития общества, считая, что в этом всенародном ^еле естественно должна принять участие литература, в чем и заключалась ее главная служебная функция. Поэтому он и выдвигал как важнейшую задачу создание "партии народа" в литературе. С этой задачей связаны основные претензии, предъявляемые Добролюбовым к современным писателям, и "идеальный" образ литературы будущего: "Если бы мы думали, что литература вообще ничего не может значить в народной жизни, то мы всякое писание считали бы бесполезным и, конечно, не стали бы сами писать то, что пишем. Но мы убеждены, что при известной степени развития народа литература становится одною из сил, движущих общество; и мы не отказываемся от надежды, что и у нас в России литература когда-нибудь получит такое значение. До сих пор нет этого, как нет теперь почти нигде на материке Европы, и напрасно было бы обманывать себя мечтами самообольщения... Но мы хотим верить, что это когда-нибудь будет" (IV, 108).

   Что же касается якобы утилитарного подхода Добролюбова с заранее определенными целями к художественным произведениям, то это мнение явно несправедливо, противоречит одному из основных принципов "реальной критики". Добролюбов неоднократно разъяснял: "Высказанные нами мысли не составляют плод какой-нибудь теории, заранее придуманной: в них просто заключаются выводы, прямо следующие из явлений русского быта, изображенных в комедиях Островского" (V, 108). "Реальная критика" - это антинормативная, непредвзятая критика, исследующая произведение, а не догматически разбирающая его по незыблемым и вечным эстетическим законам. Добролюбов так охарактеризовал суть своего критического метода: "...мы ничего автору не навязываем, мы заранее говорим, что не знаем, с какой целью, вследствие каких предварительных соображений изобразил он историю, составляющую содержание повести "Накануне". Для нас не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни" (VI, 97).

   Эти слова критика (и аналогичные по духу высказывания в статьях об Островском) нередко понимались упрощенно; в них видели пренебрежительное отношение к целям, установкам, замыслу художника. Но, как справедливо отметил М. Г. Зельдович, Добролюбов не противопоставляет, а сопоставляет субъективный замысел писателя и объективную художественную структуру произведения, в которую, разумеется, как существенный элемент входит и авторская концепция {Зельдович М. Г. Проблема творческого метода писателя в критике Добролюбова.- В кн.: Н. А. Добролюбов: Статьи и материалы. Горький, 1965, с. 53.}. Намерения и тенденции Тургенева вовсе не безразличны Добролюбову: отношение к ним у критика явно полемическое. Но полемику Добролюбов ведет не прямо, а изнутри, анализируя художественную систему, объективную концепцию романа (что "сказалось"), декларируя и свое право рассуждать о тех фактах жизни, которые получили образное, художественное воплощение в творчестве писателя: "...как скоро в писателе-художнике признается талант, то есть уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений, то уже в силу этого самого признания произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде, о жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение" (VI, 98). Хорошо известно, как воспользовался Добролюбов "законным поводом" в статье "Когда же придет настоящий день?": его концепция жизненной правды, теснейшим образом связанная с объективной концепцией романа Тургенева, базируется одновременно и на анализе целого ряда жизненных фактов и явлений. Она естественно вырастает в статью программного, острого общественно-политического характера, в памфлет, направленный против "внутренних турок". К таким далеким результатам, встревожившим Тургенева, привело логически безупречное сопоставление (установление жизненных связей) художественной правды романа с жизнью "нашего образованного общества" в статье Добролюбова. Достоевский увидел в ней еще одно доказательство тенденциозности критика: "...г-н - бов начинает высказываться с каким-то особенным нерасположением о г-не Тургеневе, самом художественном из всех современных русских писателей" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 80.}. Это неверно. Добролюбов, напротив, акцентировал внимание на поэтической правде героев Тургенева и - особенно - главной героине романа; лапидарно и в то же время точно обрисовал своеобразие поэтического видения писателя: "Не бурная, порывистая сила, а напротив - мягкость и какая-то поэтическая умеренность служат характеристическими чертами его таланта" (VI, 99). Как раз художественные достоинства романа Тургенева, "верный такт действительности", "верное чутье действительности", художественная правда образов, живое отношение к современности, умение угадывать "новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание", отсутствие субъективно-дидактического авторского комментария и представляют высшую ценность в глазах критика. Или, говоря иначе, Добролюбов с удовлетворением обнаруживает в романе Тургенева победу художественной правды над субъективными целями и тенденциями автора: "В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора" (VI, 98). В том же смысле Добролюбов высказывается и о пьесах Островского начала 1850-х годов, признавая, что "литературная деятельность" драматурга "не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями" (V, 24), и даже, что "неверность взгляда повредила цельности и яркости" комедий "Не в свои сани не садись", "Бедность не порок", "Не так живи, как хочется". Тем не менее - и к счастью для Островского-писателя - субъективная тенденциозность, симпатии автора к определенному кругу идей, идейно-эстетические рекомендации коллег по "Москвитянину" не возобладали в так называемых "славянофильских" пьесах. Победило, хотя и не безусловно, внутреннее художническое чувство: "...сила непосредственного художнического чувства не могла и тут оставить автора, и потому частные положения и отдельные характеры, взятые им, постоянно отличаются неподдельной истиною... чувство художественной правды постоянно спасало его. Гораздо чаще он как будто отступал от своей идеи именно по желанию остаться верным действительности" (V, 25). Аналогичным образом и в "Доходном месте" "требование художественной правды остановило Островского от увлечения внешней тенденцией и помогло ему уклониться от дороги гг. Соллогуба и Львова" (V, 26), т. е. вывело комедию Островского из длиннейшего ряда обличительно-юридических произведений, появившихся "в то время, когда...".

   Романы Тургенева и Гончарова, "пьесы жизни" Островского - выдающиеся художественные произведения, яркие точки на литературном горизонте русской литературы середины века. Именно идейно-эстетический анализ наиболее значительных и наиболее художественных явлений современной литературы позволил Добролюбову с впечатляющей силой сформулировать и тут же блестяще практически доказать жизненность и эффективность принципов и критериев "реальной критики". Существенные стороны современной народной жизни, новые тенденции общественного движения в этих произведениях были художественно воспроизведены и художническим чутьем угаданы. Они, правда, далеки, с точки зрения Добролюбова, от идеала (недостижимого, точнее даже будет сказать, высшего образца): "Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы и вместе с тем полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном, факте жизни - это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый" (V, 24). Но и далекие от идеала произведения Островского, Гончарова, Тургенева (а также Салтыкова-Щедрина, Достоевского) - не просто талантливые произведения лучших русских писателей, а и художественные обобщения, имеющие огромное значение, знамения времени.

   В статьях о рассказах Славутинского и Марко Вовчок Добролюбов прямо приступает к делу, с удовольствием признаваясь, что здесь можно свободно рассуждать о главных народных проблемах, не затрагивая эстетических вопросов, благо разбираемые произведения даже не претендуют на художественность. 15 рассказах и очерках Славутинского Добролюбов обнаруживает "полный пересказ наблюдений над целым строем жизни"; отсутствие "сильного поэтического таланта" не позволило писателю "создать художественное целое", "дать прочную, типическую жизнь лицам". Славутинский - дагерротипист, добросовестный и умный наблюдатель, очеркист, хорошо изучивший предмет, но, разумеется, не народный художник, так как "кроме знания и верного взгляда, кроме таланта рассказчика, нужно еще многое другое: нужно не только знать, но глубоко и сильно самому перечувствовать, пережить эту жизнь, нужно быть кровно связанным с этими людьми, нужно самому некоторое время смотреть их глазами, думать их головой, желать их волей; надо войти в их кожу и в их душу. Для всего этого человеку, который не вышел действительно из среды их, нужно иметь в весьма значительной степени дар - примеривать на себе всякое положение, всякое чувство и в то же время уметь представить, как оно проявится в личности другого темперамента и характера,- дар, составляющий достояние натур истинно художественных и уже не заменимый никаким знанием" (VI, 55).

   Добролюбов нисколько не обольщается насчет размеров таланта Славутинского и видит в его очерках просто дельные и честные, правдивые документальные свидетельства, факты. Не больше, но и не меньше. В статье, естественно, торжествует композиционно-сюжетный принцип "по поводу", автор-публицист осмысляет факты и совокупность фактов, сообщаемых Славутинским, сопоставляет их с другими документальными свидетельствами. Постепенно вырастает из этого аналитично-сопоставительного анализа вывод Добролюбова: несовершенные и бледные произведения добросовестного бытописателя Славутинского представляют несомненный и немалый интерес, потому что в них отразилась, пусть и частично, правда народной жизни, живая физиономия народа. Полемически заостряя свою позицию, Добролюбов пишет: "И во всяком случае, если уж выбирать между искусством и действительностью, то пусть лучше будут не удовлетворяющие эстетическим теориям, но верные смыслу действительности рассказы, нежели безукоризненные для отвлеченного искусства, но искажающие жизнь и ее истинное значение" (VI, 63).

   Не слишком удачная формулировка, давшая основание для мнения, что Добролюбов дельную и полезную очерковую публицистику предпочитает художественной литературе. Иронический смысл, который порой Добролюбов придавал, ставя в кавычки, словам и словосочетаниям "художественный", "художественная натура", также позволял говорить об утилитаризме критика "Современника". Большая статья "Черты для характеристики русского простонародья", написанная "по поводу" рассказов Марко Вовчок, в которых, по признанию Добролюбова, "много отрывочного, недосказанного, иногда факт берется случайный, частный, рассказывается без пояснения его внутренних или внешних причин, не связывается необходимым образом с обычным строем жизни" (VI, 229), позволила Достоевскому утверждать, что критику "Современника" никакого дела нет до художественности и искусства. Достоевский чутко уловил уязвимость и противоречивость позиции Добролюбова в этой статье, с одной стороны, утверждавшего, что анализируемые произведения всего лишь "намеки, абрисы, а не полные, отделанные картины", а с другой - заключавшего, что книга "верна русской действительности" и содержит "штрихи, обнаруживающие руку искусного мастера и глубокое, серьезное изучение предмета" (VI, 286 - 287). Однако с целью подтвердить эти выводы Добролюбову пришлось пуститься "в довольно пространные рассуждения о свойствах нашего простонародья и о разных условиях нашей общественной жизни" (VI, 287). Казалось бы, тот же метод (во всяком случае, близкий), что и в статьях "Когда же придет настоящий день?" и "Что такое обломовщина?". С одним, однако, существенным различием: там исследуется Добролюбовым художественная система романов, поэтическая правда образов, обрисовываются особенности поэтического видения Гончарова и Тургенева, внутренний смысл того, что "сказалось" в произведениях. Там рассуждения и отступления Добролюбова (не менее пространные) органично связаны, слиты с эстетическим анализом по законам "реальной критики" - адогматичной, подвижной, непредвзятой, отрицающей вечные и неизменные каноны и правила, нацеленной на постижение поэтической мысли художника. В статье "Черты для характеристики..." эстетический анализ фактически отсутствует: он заменен цитированием больших кусков, пространным, свободным пересказом и язвительными суждениями об эстетитских туманностях и любителях "художественности". Равновесие между двумя пластами статьи нарушается: пространные рассуждения о свойствах русского простонародья и условиях современного русского общества в сущности во многом внешне привязаны к пересказу произведений писательницы и полемике, приверженцами теории "чистого искусства". Эти рассуждения и составляют центр статьи, ее идеологическое ядро. "Намеки", разбросанные в рассказах Марко Вовчок, преображены в стройную и глубокую концепцию, "штрихи" - в полную и отделанную картину. Но как концепция, так и картина принадлежат Добролюбову-публицисту: несоответствие между глубиной, оригинальностью, силой мыслей критика и бледностью содержания привлекаемых им как "материал" рассказов и подметил Достоевский, воспользовавшись этим обстоятельством для резкого, шаржированного выпада, предельно утрируя точку зрения Добролюбова: "При разборе одной повести Марка Вовчка г-н - бов прямо признает, что автор написал эту повесть нехудожественно, и тут же, сейчас же после этих слов, утверждает, что автор достиг вполне этой повестью своей цели, а именно: вполне доказал, что такой-то факт существует в русском простонародье... была бы видна идея, цель, хотя бы все нитки и пружины грубо выглядывали наружу; к чему же после этого художественность? Да и к чему, наконец, писать повести? просто-запросто написать бы, что вот такой-то факт существует в русском простонародье - потому-то и потому-то,- и короче, и яснее, и солиднее!" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 80.}

   "Вопрос о народе" действительно решительно преобладает в этой статье Добролюбова над "вопросом об искусстве". Очевидно, что Добролюбов здесь упрощает положения "реальной критики", ранее обстоятельно изложенные в работах "Когда же придет настоящий день?" и "Темное царство", в которых, как верно заметил М. Г. Зельдович, одной из основных установок является "реабилитация художественной реальности произведения" {Зельдович М. Г. Указ. соч., с. 26.}.

   В статье "по поводу" рассказов Марко Вовчок такая установка отсутствует. То, что сказал Добролюбов с присущим ему "энтузиазмом слова" (определение Достоевского), неизмеримо шире, панорамнее, глубже того, что сказалось в этих рассказах. Развертывая свою концепцию, Добролюбов опирается на целую совокупность явлений, в том числе и художественных. Упоминает и "Воспитанницу" Островского. В следующем номере "Современника" будет напечатана, пожалуй, самая знаменитая статья критика "Луч света в темном царстве". В ней будет развита не только центральная идея статьи "Черты для характеристики...", но использована та же метафора (уподобление характера Катерины "большой, многоводной реке"): "...если потребность восстановить независимость своей личности существует, то... она проявится в фактах народной жизни, решительно и неотлагаемо. Заглушить эту потребность или повернуть ее по-своему никто не в состоянии; это река, пробивающаяся через все преграды и не могущая остановиться в своем течении, потому что подобная остановка была бы противна ее естественным свойствам" (VI, 242-243).

   Автор "Темного царства" не торопился с разбором "Грозы". Он выждал, пока страсти вокруг драмы улеглись и критики всех направлений высказались. Ознакомился с суждениями А. Пальховского, вульгаризировавшего положения статьи "Темное царство", и А. Григорьева, обрадовавшегося такому примитивному развитию идей Добролюбова {Критик "с судорожным хохотом читал статью г. Пальховского, и... вследствие статьи юного сеида г.- бова... невольно хохотал над множеством положений серьезной и умной статьи публициста "Современника", разумеется, взятых только в их последовательном приложении".- Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., 1967, с. 375.}. И только тогда выступил со статьей, в которой дал блестящий анализ всех суждений о драме, противопоставив им свое понимание идейно-художественного содержания "Грозы", художественного новаторства Островского, опирающееся на принципы и критерии "реальной критики" (а они одновременно уточняются, строже и диалектичнее формулируются). Сконцентрировав все эстетические и этические упреки, высказанные в статьях о "Грозе", Добролюбов справедливо увидел в них "ревизовку литературных произведений по параграфам учебников... рабство пред господствующей теорией... бесплодную вражду ко всякому прогрессу, ко всему новому и оригинальному в литературе" (VI, 302). Он убедительно доказал, что почти все так называемые недостатки и просчеты драматурга являются, напротив, смелыми художественными открытиями, вызовом рутине, косности, качествами, вообще свойственными "пьесам жизни" Островского, но мощнее всего сказавшимися в "Грозе", особенно в поэтической правде образа главной героини: "Характер Катерины, как он исполнен в "Грозе", составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе" (VI, 334).

   Ответил Добролюбов и А. Григорьеву: высмеял суд над Катериной в статье А. Пальховского, непрошеного и неуклюжего союзника, и пояснил, какой конкретный смысл вкладывает он в понятие "народность": "...разбирая "Грозу", г. Григорьев посвящает нам несколько страничек и обвиняет нас в том, что мы прицепили ярлычки к лицам комедий Островского, разделили все их на два разряда - самодуров и забитых личностей и в развитии отношений между ними, обычных в купеческом быту, заключили все дело нашего комика. Высказав это обвинение, г. Григорьев восклицает, что нет, не в этом состоит особенность и заслуга Островского, а в народности... Как будто мы не признавали народности у Островского! Да мы именно с нее и начали, ею продолжали и кончили. Мы искали, как и насколько произведения Островского служат выражением народной жизни, народных стремлений: что это, как не народность? Только что мы не кричали про нее с восклицательными знаками через каждые две строки, а постарались определить ее содержание, чего г. Григорьеву не заблагорассудилось ни разу сделать, А если б он это попробовал, то, может быть, пришел бы к тем же результатам, которые осуждает у нас, и не стал бы попусту обвинять нас, будто мы заслугу Островского заключаем в верном изображении семейных отношений купцов, живущих по старине" (VI, 316-317).

   Ответ четкий, вытекающий из всей литературной деятельности Добролюбова, а не только из содержания статей о комедиях и драмах Островского. Очевидно, правда, что Добролюбов упростил точку зрения Григорьева, который в статье "После "Грозы" стройно и системно изложил свое понимание народности литературы и пьес Островского. Григорьев никогда не мог прийти к таким же "результатам" по той простой причине, что с иной точки смотрел и вкладывал во многом другое содержание в понятие "народность", а оно равно ключевое в "органической" и "реальной" критике. Объяснение Добролюбова не может развеять возникшее "недоумение", так как за одним и тем же словом стояли разные концепции. Разные, но не полярные {Что не прошло мимо внимания Писарева. Он по сути упрекает Добролюбова в своеобразном (революционно-демократическом) "почвенничестве", невольно сближая позиции Добролюбова и Григорьева.}, в некоторых точках если и не совпадающие, то пересекающиеся.

   Известно, что Григорьев сначала враждебно отнесся к деятельности ведущего критика "Современника", особенно яростно полемизировал со статьей "Что такое обломовщина?". Статью "Темное царство" Григорьев воспринял как новое доказательство идоложертвенного служения узкой теории, тенденциозное обличительство, попытку "свалить все вины гражданской жизни на самодурство..." {Григорьев Аполлон. Воспоминания. Л., 1980, с. 306.}. Позднее, однако, Григорьев признал, что "формула темного царства" имеет в творчестве Островского "большие опоры", хотя и не столь большие, как "формула почвы". Не прошли бесследно для Григорьева и опыты приложения "добролюбовского масштаба" к произведениям Островского и других русских писателей. Идя своим "органическим" путем, Григорьев в некоторых оценках и выводах сближается с "реальной критикой" Добролюбова. Переход Островского от идеализации и поэтизации семейно-патриархальных начал, вернее даже "возвращение" драматурга к "своей прежней отрицательной манере", представляется Григорьеву неизбежным и соответствующим новым веяниям жизни отзывом "на вопросы времени": объектом художественного изображения становятся "невообразимые уму человеческому понятия, позорные для чувства человеческого взгляды на жизнь, на честь, на любовь и женщину" {Григорьев Аполлон. Литературная критика, с. 419.}.

   Можно даже утверждать, что на Григорьева большое впечатление произвела статья "Луч света в темном царстве" и анализ "натуры" Катерины. Со словами Добролюбова ("В этой личности мы видим уже возмужалое, из глубины всего организма возникающее требование права и простора жизни" - VI, 350) явственно перекликаются размышления Григорьева: "И протест за новое начало народной жизни, за свободу ума, воли и чувства,- протест, несколько комически явившийся еще в Андрее Титыче Брускове... протест, столь симпатически проникший "Воспитанницу", что даже сцены чисто чувственного увлечения явились в драме облитыми жарким поэтическим колоритом,- этот протест разразился смело "Грозою" {Там же.}. Нигде Григорьев не подошел так близко к точке зрения Добролюбова, как в этом признании неизбежности и народности "отрицательной манеры" Островского, в этом взволнованном, страстном апофеозе протеста. Григорьев, конечно, не отказывается от идеалов и идеального; однако он с поразительной искренностью признает, что еще мало веры в типическое, коренное, исконное для того, чтобы стать народным писателем. Столь же необходимо чутко прислушиваться к современным настроениям "массы", улавливать биение живой жизни, а к этому способны лишь немногие из образованного слоя общества: "Засвидетельствовать правду всякого факта нравственного и идти от него дальше, идти вперед, способны только те, кто, стремясь к новым берегам, смело сжигают за собою корабли,- да простодушное тысячеголовое дитя, называемое массою, по инстинктивному чувству идущее неуклонно и неутомимо вперед" {Там же, с. 421.}.

   Наивно было бы полагать, что Григорьев согласился со справедливостью теории "темного царства", только подобрав более подходящим термин-синоним "тина". Он согласился лишь с тем, что теория Добролюбова применима к некоторым пьесам Островского. По мнению Григорьева, существуют такие явления русской жизни, к которым иначе чем критически не мог отнестись подлинно "народный" писатель. К ним в полной мере применима теория Добролюбова, его "типическое слово". То был решительный шаг "Гамлета", "ненужного человека" навстречу духу времени, шаг, невольно повлекший за собой усиление в творчестве Григорьева протестующих, стихийно-мятежных мотивов. "Всякий протест страшен приверженцам существующего, но в особенности страшен он, когда облекается в художественные формы,- писал он в статье "Искусство и нравственность".- Протест свидетельствует всегда о застарелости какого-либо факта и о существовании для сознания иного бога... Идеалы и останутся идеалами - и Лиза тургеневская со старухой теткой Лаврецкого и с своей няней, и старик Багров, и старик Русаков, и даже суровый Илья Иваныч с его ветхозаветно-жестким взглядом на жизнь. Но от этого, самого по себе типического и, стало быть, поэтического мира - надобно же идти дальше. Вечно остаться при нем нельзя... иначе погрязнешь в тине" {Григорьев Аполлон. Литературная критика, с. 420.}. Здесь не совпадают, а пересекаются в отдельных точках революционный демократизм Добролюбова и "почвеннический" Григорьева (а также Достоевского, сочувственно выделившего в статье "Черты для характеристики..." "несколько превосходных страниц, в которых излагаются разные теории и воззрения, существующие в настоящее время между некоторыми господами насчет русского простонародья") {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 84. Отметим также высокую оценку как Григорьевым и Достоевским, так и Добролюбовым "народных" страниц "Губернских очерков" Щедрина.}.

  

  

   К спору "Добролюбов - Григорьев" имело смысл обратиться не только потому, что он носил принципиальный, серьезный характер и позволил критикам подробнее и отчетливее сформулировать, какое содержание вкладывали они в понятие народность, в чем видели народность творчества Тургенева, Гончарова, Островского. Спор двух выдающихся критиков середины века, как показало время, нисколько не потерял своей остроты. Сегодня к аргументам Григорьева, пожалуй, прислушиваются с большим вниманием, чем в предреформенную эпоху, когда, по свидетельству Достоевского, из критиков преимущественно читали одного Добролюбова. В сознании многих поколений читателей слились в единое целое "Накануне" и "Когда же придет настоящий день?", "Обломов" и "Что такое обломовщина?", "Гроза" и "Луч света в темном царстве". Позднее они в нерасторжимом союзе вошли в учебники, хрестоматии, историю литературы и критики, методические пособия для учителей-словесников. В последних диалектическая связь превратилась в однолинейную и бесцветную догму. Со школьной скамьи внушалось: Катерина - луч света в темном царстве, гибель которому принесла революция 1917 года; в романе "Обломов" важен не сам герой, а обломовщина, т. е. крепостнический уклад жизни; Ольга Ильинская и Елена Инсарова - светлые типы новых русских женщин, во всех смыслах выше погрязших в либерализме и обломовщине "лишних" мужчин, пасующих перед всем, даже перед любовью. Да и серьезные научные труды порой не так уж сильно отличались от школь