Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

", литература оказывается неспособной "идти в лад с живой, человеческой действительностью" (VI, 215).

   Обратившись к рассмотрению произведений "обличительной литературы последнего времени", критик замечает, что те, кто пустился в эту сторону, решив - "будь только в повести негодяй, больше уж ничего не нужно: повесть выйдет отличная" (II, 470), как раз и доказали, что дело-то значительно сложнее. Появились произведения о шулерах, взяточниках, этаких ловких "прожектерах", мошенниках, умело составляющих себе состояние нечистым путем. Что ж, в жизни они, несомненно, имелись, их уже осуждали, но беда в том, что у авторов обличительных произведений не было трезвого реалистического взгляда на замеченное обществом явление. Мошенников, насмешливо говорит Н. А. Добролюбов, взялись описывать "такие люди, которые не потрудились даже сами определить себе ясного различия между плутом и честным человеком". И потому, но наблюдениям критика, возникла в литературе довольно "странная и неуместная тенденция" к уравниванию "надувающих и надуваемых" (II, 470), как бы даже к философскому оправданию плутов - "прожектеров".

   Писатели находили истоки этого типа людей в несовершенстве самой человеческой натуры, в том, что "все на земле непрочно и скоропреходяще" -(II, 470). Иной раз, как показывает критик, крен обстоятельств обозначался даже не в пользу "пострадавших", которые, оказывается, испытывают "жадность ко всему тленному и земному", а потому и "трудятся, бьются, приобретают...". А "что же касается до самих мошенников", насмешливо замечает Н. А. Добролюбов, то они, как видно, и "вовсе не трудятся, чтобы нажить себе состояние; они просто хотят весело пожить..." (II, 472). Здесь все перепутано, смещено, даже на понятие труда накладывается тень, потому что писатели не в силах дать реального раскрытия пороков общества.

   Критик как бы предвидел позднейшее возрождение современной ему литературной тенденции к разъединению двух сфер - отрыва внутреннего мира героев от конкретности их социально-исторической "сферы пребывания". Произошло это и в рапповские времена, в теориях "живого человека" - того, в ком идет извечная борьба "Добра" и "Зла"; героя "с плотью и кровью, с грузом тысячелетних страданий, сомнениями и муками..." {Ермилов В. За живого человека в литературе. М., 1928, с. 30.}, стремящегося к познанию правды бытия, но самого-то по себе "со всяческой требушинкой", неизменно остающегося несовершенным. А также и в наши дни, в произведениях писателей, взыскующих "вечных истин", обращаясь в своих исканиях к притчам, к мифам, к философии и образности древних преданий. Уже в середине прошлого века Н. А. Добролюбов наблюдал подобные устремления: "Вошла в моду мифология: пошли литературные толки о классических и славянских божествах, пошли статейки о значеньи кочерги и истории ухвата". И критик предостерегал: нет, недостаточно отвлеченно рассуждать о "вечных категориях", важно не забывать, что обладают они социально-исторической характерностью, и отрывать их от реальной почвы, от жизненных процессов конкретной эпохи нельзя, не нарушая правды истории и правды искусства.

   Такое же смещение понятий, то же отсутствие "личного воззрения" художника на процессы, происходящие в окружающей его жизни, Н. А. Добролюбов обнаруживает и у авторов, идеализирующих действительность. Прослеживая развитие современной ему "простонародной повести", критик отмечает, что так же, как и в лирике, тут наличествует стремление показать внутренний мир "простолюдина", вне социальных условий его реального бытия, стилизовать, "облагородить" его образ. Подвергая сомнению правомерность изображения героев с позиций отвлеченно-"общечеловеческих", Н. А. Добролюбов пишет: "Житейская сторона обыкновенно пренебрегалась тогда повествователями, а бралось, без дальних справок, сердце человеческое, и так как для него ни чинов, ни богатств не существует, то изображалась его чувствительность у крестьян и крестьянок". В подобных случаях герои и героини представали как бы "ряжеными". Они "сгорали от пламенной любви, мучились сомнениями, разочаровывались" совершенно так же, как люди других слоев общества. "Разница вся состояла в том, что вместо: "Я тебя страстно люблю; в это мгновение я рад отдать за тебя жизнь мою", они говорили: "Я тея страх как люблю; я таперича за тея жисть готов отдать" (VI, 51).

   Н. Добролюбов резко отвергает подобную псевдонародность, "пряничные и кукольные фигуры мниморусских людей", произведения, в которых читатель мог лишь "весьма в редких случаях" уловить саму реальность жизни,- то, "как мужик со своей деревней связан, кем управляется, какие повинности несет, чей он и как с барином, с управляющим, с окружным или исправником ведается..." (VI, 51).

   Критик указывает, что в литературе о народной жизни к середине XIX века все же произошел перелом, когда "крестьянский вопрос заставил всех обратить внимание на отношения помещиков и крестьян" (VI, 52), на отношения не выдуманные, а реальные, во всей сложности их исторического и социального значения. "Взгляд общества на народ стал серьезнее",- говорит критик, а внимание к жизни крестьян "и существующим условиям быта их", стремление отразить это в художественных образах "стало уже не игрушкой, не литературной прихотью, а настоятельною потребностью времени" (VI, 52).

   И размышления свои Н. А. Добролюбов завершает словами, ясно определяющими его позицию по отношению к "простому человеку": новые идеи, новые художественные образы в основе своей имеют "предчувствие той деятельной роли, которая готовится народу в весьма недалеком будущем" (VI, 52). Таков был прозорливый взгляд критика, предвидевшего на полстолетия вперед грядущие события, которые и вывели "простых людей" на передовые рубежи Истории.

   Острейший социально-философский вопрос ставит в своих статьях Н. А. Добролюбов: человеческая личность и ее судьба в классовом обществе.

   Русская литература XIX века, говорит Добролюбов, сумела чутко отозваться на "боль человека" задавленного, истерзанного несправедливыми, уродливыми социальными отношениями, где многим и многим приходится "признать себя не в силах или наконец даже не вправе быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе" (VII, 242). Эту боль критик ощущает у разных современников, у Островского и Салтыкова-Щедрина, Достоевского и других. Именно у сильных талантов и возникали мучительные раздумья над решающими для народной жизни проблемами. "Что за причина такого перерождения, такой аномалии в человеческих отношениях? Как это происходит? какими существенными чертами отличаются подобные явления? к каким результатам ведут они? Вот вопросы,- замечает Н. А. Добролюбов,- на которые естественным и необходимым образом наводят читателя произведения г. Достоевского" (VII, 243).

   Эти же вопросы встают и на страницах книг С. Аксакова, по определению критика, отличающихся "простодушно-правдивым характером, где картины старого помещичьего быта "изображаются в своей фактической верности". Именно в обыденной, повседневной жизни семьи Багровых, как раскрывает критик, отчетливо проступило все уродство, вся несправедливость социальных отношений, царящих в обществе, вся их гибельность и для народных масс и для отдельного человека.

   Законы этого мира, указывает Н. А. Добролюбов, действуют разрушительно на человеческую личность, делая пассивными, задавленными, прибитыми тех, кто принадлежит к низшим, наиболее обездоленным слоям общества, а в слоях высших, среди самих крепостников, порождая жестокие нравы.

   Критик анализирует образ "доброго помещика" из семейной хроники С. Т. Аксакова - старого Багрова, который был умен, правдив и даже "благодетельствовал крестьянам в голодные годы" (II, 302). Однако обладать лишь некоей природной тягой к добру - этого еще мало для формирования полноценной личности. Нужны ясные и прочные воззрения, убежден критик, нужно сознательное, а главное, деятельное неприятие зла в любых его формах. Приняв крепостные отношения как норму, герой Аксакова и себя морально обобрал. "Его понятия о чести, добре и правде перепутаны, - говорит критик,- его стремления мелки, круг зрения узок, страсти никогда не сдерживаются рассудком, внутренняя сила, не находя себе правильного естественного исхода", приводит к "диким вспышкам", к произволу и над крепостными, и внутри собственной семьи. В основе подобного разрушения личности причины отчетливо социальные - "полное безответственное обладание людьми, безгласными против его воли" (II, 302). Завершает критик свою мысль идущими из глубины сердца словами: "Грустно становится, когда раздумаешься об этих временах..." (11,325).

   Иной жизненный пласт поднимает в своих произведениях А. Н. Островский, но и здесь самым ценным для Добролюбова является исследование художником законов современного ему общества. "Темное царство", представшее в пьесах драматурга,- это не только "явления русского быта". Писатель вскрывает сущность нового собственнического класса, окрепшего, сильного, обнажает основу "самодурного быта" купечества, основанного на "отношениях по имуществу", на противостоянии "богатых и бедных, своевольных и безответных" (V, 30). Эти отношения столь же разлагающе, как у крепостников, влияют и на тех, кто, имея в руках хорошую деньгу, "буйно и безотчетно владычествует" (V, 31) над окружающими, и на тех, кто влачит полунищее подневольное существование. Среди последних, говорит Н. А. Добролюбов, "честные люди мельчают и истомляются", в рабской подавленности своей скатываются до полной обезличенности (V, 64), а более "устойчивые", оборотистые "наружную покорность" соединяют с "гнуснейшим обманом, бессовестнейшим вероломством" (V, 33). И "цель их не та, чтобы уничтожить самодурство, от которого они так страдают, а та, чтобы только как-нибудь повалить самодура и самим занять его место" (V, 64).

   Таковы законы "темного царства", царства собственничества, где властвует принцип "чистогана" и наживы, и потому, говорит Н. А. Добролюбов в своей статье, "мы ограничимся представлением того нравственного растления, тех бессовестно-неестественных людских отношений, которые мы находим в комедиях Островского, как прямое следствие тяготеющего над всеми самодурства" (V, 34).

   Критик отнюдь не ждет от писателей ни "обличительства", ни "идеализации" действительности, он требует серьезного, честного исследования процессов, происходящих в народной жизни, и на этой основе определения своей творческой позиции. Появление истинного - "мощного таланта" Н. А. Добролюбов видит в способности художника охватить "весь строй нашей жизни" и поставить свое творчество "в уровень с живой действительностью".

   Но это достижимо лишь для того писателя, какой глубоко вдумывается во все пережитое, увиденное, изученное и стремится выработать собственный взгляд на происходящее вокруг, привести разнообразные свои впечатления, а также рожденные ими художественные образы в истинное соответствие с "живой действительностью". Нет, не стихийное, эмоциональное отражение реальности, не бессознательный творческий процесс, а работа активной исследовательской мысли,- такова основа истинного таланта. Тут художник как бы сближается с ученым. Что ж, говорит Добролюбов: а надо ли опасаться такой близости? Ведь "оба они почерпают свой взгляд на мир из фактов, успевших дойти до их сознания". Да, у художника "восприимчивость гораздо живее и сильнее". Но при этом всегда и "величие философствующего ума и величие поэтического гения равно состоят в том, чтобы при взгляде на предмет тотчас уметь отличить его существенные черты от случайных..." (V, 22). Вот эту способность истинного таланта и выявляет Н. А. Добролюбов в своих критических исследованиях, говоря о художниках, сумевших раскрыть и явление "обломовщины", и гнетущие законы "темного царства", и "удушливый" быт помещичьих усадеб, и многие другие уродства классового общественного устройства.

   Но критик видит и не менее важную задачу, возникающую перед художником: вглядеться в живые истоки бытия, задуматься над тем, кто может стать носителем подлинно человеческих идеалов.

   Н. А. Добролюбов убедительно показывает всю сложность подобной задачи для литературы. Когда ростки нового лишь возникают, еще трудно пробиваются в жизни общества, нелегко выявить и обрисовать образ человека нового, подлинного "современного героя". Здесь опять-таки легко впасть или в "идеализацию", или "обличительство", согрешить односторонностью изображения.

   В ряде своих статей критик иронически очерчивает образ "благородных юношей", которыми "так долго и усердно занималась наша литература"; людей высокого порыва, духовных исканий, тех героев, что "представляются гораздо выше остальной толпы". Их воспевали в литературе, сочувствовали проявленному ими "желанию идти прямо, свободно и сознательно к цели полезной и доброй" (VI, 201), понимали остроту их противостояния окружающей среде: то сожалели, то обличали их за бессилие в борьбе с ложью, несправедливостью. Однако, как указывает Н. А. Добролюбов, писатели не вскрывали ни социального своеобразия этого образа, ни реальных корней пассивной жизненной позиции "современного героя", зыбкости его идеалов: "Да и можно ли назвать истинным пониманием и убеждением то смутное, робкое полузнание, которым отличаются доблестные представители лучших стремлений в нашей литературе?" (VI, 202) - восклицал Н. А. Добролюбов, разумея современных "Мефистофелей средней руки", "уездных Гамлетов", "провинциальных Печориных".

   Нет в этих героях главного - твердых убеждений, ясного понимания, куда движется развитие истории, а потому и внутренней силы, чтобы "не изменить своим добрым влечениям и не впасть в апатию, фразерство..." Более того, иронически замечает критик, им "лень добиваться чего-нибудь трудом, понемножку: все сразу хотелось бы...".

   Остро и бескомпромиссно осмысляя подобный тип литературного героя, даже иронически его характеризуя, Н. А. Добролюбов отнюдь не "обличает", но решает задачу поважнее: он стремится рассмотреть и определить те реальные общественные процессы, какие нашли в судьбах подобных персонажей свое художественное воплощение. Ведь "не все,- говорит он,- может быть, размышляли о сущности этого типа и о значении его в нашем обществе" (II, 125).

   Каков же он, новый герой современности, прочно вошедший в литературные произведения? В чем его жизненная основа? Критик отмечает, что у персонажа этого несомненно имеются и очевидные достоинства: "благородные юноши", "талантливые натуры" неизменно противостоят иному общественному типу - "апатическим безличностям", которые, по определению Н. А. Добролюбова, смотрят "на жизнь с практической стороны" (II, 125), все бездумно приемлют и высоко не заносятся, "зная, что без крыльев опасно подниматься на воздух..." (II, 128). Но сами-то "талантливые натуры" при всех своих "высоких порывах", "пылких стремлениях" не становятся, однако, в уровень со временем, даже не пытаются осуществить лелеемые ими идеалы не на словах, а на деле и "употребляют свои способности только на пересыпанье из пустого в порожнее", а "это уже досадно и горько" (II, 128).

   Критик не примиряется с обозначившейся здесь новой формой распада талантливой человеческой личности и не соглашается признать ответственность за это лишь "окружающей среды". "Благородные юноши" и "одаренные натуры" как раз-то имеют искомые "благоприятные условия". Они могут и обязаны противостоять "внешним влияниям" (II, 128), но мешает этому их внутренняя духовная пассивность, отсутствие прочных убеждений, а также неумение претворить слова в реальное дело. Вот почему герои эти "падают пред силою обстоятельств", "опускаются до злобного фразерства и цинической лени - с досады, что ничего великого сделать нельзя..." (II, 127).

   Подобная жизненная позиция была решительно неприемлема для Н. А. Добролюбова. Борьба за идеалы, отстаивание "возвышенных целей", считает критик, и в жизни, и в литературе должно быть делом, и делом осознанным.

   Все возможно отстоять, осуществить, утверждает он, "если вдруг и дружно приняться да определить ясно и твердо,- чего хочешь и к чему идешь... Только одно условие, один девиз: "Меньше слов, больше дела!" Нас ведь только то и губит теперь -

  

   Что слишком часто разговоры

   Принять мы рады за дела..." (V, 551).

  

   Литература верно разглядела и воплотила на своих страницах этот новый тип современника, говорит критик. Но имеет ли право художник, обличив и отвергнув подобного героя, на этом остановиться? Нет, убежден Добролюбов, ведь неотъемлемое свойство сильного таланта - зоркость к тому новому, что рождается в самой жизни.

   Подлинным героем времени Н. А. Добролюбов видел активную личность. Размышляя о поэзии А, Плещеева, он говорил: "Нет, при всей враждебности обстоятельств, человек найдет, чем наполнить свое существование, если в душе его есть не только крепость характера, но и сила убеждений" (III, 366). Писатели, стремившиеся заглянуть в завтрашний день, упорно искали этого нового героя. Искал его, предугадывал и Н. А. Добролюбов - прежде всего в народной среде. Вместе с передовыми художниками - так у Щедрина Добролюбов отмечал "сочувствие к неиспорченному, простому классу народа, как и ко всему свежему, здоровому в России" (II, 145) - великий критик главные свои надежды возлагал на трудовых людей, на их созидательные силы. "...Эта живая, свежая масса,- писал он,- ...не любит много говорить, не щеголяет своими страданиями и печалями и часто даже сама их не понимает хорошенько. Но уж зато, если поймет что-нибудь этот "мир", толковый и дельный, если скажет свое простое, из жизни вышедшее слово, то крепко будет его слово, и сделает он, что обещал. На него можно надеяться" (II, 146).

   В. И. Ленин, высоко ценивший эту веру критика-демократа в народные силы, подчеркивал, что Добролюбов дорог "мыслящей России" именно как "писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 370.} против самодержавия. Освободить трудовых людей от гнета несправедливого, античеловеческого социального уклада - об этом думал и мечтал Н. А. Добролюбов. "Что же нужно, чтобы в этом обществе могла водвориться разумность",- спрашивал он и твердо определял: - "Ответ будет простой: нужно изменение общественных отношений" (V, 377).

   Н. А. Добролюбов страстно верил: на решающие рубежи истории выйдет герой - человек труда, созидатель. "На него можно надеяться",- восклицал он, вглядываясь в очертания века грядущего.

   Что ж, с гордостью скажем, народные массы оправдали надежды замечательного русского мыслителя и революционера. Прошло лишь несколько десятилетий после того, как прозвучали его вдохновенные слова, выразившие страстную веру в народ, и трудовые люди свершили коренной поворот в истории человечества, создав на земле социалистическое общество. Вот к чему звал, чего жаждал наш замечательный предшественник. И острозлободневны сегодня его слова: "нужно, чтобы значение человека в обществе определялось его личными достоинствами и чтобы материальные блага приобретались каждым в строгой соразмерности с количеством и достоинством его труда" (V, 378). То, о чем мечтал критик, стало законом нашей жизни. Да, человеческая личность - это теперь уже великая ценность нового мира. И потому народы стран, освобожденных от классового гнета, решительно противостоят безумию истребительных войн, еще затеваемых в разных концах земли "темным царством" современной реакции.

   Свершилось то, чего страстно ждал, что предвидел Н. А. Добролюбов. Вспомним же его завет художникам слова: "главное, следите за непрерывным, стройным, могучим, ничем несдерживаемым течением жизни, и будьте живы..." (VII, 274).

   Да, только верность ведущим тенденциям времени, глубокое отражение исторического творчества трудовых людей и обеспечивает произведениям искусства долголетие. И хочется сказать о замечательном критике прошлого века: Добролюбов молод, он рядом с нами, здесь, на рубеже XXI века, он - наш современник.

  

  

  

   День Добролюбова. Как-то неожиданно это.

   Мы привыкли, что Добролюбов - нечто само собой разумеющееся и непарадное. Даже юбилей Белинского, с его праздничным стилем, более представим; Добролюбов?

   Но время идет, и бронзовеют годы.

   Есть странное чувство, что ни один такой юбилей не бывает зря.

   Существуют несколько тезисов, которые тотчас же хочется разобрать нам при имени Добролюбова.

   И оказывается, что эти тезисы именно сейчас необыкновенно актуальны.

   И первое - это его дума о народе и о действенном начале в человеке русском.

   Всякий, кто касался истории нашей страны, тотчас же понимает, насколько остра, а порой и трагична эта тема и дума.

   Известно, что русское войско извечно было сильно в обороне. Ни в какой другой стране так не умели стоять. Стояли не только на Угре, чтоб без боя разойтись наконец с трехсотлетним игом. Стояли не только под Смоленском много раз, сдерживая превосходящие силы с Запада. Стояли даже на Куликовом ноле, под Бородином и на Сенатской площади. Кажется, невозможно. Бонапарт в мемуарах со смутным удивлением описывает, как Багратионовы флеши восемь раз смыкали ряды, но не двинулись вслед откатывающейся французской коннице, чтоб добить ее. 14 декабря было восстанием. Выйти на восстание - и стоять. Стоять до тех пор, пока не стало темнеть и не ударили Николаевы пушки.

   Добролюбов, естественно, знал все это, и он был молод. Мы забываем, как же он молод был. Ему было 25, когда он уж умер. С тех пор седовласые дяди написали сотни диссертаций, книг и статей об этом молодом человеке, но сам-то он так и остался навеки - молодой, молодо светлый. Алеша Карамазов, который спорит не о боге, а о социализме. "Я - отчаянный социалист... а он..." {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М.-Л., 1964, с. 531. Далее - сноски в тексте на то же издание, кроме оговоренных случаев.} (Дневник, 1857). Сам Достоевский, как мы знаем, предусмотрел этот вариант Алеши.

   Долготерпение народа бесило таких, как Добролюбов, и его самого - молодого и четкого. "В болоте погибнуть так же легко, как и в море; но если море привлекательно опасно, то болото опасно отвратительно. Лучше потерпеть кораблекрушение, чем увязнуть в тине" {Добролюбов Н. А. Избранные философские произведения, т. 1. М., 1948, с. 27.}. Он был именно молод, молод и не знал еще, что и в терпении заключена мудрость. Он знал лишь, что в рабстве нет мудрости, и смертельно желал свободы. Свободы! Какой? Он и сам не ведал, если уж слишком конкретно. Крестьянская революция. Желательно миновать то, что мы называем капитализмом. Народная правда. Конкретно как? Он не знал. Он был за Просвещенье, Разум, за Правду; он был за высокую борьбу. Он был молод.

  

   Суров ты был, ты в молодые годы

   Умел рассудку страсти подчинять.

   Учил ты жить для славы, для свободы,

   Но более учил ты умирать...

  

   "Сумасшедшие" Че Гевара и его товарищи были тоже молоды; им был ведом опыт всех русских революций...

   Добролюбовы с оружием в руках прошли по всему миру в XX веке; "это сладкое слово - свобода" не давало покоя сему грозному веку, который ныне идет к концу.

   Добролюбов, молодой и четкий, решил служить истине до конца; как и следует юноше и духовному аскету, он не признавал компромиссов. Он объяснил "обществу" (любимое слово!), что такое Обломов. Обломов - это народное рабство, уж ставшее принципом. Как известно, и Ленин говорил об этом, несомненно используя опыт Добролюбова. Он объяснил обществу, что такое болгарин Инсаров, фанатически рвущийся спасать свою родину от турецкого ига, и прямо задал русским вопрос: "Когда же придет настоящий день?" Иными словами, кончится ли рабство в этой стране? И прямо выразил надежду, что оно кончится. В самоубийстве несчастной Катерины он видит протест против "Темного царства", чем смущает и самого Островского. В потрясающей по безоглядности, искренности и бесстрашию ума статье "О степени участия народности в развитии русской литературы" он произносит свои знаменитые слова об отрыве искусства от народа; вот они: "Результаты не до такой степени блистательные, чтобы за них сочинять себе триумфы, соплетать венки и воздвигать памятники! Напрасно также у нас и громкое название народных писателей: народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина и т. д. Скажем больше: даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова вовсе не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучится: он должен заботиться о том, как бы дать средства полмиллиону читающего люду прокормить себя и еще тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих" (II, 227). Произносит - и возводит проблему культуры к проблеме свободы жизни и духа. Вновь - к свободе.

   В той же статье и в своей, на мой взгляд, основной теоретической статье "Темное царство" он обнародует и свои не менее знаменитые тезисы о том, что при равной степени таланта он резко отдает предпочтение поэту открыто социальному перед поэтом, чья сила состоит "в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы" (V, 28) и вообще менее определенно направлена...

   Признаемся ясно, что именно такие вот мысли Добролюбова вызывают, как правило, наибольшее чье-то смущение.

   Вызывали на протяжении всех этих ста с лишним лет.

   Что ж, или мы ныне недостаточно ясны духом, чтобы разобраться в этом достойно?

   В некие прошлые годы, устав от всякого рода глупости и узости, устав от шараханья из одной плоской крайности в другую плоскую крайность, от смены масти коней, на которых въезжают щедринские градоначальники, чтоб в очередной раз запрудить реку или упразднить плотины, от перманентных последних и решительных рывков вперед в сфере порядка и экономики, от бесконечных пожарных ситуаций вместо нормальной, свободной и естественной жизни, от той мгновенности, с которой трусливые превращаются в храбрых с разрешения свыше и вновь становятся трусливыми при малейшем дуновении ветра, от их безбрежной смелости в чужих делах, за которые они не отвечают, и ужасающей робости в тех своих делах, за которые они сами отвечают хоть минимально, от ханжества, фарисейства и лицемерия, русские интеллигенты начала века и иных эпох стали роптать на Добролюбова и ему подобных. Зачем он так узок? Зачем он стесняет эстетику? Зачем он так строго нравствен в своей работе и стиле? Зачем он столь резок? Зачем он... и далее.

   Будто от самих Добролюбовых идут вся эта узость и прочее.

   На тезисы Добролюбова о Фете и о "мимолетных впечатлениях" следует смотреть лишь конкретно-исторически. Это именно тот случай. Народ был в рабстве и голодал, и кто-то должен был сказать об этом. "Лишениями не остановишь требований, а только раздражишь; только принятие пищи может утолить голод" (VI, 308 - "Луч света в темном царстве"). Кто-то должен был "разбудить" народ, вызвать к жизни активное, бодрое, духовно и жизненно действенное начало в народе после веков рабства, будь то рабство "ордынское" или рабство крепостное. Добролюбовы понимали, что спасение утопающих - дело рук самих утопающих, что в конечном итоге никто не поможет народу, кроме народа. Что рабовладельцы начинают уважать рабов лишь после Куликовых полей, а не ранее. Что никто не поможет интеллигенции сохранить достоинство, кроме нее самой. Что никакая ее болтовня, самовыкручивания и самооправдания не помогут, если нет самого достоинства. Что ниоткуда не будет Свободы, кроме как изнутри самих душ человеческих. Что все внутри нас. Но эти души следует разбудить. Естественно, тут требуется мужество. Хорошо клясться именем Добролюбова тем, кто сам не голоден при сытом народе. Но в то время? Первому? Собираясь с духом, юный Добролюбов конечно же должен был осмотреться. Все, что было не об этом, раздражало его аскетическое юное мужество. И мы понимаем и его ум, и его волю. Добролюбов.

   Близость к живой жизни, вера в Разум, в светло-дневное начало мира - все это присуще Добролюбову, и на всем этом отсвет высокого аскетизма.

   Его материализм психологически того же происхождения. Объективно он обусловлен конкретно-исторически; а психологически - того же. Для Добролюбова мир - некое одно; это одно - материя. Другие то же "одно" называют иначе... Названия, названия. В истории русской мысли немало было всяких проблем и от простого несогласия в названиях... Добролюбов строг, он и тут молодо не верит ни во что, что нечетко: "Все усилия наши представить себе отвлеченного духа без всяких материальных свойств или положительно определить, что он такое в своей сущности, всегда были и всегда останутся совершенно бесплодными..." (II, 434). И он же пишет там, рядом (с. 95 и с. 92 3-го тома полного собрания 1936 года!), как бы воюя философски и со своими будущими упростителями и вульгаризаторами, а не только с самим вульгарным материализмом: "Нам кажутся смешны и жалки невежественные претензии грубого материализма, который унижает высокое значение духовной стороны человека, стараясь доказать, будто душа человека состоит из какой-то тончайшей материи. Нелепость подобных умствований так давно и так неопровержимо доказана, они так прямо противоречат самим результатам естественных наук, что в настоящее время только разве человек самый отсталый и невежественный может еще не презирать подобных материалистических верований. Мы совсем не хотим сказать, что телесная деятельность важнее духовной, совсем не хотим выставить довольство физическое целью нашей жизни" {Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 3. М., 1936, с. 92. В издании 60-х гг. (т. 2, 1962, с. 430-434) этих строк нет.}. Жестко, крепко, аскетически. И притом не плоско, с сознанием глубины жизни. Целеустремленность и чувство света.

   Добролюбова особенно не любят все те, кто привык говорить одно, а делать другое. В том числе в литературе. Святое поведение Добролюбова в его деле, его верность социально-духовному долгу и идеалу не только в статьях, но и в жизни, и в поведении профессиональном - вот что бесит отныне и навеки всех слабых и приспособившихся. "Но более учил ты умирать..." Нравственность в применении к Добролюбову - не пустое слово.

  

   ...ты родину любил,

   Свои труды, надежды, помышленья

   Ты отдал ей...

  

   Нравственность вообще - не болтовня, а поведение.

   Первейшая и элементарная социальная нравственность состоит в хорошей и честной работе. Да, это первый конкретный критерий. Я это к тому, что есть (был?) тревожный симптом. Плохие работники хором учат нравственности хороших работников, а те, кто работает, "из периода в период" ходят в виноватых. У нас уж возникли касты вечно виноватых работников и вечно правых бездельников или приспособленцев. Кто не умеет работать, тот и не виноват. Кто все держал на себе даже и в самые смутные годы, тот и виновен во все эпохи.

   Жизнь Добролюбова в его работе - это извечно нравственное поведение. "Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он. Лучшего защитника потерял в нем русский народ" (Чернышевский). Он сделал свой выбор и исполнил свое назначение. Отныне, во веки веков и навеки.

   Да и так ли уж он против "мимолетных впечатлений... природы"? Мимолетное мимолетным, а ведь именно Добролюбов ввел в поэтику гениальный тезис о художественном миросозерцании, отличном от абстрактных, предвзятых взглядов художника. Тем самым он поддержал художника так, как ни один сюсюкающий эстет не сумел этого сделать. Силой своего пластического дара, утверждает Добролюбов, художник порою открывает такие истины, которых он даже сам не ведает в своей житейской или теоретической ипостаси. Тем самым Добролюбов утверждает величайшую свободу и величайшую ответственность художественного дара, возвращает ему должные гордость и величие. Возвращает доверие к художнику и его достоинству. Тем самым он требует от художника глубины и тайной правдивости образа, верности своему исконному назначению.

   Вот как буквально говорит он: "В произведениях талантливого художника, как бы они ни были разнообразны, всегда можно примечать нечто общее, характеризующее все их и отличающее их от произведений других писателей. На техническом языке искусства принято называть это миросозерцанием художника. Но напрасно стали бы мы хлопотать о том, чтобы привести это миросозерцание в определенные логические построения, выразить его в отвлеченных формулах. Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в самом сознании художника; нередко даже в отвлеченных рассуждениях он высказывает понятия, разительно противоположные тому, что выражается в его. художественной деятельности,- понятия, принятые им на веру или добытые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных, силлогизмов. Собственный же взгляд его на мир, служащих ключом к характеристике его таланта, надо искать в живых образах, создаваемых им" (V, 22 - "Темное царство"). У некоторых настолько твердо сложилось мнение о Добролюбове как о чем-то линейном и плоском, что они скажут, почесав в затылке: "Ну, это случайно. Из всех классиков можно надергать каких угодно цитат". Но Добролюбов настаивает на этом тезисе и в статье "Луч света в темном царстве", и в других статьях. Мало того. Решительный Добролюбов идет и далее. Вот что он себе позволяет: "то, что философы только предугадывали в теории, гениальные писатели умели это схватывать в жизни и изображать в действии. Таким образом, служа полнейшими представителями высшей степени человеческого сознания в известную эпоху и с этой высоты обозревая жизнь людей и природы и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебного ролью литературы и становились в ряд исторических деятелей, способствовавших человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей. Таков был Шекспир... Что же касается до обыкновенных талантов, то для них именно остается та служебная роль, о которой мы говорили" (VI, 309-310 - "Луч света в темном царстве"). Тут уж и "мы" немного почешем в затылке... Что же вело аскета Добролюбова в этом деле? Откуда такой напор в ту сторону, которая, казалось бы, противоположна его маякам?

   Да все то же чувство правды. Вот что его вело. Ведь правда, как мы знаем,- его первейший бог свят в литературе и в жизни. Мог ли он нарушить завет? Нет, не мог. Он даже "по-молодому хватал через край" в этой правде... "Таким образом, признавая за литературою главное значение пропаганды, мы требуем от нее одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно - правды...

   Но правда есть необходимое условие, а еще не достоинство произведения" (VI, 310 - 311 - "Луч света в темном царстве"). Правда - это и патриотизм, и всечеловеческое начало братства: "Патриотизм живой, деятельный именно и отличается тем, что он исключает всякую международную вражду... Ограничение своей деятельности в пределах своей страны является у него вследствие сознания, что здесь именно его настоящее место, на котором он может быть наиболее полезен... Настоящий патриотизм, как частное проявление любви к человечеству, не уживается с неприязнью к отдельным народностям... Понимая патриотизм таким образом, мы поймем, отчего он развивается с особенною силою в тех странах, где каждой личности представляется большая возможность приносить сознательную пользу обществу" {Добролюбов Н. А. Избранные философские произведения, т. 1, 1948, с. 43.}.

   Вслед за рыцарями чести, строгими аскетами духа Белинским, Добролюбовым и другими шли Скабичевские... Не все глупые и не все вовсе уж бездарные, но почти все чванные, ханжески настроенные, хитрые, говорящие от лица народа, которого по сути не знали, и от лица истины, которую понимали плоско, они в разгаре своей деятельности не были столь юными и не были светлыми. Такова линия эпигонства.

   У Добролюбова и ему подобных было особенно много эпигонов, а эта публика, как известно, самим своим существованием наносит своим иконам более сильные ножевые раны, чем все враги, вместе взятые. Ни о каких художественных миросозерцаниях, ни о какой глубине и высокой художественности литературной работы уж не стало и речи. Порыв к высоте и правде не нужен, "художник стремится лишь к тому... чтобы пробудить с возможно большей силой в читателе чувства, наполняющие его", чтобы вести "прямую" пропаганду под эгидой "Мужик в русской беллетристике", при этом сам-то оставаясь не мужиком, а "критически мыслящей личностью" (А. Скабичевский). Некоторое недоверие русской художественной общественности этих ста лет к идеям Добролюбова имеет за собой причину эпигонства. На то были свои основания. Проблема эпигонства тут особенно резкая. В стране, традиционно чтущей принцип нравственности, самоотверженности и строгости, у людей хитрых есть вечный соблазн подстроиться к святому и действовать его именем. Уложив в гроб самого святого, они тут же принимаются за его наследие. Люди, которые понятия не имеют о братстве людей, учат всемирному братству. Люди, которые никакого отношения не имеют ни к крестьянству, ни к нравственности, учат близости земле и морали. Люди, которые начинают как моралисты, кончают как доносчики и каратели в 1905 году. Люди, которые всегда держали в литературе нос по ветру и в лучшем случае молчали, в пореферменные годы вдруг начинают критиковать все и вся, сводить счеты и хулить всех, кроме себя, будто и до реформы 1861 не было народа и народных интеллигентов, которые не болтали, а несли на себе всю тяжесть ноши и в самые трудные николаевские годы. Люди, которые по сути не знают современной им жизни, учат близости жизни. Люди, которым медведь на ухо наступил, люди слепые и глухие, люди, которые не понимают искусства как искусства, как радости и высоты духа, как праздника и свободы, именем Добролюбова или иным именем борются с высотой и разнообразием творчества. Кто умер в 25 лет, кто "составил состояния" на разговорах об умершем и о его любимом народе. Что делать! Жизнь есть жизнь. За Добролюбовым идут Скабичевские. "Умно, благородно, но не талантливо; талантливо, благородно, но не умно, или, наконец,- талантливо, умно, но не благородно.

   Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества - чувство личной свободы, чего нет у русских авторов. Я не помню ни одной такой новинки, в которой автор с первой же страницы не постарался бы опутать себя всякими условностями и контрактами со своею совестью. Один боится говорить о голом теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно "теплое отношение к человеку", четвертый нарочно целые страницы размазывает описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности... Один хочет быть в своих произведениях непременно мещанином, другой непременно дворянином и т. д. Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, нет и творчества",- устами своего умного героя "Скучной истории" защищается Чехов от литературы и критики этих Скабичевских. (Они ему предсказывали, что он, с его ничтожным талантом без должного направления, сопьется и умрет под забором.) "Одним словом, реакция из всех сил и всеми путями стремится прежде всего к упрощению... А между тем от этой чрезмерной упрощенности воззрений на иные явления иногда ведь проигрывается собственное дело. В иных случаях простота вредит самим упростителям. Простота не меняется, простота "прямолинейна" и сверх того - высокомерна. Простота враг анализа. Очень часто кончается ведь тем, что в простоте своей вы начинаете не понимать предмета, даже не видите его вовсе, так что происходит уже обратное, то есть ваш же взгляд из простого сам собою и невольно переходит в фантастический. Это именно происходит у нас от взаимной, долгой и все более и более возрастающей оторванности одной России от другой. Наша оторванность именно и началась с простоты взгляда одной России на другую...",- меланхолически размышляет Достоевский по иному поводу, но имея в виду все ту же атмосферу либеральных и прочих эпигонов (Дневник писателя, 1876). И это Достоевский - ярый сторонник высокой простоты духа. Но скабичевские допекут кого угодно.

   С отвращением читая их наглые и вульгарные строки о Толстом, Чехове и других, мы тем более бережно ощущаем в сердце, в сущности, мягкий образ юноши-аскета, который, может быть, в чем-то был не прав и именно слишком юн (резок, четок), но неизменно был свят и светел.

  

   Милый друг, я умираю...

   . . . . . . . . . . . .

   Милый друг, я умираю,

   Но спокоен я душою...

   И тебя благословляю:

   Шествуй тою же стезею.

   (VIII, 87)

  

   Истину Добролюбова на деле подхватили, как водится, не те плоские и хитрые, а крупные деятели нового и высокого периода, периодов русской культуры. Это были Чехов, Блок, Бунин, Горький и другие. "Шестидесятые годы - это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его, значит, опошлять его" (Чехов). Все они, как случается между такими деятелями, были порой несогласны друг с другом, порой несогласны с теми или иными тезисами "60-х", но все они держали факел высокого служения красоте, морали и истине, русскому народу и обществу.

   На любой странице Добролюбова, замечал Блок, ваша душа "захлестнется от нахлынувшей волны дум". О ближайшем сподвижнике критика - поэте Некрасове - он высказывается в торжественном тоне и с величайшим уважением. И это Блок - человек, казалось бы, противоположный всему тому "реальному", о чем говорили "60-е". Даже Белый признает в русском искусстве две линии - "реализм и символизм" - и ищет их единства.

   Как бы то ни было, сквозь все встает именно Образ Юноши, говорящего старшему товарищу на своем юном смертном одре:

  

   Милый друг, я умираю,

   Оттого, что был я честен...

  

   Горькое признание.

   Большой предмет для раздумья о "прошлых судьбах" этой великой страны.

   Годы идут, и те самые "мимолетные" дуновения человеческой и иной природы, которым он бросил вызов в своем праведном юном гневе, донесли до нас его чистое имя...

   Далее там следуют слова "душа", "благословляю", "стезя".

   Слова не из обычного лексикона сурового Добролюбова; но, как видим, он знал им цену.

  

   1986

  

  

---