Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

iv>

  

   В июле 1857 года Добролюбов был принят на постоянную работу в "Современник". Ему было предложено вести критико-библиографический отдел, а несколько позже, с конца 1857 года, он стал вести общередакторскую работу на нравах одного из руководителей лучшего, влиятельнейшего русского журнала вместе с Чернышевским и Некрасовым. И это - на двадцать первом году его жизни! Его положение и роль в журнале характеризует то обстоятельство, что уже через год ему поручается написание редакционной программной статьи об издании "Современника" на 1859 год. В самом начале его журналистской деятельности, на поле политической публицистики и филологических исследований, заметны в его творчестве две тенденции, два направления (два жанра, если угодно!). С одной стороны - это продолжение начатого еще в юности исследования влияния народной жизни на художественную культуру, на "изящную словесность", и с другой - острые критические работы, некоторые из которых суть политические памфлеты, фокусирующие внимание читателя на самых негативных сторонах "проклятой действительности". Эти две тенденции определяют сущность всего творчества Добролюбова, каждый его публикации в журнале "Современник".

   Разные псевдонимы Добролюбова не помешали ему очень скоро стать известным читателям России, видевшим в нем достойного продолжателя линии Белинского, Герцена, Чернышевского. Да он и сам понимал меру своей ответственности и не случайно подписал один из первых памфлетов - Анастасий (то есть "воскресший") Белинский. В нем поистине воскресает дух "Неистового Виссариона".

   Статьи, письма и то немногое, что осталось от дневника Добролюбова, позволяют проникнуть в его внутренний духовный мир. По признанию Добролюбова, он вплоть до отъезда за границу (а это 4/5 его жизни и творчества) смотрел на себя как на человека, "не имеющего права жить и пользоваться жизнью", поскольку он сознательно посвятил себя служению родному народу и должен был поставить свой талант "на пользу человечеству" (IX, 454).

   Шестидесятые годы, время активной деятельности Добролюбова, вошли в нашу историю как эпоха падения крепостничества, первого демократического подъема; В. И. Ленин называл их также временем общенационального кризиса и первой в отечественной истории революционной ситуации. Пробужденное от политической спячки громом севастопольских пушек русское общество мечтало об обновлении страны, горячо обсуждало планы различных преобразований. Многие органы печати упивались послаблениями цензуры, прославляли "гласность", успехи "обличительной литературы", правительство, нового императора-реформатора. Некрасов зло высмеял упования на нового барина в знаменитом стихотворении "Забытая деревня" (1855). Добролюбов беспощадно обрушивался на подобные славословия, последовательно, настойчиво вместе с Чернышевским проводя мысль через все цензурные рогатки, что вся критика должна фокусироваться на центральной проблеме - завоевания политических свобод, что не существующая николаевская продажная бюрократия, а только народные представители в состоянии разработать программу коренных преобразований страны, освободить крестьян, дать нации конституцию. В борьбе за реализацию этих требований "Современник" привлекал лучшую часть мастеров отечественной словесности. С журналом сотрудничали видные деятели литературы, его поддержку ощутили Толстой, Островский, Н. Успенский, Решетников, Салтыков-Щедрин. Совсем не просто подчас складывались отношения будущих классиков с редакцией, достаточно напомнить о разрыве журнала с Тургеневым. И тем не менее верно заметил в свое время М. Е. Салтыков-Щедрин: без общения с кругом "Современника" Тургенев не смог бы создать свои романы о молодом поколении того времени. Высоко ценя демократизм русской художественной классики, В. И. Ленин писал в 1907 году: "Еще Некрасов и Салтыков учили русское общество различать под приглаженной и напомаженной внешностью образованности крепостника-помещика его хищные интересы, учили ненавидеть лицемерие и бездушие подобных типов..." {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 43.} К концу 50-х годов окончательно сложился тот круг сотрудников "Современника", какой определил его лицо, дал журналу новое направление, которое смело можно назвать последовательным, выдержанным революционным демократизмом. "Мы упивались "Современником", видели в нем "учебник жизни", чтили как полубогов его руководителей" - подобных признаний в воспоминаниях людей шестидесятых годов можно привести немало. "Я знал тот Петербург,- вспоминает, например, П. Кропоткин, чьим любимцем был Чернышевский" {См.: Переписка Петра и Александра Кропоткиных. М., 1932, т. 2, с. 136.; Кропоткин П. Записки революционера. М., 1966, с. 226.}. В. И. Ленин называл шестидесятые годы "эпохой Чернышевского" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 280.}.

   Работать приходилось под огнем, под непрерывными ударами превосходящих сил, если позволительно использовать военную лексику для характеристики идеологической борьбы. Уже осенью 1859 года, то есть в самом начале общедемократического подъема, обнаружилось, что правительство стремится, как выразился Добролюбов, "наложить цензуру на язык", свирепые цензоры "обдирают все статьи", быстро нарастала, по его мнению, "реакция правительственная" (IX, 381-382). Одним из резких проявлений ее по отношению к кругу "Современника" было запрещение сатирического журнала "Свисток", задуманного Добролюбовым. Пришлось ограничиться тем, что открыли в "Современнике" специальный отдел поэтической сатиры, который так и назывался "Свисток", душой его стал Добролюбов. Ядовитые меткие стрелы "Свистка" явились своего рода "кавалерией острот", удачно дополняющих основные статьи журнала. Враги демократии, неоднократно освистанные Добролюбовым, в бессильной ярости своей окрестили великого критика и его друзей "мальчишками" и "свистунами", а Чернышевского нарекли "великим магистром ордена свистопляски". Прозвище, запущенное в публику Погодиным {Весной 1860 года в Петербургском университете был диспут между проф. Погодиным М. П. и проф. Костомаровым Н. И. по вопросу о происхождении первых киевских князей (теории норманизма). "Современник" откликнулся рядом статей и рецензий, выступая против норманизма, а в "Свистке" появилась "Наука и свистопляска" - резкая критика Погодина. Последний, защищая свою книгу "Норманский период русской истории", именовал действия своих оппонентов как "свистопляску с гиканьем". Словечко это "свистопляс" было выхвачено им из древних манускриптов, описывающих эпизод времен удельных усобиц, когда вятичи, "своя своих не познаша", напали в тумане и мраке на своих союзников и изрядно их поколотили. И Герцен ударил по своим же статьей "Очень опасно!!!".}, вскоре, однако, стало своего рода синонимом народного заступника, сотрудника "Современника", а "сословие мальчишек" самым почетным сословием.

   В конце 1859 года Добролюбов констатировал наличие в стране "общей ретроградной реакции", "крутой поворот ко времени докрымскому,- писал он,- совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература... На ней отражаются все попятные шаги всех министерств" (IX, 393). В другом письме: "Перетурка идет страшная... Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Чернышевскому написать бесцветную пошлость - дают надежду на то, что "Современник" ...выдержит свое направление" (IX, 382). Больше и чаще всего страдали от "налетов" цензоров наиболее ценные статьи, наиболее важные положения. Далеко не всегда удавалось провести призывы к народной революции; "настоящее дело", "народное дело", "самобытное воздействие народной жизни" и подобные понятия просто изымались со всем сопровождающим их текстом. Цензоры тоже знали свое дело и научились понимать "эзопову речь". Добролюбов неоднократно сетовал в письмах к друзьям, что его мысли о пробуждении народа ("простолюдинов") к самостоятельному деятельному участию в решении своих судеб, включаемые им в статьи о творчестве Григоровича, Писемского, Марко Вовчок, Славутинского, безжалостно вымарываются. Так, в письме к Славутинскому в феврале 1860 года Добролюбов сообщил, что в статью о творчестве последнего им было включено важное положение о том, что в жизни простого народа, крестьянства, есть такие задатки, которые и не снились "образованному" обществу, что "пришла пора сознать", "что народ не игрушка, что ему деятельная роль уже выпала в нашем царстве и пр. Все это было обставлено, конечно, литературным элементом, и все это выщипано... И остался один только этот литературный элемент, или, лучше сказать,- черт знает что осталось... Просто смотреть гадко" (IX, 402). Из ставшей вскоре знаменитой статьи "Когда же придет настоящий день?" цензор Бекетов первоначально исключил около полутора печатных листов, то есть половину статьи, снял ее название, хотя признал статью превосходной, сильно напоминающей лучшие статьи Белинского. Добролюбов хотел бросить изувеченный текст, и только вмешательство старших товарищей, их поддержка помогли ему переработать статью и провести новый вариант через цензуру. Другая его статья - о трезвости - ходила, по словам Добролюбова, два месяца по цензорам и наконец была пропущена, "утратив заглавие ("Народное дело")" (IX, 394). Цензоры разглядели в протесте публициста против "пьяного бюджета", против преднамеренного спаивания народа злоумышленное покушение на основы режима.

   Однако Чернышевский, Некрасов и присоединившийся к ним Добролюбов не просто удержали свой боевой корабль на плаву, под огнем неприятельских батарей, но и, смело маневрируя, нанесли своим противникам немалый урон. В конечном счете ведь только демократический натиск (а в его первых рядах шли деятели "Современника") вырвал у правительства "великие реформы" (крестьянскую, земскую, судебную, городскую, военную) и тем самым содействовал уничтожению крепостничества.

   Из разбора литературных произведений Добролюбов подчас делал революционные прокламации, и делал это совершенно преднамеренно, сознательно, о чем есть собственные его свидетельства. Вот одно из характернейших в письме к публицисту С. Славутинскому весной 1860 года: "...Мы вот уже третий год из кожи лезем, чтоб не дать заснуть обществу... всеми способами смеемся над "нашим великим временем" ...над "исполинскими шагами", над бумажным ходом современного прогресса... И вдруг вы начинаете гладить современное общество по головке... У нас другая задача, другая идея. Мы знаем (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие... мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом... до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый... за живое, вскочил с азартом и вымолвил: "Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше". Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи "Современника", и "Свисток"..." (IX, 407).

   Конечно, готовить народную революцию, подцензурными статьями воспитывать народных борцов было нелегко. Чтобы обходить цензурные преграды, прорываться через ее заслоны, понадобились особые приемы, публицистически выработанные еще предшественниками Добролюбова и развитые им самим. Он сам так характеризовал эти приемы - "группировать вопиющие факты так, чтобы из одного сопоставления их видно было, в чем дело". И далее: "...чтобы ваши труды не пропали в цензуре, необходимо говорить фактами и цифрами, не только не называя вещей по именам, но даже иногда называя их именами, противоположными их существующему характеру". Прием, изложенный здесь Добролюбовым, получил наименование "эзоповой речи" (IX, 408).

   Таким образом, для понимания статей Добролюбова нужно погружение в его время, доскональное знание не только общего хода событий, но и лиц, участвующих в этих событиях, их характеров, их общественной репутации; прямое бездумное цитирование даже больших кусков текста в отрыве от общего замысла статьи, конкретных причин, ее вызвавших, грозит искажением ее смысла, ее целей и ее направленности. Добролюбов и сам признавался в письмах, что иногда намеренно сгущал краски, чтобы противопоставить пошлой действительности светлые идеалы грядущего, за которые призывал бороться. Так, например, свой разбор романа Гончарова ("Моя статейка об Обломове") он сам назвал наполненным "брани на все русское общество" и добавил, что сделал это, чтобы сильнее подчеркнуть, выпятить свой идеал: "Наши мечты святы и чисты, их смысл велик и благотворен" (IX, 359). Но, естественно, это признание в реальности не меняло положения вещей, сущности происходящего.

   Руководящие деятели "Современника" Некрасов, Чернышевский, Добролюбов, Елисеев дополняли друг друга, образовывали такую группу теоретиков по любым вопросам теории и политики, с которой, пожалуй, никто в стране не мог сравниться. Вокруг них группировался широкий круг авторского актива, вобравший цвет передовой, демократически мыслящей интеллигенции, как штатской, так и военной.

   Вокруг руководителя "Современника", одно время редактировавшего также орган военного министерства "Военный сборник" (совместно с профессорами Военной академии Н. Обручевым и В. Аничковым), образовалась в конце 50-х годов большая группа демократически мыслящих офицеров, не только русских, но и поляков. Наиболее видными из них были профессор Академии Генерального штаба Н. Обручев (позже начальник генштаба русской армии, правая рука реформатора армии фельдмаршала Д. Милютина) и слушатель той же академии капитан Зыгмунд Сераковский (возглавивший в 1863 году восстание в Литве против самодержавия и погибший от рук царских палачей). Вскоре оба этих офицера стали самыми близкими друзьями Добролюбова. В одном из писем (начало мая 1859 года) Добролюбова читаем: "Недавно познакомился с несколькими офицерами Военной академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского. Все это люди, кажется, хорошие, но недостаточно серьезные" (IX, 353). Эти встречи с молодыми офицерами (чаще всего на квартире Чернышевского, а также у Сераковского и Обручева) много значили для Добролюбова, убежденного в необходимости сплочения всех революционных сил.

   Он все больше укреплялся в мысли о необходимости сочетания легальной литературы, публицистической деятельности в подцензурном журнале с работой по созданию нелегальной, тайной организации, составленной из числа передовых офицеров, журналистов, студентов университета, слушателей военно-учебных заведений. Эта мысль не осталась бесплодной и несколько позже привела к образованию комитета "Великорусса" и общества "Земля и Воля" (60-х годов). Начало же этой работы при самом активном участии Добролюбова следует отнести к зиме 1856/57 годов.

   Воспоминания одного из близких друзей Сераковского, его однокашника по Академии генштаба (позже известного военного деятеля, генерала от кавалерии) Н. Д. Новицкого не только раскрывают круг близких к Добролюбову и Чернышевскому лиц, но, что еще более важно, рисуют облик Добролюбова, его поведение на этих сходках, как выразился Новицкий, на которых Добролюбов высказывал свою жажду активной борьбы. Н. Д. Новицкий поступает в академию осенью 1857 года (это время начала работы Добролюбова в "Современнике"), и описываемые им события разворачиваются примерно в это же время:

   "...Немногое расскажу и про Добролюбова, образ которого в моем воображении не только наяву, но даже,- Вы поверите ли тому? - во сне никогда не являлся без образа Чернышевского, как и наоборот!.. Да и многое ли можно рассказать про этих двух людей, живших не столько внешнею, сколько внутреннею жизнью, ставивших благо общественное важнейшею целью своего существования...

   Впервые я и встретился и познакомился с Добролюбовым у Чернышевского. Это было вскоре за появлением первых статей Добролюбова, которые, сразу же обратив на себя внимание, вначале весьма многими приписывались перу Чернышевского.

   Я не разделял такого мнения, почему прямо и обратился к Николаю Гавриловичу за разъяснением.

   Николай Гаврилович тотчас же открыл мне этот секрет, который, впрочем, весьма недолгое время оставался секретом и для публики...

   ...Кроме Чернышевского, встречались мы иногда у К. Д. Кавелина и еще реже у некоторых холостых наших приятелей, как, например, у Сераковского и у других. Посещали мы, хотя все это изредка, и театр, и концерты...

   ...Как-то раз утром был я у Добролюбова. Толковали мы по обыкновению о многом, и, между прочим, о нелепых прицепках цензуры... Перешли мы затем к только что тогда напечатанному добролюбовскому "Темному царству", как в эту минуту раздается звонок и в дверях появляется,- кто бы вы думали? - сам А. Н. Островский!! Я тут в первый да, к сожалению, и в последний раз в моей жизни видел Островского, произведшего на меня при этом самое приятное впечатление...

   ...Я отлично сохраняю в памяти ту горячую, неподдельную благодарность, какую он выражал Добролюбову за его "Темное царство", говоря, что он был - первый и единственный критик, не только вполне понявший и оценивший его "писательство", как назвал Островский свои произведения, но еще и проливающий свет на избранный им путь...

   ...Ровесники почти по летам, мы чем далее, тем более сближались - не по профессии, конечно, а по общности взглядов на жизнь вообще, а на нашу, русскую, в особенности...

   ...Мне редко удавалось в моей жизни встречать людей более деликатных, во всем сдержанных, несмотря на всю страстность и восприимчивость своей глубоко поэтической натуры, более скромных, несмотря на громадный ум и чувство самой гордой независимости, и в то же время более нежно добрых без малейшей сентиментальности, чем Н. А. Добролюбов" {Новицкий Н. Д. Из далекого минувшего.- В кн.: Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 230, 233, 234, 235, 231.}.

   Выразительная характеристика передового офицерства того времени содержится в письме Добролюбова к его ближайшему другу И. И. Бордюгову (декабрь 1858 года), в котором Добролюбов, предлагая тому приехать в Петербург, писал: "Я бы тебе целую коллекцию хороших офицеров показал" (IX, 395). К цитируемым словам Добролюбова Чернышевский сделал важное примечание, вскрывающее их точный смысл: "Это были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей) Военной академии, другой - из лучших профессоров ее. Николай Александрович [Добролюбов] был близким другом некоторых из замечательнейших людей обоих кружков" (IX, 395). Нет никакого сомнения, что Чернышевский имел здесь в виду не только Новицкого, но также Сераковского, Обручева и весь круг их единомышленников. Герцен, близко знавший некоторых из офицеров, друзей Добролюбова, называл их "молодыми энтузиастами", подчеркивал, что эти офицеры "самые симпатичные и здоровые духом люди из посетивших нас". Их появление, по словам Герцена, свидетельство того, что в офицерском мире после Крымской войны начиналось серьезное движение.

   Еще известный исследователь того времени М. Лемке в предисловии к первому Полному собранию сочинений Добролюбова обоснованно поставил вопрос о революционных связях Добролюбова, о его конспиративной работе (или попытках вести ее), частично нашедшей отражение в переписке с друзьями.

   Проведенная советскими исследователями работа показывает, что офицеры, группировавшиеся вокруг Чернышевского и Добролюбова, приняли затем активное участие в "Великоруссе", "Земле и Воле" и в восстании 1863 года. Это позволяет теперь более правильно судить о том, о каком общем деле толковал Добролюбов со своими институтскими однокашниками, когда звал их смело и самоотверженно идти в огонь - за убеждения, за любовь к Отечеству. Уже летом 1857 года, то есть вскоре после выпуска, Добролюбов упоминает в письме к Бордюгову об "общем и святом деле", о необходимости что-то "предпринять" для этого, в апреле 1859 года ему же сообщает, что он укрепился в этой мысли и обсуждает ее "у одного восторженного господина" вместе с пятью-шестью товарищами. Речь шла, по-видимому, о встрече у Сераковского. В мае он предлагает Бордюгову "энергически" взяться за общее дело - "пойдем же дружно и смело" - и многозначительно добавляет: "ты... понимаешь, о чем я говорю". Он настойчиво зовет друга в столицу, чтобы совместно поговорить "о предмете очень важном", "...мы должны создать эту деятельность: к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что будь сотня таких людей, хоть как мы с тобой и с Ваней (Бордюговым.- А. С), да решись эти люди и согласись между собой окончательно,- деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов"... В другом письме Добролюбова содержится важный, но скрытый (письмо отправлялось по почте, а не с оказией) намек на возможный результат такой деятельности, возникшей вследствие непреодолимой потребности бороться со злом. "С потерею внешней возможности для такой деятельности,- продолжает Добролюбов,- мы умрем,- но и умрем все-таки недаром... Вспомни:

  

   Не может сын глядеть спокойно

   На горе матери родной... и т. д.

  

   Прочти стихов десять, и в конце их ты увидишь яснее, что я хочу сказать" (IX, 378).

   Добролюбов отсылает своего друга к стихам Некрасова, которые были прямым призывом к революционному подвигу:

  

   Умрешь не даром: дело прочно,

   Когда под ним струится кровь...

  

   "Мы серьезно считали себя "накануне" (революции). То было время самого славного возбуждения",- писал в своих воспоминаниях Шелгунов. "Нас скоро прибудет",- убежденно писал Добролюбов в 1859 году. Это убеждение разделял и Чернышевский. В "Прологе" Левицкий (Добролюбов) говорит: "В 1830 г. буря прошумела только на Западной Германии, в 1848 г. захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надобно думать, что в следующий раз захватит Петербург и Москву".

   Верой в скорую народную революцию проникнуты все статьи Добролюбова в "Современнике", и чем более обострялся общенациональный кризис, чем ближе наступал час провозглашения грабительской "крестьянской" реформы, тем сильнее звучал голос Добролюбова. Иные из его статей, и прежде всего "Когда же придет настоящий день?", так высоко ценимая В. И. Лениным, прозвучали для "молодого поколения" как взывающий к революции набат.

   Журналы, а тем более "Современник", являлись политическими трибунами, и это неудивительно: в стране, лишенной политических свобод, художественная литература со времен Радищева служила наилучшей формой выражения важнейших политических проблем. Поэтому и от критика требовалась способность понимать эту сторону жизни и уметь раскрыть социально-политические аспекты художественного произведения. Вот где раскрылся дар Добролюбова как политического публициста и его тонкий вкус художника!

   В статьях литературно-критического плана и в позитивных очерках (например, в брошюре о Кольцове, в исследовании русской журналистики XVIII века и других) Добролюбов фокусирует внимание на центральной проблеме российской жизни тех лет - борьбе с самодержавием, крепостничеством, помещичьим землевладением, всесилием царской бюрократии и прочее. "Темное царство", рисуемое им на основании анализа драм А. Н. Островского, романов Й. А. Гончарова и И. С. Тургенева, воспринимается читателем как критика условий жизни народа в стране, задыхающейся под гнетом царизма; критик создает образ трудящегося угнетенного лица, стихийно тянущегося, рвущегося к свету из мрачного подземелья. Отсюда и другие темы-образы. Прежде всего поиск положительного героя - народного заступника, точнее, тех общественных сил, которые способны указать народу выход из "темного царства".

   Чернышевский, Добролюбов, круг их соратников-однодумцев, группировавшихся вокруг "Современника", полагали, что роль организатора народной борьбы выполнит демократическая интеллигенция, "молодое поколение". Под "молодым поколением" они разумели молодежь, студенчество, и прежде всего студентов университетов как наиболее зрелую, сплоченную, политически образованную часть молодежи. В их лексике "молодое поколение" и студенчество суть синонимы, с одной лишь поправкой - важную роль они отводили также демократической части офицерского корпуса, слушателям военных академий и училищ. С учетом роли армии в грядущем перевороте они и вели большую работу в офицерском корпусе. В этом плане опыт декабристов был ими творчески усвоен неплохо.

   Образ революционного деятеля, народного вождя, как он предстал на страницах добролюбовских статей, дается в развитии - от тургеневских Инсарова до Базарова и далее уже к героям Чернышевского - к Рахметову.

   Не случайно студенты и офицеры на своих сходках и "литературных вечерах" широко использовали материалы "Современника", пропагандируя революцинно-демократические идеи, подчеркивали, что работа русских Инсаровых - это объект внимания не литературной критики, а корпуса жандармов. Именно в этой теснейшей связи добролюбовских статей с жизнью, с молодыми ее побегами заключена тайна огромного, быстро возросшего их влияния, их воздействия на молодежь, на лучшую часть русского общества.

   К чему звал, во имя чего призывал бороться Добролюбов - пропагандист, мыслитель, борец?

   За торжество идеалов социализма, в которые уверовал еще на студенческой скамье. Таков обычный ответ. Социализм он видел в освобождении мужика с землей, в его свободе от ярма чиновника, помещика, попа; в переустройстве жизни на мирских, общинных началах. Все это действительно можно найти в статьях "Современника". Но Добролюбов, вслед за Чернышевским, понимал, что первостепенная неотложная задача России - устранение царского самовластия, завоевание политических свобод, конституционное закрепление подлинного народовластия. И он высказал это в своих подцензурных выступлениях (статьях "Роберт Овэн", "От Москвы до Лейпцига") и в открытом изложении своих взглядов (в дневнике и в опубликованном в "Колоколе" "Письме из провинции").

   Надобно заметить, что в этом центральном пункте миросозерцания Добролюбов стоял на позиции Чернышевского. Лучшие из соратников последнего разделяли эти взгляды. Не случайно в бумагах Николая Серно-Соловьевича сохранялся проект конституции (написанный в 1861 году), за конституцию и национальную свободу ратовал Зыгмунд Сераковский (записка "Вопрос польский").

   Защите, обоснованию, пропаганде "общего дела", "настоящего дела" подчинены все выступления Добролюбова, отсюда поразительная их целеустремленность. Они резко отличаются от либерального обличительства, которое критик беспощадно высмеивал. Высмеивание квазинаучности, пустозвонного обличительства по мелочам, когда за деревьями теряется лес, когда внимание читателя всецело занимают мелкими фактиками и, высмеивая урядников, забывают о царе, стало основным занятием "Свистка". Не все поняли сразу смысл добролюбовского сарказма, печать заговорила о надругательствах над гласностью. Даже Герцен публикует в "Колоколе" статью "Очень опасно" ("Very dangerous!!!") с резким осуждением выступлений Добролюбова против "обличительной литературы". Критик, с молодых лет поклонявшийся Герцену, вначале даже не поверил случившемуся и выразил свое недоумение в дневнике (5 июня 1859 года). В сохранившейся записи прежде всего бросается в глаза добролюбовское возмущение этим поступком Герцена (легкомысленное суждение о людях в печати - "чистейший вздор"). Но не это главное. В ней, во-первых, вскрываются причины, корни ошибки Герцена, по существу давшего залп из главного калибра по своим. Герцен не понял, что "Современник", нападая на обличительную литературу, призывал к революции. "Хороши наши передовые люди!- с горечью пишет в связи с этим в своем дневнике Добролюбов.- Успели уже пришибить в себе чутье, которым прежде чуяли призыв к революции, где бы он ни слышался и в каких бы формах ни являлся. Теперь уж у них на уме мирный прогресс при инициативе сверху, под покровом законности!" (VIII, 570). Во-вторых, здесь намечается программа действий; Добролюбов понимает необходимость объяснений с Герценом ("надо писать к Герцену письмо с объяснением дела"), надобно ехать в Лондон для личной встречи с тем, чтобы "Герцен печатно же от него (т. е. нападения на "Современник") отказался и взял назад свои слова". В-третьих, в записи выражено ощущение своей и "Современника" принципиальной правоты, ощущение своей силы ("могу лично помериться"), силы аргументации в споре с Герценом. Вот эта-то мысль - страстное желание личного объяснения с Герценом - особо важна для понимания его позднейшего письма в "Колокол" с призывом к топору и особенно для понимания его исчезновения из Дьеппа (поездка в Лондон осенью 1860 года). И, наконец, в споре с Герценом Добролюбов опирается на "настоящее сочувствие" небольшого, но очень близкого, дорогого ему круга лиц, среди которых вслед за Чернышевским помечает Н. Обручева, З. Сераковского, Я. Станевича - это круг офицеров-академиков, о котором шла речь выше.

   Добролюбов рвался в Лондон, желая объясниться лично. Поехал все же Чернышевский. В Лондоне он пробыл с 24 но 30 июня. Его переговоры с Герценом не были безрезультатными ("ездил не напрасно" - как оценивал он позже). Герцен "взял обратно", точнее, разъяснил смысл своих печатных нападок на "Современник", по существу извинился за свой намек "досви-статься до Станислава на шею", но основного предложения Чернышевского - выдвижения в "Колоколе" требования конституции и подчинения этой цели всей пропаганды, всех выступлений - Герцен в 1859 году не принял, расценил как проявление узкой фракционности. "Кавелиным в квадрате" назвал Чернышевский Герцена в письме к Добролюбову за отказ немедленно развернуть борьбу за конституцию. Добролюбов полностью солидаризировался с оценкой Чернышевским итогов встречи в Лондоне. Позиция Кавелина, сотрудничавшего тогда в "Современнике", была хорошо известна и автору и адресату письма. Их разделяло отношение именно к конституции, Кавелин был глубоко убежден, что русское общество для этого еще не созрело. Именно эта его глубоко ошибочная позиция мешала перерасти личной приязни, которая была у Добролюбова ко всей семье Кавелиных, в крепкую дружбу. А в Лондоне у Чернышевского помимо идейного спора не сложились и личные отношения с Герценом. Только позже, в 1861 году, Герцен принял предложение Чернышевского и Добролюбова и стал бороться за созыв Земского собора.

   Вера в народную, крестьянскую революцию, пропаганда и защита ее идей была исходным пунктом и в оценке Добролюбовым всей культуры нации, и ее художественной литературы в отдельности. Воздействие народной жизни на литературу, степень полноты ее литературного отражения проходят красной нитью через все добролюбовские критические работы. Этим в первую очередь объясняется его особый интерес к "гоголевскому направлению" в литературе.

   Верой в неизбежную и притом скорую народную революцию объясняется в конечном счете и отношение Добролюбова к либерализму, его оценка, "лишних людей"; явления эти переплетаются в нашей истории, и потому не случайно Добролюбов вновь и вновь возвращается к этой теме.

   "Лучшие люди 40-х годов" (Герцен в том числе) верили, одни больше, другие - меньше, что из среды просвещенных дворян явятся новый Петр Великий, новые Сперанские, поэтому и надо помогать правительству, надо - просвещать.

   Добролюбов в "мудрое самодержавие" и в "просвещенное дворянство" не верил, милостей не ждал, понимая, что уступки у правительства вырываются силой, и коль силы есть, так лучше царизм свалить. Отсюда его отношение к "лучшим людям 40-х годов", к Рудиным, Печориным, отсюда и непримиримость, категоричность добролюбовских оценок. Герцен, даже он, не говоря уж о Тургеневе, Кавелине и прочих, обижался; в Рудине он видел молодого Бакунина (в этом признавался и Тургенев) и в какой-то мере себя. (Не случайно же А. Потебня {Андрей Афанасьевич Потебня (1838-1863) - руководитель революционного Комитета русских офицеров в Польше, погиб в бою с царскими карателями.} в 1863 году сравнил Герцена с Рудиным.) В приговоре Добролюбова Рудину и Печорину есть что-то автобиографическое, он звучит как самоочищение, как освобождение от былых увлечений и стремления подражать Печорину.

   Одно из лирических отступлений в статье "Когда же придет настоящий день?" предлагает нам как бы одиссею собственного - добролюбовского духа. Вместе с тем это и этапы становления воззрений и характера людей целого поколения, названных В. И. Лениным революционерами эпохи падения крепостного права. В этой добролюбовской автобиографичности, по нашему мнению, ключ к пониманию оценок и суждений о "лишних людях", иногда даже очень жестких.

   Слабы или сильны "лишние люди"? Кавелин и Добролюбов оба связаны с Печориным и с Рудиным, только один остался им на всю жизнь, другой простился с былым увлечением еще на студенческой скамье. Добролюбов признавался в письме к Чернышевскому, что лично ему Тургенев и Кавелин симпатичны ("душевно люблю" их) (IX, 473), что не влияло, однако, на оценку их политической позиции. Для Добролюбова и Чернышевского Кавелин был олицетворением типичных черт либерализма {Характерно заявление Кавелина о том, что в России нет народа, есть только "калужское тесто", страна, по его мнению, до конституции не доросла, когда Чернышевский, Добролюбов, Серно-Соловьевич и др. развернули легальную и нелегальную борьбу за политическую свободу, Кавелин резко осудил эти "тайные нападения" на правительство.}, отсюда известная формула "Кавелин в квадрате".

   Давно замечено, что формы протеста против настоящего у человека различны. Можно, не принимая настоящее, уйти в прошлое или переселиться в область грез, но главное - не принимать античеловеческого, не прислуживать ему. Чацкие, Печорины, Рудины не прислуживали. В этом их сила и величие. И не один Добролюбов в юности увлекался ими. Может быть, здесь отразился не только фазис развития общества, но и нечто такое, что отражает этапы становления, развития самого человека?..

   Здесь возникает вопрос: Добролюбов и Герцен - один из самых трудных для исследователя и вместе с тем первостепенный в осмыслении деятельности и творчества Добролюбова, его эволюции. От юношеских увлечений, почитания - к серьезным спорам; затем - к достижению согласия в главном, основном, совместная деятельность в борьбе за политическую свободу, за пересмотр грабительской "крестьянской реформы" - таковы вехи отношений Добролюбова и Герцена. Кульминация их падает на период пребывания Добролюбова за границей.

   Выехав весной 1860 года (около 14 мая) за рубеж, он вернулся на родину летом 1861 года (12 июля - в Одессу, 9 августа - в Петербург), прервав лечение. Был вызван Чернышевским. За год с небольшим, проведенный на чужбине, Добролюбов исколесил, другого слова не подберешь, пол-Европы (Германию, Чехию, Францию, Италия - с юга на север, даже но пути домой заехал в Грецию и так далее). Его внимание привлекали национально-освободительные движения (славян, итальянцев), борьба рабочего класса, взаимоотношения демократов и либералов ("крайних" и "умеренных", "прогрессистов"), всматривался он и в облик народного трибуна, способного увлечь массу, организовать, повести за собой. В "Современнике" печатался цикл его статей, написанных за границей. В них заметно стремление критически использовать опыт западноевропейских народов в решении своих отечественных дел.

   Однако в его зарубежном маршруте есть одно не выявленное до конца звено.

   Осенью 1860 года (точнее, от середины августа до начала сентября), предварительно списавшись с Н. Обручевым, Добролюбов оказывается в Дьеппе, на севере Франции. Это был модный морской курорт: пребывание там больного закономерно. Но Дьепп - это еще и пункт, из которого можно было попасть в Лондон через четыре - шесть часов. Многие русские путешественники (Тургенев, Боткин) именно через Дьепп ехали к Герцену. Теперь здесь одновременно оказались три друга: Добролюбов, Обручев, Сераковский. Поехали ли они к Герцену вместе? Ведь и Обручев, и Сераковский уже там неоднократно бывали, правда, порознь. Но письма, наброски "Былого и дум" позволяют судить, что осенью 1860 года Обручев был у Герцена вместе с Сераковский. А Добролюбов остался в Дьеппе? Невероятно. Ведь ему было о чем побеседовать с издателями "Колокола". И оба его друга, Обручев и Сераковский,- самые доверенные, близкие в споре с Герценом еще с 1859 года!!

   Именно в это время у Герцена состоялась встреча с одним из руководителей "Современника". Появление статьи "Лишние люди и желчевики" в "Колоколе" 15 октября 1860 года - яркое тому свидетельство. Уже высказывались наблюдения, что оценки Даниилом (оппонентом Герцена) "лишних людей" - это добролюбовские оценки. "Даниил" (само это имя, выбранное Герценом, говорит за себя) упорно оспаривает суждения Искандера. Он неумолим в споре. Добролюбов для Герцена "один из замечательных публицистов русских", "энергичный писатель". И позже, в некрологе Добролюбову, Герцен назовет молодого критика "неумолимым диалектиком" ("Колокол", 15 декабря 1861 г.). А Чернышевский, прочтя этот номер "Колокола" (заметка в январе 1862 года в "Свистке", No 8), поставит все это в связь с прежними выпадами Герцена против Добролюбова. Все эти факты слишком между собой связаны, чтобы не принимать их во внимание и объяснять пребывание Добролюбова в Дьеппе одной лишь надобностью морских купаний.

   Сомнения если и остаются, исчезают при знакомстве с еще одним свидетельством лица, причем осведомленнейшего, сотрудника "Современника", очень близкого к Чернышевскому,- Александра Серно-Соловьевича. Он оспорил заявление Герцена, что тот якобы всегда боролся вместе с Чернышевским и даже дополнял его.

   "Еще в 59 г., - писал А. Серно-Соловьевич в 1867 году,- когда Чернышевский едва стал занимать передовое свое место в русском движении, выказывалось даже в литературе все различие между вами и людьми, сделавшимися скоро действительными вождями молодого поколения...

   ...вы предсказывали тогда Чернышевскому и Добролюбову, что они "досвищутся не только до Вулгарина и Греча, но и до Станислава на шею". Помните вашу статейку ["Very dangerous!!!" ]".

   ...Позвольте посоветовать Вам перечесть письмо Добролюбова к Вам по этому поводу, оно лучше чем что-нибудь должно освежить в Вашей памяти давно забытые воспоминания и показать Вам, как уже тогда, когда многое еще не выяснилось, когда Вы были во всей силе своих словоизвержений, относились к Вам эти люди, умнейшие и талантливейшие, какие когда-либо были на Руси. Вспомните также, сколько раз Вы говорили и писали моему брату, чтобы он постарался помирить Вас с Чернышевским во имя так называемого общего дела. (Чего и чего ведь не делалось во имя этого несчастного, так называемого общего дела.) Вы чувствовали, что борьба с Чернышевским Вам не по силам.

   ...А Ваша статья о желчевиках в кого метила?,. А статья Чернышевского о поэзии, где он говорит о Вашем "гикании и гакании"... А поездка Добролюбова за границу, и Ваши взаимные отношения во время его пребывания за границей?.." (подчеркнуто мной.- А. М.) {Серно-Соловьевич А. Наши домашние дела. Ответ г. Герцену на статью "Порядок торжествует". ["Колокол", 1867, No 233]. Женева. 1867.}.

   В. И. Ленин знал брошюру Серно-Соловьевича. Он указывал, что тот вместе с Добролюбовым и Чернышевским справедливо упрекал Герцена за отступления от последовательного демократизма. Вместе с тем Ленин подчеркнул, что в решающий период борьбы в 1861 году Герцен был в союзе с Чернышевским, присоединился к борьбе за конституцию, за созыв Земского собора. А. Серно-Соловьевич в 1867 году в своем полемическом увлечении, однако, обошел это важное обстоятельство молчанием.

   Во время длительного пребывания за границей Добролюбов не имел постоянной, надежной информации о развитии событий на родине. В мае 1861 года он писал одному из друзей: "Из России давно-давно ничего не имею. Не знаю даже, "Современник" существует ли или уже запрещен по случаю освобождения крестьян или какого-нибудь другого правительственного прогресса. Напишите мне, что знаете интересного о наших русских делах (IX, 467), "я решительно понятия не имею о русских событиях",- пишет он тогда же. А надобно сказать, что обстановка в стране, охваченной общенациональным кризисом, менялась быстро, что не могло не отразиться на действиях революционеров шестьдесят первого года во главе с Н. Г. Чернышевским.

   До правительственного манифеста 19 февраля 1861 года демократы исходили из предпосылки, что обнародование грабительской "крестьянской" реформы неминуемо вызовет взрыв негодования, что во главе возмущенного крестьянства встанет демократическая интеллигенция (включая и лучшую часть офицеров). Эта идея "эзоповой речью" проповедовалась на страницах "Современника" в статьях Чернышевского, Добролюбова, Елисеева и других, открыто она была изложена в знаменитом "Письме из провинции", опубликованном в "Колоколе" в 1860 году. По нашему мнению, оно было написано Добролюбовым. "К топору зовите Русь!" - призывал автор письма. Этот же призыв, более того, план организованного крестьянского выступления в союзе с другими демократическими силами излагался в прокламации Чернышевского "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон и грамота". Оба упомянутых документа, и этого нельзя упускать из поля зрения, были созданы до обнародования царского манифеста. Добролюбов хорошо знал суть готовящейся реформы, знал он и отношение к ней Чернышевского - этим и вызвана его фраза о возможном запрещении "Современника" в связи с реформой. Но, будучи оторванным от родины, он не сразу узнал, что Чернышевский внес существенные коррективы в свою тактику. Убедившись, что крестьяне далее разрозненных "бунтов" не идут, что войска сравнительно легко разгоняют эти разрозненные, стихийные выступления мужиков, он разработал новую тактическую линию. Это был смелый (жандармы назвали его дерзким) план организации натиска на правительство "образованного общества", выдвижение требования немедленного созыва народных представителей (Земского собора) для выработки конституции, для коренного пересмотра крестьянской реформы. Предполагалось все это осуществить к лету 1862 года и увенчать празднование тысячелетия России провозглашением конституции. В осуществлении этого плана Чернышевский отводил большую роль единству в действиях всех важнейших органов печати, крупнейших журналов, справедливо рассматривая последние как руководящие центры определенных политических направлений. В этих целях, то есть для выработки единства действий виднейших журналистов, Чернышевский вел переговоры как в Петербурге, так и в Москве. При этом Чернышевский стремился использовать и легальные и нелегальные средства и формы борьбы за достижение политических свобод, за конституцию. Ведущая роль в реализации этого замысла отводилась "Современнику"... Могучая проповедь Чернышевского велась с этой кафедры. Отсюда и решение Чернышевского незамедлительно вызвать Добролюбова в Петербург.

   И Добролюбов спешил на Родину, перед ним открывалась перспектива борьбы, дело, которое можно было "порешить курциевским манером", и он был готов повторить "Курциев подвиг" {Имеется в виду герой Древнего Рима Марк Курций, пожертвовавший своей жизнью ради спасения родного города.}, ("...я даже перед самим собой боюсь обнаружить силу моих намерений",- признается он в письме к Чернышевскому.) Перед самым возвращением Добролюбова на родину Чернышевский при активной поддержке своих соратников (Н. Серно-Соловьевича, Н. Обручева, З. Сераковского, Н. Шелгунова, И. Михайлова и других) начинает выпуск уже упоминавшегося нами "Великорусса" (первый номер распространяется в июне, второй - в сентябре, третий - в октябре 1861 года), одновременно на страницах "Современника" начинает кампанию в поддержку требований, выдвинутых "Великоруссом" (политическая свобода, конституция, пересмотр "крестьянской" реформы). Особенно важны в этом плане политические обзоры Чернышевского и цикл статей "Полемические красоты". В них от имени "крайних прогрессистов" Чернышевский предлагал "умеренным прогрессистам" союз в целях совместной борьбы с консерваторами. "Колокол" горой встал за программу "Великорусса", на его страницах развернулось обсуждение и выдвинутой им программы и путей ее скорейшей реализации. Активно поддержал Чернышевского в "Русском слове" Д. И. Писарев ("Схоластика XIX века"). За созыв Земского собора высказался И. С. Тургенев. В борьбу включился М. Е. Салтыков-Щедрин и тесно связанная с ним группа тверских посредников (Унковский, Ев