Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

же не только время, но и те чувства, которые были тогда в душе моей. Не знаю почему, когда зайдет дело о счастии и радости,- я всегда сбиваюсь на этот предмет" (IX, 10-11).

   Оторванный от дома, рисует он себе мысленно мирные, пожалуй, даже идиллические картины детских лет, вспоминает каждую мелочь, неинтересную, вероятно, посторонним, но бесконечно дорогую ему самому. "Вспомнил я,- пишет Добролюбов в письме домой от 28-29 декабря 1853 года,- и белую чистую скатерть, и светлый шумящий самовар на столе, и чашки кругом самовара, и всех нас кругом чашек, занятых милыми домашними мелочами, проказами Вани, шалостями Володи, обучением Юленьки, которая теперь, верно, очень прилежно учится, или исправлением Ниночки, которая теперь, верно, уже в этом не нуждается" (IX, 89).

   Лиризм, обычно глубоко скрытый в статьях, свободно проявляется в письмах и дневниках Николая Александровича. Он ищет и находит слова, выражающие чувства, и мы ощущаем его эмоциональность, ранимость, умение любить и помнить. Он просит тетку писать ему чаще и поясняет: "Вы не можете себе вообразить, как приятно мне читать Ваши письма ко мне. Они напоминают так много, так много прекрасные дни моего спокойного детства, моих беззаботных игр в родном доме, моего первого, пылкого и еще бессознательного ученья под руководством матери и отца, для их радости и утешения... Поверите ли, что одна уже рука Ваша на письме возвращает меня в чудный мир ребяческих воспоминаний..." (IX, 219-220).

   Знаменательно это "пылкое ученье". Действительно, пылкость, горячность была всегда в отношениях Добролюбова к родителям и всему тому, что он делал для них и ради них.

   Его отношения с другими родными не были ни слишком теплыми, ни слишком близкими. Обстоятельства развели его и с родными сестрами и братьями, хотя он всю жизнь заботился о них, а уж тем более с дядьями и тетками. И Добролюбов не лицемерил, не натягивал "родственных чувств". Размышляя на эту тему в дневнике 1857 года, он высказывает мысль, что, конечно, человеку свойственно привязываться к тем, с кем рядом он живет. "Голос крови" вовсе не пустой звук, и "бессознательная" родственная любовь имеет право на существование.

   В то же время, считает Добролюбов, чем более человек развит духовно, тем более сознательны его привязанности. "Если умственные и нравственные интересы расходятся,- полагает Добролюбов,- уважение и любовь к родным слабеет и может наконец вовсе исчезнуть..." Он замечает: "В самом деле: умри теперь Чернышевский, я о нем буду жалеть в сто раз больше, чем о своем дядюшке, если бы он умер" (VIII, 559).

   В подтверждение "теории разумного эгоизма" Добролюбов пишет: "кто меня больше интересует, с кем мне быть приятнее, того я и люблю больше" (VIII, 559). С юношеской верой в свои душевные силы и ум он выражает убеждение, что можно избегнуть страданий неразделенной любви: ведь если призвать разум на помощь, то в конце концов увидишь, что не стоит страдать из-за человека, который тебя не любит. Тот же, кто к помощи разума не прибег и страдать продолжает, тот "просто находит какое-то наслаждение мучить себя плаксивыми мечтаниями" (VIII, 559). Добролюбову пришлось чуть позже испытать свою теорию "практикой". Ему удалось сохранить достоинство, мужество, гордость, но уйти от страданий не удалось...

   Он был очень привязчив, хотя трудно было догадаться об этом, глядя на него, всегда спокойного, сдержанного. Многие и не догадывались. Но сам-то он знал прекрасно. И знал еще в ранней юности, о чем свидетельствует запись в дневнике 11 ноября 1852 года: "Я рожден с чрезвычайно симпатическим сердцем: слезы сострадательности чаще всех вытекали, бывало, из глаз моих. Я никогда не мог жить без любви, без привязанности к кому бы то ни было. Это было так, что я себя не запомню. Но эта постоянная насмешка судьбы, по которой все мои надежды и мечты обыкновенно разлетались прахом, постоянно сушит и охлаждает мое сердце, и нет ничего мудреного, что скоро оно будет твердо и холодно, как камень" (VIII, 440).

   Эти строки написаны в связи с отъездом из Нижнего Новгорода любимого учителя - И. Сладкопевцева. Выделявшийся на общем фоне Нижегородской семинарии, Сладкопевцев казался Добролюбову человеком, которому можно все сказать и который все поймет. В письме к нему, написанном в тоне какой-то восторженной, чисто юношеской экзальтации, Добролюбов признавался уже после отъезда Сладкопевцева: "А как, бывало, хотелось иногда поговорить с Вами откровенно, со всем увлечением юношеского сердца, со всеми порывами, которые я так тщательно скрывал от всех!" (IX, 19). Сладкопевцеву решается он поведать "отрывок" из своей "душевной жизни", так как безгранично доверяет ему, считает его "чем-то высшим, неприступным, пред чем" он "должен только благоговеть". В личности Сладкопевцева Николай Александрович видит "приближение к своему идеалу" (IX, 20, 21, 26).

   Читать письмо к Сладкопевцеву грустно. Иван Максимович был хорошим, но в общем-то заурядным человеком. Впрочем, и впоследствии чувства Добролюбова всегда оставались безответными, оказывались "не по плечу" объектам его привязанности и любви. Чернышевский был единственным исключением. Николай Александрович страдал и все же не мог не любить, не мог не искать сочувствия.

   Культ дружбы, так свойственный молодому Герцену, например, в меньшей мере был характерен для Добролюбова. Он не имел такого единственного друга, каким всю жизнь оставался для Герцена Огарев. Отношения Добролюбова с Чернышевским были ближе к отношениям ученика к учителю. В письме к Н. Турчанинову от 1 августа 1856 года Николай Александрович так охарактеризовал их: "С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. ...Знаешь ли, этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. ...С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский - Некрасова, Грановский - Забелина и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле - вся честь сравнения относится к Ник. Гавр." (IX, 247-248).

   Добролюбов наконец встретил не только равного себе, но и такого человека, который ответил ему на привязанность привязанностью, прочной и деятельной. Но и ошибки в выборе друзей не обескураживали его, не приводили к разочарованию в людях вообще. На мизантропов он смотрел даже с какой-то своеобразной презрительной жалостью. "Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку",- писал он (IX, 324).

   Излагая свои представления о дружбе (а молодость, вероятно, во все времена создает свои теории на этот счет), Добролюбов во главу угла ставит общность взглядов на жизнь, идейную близость друзей. И еще обязательное условие: общение с другом должно быть приятным, радовать, доставлять удовольствие. Будучи "разумным эгоистом", Добролюбов отказывается понимать людей, которые считают себя друзьями, но при этом не щадят самолюбия друг друга. Он за взаимную снисходительность в дружбе - да и вообще в отношениях между людьми. Речь при этом идет отнюдь не о соглашательстве или мягкотелости. Добролюбов имеет в виду другое: необходимость понимания, отсутствие мелочности не только по отношению к друзьям, но даже и к врагам. "Я полон какой-то безотчетной, беспечной любви к человечеству,- пишет он,- и уже привык давно думать, что всякую гадость люди делают по глупости, и, следовательно, нужно жалеть их, а не сердиться. Противодействуя подлостям, ...я делаю это без гнева, без возмущения, а просто по сознанию надобности и обязанности дать щелчок дураку" (VIII, 531).

   Пережив разочарование в некоторых своих бывших друзьях, Добролюбов в письме к Б. Сциборскому, приятелю еще по Главному педагогическому институту, корректирует свои прежние представления о дружбе. Теперь, в 1859 году, он почти не принимает в расчет чувства, расположения: они изменчивы и шатки. "Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми,- замечает Добролюбов,- и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище, нежели просто по личным отношениям. Основания эти заключаются в единстве и общности начал нашей публичной деятельности" (IX, 387 - 388).

   Лишь соратника по революционной деятельности готов теперь назвать Добролюбов своим другом. И намеками, ясными, впрочем, адресату, дает это понять в письме Сциборскому. И вспоминается некрасовская характеристика Добролюбова:

  

   Суров ты был, ты в молодые годы

   Умел рассудку страсти подчинять.

   Учил ты жить для славы, для свободы,

   Но более учил ты умирать.

   ("Памяти Добролюбова")

  

   Добролюбов умел вызывать уважение и доверие. Сила его личности производила на всех большое впечатление. Уже в институте он быстро занял центральное положение в студенческом кружке. Так же стремительно стал одной из главных фигур журнала "Современник". Его идейная бескомпромиссность, высота духовной жизни ощущались даже его врагами, для единомышленников же он был подлинным авторитетом. Свои частные отношения с людьми Добролюбов строил на основании принципа, который был сформулирован им так: "Никому я не в тягость и даже могу быть полезным для других" (IX, 232). И бывал - до самоотвержения.

   Всю жизнь он нуждался. Пока учился в институте, недоедал, мерз, бегая в жалкой шинельке в Публичную библиотеку. Он редко жаловался, но все же однажды признался родным: "Я теперь гощу праздники у Галаховых. Меня принимают прекрасно, ласкают и занимаются мною. Но, вставая поутру, я поскорее стараюсь накинуть сюртук, чтобы человек не взял его чистить и не увидал, как он худ и вымазан, мой несчастный казенный сюртук. И сколько труда стоит мне прикрыть в продолжение дня разные недостатки этого сюртука... А нового сшить... Куда!.. И думать не смею..." (IX, 177).

   И позже, хотя он и уверяет, что "нищета" осталась позади, но денег все равно всегда не хватало: нужно было содержать и воспитывать братьев, помогать сестрам. Не умел он заботиться о себе, да и возможностей для этого было мало. Быт его всегда оставался неустроенным. И когда читаешь его слова в письме к сестре: "я теперь ...каждый день сыт", то понимаешь, ведь это достижение, этого надо было добиться! И сколько сил и здоровья ушло...

   Добролюбов часто упрекал себя в лени - несправедливо. В гордости - что соответствовало действительности. Именно гордость мешала ему жаловаться, "изливать" свои чувства, взывать о помощи.

   0 его "холодности" мы уже говорили. В ней он сам и современники упрекают Добролюбова особенно охотно. "...У меня натура довольно холодная",- пишет он в дневнике (VIII, 433). Лишь немногие из знавших Добролюбова стали бы такое утверждение оспаривать. Зато среди тех, кто стал,- Чернышевский. Понимая Добролюбова лучше многих других, он утверждал: "Он был человек чрезвычайно впечатлительный, страстный, и чувства его были порывисты, глубоки, пылки" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 141.}.

   Иногда - редко - Добролюбов признавался: "И еще считают меня за человека хладнокровного, чуть не флегматика!.. тогда как самые пламенные чувства, самые неистовые страсти скрываются под этой холодной оболочкой всегдашнего равнодушия" (VIII, 440).

   Однако гораздо чаще он говорит о себе как о человеке рассудочном, "всегдашнее правило" которого - "никогда не поддаваться первому порыву чувства" (IX, 168). Он жалуется на собственную рационалистичность, на иногда мешающую привычку обуздывать чувства, не давать им воли. "...В том-то и беда моя, что я рассуждаю,- пишет он Ф. В. и М. И. Благооб-разовым. - Если бы я мог, как другие, разразиться слезами и рыданиями, воплями и жалобами, то, разумеется, тоска моя облегчилась бы и скоро прошла. Но я не знаю этих порывов сильных чувствований, я всегда рассуждаю, всегда владею собой..." (IX, 137). Всегда ли? На людях - всегда. Тем мощнее были эмоциональные взрывы внутри. О них мы узнаем из дневников Добролюбова. Разные причины приводили к утрате обычной сдержанности. Одной из наиболее частых оказывались эстетические впечатления. Конечно, мы узнаем о них прежде всего из добролюбовских статей, но в дневниках интересно первое впечатление, еще импульсивное, тогда как в статьях уже результат обдумывания. 26 января 1857 года Добролюбов записывает: "...Вечером я решился читать Тургенева и взял первую часть. ...Мне было ужасно тяжело и больно. Что-то томило и давило меня; сердце ныло - каждая страница болезненно, грустно, но как-то сладостно-грустно отзывалась в душе... Наконец прочитал я "Три встречи" и с последней страницей закрыл книгу, задул свечу и вдруг - заплакал... Это было необходимо, чтобы облегчить тяжелое впечатление чтения. Я дал волю слезам и плакал довольно долго, безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства" (VIII, 547).

   Если бы знал об этом Тургенев, как и многие другие, считавший Добролюбова "холодным"!

   Порой Добролюбову очень хотелось отбросить сдержанность, быть, как мы теперь говорим, "раскованным", "общительным".. Он бывал детски благодарен всем, кто мог ему в этом помочь. В одном из своих стихотворений он писал:

  

   Проведши молодость не в том, в чем было нужно,

   И в зрелые лета мальчишкою вступив,

   Степенен и суров я сделался наружно,

   В душе же, как дитя, и глуп и шаловлив.

   ("Проведши молодость...")

  

   В январе 1860 года Добролюбов посетил Москву, где его радушно приняли. Вернувшись в Петербург, он жаловался С. Славутинскому: "...я нашел, что здесь как-то скучнее, церемоннее, холоднее живется. ...Мне часто вспоминается уютный московский уголок, в котором, если хочется, можно с приятностью несколько вечеров сряду врать, например, такой же вздор, каким наполнено вот это письмо. Такого уголка я здесь до сих пор не завел себе. Здесь все смотрит официально, и лучшие мои знакомые удивятся, если вдруг откроют во мне, например, юного котенка, желающего прыгать и ластиться" (IX, 400).

   С удовольствием, не скрывая сожаления, что мало было в его жизни "простых радостей", рассказывает Добролюбов о том, как он веселился на семейной вечеринке небогатой французской семьи. Он снимал у этих людей комнату, когда лечился за границей. С юмором вспоминает Добролюбов о своих неудачах в танцах. Все смеялись, но смеялись добродушно. "И я становлюсь добродушен, весел, доволен",- пишет Николай Александрович (VIII, 517).

   Молодость, полная лишений и самоотречения, не баловала Добролюбова. Между тем, признается он: "Жизнь меня тянет к себе, тянет неотразимо" (VIII, 517).

   Он жаждет любви, мечтает встретить женщину, которая ответит ему взаимностью. "Верно, и мне пришла серьезно пора жизни - полной, живой, с любовью и отчаянием, со всеми ее радостями и горестями,- записывает он в дневнике 30 января 1857 года.- Сердце мое бьется особенно сильно при мысли об этом..." (VIII, 553). Не "животные отношения" нужны ему: "это все грязно, глупо, жалко, меркантильно, недостойно человека" (VIII, 553), но честные, чистые, "настоящие". Человек добрый и привязчивый, он "опоэтизировал" даже свою связь с женщиной, принадлежавшей к "погибшим, но милым созданьям". И неизвестно, к чему бы привели их отношения, если бы она сама не постаралась разочаровать Николая Александровича, явно выказав ему полное равнодушие.

   Ответного чувства Добролюбов так никогда и не встретит, ни в своих первых, еще детских, увлечениях, ни в последних. Дунечка Улыбышева (Башева), Феничка Щепотьева - Добролюбов часто вспоминает о них. Им посвящены самые поэтичные страницы юношеских дневников и писем. 25 марта 1856 года Добролюбов спрашивает Ф. Благообразову о Дунечке и признается: "Если она еще в Нижнем и если Вы ее увидите, то скажите ей, что я ее до сих пор люблю, как радужное воспоминание счастливо и незаметно промелькнувшего детства... Как будто вчерашний день представляется мне та минута, когда она в первый раз явилась к нам, в голубом коротеньком платьице, с открытой шеей, с остриженными в кружок волосами, падавшими ей на плечи,- и окинула всех нас своим открытым, задушевно-веселым взглядом... И все стало веселее и светлее, и не только на это время, а надолго еще после... Я нисколько не стыжусь этого ребяческого, но глубокого и чистого чувства..." (IX, 227-228).

   Позже таким же нежным, светлым было чувство шестнадцатилетнего Добролюбова к Феничке Щепотьевой. Каждую встречу с ней, каждый мимолетный разговор заносит он в свой дневник. Николай Александрович восхищается внешностью этой хорошенькой девочки, ее шаловливостью, резвостью, беззаботностью, ее легким характером. "Но она оставалась холодна и не подарила мне ни одного ласкового взгляда..." (VIII, 434) - с огорчением замечает Добролюбов. А ведь для него она - "жизнь и радость". И когда Феничка уехала, он записывает в дневнике: "... я почувствовал, будто что-то оторвалось у меня от сердца, и я стал жить не так полно, как прежде, и какая-то неведомая мне грусть посетила мою душу, и долго, долго мечтал я об ней!.." (VIII, 435).

   И вся молодость Добролюбова, как и всякая молодость, была полна ожиданием любви, встречи с Ней. Еще не видя Н. Татариновой, своей ученицы, Николай Александрович хочет ее полюбить, мечтает: а вдруг она окажется милой, доброй, серьезной девушкой, и наивно разочарован, увидев перед собой "дитя" (VIII, 524). Кстати сказать, Татаринова действительно была и добра и умна. Ее воспоминания о Добролюбове - одни из самых теплых и интересных.

   Случалось увлекаться и внешностью, ничего о девушке не зная, только восхищаясь ее "прелестью и грацией" (IX, 403). Но ему роковым образом не везло. Влюбился - а девушка оказалась уже просватанной, невестой.

   Многое мешало Добролюбову быть счастливым в любви. Внешность, застенчивость, кажущаяся холодность. Не давалось ему счастье в руки. Полюбил свояченицу Чернышевского - Анну Сократовну Васильеву, вроде бы и на взаимность была здесь какая-то надежда. Добролюбов хотел жениться. Вмешалась жена Чернышевского, считавшая, что Анна слишком "пустенькая девушка", чтобы стать парой Николаю Александровичу. Анна Сократовна была отправлена в Саратов.

   Одно время Добролюбов не был равнодушен и к самой Ольге Сократовне, но быстро приходит к выводу, что Чернышевский ему "дороже ее" (IX, 348).

   Наиболее долгой и прочной оказалась связь Николая Александровича со "швеей" Терезой Карловной Грюнвальд. Трудно сказать, была ли тут обоюдная любовь. И. Бордюгову Добролюбов признавался 17 декабря 1858 года: "Я понял теперь, что я никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. ...Нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях. Любовь потому-то и возвышает человека, что предмет любви непременно возвышается в глазах его над ним самим и надо всем остальным миром" (IX, 341). Не просто далось Добролюбову сознание, что и на этот раз любовь обошла его. Он страдал от того, "что так долго не умел понять своей души и в своей ничтожности довольствовался таким мизерным чувствованьицем, принимая его даже за святое чувство любви..." (там же). Но и поняв истинную природу своих отношений с Терезой, Добролюбов до конца дней помогал деньгами и заботился о ней. "Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь",- с горечью замечает Добролюбов в письме к тому же Бордюгову от 20 сентября 1859 года (IX, 384).

   Какой же видел Добролюбов свою подругу, о какой женщине мечтал? Он отвечает на это: "Если б у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли... я был бы счастлив и ничего не хотел бы более" (IX, 340).

   Чем дальше, тем больше думалось о жене, о ребенке. Добролюбов жалеет уже, что не женился на Терезе. Во время поездки за границу он увлекается Эмилией Телье, питает самые серьезные намерения в отношении итальянки Ильдегонды Фиокки, собираясь вместе с нею зажить "скромною жизнью в семейном уединении в одном из уголков Италии" (IX, 474). Но он был уже смертельно болен. И родители Ильдегонды, и она, и, главное, сам Добролюбов это знают. По возвращении в Россию он скоро слег, чтобы уже не встать. И вот в последние свои дни он снова, впервые после смерти матери, окружен женской заботой. Авдотья Яковлевна Панаева берет на себя устройство его быта, ей признается он, как еще хочется жить, как много не успел сделать, ей поручает своих братьев...

   До самого конца Добролюбов оставался самим собой: мужественным, благородным, сдержанным.

  

  

  

   О том, что Николай Александрович Добролюбов был выдающимся читателем, довольно широко известно. Значительно менее знают (а некоторые факты вообще не были еще обнародованы), что он был не менее выдающимся библиотекарем и добровольным распространителем книг и журналов.

   В рукописном отделе Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом) хранится алфавитный каталог домашней библиотеки русскоязычных книг Александра Ивановича, отца будущего критика (шифр: 125/1953. VIII с). Каталог составлен самим владельцем: не сохранился последний лист (или два), а известная нам часть доведена до буквы С и содержит около 150 названий (приблизительно 570 томов). Благодаря дошедшим до нас книжным спискам Добролюбова-сына (о них речь пойдет ниже) возможна относительная реконструкция несохранившегося конца каталога. Очевидно, вся библиотека содержала около 700 томов - это одна из крупнейших провинциальных библиотек, принадлежавших не именитому дворянину, а священнику.

   В возрасте 13-15 лет Николай Добролюбов прочитал немалую часть отцовской библиотеки: произведения Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, исторические и географические исследования, журналы "Современник" (А. С. Пушкина) и "Отечественные записки".

   Сведения о библиотеке А. И. Добролюбова можно получить из краткого описания и исследования каталога, сделанного Н. Г. Чернышевским (специальный раздел в его книге "Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 годах", т. 1. М., 1890) и С. А. Рейсером в книге "Добролюбов в Нижнем Новгороде" (Горький, 1961).

   Однако фактически вне поля зрения исследователей оказалась тетрадь (тоже из рукописного отдела Пушкинского Дома -" шифр: 1954), изучение которой дает основание утверждать, что Николай Добролюбов был не только уникальным по широте охвата материала и по глубине понимания читателем, но и создателем одной из первых библиотек, открытых для большого круга знакомых; как бы мы сейчас сказали: "библиотеки на общественных началах". Оказывается, юноша Добролюбов чрезвычайно широко раздавал свои книги, да и не только свои, как увидим дальше.

   Абонементная запись читателей велась им без всяких карточек и анкет - сведения просто заносились в упомянутую тетрадку, разграфленную на несколько рубрик. Рубрика названий имела такой заголовок: "Книги, отдаваемые для чтения". Но в действительности выдавались не только книги в точном смысле этого слова: добрая половина библиотечных выдач - журналы, встречаются альманахи; немало фигурирует и рукописей: Добролюбов тогда обозначал в рубрике после названия: "рукоп." или "рук.". Подавляющее большинство рукописей, видимо, принадлежало отцу - это церковные слова и проповеди на соответствующие знаменательные дни, а также лекции по богословским предметам: среди последних стоят особняком часто бравшиеся посетителями "Лекции археологические" в нескольких тетрадях. Среди рукописей, однако, находилась одна светская - и весьма замечательная: "Два брата разбойника, Пушкина", т. е. явно копия "Братьев-разбойников"! Она часто фигурирует в тетради выдачи.

   Из книг большой популярностью пользовался известный роман Д. Н. Бегичева "Семейство Холмских" (этот роман тридцатых годов, созданный другом А. С. Грибоедова, в свое время сыграл важную роль в развитии жанра: влияние его обнаруживается в "Мертвых душах" Н. В. Гоголя и в "Обыкновенной истории" И. А. Гончарова). Кроме того, в тетради записаны двухтомные сочинения М. Ю. Лермонтова, Казака Луганского (В. И. Даля), "Басни Крылова", "Ревизор" Н. В. Гоголя, двухтомная хрестоматия русской литературы А. Д. Галахова, "Русская история" Н. Г. Устрялова, "История Наполеона" Н. А. Полевого и др. Но особенно интенсивно, иногда прямо передаваясь из рук в руки, читались журналы: "Отечественные записки" времен В. Г. Белинского (1839-1841 гг.) и "Современник" 1836 г. (издававшийся А. С. Пушкиным) и 1848- 1853 гг. (под редакцией Н. А. Некрасова). Брались и другие журналы: "Библиотека для чтения", "Сын отечества", "Христианское чтение", "Репертуар и пантеон", "Журнал министерства народного просвещения". Однажды упомянут комплект "Нижегородских губернских ведомостей" за 1849 г.: видимо, собирались комплекты этой газеты.

   Поражает интенсивность работы Добролюбова-библиотекаря. Не сохранились первые страницы тетради выдач; первая дошедшая до нас запись под No 189 - от 6 октября 1852 г.: до 29 декабря 1852 г. было записано 117 названий, а всего томов выдано за эти три месяца 136; начата тетрадь была, очевидно, весной 1852 г., а всего, значит, за эти месяцы 1852 г. выдавалось не меньше 330-350 томов. Записи за 1853 г. сохранились полностью; они велись до самого отъезда Добролюбова в Петербург в августе, и за неполных 8 месяцев им выдано 214 названий, а томов - 244. Так что за каких-то полтора года Добролюбов выдал около 600 томов книг, журналов и рукописей!

   Все ли читатели аккуратно возвращали взятое? В общем, да. Удивительна даже быстрая оборачиваемость книг: сплошь и рядом тома совсем не тоненьких книг и явно уже толстых журналов возвращались через день-два. Бывали, конечно, и задержки до месяца-двух. А 16 единиц не вернулись - по крайней мере в тетради в рубрике возврата ничего не записано. Среди невозвращенных немало ценных изданий: "Отечественные записки" 1841 г., альманах "Утренняя заря на 1841 г.", четыре рукописи. Конечно, на 600 единиц это небольшой процент, но, видно, и в XIX веке были безответственные читатели.

   Всего пользовались библиотекой 78 человек: Добролюбов при первой записи нового читателя ставил его порядковый номер. В сохранившейся части тетради фигурируют всего 53 человека, значит, 25 остальных, т. е. самых ранних, мы не знаем. Но они, наверное, не были очень активными читателями, так как присутствовали лишь в записях первых месяцев 1852 года. А из известных нам 53 некоторые были постоянными абонентами. Многие из них сыграли определенную роль в жизни Добролюбова. Это И. М. Сладкопевцев, преподаватель латинского языка, логики, психологии в семинарии, любимейший учитель Добролюбова; А. И. Щепотьев - редактор "Нижегородских губернских ведомостей" (его дочь Фенечка - первая любовь Добролюбова); родственники: дядя В. И. Добролюбов, двоюродный брат М. И. Благообразов, тетушки; товарищи по семинарии: В. В. Лаврский, М. Е. Лебедев, И. А. Веселовский, И. Г. Журавлев и др.

   Особенно отличались количеством взятых книг И. А. Веселовский (64 записи), Л. И. Сахаров (35), М. А. Костров (29). Сахаров - замечательный человек, это один из самых любимых Добролюбовым учителей: он преподавал в семинарии естествознание. Костров - инспектор Нижегородского духовного училища, домашний учитель Добролюбова (в раннем детстве ученика), а в будущем - его зять (в 1857 г. женился на его сестре Антонине).

   Удивительна тщательность, скрупулезность записей юного Добролюбова. Помимо основных пяти рубрик, отделенных вертикальными линиями, вся тетрадь испещрена добавочными цифрами, что составляет еще по крайней мере четыре рубрики (смысл одной из них, самой левой колонки, заполнявшейся с конца 1852 г. цифрами от 45 до 98, поставленными лишь у некоторых названий, мне не удалось разгадать). Вот перечень параметров, введенных Добролюбовым.

   Порядковый номер выдачи (с 1 января 1853 г. двойная нумерация: порядковый No 1853 г. и номер с начала тетради, т. е., видимо, с весны 1852 г.).

   Название книги или рукописи.

   Кому выдано.

   Когда возвращено.

   Число выдач данного названия (этот счет велся лишь до конца 1852 г.).

   Число выдач данному лицу (этот счет велся до конца).

   Порядковый No абонента (при первой выдаче).

   В 1853 году Добролюбов, отказавшись от подсчета, сколько раз бралась читателями данная книга, ввел зато новую рубрику: "своя" или "чужая" книга выдавалась (далее для краткости обозначалось соответственно плюсом или минусом). Эта рубрика на первый взгляд оказывается весьма загадочной: откуда же у мальчика столько чужих книг? А их немало, тех и других поровну: выдано до 18 августа 1853 г. (последняя запись этого года) 111 "своих" и 103 "чужих". При этом среди "чужих" - "Ревизор" Гоголя, комплекты "Современника" 1848-1853 гг., другие журналы пятидесятых годов.

   Загадка, однако, раскрывается с помощью другой библиотечной тетради Добролюбова с главной рубрикой "Книги, взятые мною для чтения". Она также хранится в рукописном отделе Пушкинского Дома (шифр: 124/1952. VIII. с). Записи в этой тетради велись в течение более продолжительного времени, чем в первой: с марта 1852-го по июнь 1854 года, т. е. тетрадь включает, помимо нижегородского периода, первый учебный год в Петербургском педагогическом институте. Система записей в этой тетради приблизительно такая же, как и в реестре выдачи книг другим лицам. Интенсивность чтения самого Добролюбова просто потрясающа: если количество выдач 78 абонентам за время с начала 1852-го но август 1853 года исчислялось в 519 названий, то за тот же период взято одним Добролюбовым для прочтения 505 названий (около 600 томов!).

   Итак, тетрадь получения книг для себя и объясняет, откуда брал Добролюбов десятки "чужих" книг для выдачи другим лицам: он успевал за 7 - 10 - 20 дней не только прочитать сам, но и снабдить книгой или журналом своих знакомых. Например, он взял у некоего А. В. Шестакова (лицо неизвестное) роман Бегичева "Семейство Холмских" 24 ноября 1852 г. и вернул 8 декабря, а за это время успел не только прочитать сам, но и передать его И. Д. Касторову, затем И. А. Веселовскому, затем Ф. В. Благообразовой. 8 декабря он взял у того же Шестакова "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя (вернул 14 декабря), и книга за это время побывала также у М. Е. Лебедева, И. Д. Касторова, И. Г. Журавлева. Новейшие журналы (в том числе и "Современник") Добролюбов брал у упомянутых выше А. И. Щепотьева, М. И. Благообразова, у Б. Е. Прутченко, соседа, хорошего знакомого отца, председателя Нижегородской казенной палаты, и тоже щедро делился ими с товарищами.

   Значительно меньше материалов сохранилось о второй библиотеке Добролюбова, студенческой. Поступив в 1853 г. в Петербургский педагогический институт, он вначале продолжал записи в обеих тетрадках - и выдачи, и получения. Но оказалось, что основная масса книжной продукции бралась студентами из институтской библиотеки (или они ходили заниматься в Публичную библиотеку), поэтому не было смысла передавать "казенные" книги друг другу, а на создание значительной собственной библиотеки у Добролюбова и его друзей не было средств, в основном это были дети совсем небогатых родителей-разночинцев. И в тетрадях Добролюбова довольно быстро прекратились записи получения книг и их выдачи.

   Но кружок прогрессивно настроенных студентов, который организовал Добролюбов, жаждал читать и новейшие периодические издания, особенно некрасовский "Современник", и, главное, запрещенные книги, прежде всего продукцию лондонской типографии А. И. Герцена. Ясно, что тщетно было бы нам ожидать соответствующих записей в регистрационных тетрадях. Еще удивительно, что Добролюбов осмеливался в дневнике своем записывать: "От Татариновых полетел я к восточным студентам (т. е. студентам восточного факультета университета.- Б. Е.), где ожидала меня вторая книжка "Полярной звезды" (Герцена.- Б. Е.)... С десяти часов начал я чтение и не прерывал его до пяти утра... Закрывши книгу, не скоро еще заснул я... много тяжелых, грустных, но гордых мыслей бродило в голове" (запись от 13 января 1857 г.) {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М.-Л., 1964, с. 529.}. Не всегда такое чтение сходило с рук. Н. Г. Чернышевский в своих воспоминаниях рассказал, как однажды у Добролюбова в общежитии "были найдены заграничные издания Герцена" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 145.}, лишь страх трусливого директора института академика И. И. Давыдова, побоявшегося выносить сор из избы, и заступничество профессоров позволили замять дело.

   Товарищ Добролюбова по кружку студент-математик М. И. Шемановский подробнее других рассказал в своих воспоминаниях о коллективной библиотеке: "...образовался из небольшого числа студентов нашего курса кружок, в котором читались и переписывались те сочинения, которые трудно было найти в нашей книжной торговле; переводились также некоторые сочинения с иностранных языков на русский. Решено было вносить небольшую плату каждым из нас для приобретения редких книг (преимущественно Герцена), на выписку русских журналов и газет. Всем этим главным образом руководил Добролюбов" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 55.}. С. А. Рейсер, составитель цитируемого сборника, в комментариях к данному отрывку приводит сведения, почерпнутые из архива Добролюбова: студенты выписывали "Современник", "Отечественные записки", "Русский вестник", газету "Санкт-Петербургские ведомости" {См.: Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1961, с. 427.}. Характерно также переписывание запрещенных сочинений (Шемановский деликатно обозначил их как трудно находимые в книжной торговле). Добролюбов не ограничивался их распространением в кругу студентов, но и знакомил с ними своих нижегородских товарищей. Так, 17 января 1857 г. он записал в дневнике, что прошлым летом он бывшему однокашнику Ф. А. Василькову "послал тетрадку с сочинениями "Искандера (Герцена.- Б. Е.) и вот вчера получил ее вместе с письмом от М. Е. Лебедева" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8, с. 535.}, другого нижегородца. Так Добролюбов как бы соединял воедино две библиотеки и два круга своих постоянных абонентов-читателей.

   Отмечая 150-летие со дня рождения Николая Александровича Добролюбова, мы должны помянуть добрым словом и выдающуюся библиотечно-просветительскую деятельность гениального критика.

  

  

  

   Среди многих писательских судеб, над которыми Ю. О. Домбровский (1909-1978) размышлял, которые исследовал и о которых успел написать (Державин, Грибоедов, Пушкин, Шекспир, Байрон), фигура Добролюбова оказалась последней. Начальные главы романа о Добролюбове это первое ощущение тех сил эпохи, в скрещении которых сверкнула короткая жизнь знаменитого критика. Их биение в его судьбе Ю. Домбровский только-только начал прощупывать.

   Поначалу Ю. Домбровский жалел, что в серии "Пламенные революционеры" (роман писался для Политиздата) ему "не досталась фигура более романтическая", и Добролюбов у него долго "не становился своим".

   Потом возник эпиграф из Корана и И. Бунина и сменилось название: вместо "Повествование о Добролюбове" - "Рассказы об огне и глине". Были написаны первые главы, сохранившиеся вместе с большой авторской правкой. Все больше и больше Юрий Осипович приходит к мысли, что роман должен стать романом столкновений литераторов с разными подходами к историческому документу, стать романом-поиском. Эту мысль автор подробно обосновал в заявке.

   Эту заявку "Повествование о Добролюбове" вместе с первой и второй главами мы и предлагаем читателю.

  

  

   Прежде всего о тех трудностях, которые ожидают каждого, кто захочет создать беллетристическое произведение о Добролюбове. Задача эта не равнозначна для литературоведа и писателя. Написать монографию или хорошее исследование о литературной и общественной деятельности великого критика - задача отнюдь не из самых трудных: таких книг уже существует с полсотни, и количество их стремительно растет от юбилея к юбилею. Написал Добролюбов достаточно, в своих сочинениях выложился почти исчерпывающе, а так как обходить цензуру он умел и что хотел провести, то так или иначе проводил всегда, то и спорить о его взглядах не приходится. Тут действительно литературоведы поработали хорошо, и общественно-политические взгляды Добролюбова тайны не составляют. Но совсем иначе будет обстоять дело, как только захочешь коснуться его реальной биографии. Тут все время придется двигаться по сплошным белым пятнам, и захватывают эти белые пятна не мелочи, какие-нибудь окраины биографии, а именно наиболее важные, этапные моменты жизни. Короче, мы отлично знаем, что Добролюбов писал, но что он кроме этого делал, это мы знаем и угадываем крайне плохо. И вот тут идут вопросы, вопросы, вопросы.

   Самый первый и, пожалуй, самый важный для нас вопрос (ведь книга входит-то в серию "Пламенные революционеры"): участвовал ли Николай Александрович непосредственно в революционном движении 60-х годов? Что участвовал, то об этом спору нет - но как, где, в качестве кого? Входил ли в подполье, писал ли революционные прокламации, выполнял ли отдельные поручения? Об этом можно только догадываться.

   И вот исследователи догадываются.

   "Многочисленные косвенные данные позволяют утверждать, что на рубеже 60-х годов в России начинала складываться такая организация. Ее ядром был руководящий кружок "Современника" во главе с Добролюбовым и Чернышевским" (В. Жданов).

   Сказано, конечно, очень категорично, но ведь это все-таки не больше, чем общий, логический вывод из ряда мелких косвенных данных. Ни одного прямого факта у нас нет. Члены редакции "Современника" были очень осторожные люди.

   Далее. Один из наиболее близких друзей Добролюбова и видный сотрудник "Современника" поэт М. Л. Михайлов напечатал и распространил две прокламации с прямым призывом к революции. А что же Добролюбов? "Конечно, Добролюбов не мог не знать об этой стороне деятельности Михайлова",- замечает тот же В. Жданов, но тут же в скобках и оговаривается: "Прямых сведений об их подпольной связи не сохранилось". И так повсюду. Нет, не сохранилось, надо полагать, не мог не участвовать, не мог не знать - эти оговорки и в скобках и без них сопровождают всю жизнь Добролюбова вплоть до могилы.

   Последняя страница дошедшего до нас фрагмента дневника 1859 года обрывается фразой: "Мало нас... Если и семеро, то составляет одну миллионную часть русского народонаселения. Но я убежден, что скоро нас прибудет..." И все. Остальное уничтожено. Опять приходится гадать. Впрочем, тут уже расшифровка трех заглавных букв строчкой выше сразу объясняет все. Оказывается, в семерку эту входят: "Ч, О да С" - Чернышевский, Обручев, Сераковский. Обручева арестовали через два года, Чернышевского еще через год; Сераковский погиб позже всех, в 1863 году. Итак, из четырех названных Добролюбовым ушел только один он, и то только потому, что смерть поторопилась. И, конечно, совершенно недаром Добролюбов еще за год до этого писал: "Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна меня знать несколько лучше". И тут опять же те же таинственные скобки, заполнить которые мы при нашем теперешнем состоянии знания о революционном подполье не можем. И вот новая странность: никаких материалов о Добролюбове в архиве III отделения не обнаружено: уничтожить их было некому - так неужели же он и впрямь был таким гениальным конспиратором? И еще новые вопросы. Вопрос о знаменитом "письме из провинции", появившемся 1 марта 1860 года в "Колоколе". Оно, конечно, безымянное. Его автора искали М. К. Лемке, М. Н. Покровский, Г. О. Берлинер, Ю. М. Стеклов, а в последнее время - С. А. Рейсер, М. В. Нечкина, Б. Л. Козьмин, Э. Л. Ефименко; сначала авторство Чернышевского считалось почти доказанным, потом оно сильно заколебалось, и сейчас в наиболее сильном "подозрении" оказывается Добролюбов. Да, это, видимо, он наставлял Герцена: "К топору зовите Русь!" Это голос его дневников и писем.

   Вопрос о том, как следует понять такие строки, произнесенные над свежей могилой: "Там (в Италии)... он весь погрузился в ту кипучую деятельность, которой тогда жила соединившаяся Италия, познакомился со всеми тамошними деятелями, принимал живое участие в их делах и прениях, несколько раз проезжал Италию из конца в конец". Это из некролога, помещенного в журнале "Время" Ф. Достоевского и приписываемого ему самому. За этими строками скрывается, видимо, чрезвычайно многое. И снова приходится гадать и гадать. Не по собственному же только побуждению (от своего же имени) Добролюбов несколько раз пересекал Италию (кому бы в Риме в то время вдруг понадобился этот неизвестный больной русский?). И в какую "кипучую деятельность" он, никому не известный чужестранец, мог погрузиться? Это было но плечу профессиональному революционеру Оводу, но больному литератору, автору критических статей... Или он имел какие-то чрезвычайные полномочия? Так от кого же? Вот мы опять видим самый кончик нитки из клубка, который никак не разматывается. А он, верно, и полномочия имел и поручения какие-то выполнял. Это снова подтвердил через сорок лет один из воспоминателей (Д. П. Сильчевский). "Его политическая деятельность в Италии в 1861 году (когда итальянцы, руководимые Мадзини и Гарибальди, стремились к окончательному объединению и захвату Рима и Италии) у нас и доныне остается неизвестной". "У нас" - не следует ли из этого, что в Италии знали больше? Это написано в 1901 году, но скобки, в которые заключены имена двух великих республиканцев Италии, и до сих пор не раскрыты. Но не значат ли они, что Добролюбов был знаком с обоими вождями объединенной Италии? Этого нельзя исключить, но и доказать пока тоже невозможно.

   И еще вопрос не менее важный. Что значит такая беглая фраза А. Серно-Соловьевича, адресованная Герцену: "А поездка Добролюбова и ваши взаимные отношения во время его пребывания?" Об этой поездке к Герцену мы ровно ничего не знаем, как и о дальнейших встречах. Так неужели это просто риторический вопрос? Думается, что безусловно нет.

   Сотрудник "Современника", один из организаторов "Земли и воли", арестованный в один день с Чернышевским и погибший через четыре года в Сибири,- Николай Александрович Серно-Соловьевич знал чрезвычайно много и слов на ветер, конечно, не бросал. Так, значит, были такие отношения? (Вспомним "К топору зовите Русь"). Но как, где, в какую форму они вылились? К чему привели? Что значит слово "взаимные"? Не является ли это ключом к последующему, итальянскому периоду жизни Добролюбова, и не от Герцена ли он приехал к Гарибальди? Тогда становится ясным многое.

   Все эти вопросы касаются той части, которая входит в понятие "Пламенный революционер Н. А. Добролюбов".

   Однако и личная жизнь Николая Александровича в огромной части утаена от нас точно так же,