Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

голе, но границы ее, разумеется, более широки.

   Наши уважительные слова о добролюбовском методе останутся лишь внешней данью преклонения перед яркой личностью, если он не будет учитываться в конкретной исследовательской практике. Этот метод с особой яркостью и силой продемонстрирован Добролюбовым в статье "Когда же придет настоящий день?", посвященный роману Тургенева "Накануне".

   После смерти Добролюбова статья воспринималась как его революционное завещание. Документ огромного идейного и эмоционального накала, статья, пожалуй, как никакая иная, говорит о политической бескомпромиссности ее автора. Самодержавному правопорядку брошен открытый вызов. Все молодые силы России призываются к решительным действиям.

   Статья поразила и отчасти напугала даже Тургенева, о романе которого "Накануне" здесь говорится, причем с полным сочувствием. Удивляться тут нечему: критик из разбора романа сделал выводы, которые, естественно, не могли быть приняты писателем, разделявшим либеральные утопии.

   Жанр статьи - любимый автором: литературно-критическая публицистика. Как и в статье об "Обломове", здесь, по авторскому признанию, подводится итог данным, рассеянным в романе и принимаемым за реальный, совершившийся факт.

   Главный итог, к которому привел критика анализ "Накануне",- чувство оптимизма. Роман, то есть, по Добролюбову, жизнь, свидетельствует: после рудиных появились люди, для которых любовь к истине и честность не в диковинку. Теперь покупают нарасхват Белинского, люди, подобные Рудину, потеряли долю кредита. Период осознания идей сменяется периодом их осуществления. Реальным делом становится не возвышение человека над действительностью, а возвышение ее до уровня требований, которые осознали лучшие люди России.

   Весь роман утверждает потребность в живом деле, презрение к пассивным добродетелям и принципам. Жаждой деятельного добра переполнена Елена Стахова, о единстве личной и общей цели говорит Инсаров. Эти главные герои романа персонифицируют для Добролюбова высшие формы поведения. Свобода родины - идеал Инсарова, достигнуть его значит обрести счастье, "личное спокойствие", забота об этой свободе - его "задушевное дело"; он умер бы, если что-нибудь обрекло бы его на бездействие. Любовь к родине у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении, а "во всем организме", и все в нем претворяется силою этого чувства; он ждет борьбы за родину страстно и нетерпеливо, как свидания с любимой.

   Однако панегирик Инсарову не высшая точка добролюбовской симпатии. Точнее - не в этом характере публицист видит выражение самой необходимой России идеи. Добролюбов ставит вопросы: почему Инсаров болгарин, в каком отношении он находится к русскому обществу? И отвечает: потому он болгарин, что прекрасную идею, которой движим герой, естественно сейчас удовлетворить в Болгарии, порабощенной турками. А в России ему делать нечего: на нее никто не напал, никто не владеет ее землями и правами; сколько горькой иронии вложил Добролюбов в слова о своей родине: "прав и земель не только не отнимают, но еще даруют их тем, кто не имел доселе" (III, 54). Свитая цель Инсарова - освободить родину от турецкого ига; ненависть к иноземному врагу он всосал с молоком матери. Вот что прославил Тургенев. Но этого мало Добролюбову. Роман "подсказал" ему то, что не увидел в нем сам автор, что скрыто в его атмосфере.

   Главным действующим лицом Добролюбов объявляет Елену Стахову. Он придает ей почти символический характер. Сознание публициста дорисовывает в образе черты, необходимые русской жизни, ее прогрессу.

   В Елене Стаховой - симптом широкого пробуждения в стране, где каждый порядочный человек всегда характеризовался желанием помочь слабым, ненавистью к насилию. Тоска ожидания перемен томит русское общество, вот почему идея Инсарова служит толчком для дела, без которого Россия далее существовать не должна.

   В России есть, так сказать, "внутренние турки" - это они веками лишали народ элементарных прав, создали государственный аппарат насилия, утвердили чиновничью иерархию, обезличившую человека, узаконили неограниченность самодержавной власти и задерживают развитие государства. "Русские Инсаровы" народились и готовы к историческим действиям.

   Революционная мысль Добролюбова пронизана безоговорочным убеждением в том, что молодое поколение внесет в конкретное дело преобразования энергию, последовательность и сердце. Статья и в самом деле стала завещанием Добролюбова. В ней - главный пафос русской революционной демократии, который был подхвачен и осуществлен в святой, хотя и трагической борьбе революционных народовольцев, в победоносном движении российского пролетариата.

   В связи с 40-летием со дня смерти Добролюбова (в 1901 году) Ленин писал о том, что "всей образованной и мыслящей России, дорог писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания против "внутренних турок" - против самодержавного правительства" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 300.}.

   Добролюбов поистине каждым своим словом звал Россию к коренному социальному обновлению жизни, к таким политическим преобразованиям в государстве, которые гарантируют экономическое благополучие трудящихся слоев населения, ликвидацию сословных привилегий, нравственное здоровье в обществе, возвышение простого человека.

   Конечно, в век специализации знаний трудно, да и не стоит копировать универсальный опыт классиков, когда все было едино: общественно-активная реакция на новое художественное явление и новые тезисы о природе и исторических формах искусства. Но не просто декларируемый, а реальный, внутренний союз теории и критики - самая надежная гарантия от ошибок насчет действительных и мнимых ценностей в текущем литературном процессе.

   Стоит посмотреть с этой точки зрения на прошлый век: почти все, что в нем теперь но праву представляется высокой классикой, получало тогда же, в годы появления художественных феноменов, или чуть позднее непременное теоретико-эстетическое обоснование. Так и шли они вместе: великое искусство и его великая теория. Эссеизм имеет права гражданства в критике и вообще прекрасный способ мышления и истолкования, но он лишь "угадывает" ценности, а часто вследствие своей эстетической импульсивности и не замечает их. Теория (конечно, обогащенная авторским вкусом) в этом смысле реже "ошибается". Вне ее просчеты нередки.

   Добролюбов представлял одну историческую тенденцию - демократическую; она противостояла иным - либеральной и консервативной. Противоборствовали разные исторические силы. Критика Добролюбова выросла на этой борьбе, пронизана ее духом. Она свободна от соблазна внешней консолидацией принципиально несхожих явлений культуры, идейная эклектика ей чужда. В острой ситуации 60-х годов, в борьбе партий и группировок лишь либерализм (его самый "мирный" вариант) искал некоей "золотой середины".

   Ни эстетическая критика, наивно уповавшая на "чистое" искусство, ни тем более последователи литературной реакции 30-40-х годов с ее лидерами Булгариным и Сенковским не могли ждать от Добролюбова вежливой снисходительности: борьба есть борьба.

   История впоследствии несколько скорректировала полемику в критике 60-х годов, например вокруг пушкинского и гоголевского направлений. Но принципиальную правоту Чернышевского и Добролюбова в давнем споре трудно отрицать: их устами говорила материалистическая философия искусства. Да и противопоставляли шестидесятники, вообще говоря, Гоголя не реальному Пушкину (который, по их мнению, определил самую возможность всего дальнейшего развития русской литературы), а сконструированному эстетической критикой Дудышкина и Дружинина.

   Добролюбовская мысль не знала, говоря современным языком, идейной всеядности ни в одной сфере познания, а уж тем более в литературно-эстетической. Среди традиций революционно-демократической критики бескомпромиссность - одна из доминирующих. Она не была прервана в критике двадцатого века, но "сопротивление" ей имело место.

   Давно это было, однако не забылось: в литературной науке и критике шел спор по поводу теории "единого потока". Сторонники последней, словно боясь упрека в вульгарной социологии, заботились не о поисках различий (в идеях, проблематике) между писателями, а об установлении сходных, связующих моментов в их творчестве. Аргументы казались привлекательными и вескими: разве не важно увидеть у Пушкина, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Щедрина, Толстого и Чехова прежде всего демократические, гуманистические мотивы как ведущие в их произведениях? Но в попытках выстроить единый ряд, "поток" одинаково народных и прогрессивных художников терялась задача объяснения сложностей и конфликтов в литературном процессе; да и вообще становился необязательным объясняющий элемент в науке, главный в ней, что показала, кстати, критика Добролюбова.

   Должно, впрочем, заметить, что и давнее "единопоточничество" устанавливало указанный единый ряд, "поток" в определенных пределах. Если быть совсем точным, теория была не "единопоточной", а "двухпоточной": с одной стороны, Пушкин, Гоголь, Белинский, с другой - Булгарин, Греч, Сенковский; пропасть между данными рядами осознавалась всеми без исключения.

   Нынешняя литературно-критическая ситуация иногда побуждает вопросить: да за что же доставалось сторонникам "единого потока"? Сегодня порой с абсолютно равной долей признания пишут: Киреевский и Белинский, Сенковский и Чернышевский, Кукольник и Островский. Да еще хорошо, если признательная интонация сохраняется по отношению к этим столь разным литераторам до конца критического повествования. Бывает куда хуже. Конечно, профессиональное литературоведение может утешаться тем, что все это происходит вне его пределов, но ведь и ему дорог массовый читатель, который благодаря "единопоточничеству" оказывается во власти, так сказать, стихийного антиисторизма.

   Не забудем, что традиция идейной бескомпромиссности, поиски специального водораздела, различение даже небольших мировоззренческих оттенков - все это, свойственное методу русской классической эстетики, было полностью поддержано Лениным. Те, кто не любит Добролюбова (особенно из числа тех, о ком говорилось выше,- кому не но душе социалистическая культура и ее предшественники), заявляют о его идеологическом догматизме, о пристрастии к "злобе дня" и равнодушии к "вечным началам жизни", о регламентировании им творческого процесса, о жестком намерении обращать писателя в свою веру.

   А он писал: "...мы не задаем автору никакой программы, не составляем для него никаких предварительных правил, сообразно с которыми он должен задумывать и выполнять свои произведения. Такой способ критики мы считаем очень обидным для писателя, талант которого всеми признан и за которым упрочена уже любовь публики и известная доля значения в литературе. Критика, состоящая в показании того, что должен был сделать писатель и насколько хорошо выполнил он свою должность, бывает еще уместна изредка, в приложении к автору начинающему, подающему некоторые надежды, но идущему решительно ложным путем и потому нуждающемуся в указаниях и советах... Относительно такого писателя, как Островский, нельзя позволить себе этой схоластической критики" (II, 166-167).

   И далее Добролюбов так излагает суть "реальной критики", что просто недоумеваешь: откуда взялись упреки в публицистической тенденциозности? Читаем: "...реальная критика не допускает и навязыванья автору чужих мыслей. Пред ее судом стоят лица, созданные автором, и их действия; она должна сказать, какое впечатление производят на нее эти лица, и может обвинять автора только за то, ежели впечатление это неполно, неясно, двусмысленно" (II, 168).

   Если вспомнить нынешние теоретические рефлексии по поводу своеобразия критики, то выяснится, что ничего принципиально нового по сравнению с Добролюбовым пока не придумано. По смыслу добролюбовских статей, по их настроению, стилю "самовыражение" - слово, которое присутствует в названных рефлексиях,- как свойство критики вполне уместно, но только, повторим, не вне анализа прозаического или стихотворного текста. Да, впрочем, лучшие примеры это и подтверждают.

   Добролюбов был убежден: как самой литературе не следует увлекаться второстепенными вопросами (очень актуальна и ныне его статья "Литературные мелочи прошлого года"), так и критику недостойно заниматься мелочным опекунством по отношению к художественному творчеству.

   Категория "долженствования" имела у революционного демократа широкие исторические масштабы. Его эстетические призывы преследовали две цели - в определенной соподчиненности: прежде помочь изменению жизни, а затем и искусству. Он написал много работ не о литературе, но постоянно думал о ней. Это - отечественная традиция, не прерванная ныне.

   Какой должна быть настоящая художественная литература - на этот вопрос классики русской критики дали фундаментальные и детальные ответы. Их точность подтвердилась последующим развитием русского искусства. Но еще яснее они сказали об объективных общественных условиях, которые обеспечат расцвет национальной культуры.

   "Когда же придет настоящий день?" - спрашивал Добролюбов и сам отвечал на главный вопрос времени. Ответ звучал оптимистически. Может быть, слишком оптимистически: в нем найдем элементы революционной утопии. Отнесемся к ним с историческим пониманием и достойно оценим веру великого мыслителя в будущее его родины, в героизм ее народа, ее национальной художественной культуры. Сохраним чувство восхищенной признательности к духовному подвигу одного из лучших людей в нашей отечественной истории.

  

  

  

  

  

   "Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать... Ничего! Как зло насмеялась надо мной судьба!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать хоть что-нибудь полезное. Теперь ничего, ничего!" Вот с какими словами умирал в осень 1861 года Николай Добролюбов. "Хоть бы еще года два..." То есть протянуть хотя бы до двадцати семи. Не протянулось, не продлилось. Все кончилось к двадцати пяти. Но ощущение каких великих сил нужно было в себе нести, чтобы сказать "ничего" о том, что уже в течение ряда лет заполняло лучшие страницы лучшего журнала столетия и почти немедленно перешло в собрания сочинений: уже в следующем после смерти, 1862 году, было буквально расхватано по России первое. И еще в 1871, в 1872, в 1890-м... И вот сейчас, спустя почти полтора столетия, мы снова и снова все это пытаемся разобрать, осмыслить и усвоить.

   Ничего?

   Зрелый, многое и многих повидавший Некрасов написал: "Что касается до нас, то мы во всю нашу жизнь не встречали русского юноши столь чистого, бесстрашного духом, самоотверженного!"

   Ничего?

   И через много лет литератор совсем иного лагеря, консерватор, "нововременец" В. В. Розанов засвидетельствует, что уже целый ряд русских поколений "усвоил тот особый душевный склад, тот оттенок чувства и направление мысли, которое жило в этом еще таком молодом и уже так странно могущественном человеке".

   Что же это был за душевный склад и куда была направлена мысль этого могущественного человека?

   Сама традиционно поповская православная фамилия - Добролюбов оказалась для него как бы символом и эмблемой. Да так она и была понята почти тогда же, отозвавшись, пусть ослабленно, в юном Григории Добросклонове в знаменитой некрасовской поэме.

   Много доброго вынес сын из семьи своего отца, честного, образованного и предельно сурового нижегородского священнослужителя. Может быть, прежде всего идею служения, хотя уж конечно и не священнического. Во всяком случае, завет "Возжелав премудрости, соблюди заповеди" не остался для него только темой написанного в семинарии сочинения, но стал неизменно руководительным жизненным принципом.

   Добролюбов был наделен каким-то редчайшим чувством правды, талантом ощущать ее в самом большом и в самом малом, в жизни, в быту, в литературе. А потому не могущей быть достигнутой никаким другим путем, кроме самого большого, самого решительного и всеохватного. В. И. Ленин писал, что в тех условиях, то есть на рубеже 50-60-х годов, "самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 30.}.

   Александр Блок назвал однажды Добролюбова дореволюционным писателем, то есть предреволюционным. К этому можно было бы прибавить, что Добролюбов оказался писателем до революции, которая тогда так и не произошла. Ни высокой трагедии состоявшейся революции, ни далеко не столь высокой, но все же трагедии революции несостоявшейся ему пережить не довелось. Он действительно ощутит ее приближение, но уже никогда не узнает, что она прошла мимо.

   Все остальное у Добролюбова производное от этого. В том числе и литература, и поэзия, и критика. Но из этого для него отнюдь не следовало, что литературу можно ломать, подчиняя чему бы то ни было.

   Он и занимался-то больше всего и прежде всего литературой потому, что именно русская литература более, чем что-либо, выражала тогда правду.

   Общее чувство правды в нем было таковым, что не только не подавляло правду литературы, но бесконечно обостряло ее восприятие.

   Добролюбов никогда не мог бы ни зачеркивать Пушкина, ни отрицать Островского, ни отвергать Тургенева или Щедрина, что постоянно случалось тогда с критиками - и передовыми и не передовыми. В известном смысле он был нашим самым "эстетическим" критиком.

   Мало кто так, как Добролюбов, доверял искусству. Вот интереснейшее свидетельство такого доверия:

   "Если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений - это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех" (VI, 100).

   Замечательное ручательство за искусство перед лицом жизни, но, конечно, потому что здесь само искусство ручалось за жизнь. Тургенев был художником, ручавшимся за жизнь, и потому-то Добролюбов оказывался критиком, ручавшимся за Тургенева. И за Островского. И за Гончарова. "Ему,- пишет критик об авторе "Обломова",- нет дела до читателя и до выводов, какие вы сделаете из романа: это уж ваше дело. Ошибетесь - пеняйте на свою близорукость, а никак не на автора" (IV, 309).

   У него был чистый, почти абсолютный эстетический слух. Как ни у кого из критиков, ни вокруг, ни после него. И как, может быть, только один раз - до него. 18 февраля 1855 года умер император Николай I. Чуть ли не первым в "Северной пчеле" его оплакал журналист Николай Греч. 4 марта по почте плакальщик получил гневное письмо. Должно быть, адресата передернуло, когда он увидел фамилию своего как бы вставшего из гроба старого врага Белинского: "Анастасий Белинский". Так подписавшему письмо студенту Главного педагогического института Добролюбову действительно суждено было стать воскресшим (Анастасий - по-гречески воскресший) Белинским нашей жизни, нашей литературы. "Упорствуя, волнуясь и спеша, ты честно шел к одной высокой цели",- написал о Белинском Некрасов. Добролюбов упорствовал еще более, еще сильнее волновался и еще скорее спешил: ведь в сравнении с его путем даже краткий тридцатисемилетний век Белинского кажется громадным - долее на целых двенадцать лет.

   Подобно Белинскому, Добролюбов был критиком. Подобно Белинскому, раньше всех и лучше всех оценившему Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Добролюбов быстрее других и сильнее многих воздал Островскому, Гончарову, Тургеневу... Но только ли в том дело, что какие-то, пусть замечательные, писатели получили достойную оценку?.. Да и мало ли было сказано о них уже и тогда умных и проницательных слов.

   Подобно статьям Белинского, статьи Добролюбова явили собой удивительный феномен. Это и критические работы, и нечто далеко выходящее за свои собственные жанровые рамки. Пьесами жизни назвал Добролюбов пьесы Островского. Его собственные статьи можно было бы назвать "статьями жизни". Потому-то они не исчерпывают Островского, но они и не исчерпываются Островским. Нетрудно представить тип статьи, имеющей значение и цену лишь в отношении к рассматриваемому произведению. Статьи Белинского и Добролюбова имеют безотносительную ценность сами но себе. Недаром они и зажили почти немедленно самостоятельной жизнью в собраниях сочинений. Роман Тургенева, конечно, можно читать и без статьи Добролюбова. Но удивительно, что и статью Добролюбова можно читать как бы и без романа Тургенева. В объединении же они составили особый комплекс, тип социальной, эстетической, нравственной культуры, кажется, в новейшей истории литературы почти и не встречавшийся. Статья и роман взаимодействовали и, не совпадая, бесконечно обогащали друг друга. Роман Тургенева "Накануне" мог бы вполне нести название добролюбовской статьи "Когда же придет настоящий день?" - и наоборот.

   Статьи Добролюбова об Островском - это именно статьи об Островском. Островский - не повод, не предлог для иного разговора; они без Островского никогда бы не возникли, ибо миры пьес Островского и статей Добролюбова совмещаются. Но границы их не абсолютно совпадают.

   Первые свидетели здесь сами художники: недаром после появления статьи о "темном царстве" Островский говорил, что Добролюбов "был - первый и единственный критик, не только вполне понявший и оценивший его "писательство", но еще и проливший свет на избранный им путь...".

   "Взгляните, пожалуйста,- писал Гончаров П. Анненкову,- статью Добролюбова об "Обломове": мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя... Замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это?"

   И в литературе прошлого, и в наше время довольно прочно держался взгляд на наших великих критиков-демократов как на ниспровергателей, отрицателей и разрушителей - "нигилистов". Между тем это были прежде всего строители национальной культуры. Они действительно побивали в литературе ложное, дурное и бездарное. Они в силу многих причин сумели оценить не все великое в ней. И все же они смогли утвердить себя в литературе, только утверждая Пушкина и Гоголя (Белинский), Толстого и Тургенева (Чернышевский), Островского и Гончарова (Добролюбов). Добролюбов написал статью "Луч света в темном царстве", то есть луч, в этом "царстве" рожденный, а не извне на него направленный, как, пожалуй, понимается часто этот образ. Когда Писарев писал свои обращенные против Пушкина статьи, то он так и должен был их назвать: "Пушкин и Белинский". Попытаться сокрушить Пушкина можно было, только сокрушив Белинского. Когда тот же Писарев захотел "отменить" Катерину как светлое явление русской жизни, погасить этот луч света, то он должен был сначала попытаться одолеть ее защитника - Добролюбова, ибо Добролюбов и здесь "чистоту хранил", охраняя чистоту: ведь именно так переводится с греческого это столь значимое в нашей литературе имя.

  

  

   В 1861 году в самом конце своей недолгой жизни Добролюбов произнес в стихах горькие слова:

  

   Друг выспренних идей, как медная машина,

   Для блага общего назначенный служить,

   Я смею чувствовать лишь сердцем гражданина,

   Инстинкты юные я должен был забыть.

   (VIII, 81)

  

   Что же, вся жизнь Добролюбова была принесением себя в жертву. "Судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего" (IX, 161),- писал Добролюбов в одном из писем.

   Осенью 1855 года умерла мать, а через несколько месяцев отец. Девятнадцатилетний студент оказался как бы главой семьи, в которой осталось семь малолеток - братьев и сестер. Мал мала меньше - от тринадцати лет до одного года. Кое-как пристраивались они к родственникам, рассовывали их по опекунам. Несчастье с младшей из оставленных там сирот (обожглась и мученически умерла), наверное, постоянно жгло его. Забота о близких волновала, даже когда жизнь их более или менее устраивалась. Братьев он решил забрать в Питер, учить и воспитывать. Вырабатываемые тяжелым репетиторством пятерки и десятки в письмах пересылались в Нижний сестрам. К самозабвенной учебе студента прибавилась самоотверженная работа педагога. "Вот, например, описание моего понедельника. Встану часов в шесть-семь, до 1/2 девятого занимаюсь приготовлением к лекции греческой литературы и потом французской литературы. В 8 1/2 - завтрак и чай - до 9. В 9 часов начинаются лекции. У нас нет первой лекции; но в это время я должен приготовиться к вечерним урокам. От 10 1/2 до 3 - лекции. В 3 - обед. В 4 я уже должен быть на уроке - в Семеновском полку, то есть версты 3 1/2 от института. Здесь занимаюсь арифметикою с 6-7 девочками от 7-10 лет в одном частном пансионе. Отсюда отправляюсь на другой урок - русской литературы и здесь бываю от 6 до 8 часов. В 8 1/2 прихожу в институт ужинать... Усталый, измученный, провожу в болтовне или легком чтении полчаса и потом опять сажусь за занятия до 10 1/2. В это время гасят огонь..." (IX, 219). Чахотка тогда еще не ясно проявилась, но уже быстро наживалась.

   Добролюбов рано узнал, что такое страдание и сострадание. Он приносил себя в жертву своим родным, приносил он себя в жертву и своей родине. На родных шли деньги, заработанные за статьи, которые писались для родины. Он действительно был назначен служить и для блага общего служил и служил.

   "Мы знаем...- наставляет он одного из друзей,- что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а самым противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху - до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: "Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше". Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи "Современника", и "Свистка" (сатирический раздел "Современника".- Н. С.) (IX, 408).

   С конца 1857 года Добролюбов руководитель, может быть, лучшего отдела - критики, безусловно, первого тогда журнала - "Современника", то есть фактически он во главе литературной, да и вместе с Чернышевским общественной жизни целой огромной страны. Ему уже исполнился 21 год! Все здесь шло убыстрение, усиленно, умноженно.

  

   Проведши молодость не в том, в чем было нужно,

   И в зрелые лета мальчишкою вступив,

   Степенен и суров я сделался наружно,

   В душе же, как дитя, и глуп и шаловлив.

   (VIII, 82)

  

   "Мне часто вспоминается,- пишет Добролюбов другу в Москву,- уютный московский уголок... Такого уголка я здесь до сих пор не завел себе. Здесь все смотрит официально, и лучшие мои знакомые удивятся, если вдруг откроют во мне, например, юного котенка, желающего прыгать и ластиться. Здесь я должен являться не иначе как суровым критиком, исправным корректором и расторопным журналистом" (IX, 400). "Суров я сделался!..", "Я должен являться... суровым..."; "Суров ты был",- резюмирует уже после смерти критика Добролюбова поэт Некрасов. Все было подчинено великой жизненной цели - пробуждения России. "Поверь,- пишет он М. И. Шемановскому,- что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются... в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей" (IX, 357). Духовная натура Добролюбова была почти всесильна. Физическая не выдерживала и ломалась. Не складывалась личная жизнь, не устраивался быт. Да и не до того было.

   Наконец по решительному настоянию Некрасова и Чернышевского на данные "Современником" деньги Добролюбов уезжает за границу лечиться, подчиняясь основному аргументу: он нужен работе, журналу, литературе, обществу, стране.

  

  

   И вот здесь-то, в этот последний год его, жизнь вдруг развернулась перед ним в красоте, богатстве и блеске. Европа - Германия, Франция, Швейцария, Италия, Греция: Лейпциг, Париж, Веймар, Рим, Неаполь, Афины. К тому же впервые в жизни он был отдыхавшим, свободным человеком, ехал "праздным" курортником. Не только прелесть полуюжной и южной природы и памятники вековой культуры, но и сам быт, уют, тоже веками создававшиеся, самый склад жизни, нескованной, естественной, простой, все словно рассчитано было, чтобы после холодного внешне и внутренне, чиновничьего Петербурга и постоянного ему противостояния пробудились забытые "инстинкты юные". В одном из последних парижских писем Добролюбов пишет, как бы делая открытие и удивляясь:

   "Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не призванного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества... Здесь я проще, развязнее, более слит со всем окружающим. В СПб (Санкт-Петербурге,- Н. С.) есть люди, которых я уважаю, для которых готов на всевозможные жертвы; есть там люди, которые меня ценят и любят; есть такие, с которыми я связан "высоким единством идей и стремлений". Ничего этого нет в Париже. Но зато здесь я нашел то, чего нигде не видел,- людей, с которыми легко живется, весело проводится время, людей, к которым тянет беспрестанно - не за то, что они представители высоких идей, а за них самих, за их милые, живые личности" (IX, 454-455).

   Жизнь представала во всей прелести и соблазнительности, дразнила и искушала. Пробудился и еще один "инстинкт юный", пришло серьезное увлечение - итальянкой Ильегондой Фиокки. Добролюбов хотел жениться. Родители девушки были не против. Правда, при одном условии: нужно было не возвращаться в холодную, убийственною для его тела и изнурительную для его духа бюрократизированную Россию, а остаться в благословенной Италии, как сказал другой поэт, "под пленительным небом Сицилии" (Фиокки жила в Мессине). Можно было не ехать к "представителям высоких идей" и к оставленным там братьям и сестрам, а задержаться, ?здесь с "милыми живыми личностями", среди людей, с которыми легко живется, весело проводится время, к которым тянет беспрестанно. Впрочем, здесь-то не было ни борьбы, ни преодолений, потому что не было ни сомнений, ни колебаний. Как будто он мог замазать и приглушить то, что назвал в статье о Достоевском "болью о человеке": в этой боли о человеке он увидел главную черту Достоевского. Этой "болью о человеке" болела его Родина, этой "болью о человеке", рано заразившись, он проболел всю жизнь. Ведь и все время пребывания в Европе он работает на Россию и для России: стихи, рецензии, статьи идут и идут в "Современник". Сами итальянские события, тогда бурные, являются в статьях Добролюбова, по словам Антоновича, как "довольно прозрачные кивания на домашние дела, и он как бы хотел сказать при отрадных явлениях: "Вот если бы и у нас так!", а при безотрадных: "Точь-в-точь как у нас!"

   Летом 1861 года с обострением болезни Добролюбов долго и трудно через Одессу, Харьков, Москву добирался в Петербург. Заезжает и в Нижний Новгород. "В первый же день приезда своего,- вспоминала сестра, - он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребенок". Прощался: ведь и до собственной могилы оставались считанные месяцы. И в эти последние свои дни он как будто стремился передать, перелить, перекачать все свои мысли и чувства, все свои силы в набирающую силу жизнь своей страны, своей родины - России.

   "С начала 1858 года,- говорил Чернышевский,- не проходило ни одного месяца без того, чтобы... мы настойчиво не убеждали его работать меньше, беречь себя... Иногда обещался он отдохнуть, но никогда не в силах был удержаться от страстного труда. Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время..." Торопил и догонял, и обгонял. Незадолго до смерти им были написаны стихи:

  

   Милый друг, я умираю

   Оттого, что был я честен;

   Но зато родному краю,

   Верно, буду я известен.

  

   Милый друг, я умираю,

   Но спокоен я душою...

   И тебя благословляю:

   Шествуй тою же стезею.

   (VIII, 87)

  

  

  

   По сегодняшним временам это были мальчики, мальчишки аспирантского возраста. Добролюбов ушел из жизни в возрасте 25 лет. Писарев - 28 лет. Их литературная деятельность продолжалась не десятилетия - считанные годы: Добролюбова - четыре, Писарева - восемь. "Нам дороги образы этих двух юношей, едва мелькнувших вслед за Белинским и Чернышевским на пороге истории,- писала Вера Засулич о Добролюбове и Писареве,- Рано сошли со сцены и их великие предшественники (добавлю от себя: Белинский в возрасте 37, Чернышевский, в связи с арестом - 35 лет.- Ф. К.), но они все-таки успели встать перед нами во весь рост; эти оба еще росли; их нельзя даже представить себе остановившимися на том понимании, какого они достигли перед смертью. В них все еще было im Werden" {Засулич В. И. Статьи о русской литературе. М., 1960, с. 260.}.

   Биография Н. А. Добролюбова настолько коротка и проста, что даже и вообразить ее трудно. Провожая своего друга в последний путь, Н. А. Некрасов с горечью говорил: "Бедное детство, в доме бедного сельского священника; бедное, полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного, неутомимого труда и, наконец, год за границей, проведенный в предчувствиях смерти,- вот н вся биография Добролюбова" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. XII. М., 1953, с. 289.}.

   Если вдуматься - это же умопомрачительно: всего четыре года литературного труда в возрасте от 20 до 24, но эти четыре года, писал Чернышевский, "он стоял во главе русской литературы,- нет, не только русской литературы,- во главе всего развития русской мысли" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII. М., 1950, с. 852.}.

   Впрочем, не только эти четыре года, не только в пору знаменитых 60-х годов XIX века, но и все последующие годы Добролюбов, вкупе с Белинским, Чернышевским, Герценом и Писаревым, корифеями русской революционно-демократической мысли, стояли духовно и нравственно во главе великой русской литературы, определяли идейное развитие страны.

   Эта власть убеждения, энергия, сила и истинность добролюбовской мысли в полной мере распространяется и на наше время, и каждая попытка переоценки добролюбовского наследства - во взгляде ли на "Обломова" и обломовщину, или на "Грозу" Островского, или на фундаментальные, основополагающие принципы провозглашенной им "реальной" критики - оборачивается бумерангом для ревизующих.

   И тем не менее мучает меня одна тревога: как помочь современному, особенно молодому, читателю пробиться к рыцарскому благородству, достоинству и чести, к блеску ума и мукам совести этих воистину великих и неповторимых, а главное, вечно юных людей - русских революционных демократов? Как пробиться им сквозь оскомину школьного и вузовского преподавания, гелертерство псевдоученого знания, сквозь предрассудки, которыми заражена в отношении этого великого наследия какая-то часть пашей снобистской критики?

   Эта наша ответственность, наша задача - современная советская критика! Быть достойной традиций Добролюбова и его боевых товарищей и всячески утверждать их наследие как абсолютно живое для наших дней.

   Одним из объективнейших свидетелей того, чем был Добролюбов для русской литературы XIX-XX веков, был Александр Блок. "...Откройте сейчас любую страницу истории нашей литературы XIX столетия, будь то страница из Гоголя, Лермонтова, Толстого, Тургенева, страница Чернышевского и Добролюбова...- говорил он,- и все вам покажется интересным, насущным и животрепещущим; потому что нет сейчас, положительно нет ни одного вопроса среди вопросов, поднятых великой русской литературой прошлого века, которым не горели бы мы... Если над любой страницей Гоголя ваша душа вспыхнет полымем вдохновения, то на любой странице Добролюбова она захлебнется от нахлынувшей волны дум". И отзываются эти думы, подчеркивает Блок, "только в тех сердцах, которые тревожно открыты, в мыслях, которые вбирают в себя эту концепцию, как свежий воздух". Какие это думы?..

   "Нам завещана в фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей XIX века, в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков - огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной России...- писал Блок.- Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия "мужает", то, уж конечно,- только в сердце русской революции в самом широком смысле, включая сюда русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумывающего думу "все об одном", и юного революционера с сияющим правдой лицом, и все вообще непокладливое, сдержанное, грозовое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой громоотвод не сладит".

   Вот какие думы высекал у Блока в 1909 году Добролюбов. И первый, главный урок Добролюбова это - урок патриотизма, неизбывной любви к своей родине и своему народу, патриотизма не обломовского, удоволенного, повернутого в прошлое, но - социально активного, революционного, направленного в будущее. И в этом смысле добролюбовская оценка Обломова и обломовщины как символа любой и всякой косности, лени, равнодушия, застоя и консерватизма имеет воистину наисовременнейший смысл.

   Урок Добролюбова для всех нас - это урок идейности, неподкупной гражданской честности в борьбе за то, чтобы поставить литературу на службу коренным и главным интересам народа и страны.

   Перефразировав известные слова, можно сказать: каждая литература имеет ту критику, которую она заслуживает. Великая русская литература XIX века имела великую критику, в свою очередь оказавшую непреходящее влияние на все последующее ее развитие. Таким - великим, истинным критиком и был Николай Добролюбов. Он умел и мог говорить - с русской литературой! - на равных. Он требовал от литературы только правды и сам говорил литературе и жизни только правду, какой бы суровой она ни была.

   Тайна "гениального юноши Добролюбова" велика есть. Разгадка этой тайны - именно в глубочайшем патриотизме Добролюбова, помноженном на революционную эпоху 1860-х годов, в истовой, беззаветной любви его к своему народу, к трудовому народу России, в своеобразии той исполненной величайшего исторического напряжения эпохи, выразителем которой он был. И в том и в другом аспекте наших размышлений таится колоссальный современный смысл.

   И если говорить о современных уроках Добролюбова в свете тех споров, которые в последнее время идут вокруг наследия революционных демократов, мне хотелось поставить сегодня в центр рассмотрения тему патриотизма Добролюбова, патриотизма революционных демократов. Подчеркну: тема эта исключительно актуальна в свете дискуссий последних лет и некоторых недопониманий, которые еще имеются. Не всегда уясняется тот факт, что гражданское чувство в литературе и общественной жизни на Руси формировалось и утверждало себя через яростный спор двух типов патриотизма, двух различных подходов, двух видов любви к своей Родине и ее народу.

   Говоря обобщенно, был патриотизм покоя и патриотизм движения, патриотизм, повернутый вспять, и патриотизм, обращенный вперед, патриотизм удоволенный и сонный и патриотизм беспокойный, желающий своему народу лучшего, иными словами - патриотизм охранительный, стремившийся к сохранению и упрочению существующего и даже к повороту исторического движения страны вспять, и патриотизм революционный, устремленный к движению вперед, к переменам, к улучшению жизни народа, к совершенствованию своего Отечества. Причем первый пытался держать монополию на патриотизм и отказывать второму в любви к Отечеству. Не всегда это различие формировалось столь отчетливо, иногда оно было затенено, зашифровано, замаскировано, но оно существовало всегда, и в конечном счете - за этой разницей подходов к судьбам Отечества всегда стояли различия социальные и классовые. Ибо можно любить Отечество - и испытывать полнейшее равнодушие к жизни и судьбе народа, населяющего это Отечество, быть патриотом, государственником - и при этом восхвалять крепостное право и молиться на царское самодержавие. Но можно и должно любить свое Отечество иной любовью - гуманной и человечной любовью к своему народу, из которого ты вышел и которому принадлежишь, которому всем сердцем желаешь добра и счастья.

   Непримиримый спор между этими двумя типами патриотизма шел на протяжении всего XIX века.

   В XIX веке в России борьба двух типов патриотизма, двух полярно противоположных взглядов на судьбы Отечества - устремленных в прошлое (скажем, славянофилы) и будущее (революционные демократы), приобретала подчас формы драматичнейшие и вела в культуре к коллизиям подчас трагическим. Сошлюсь хотя бы на драматическую судьбу Гоголя.

   Как известно, патриотическая традиция активной, деятельной любви к Отечеству питала подвиг Радищева и декабристов, творчество Пушкина и Лермонтова, Белинского и Гоголя "Ревизора" и "Мертвых душ", Салтыкова-Щедрина и Некрасова, Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского, Чехова и Островского - всей великой русской литературы. Ибо патриотизм охранительный не привился русской лит