Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

;   Один раз, второй и третий взлетел и опал его широкий рукав. Настала нестерпимо долгая тишина, и вдруг ахнула, закричала, закатилась какая-то женщина.

   Толпа шарахнулась.

   Владыка подошел к карете, дотронулся пальцем до подставленного плеча, взлетел на подножку и рванул ручку дверцы. И тут в толпе кто-то безумно, неудержно, по-юродивому закричал:

   - Благослови, святой отче, на страдание, на крест тяжелый, бла-а-слови мя, владыка!

   Но толпа молчала... И карета медленно прошла через нее.

   - Пошли,- сказал Валериан и взял Николая под руку. Они выбрались из толпы и не сговариваясь повернули к крутому волжскому откосу.

   - Видели, а? Народ, как всегда, безмолвствует...- усмехнулся Валериан.

   Николай промолчал. У него ухало в висках и перед глазами висела колеблющаяся вуаль из черных точек и мушек. Очевидно, он здорово перегрелся.

   - Так что же это было? - спросил Валериан.- Мракобесие? Изуверство? Кто это был - православный батюшка или великий инквизитор?

   Николай молчал.

   - А впрямь, если рассудить по-нравославному, то почему непременно изуверство? Есть и другие слова, например, "святительство". Ведь, согласно кормчей книге, духовные лица не могут посещать театры и подобные заведения. Они ведь в старину у нас назывались "позорище". Помните, как наши отцы иереи при Алексее Михайловиче проклинали и гнали скоморохов. Это мы вот до принятия сана еще можем шлендрать куда угодно. А йотом уж конец - "последняя у попа жена!". Ну вот, владыка как истый православный пастырь и благословил священный огонь сей, сошедший с небеси и пожравший соблазн и позори-; ще наше! Все правильно! Все по чину и уставу,- разве не находите?

   - Но ведь это пожар,- сказал Николай,- вон сколько людей остается без крова. Зачем это?

   Зачем? Ну это, пожалуй, вообще не христианское, во всяком случае, не православное рассуждение,- покачал головой Лаврский.- Бога не спрашивают: "Зачем?". Потом, огонь очищает. Недаром от глубокой древности до 1626 года в православном чине на водосвятии читалось: "Освяти воду сию Духом твоим святым и огнем".

   - Так что же тут очищается? - спросил Николай, только чтоб что-нибудь спросить.

   - Ну то, что уничтожается.

   - Так что же очищается, то, что уничтожено?

   - А душу,- любезно ответил Валериан,- она бессмертна и нетленна. Вот вы писали об Августине Блаженном и Франциске Ассизском, ну в своем сочинении об отцах церкви... писали?

   - О них нет.

   - А почему? Надо было, надо было написать. Они ведь, собственно, и обосновали инквизицию и костры покаяния. Вы слышите - покаяния! Понимаете - костры!

   - Слушайте,- Николай остановился.- Так вы что ж? Оправдываете это благословение огня? Я не могу вас понять.

   Лаврский покачал головой.

   - Да просто вы не хотите понять. С некоторого времени это за вами водится. Потому что тут надо ставить все точки над "i". Я же хочу только сказать, что поступил владыка догматически целесообразно и литургически оправдано. Но вот другое дело. Княгиня Марья Алексеевна живет в вашем доме, а ей такая шутка едва ли придется но вкусу. Обязательно она спросит ваше мнение. Так что вы ответите? Осудите владыку?

   Николай молча повернулся и пошел в другую сторону.

   - Куда вы? - крикнул Лаврский.- Ну ладно, ладно, я не требую ответа.

   - Да нет, просто мне надо зайти к Щепотьеву,- ответил Николай.

  

  

   Александр Иванович встретил Николая как всегда угрюмо и добродушно. Очевидно, пожар Благородного собрания его почему-то очень устраивал.

   - Знаю, знаю,- сказал он,- про пожар уже знаю все. Имел уже донесение. Полиция, говорят, действовала отлично, и грабежей и бесчинств не было.

   - А что же там грабить? - слегка улыбнулся Николай.- Все ведь сгорело.

   - Ну положим,- резонно ответил Щепотьев,- были бы воры, а грабить всегда найдется что. И пожарные, говорят, были на высоте?

   - Там им уже было просто нечего делать. Они отстаивали соседние дома.

   - И отстояли! Так вот, Николай Александрович, сейчас вторник, до воскресенья осталось четыре дня. Спешите! Опишите, как действовали наши молодцы. Как народ помогал. Как выносили юноши престарелых на руках вместе с их скарбом. По-картиннее.

   - Александр Иванович, там и Преосвященный был.

   - Да? Вот не знал. Обязательно напишите об этом. Можно всего несколько слов. Но, знаете, таких, значительных. Со ссылкой на писание. Пасторские слова, обращенные к пострадавшим...- он сделал какое-то движение рукой.- Ну да что вас учить.

   - Александр Иванович, владыка благословил пожар.

   - То есть не пожар, а погорельцев,- поправил Щепотьев.

   - Да нет, именно пожар. Огонь! Я сам видел.

   - Огонь? Сами видели? - глаза Щепотьева и его восковое лицо были по-прежнему мертвы, но он опустил веки и какое-то время сидел так.- Нет, это что-то не так,- продолжал он, открывая глаза, тем же глухим голосом,- как же владыка мог благословить стихию, уничтожающую казенное имущество? Ни на что это не похоже. Вы что-то совсем не то увидели.

   - Александр Иванович...

   - Нет, вы меня послушайте. О благородном почине Нижегородского общества докладывали государю, и он собственноручно изволил начертать "считаю весьма уместным". А во время приезда государь осматривал в доме его превосходительства план строения и остался весьма доволен. Сказал даже "молодцы", так как же при этих условиях можно столь кощунственно утверждать...

   - А почему кощунственно? Есть верующие, оправдывающие поступок владыки.

   - Значит, дурачье - и все! Вы хотя бы то взяли в соображение, что в столице и в резиденции есть императорские театры. Так что же, скажем, они загорелись бы, а его преосвященство приехал и благословлял бы огонь? Огонь, пожирающий достояние помазанника божьего? Притом государь посещает театры и тем самым показывает пример всем своим верноподданным. Да если бы что-то подобное и действительно случилось, владыка отвечал бы не перед нами, а только перед Господом и государем. Кроме того, лица духовные судятся только святым синодом. Вот пусть синод и толкует, как и что.

   - Но я же сам видел...

   - Да в том-то и дело, что вы пока не сам, а батюшкин,- любезно улыбнулся Щепотьев.- А батюшка ваш священник и домовладелец, и дом его построен на казенную ссуду.

   Александр Иванович...

   - Ну да, я Александр Иванович, это точно так. А вы вот про другого Александра Ивановича, это точно так - про вашего родного батюшку хорошо ли подумали? А? Я же чиновник особых поручений при его превосходительстве господине губернаторе, и все-с! И точка-с! А вам советую не повторять того, что вам привиделось с пылу и жару. Конечно, от дыма в угаре голова закружится и привидится Бог знает что - это так, но вот дойдут ваши лова до владыки... Ведь вы же семинарист, он что, будет вас благодарить? Ведь вы еще не господин Чернышевский, семинарист. Удивляюсь вам!

   В передней Николай на секунду задержался. На вешалке висел голубой шарфик и еще рядом что-то такое же легкое, воздушное, девичье. Из комнат слышался ее голос. Она смеялась. Фенечка, Фенечка, любовь моя, беленькая-пребеленькая, тоненькая-претоненькая,- это же твой отец.

  

  

   Здесь приходится покаяться перед читателем, критиками и литературоведами. Автор использовал свое право, которым испокон веков пользуются писатели и художники, и допустил несколько вольностей.

   Первая.

   Театр горел не в 1853 году, а на год позже.

   Вторая.

   Добролюбов был в это время уже в Петербурге. О том, что произошло, он узнал из писем друзей.

   Все же остальное, относящееся к пожару, почерпнуто из "Нижегородских ведомостей". Полагаю, что в описании пожара редактор использовал материалы Николая Александровича.

   Приезд же владыки, благословенье им огня основаны на документальных или мемуарных данных.

   Впрочем, вряд ли эти отступления значительны. Город на Волге горел часто. В 1853 году "Нижегородские ведомости" поместили некоторые статистические данные о пожарах. В течение 5 лет город и окрестности горели 963 раза - погибло 7715 строений. Пожары происходили от ветхости, от поджогов, от удара молнии и еще неизвестно отчего (таких больше половины). Так что один пожар тут уж никак не в счет. Истреблено же в городе в тот пожар было каменных домов 17, один общественный, городской; деревянных - 16, причем один питейный, и повреждена церковь Казанской Божьей матери.

  

  

   В интересном деревянном городе, освещаемом по ночам чуть ли не ежедневными пожарами, с размытыми мостовыми и застойными озерами грязи на проезжей части улиц жил юный Добролюбов.

   "Большая площадь против Кремля,- писал он в статье "О погоде",- превращается в обширный пруд, в котором могут плавать утки и тонуть калоши, и где чуть-чуть виднеются только небольшие островки, к которым по отмелям пробираются отважные, но тем не менее утомленные путники".

   Статья эта в "Нижегородских ведомостях" не появилась. Добролюбов объяснил в дневнике: "Цензор не пропустил". Почему? Наверное, решил, что в Нижнем Новгороде не бывает плохой погоды, а может быть, и достопочтенный Александр Иванович сам напугался да свалил на цензора? Кто же его знает?

   Николая, во всяком случае, это уже не интересовало. У него было другое на уме. Он думал об университете и готовился к нему.

   Из дневника.

   "Во мне происходила борьба тем более тяжелая, что ни один человек не знал о ней во всей силе. Конечно, я не проводил ночей без сна, не проливал ведрами слез, не стонал и не жаловался, даже не молился - подобные выходки не в моем характере,- а молиться - сердце мое черство и холодно к религии. А я тогда даже и не заботился согреть его теплотой молитвы... А между тем дело было очень просто, причины такого состояния очень нехитрые: мне непременно хотелось поступить в университет. Папенька не хотел этого, потому что при его средствах это было невозможно... При всем том я не мог помириться с мыслью - остаться еще на два года в семинарии. Благородный отзыв Ивана Максимовича о Петербургской Академии решил дело: ему первому сообщил я мысль отправиться туда. Он сказал: "хорошо" и его одобрения было для меня очень довольно, чтоб начать дело. На это дело папенька согласился легче... пошел к архиерею и спросил также его благословения на это дело. Преосвященный Иеремия принял даже участие в этом деле... До отъезда еще Ивана Максимовича я мог уже... сообщить, что я решился непременно ехать в Петербургскую Академию. Превосходный этот человек с участием принял мои слова..."

   Из другой рукописи того же времени, озаглавленной "Психоториум", "Господи, спаси мя, не оставь меня погибающа!.. Я забочусь... только исписать страницу и, оставляя добрую цель и стороне, отягощаюсь и чувствую уже, что не могу долго еще продолжать свою исповедь"...

   Были и еще страницы этого странного сочинения (комментаторы объясняют: "Психоториум" - это углубление в душу, самокритические и самоаналитические записи"), но из 32 страниц до нас дошло только шесть. На последней из них такая надпись: "Остальные листы этого вздора я бросил как ненужные. Довольно этого образца. Н. Чернышевский". Так они и пропали.

   А ведь жаль! Жаль!

   "Милые мои папаша и мамаша... я благополучно прибыл в Москву. Так же точно благополучно переехал я от Москвы до Петербурга по пресловутой в наших краях железной дороге... На моей квартире нашел я поселившегося в одной комнате со мой студента Педагогического института... Мне бы так хотелось поступить в институт..."

  

  

   Из романа о Н. Г. Чернышевском. Вступительная заметка и публикация И. Вайнберга

   "Сама юность" - глава из неизданного романа Льва Славина о Н. Г. Чернышевском "Гнев и печаль".

   Имя Льва Исаевича Славина (1896-1984) широко известно. Его знаменитая героическая драма "Интервенция", впервые поставленная Театром им. Евг. Вахтангова еще в 30-е годы, триумфально прошла по театральным подмосткам многих стран и до сих пор вызывает живой интерес: недавно она стала достоянием кинозрителей. Писатель остро чувствовал пульс времени, чутко реагировал на запросы жизни, его произведения насыщены глубокими раздумьями о самых дорогих и святых вещах человеческого существования - мире и свободе. За более чем полувековую литературную деятельность "чудесный мастер словесной живописи" (В. Катаев) создал много значительных, ярких и разнообразных по жанрам и темам произведений. Его перу при надлежит известные романы "Наследник" и "Арденнские страсти", повести и пьесы, множество рассказов, очерков, путевых записок и эссе. По его пьесе "Частная жизнь Петра Виноградова" был снят еще в довоенные годы одноименный фильм. Он автор сценариев популярных лент "Возвращение Максима" и "Два бойца". Им написаны проникновенные воспоминания, посвященные И. Бабелю и А. Платонову, Э. Багрицкому и Ю. Олеше, М. Кольцову и Вс. Иванову, И. Ильфу и Е. Петрову, Н. Лурье и М. Светлову, Б. Лапину и З. Хацревину.

   Особую страницу в литературном наследстве Льва Славина составляют его историко-биографические романы. После вышедшей в 1968 году книги о герое Парижской Коммуны Ярославе Домбровском - "За нашу и вашу свободу!" им задумана была серия из четырех романов о Белинском, Герцене, Чернышевском и Добролюбове. Делясь своим замыслом, он говорил:

   - Вся тетралогия посвящена определенному периоду деятельности революционной интеллигенции России, которая составила целый этап в истории русского освободительного движения, в развитии революционно-демократической и социалистической мысли. Совершенно самостоятельные по сюжету, эти четыре романа должны быть объединены идейным содержанием и стилистической общностью.

   То и дело возвращаясь мыслями к этому грандиозному плану, он объяснял:

   - Цель тетралогии - дать групповой портрет русской интеллигенции в ее историческом движении.

   Только отступая от сего дня, только когда эпоха становится днем вчерашним или даже позавчерашним, люди оценивают ее по справедливости, отдают отчет об ее сути. Уроки прошлого - бесценны. Они помогают познать настоящее, открывают дорогу в будущее.

   В 1973 году вышел роман Льва Славина "Неистовый" - о В. Г. Белинском, а в 1979-м - "Ударивший в колокол", посвященный А. И. Герцену. Третий роман - "Гнев и печаль"; писатель работал над ним на рубеже 70-80-х годов. Он успел закончить его, но ему не хватило жизни подготовить книгу к печати. В разгар прохождения рукописи в издательстве (1982) Лев Исаевич получил тяжелую травму, два года мужественно боролся с недугом, казалось, уже одолел его; обезноженный, лишенный возможности передвигаться, этот всегда веселый, жизнерадостный, полный оптимизма человек усилием воли вновь сел за стол, креслом ему служила инвалидная коляска. Но несчастье вторично обрушилось на него. И с ним он уже не справился...

   В романе Л. Славина "Гнев и печаль" среди центральных фигур в многочисленной галерее персонажей большое место занимает Н. А. Добролюбов. Вниманию читателей предлагается одна из глав книги, рассказывающая о предсмертной поездке сольного и уже обреченного молодого друга и соратника Чернышевского в Италию, о его последних днях, кончине и похоронах.

   Добролюбов - давняя и нежная любовь Льва Славина. Он действующее лицо не только в романе о Чернышевском, но зримо к незримо присутствует в книгах о Белинском и Герцене. Так постепенно готовился писатель к работе над новым романом - о Добролюбове, завершающем задуманную тетралогию. В архиве его, наряду со многими законченными и неоконченными рукописями,- этюд о юности Добролюбова, в котором уже проступают отличительные черты будущего революционера, борца за высокие идеалы свободы и справедливости.

   Как ни одна из книг тетралогии, роман о Добролюбове беспокоил и тревожил Славина. При наших встречах он не однажды делился своими опасениями, говорил о трудности предстоящей работы:

   - В короткой жизни Добролюбова, в простом житейском смысле, как будто мало событий, он весь во внутренних борениях и исканиях. Он - сама духовность. Автору надо полностью раствориться в ней. Как и в книгах о Белинском, Герцене, Чернышевском, я местами превращаюсь в действующее лицо романа, выступаю собеседником своего героя.

   Славина восхищала духовная мощь этого несгибаемого, сильного человека, революционная устремленность так рано сгоревшей прекрасной жизни "невольника чести". Так и предполагал он назвать свой роман о Добролюбове.

   Славин гордился бессмертным подвигом своих героев, неистово служивших делу освобождения народа, гневно бичевавших рабство и неволю.

   - Мы все, как они, чувствуем свою связь с корнями духовной жизни нашего народа,- говорил он.- В этом смысле они - вечные наши современники.

   Современности должен был служить и роман о Добролюбове, к которому готовился Лев Славин в последние годы жизни.

  

   Добролюбов таял...

   Да, в этого розовощекого, двадцатипятилетнего гиганта, в этот образ несокрушимой крепости прокралась скоротечная чахотка.

   В Италию! Спасаться в ее лазоревую мягкость! Не сразу удалось преодолеть сопротивление больного, но все же в конце концов соединенными усилиями Некрасов и Чернышевский сломили его упрямство. И в конце мая тысяча восемьсот шестидесятого года Добролюбов из прокуренных комнатушек вечно влажного Петербурга вырвался к морю. Он не верил в свою смерть. Он беспрестанно подшучивал над ней: "А ну-ка приди, возьми меня!"

   Это был его излюбленный стиль. Свободная личность, ее достоинство, ее борцовские качества в стремлении осчастливить людей - вот его идеал, в противоположность смиренности, подчинению обстоятельствам. Из цензурных соображений он не называл этих обстоятельств. Но читатель хорошо понимал, в кого метит Добролюбов, когда говорит о пронырах, делающих карьеру, лебезя и угождая самодержавной власти:

   "...дрянь, кисель, тряпка; он может быть хорошим человеком, н"" только в лакейском смысле этого слова".

   Одна из последних шуток его в этом макабрическом роде была фраза в пред... нет, нет - пока еще не предсмертном, а только предотъездном письме: "...за границу за саваном по-оvал ".

  

   Добролюбов при всей пылкости своего темперамента держал себя сдержанно, даже скованно, соблюдал дистанцию между собой и собеседником. Только для некоторых женщин он делал исключение. Но и с ними он соблюдал необычную, пугавшую ииых неподвижность взгляда, устремленного куда-то вдаль, словно он прозревал дали, никому другому не видные. Находили в этом взгляде олимпийское величие. Но первая же улыбка, трогавшая его лицо, делала его ласковым, добрым и нежным и невольно вызывала зеркальную симпатию. Не застылость была преимущественным выражением на его лице. Не равнодушие. А проницательное спокойствие, хладнокровие мудрого. Можно было подумать, что перед вами не яростный молодой богатырь, л согбенный седовласый старец.

   И вот Добролюбов в поезде, уносящем его в Италию. Сидя в покачивающемся купе, под мерный стук колес он размечтался: "А вдруг я там встречу Герцена? Ведь он человек летучий. Как мне держаться в разговоре с ним, после всего, что произошло между "Современником" и "Колоколом"?"

   Теперь, когда страсти несколько поутихли, Добролюбов признался самому себе, что он не вовсе разлюбил Герцена. Разве можно так сразу похоронить первую любовь? "А ведь он сам еще в семинарии был излюбленным моим автором, и в общем он-то и есть первый источник всех взглядов, которые свойственны мне сейчас".

   Стакан с чаем в тяжелом бронзовом подстаканнике почти исчез в мощной ладони Добролюбова. После нескольких секунд колебания он влил туда изрядную струю рома из плоского флакона, который вслед за тем опустил в боковой карман сюртука, которым обзавелся специально для поездки за границу и с непривычки чувствовал себя в нем как-то неуютно.

   "Кстати,- продолжал он мысленный разговор с самим собой,- знает ли Герцен, что автор "Письма из провинции" - я?"

   В нервом же крупном городе (Добролюбов, впрочем, так торопился, что не дал себе труда уточнить, что это за город, неинтересно это было ему. Как и Чернышевский во время своей поездки в Лондон, он был больше занят своими мыслями, чем внешними впечатлениями,- да, внимание обоих этих не совсем рядовых путешественников было обращено вовнутрь себя, а не вовне),- так вот в этом городе он разыскал книжный магазин и купил там "Колокол" - номер, или, как сама редакция именовала свои выпуски, лист 64 от первого марта 1860 года.

   Нетерпеливо листая его, он добрался до страницы с "Письмом из провинции", подписанным: "Русский человек".

   Присев тут же на улице на скамье под акацией, он с жадным вниманием прочел предпосланное "Письму..." предисловие. Если бы оно даже и не было подписано "И-р" (то есть: "Искандер"), неподражаемое перо Герцена то и дело выдавало себя.

   Добролюбов хорошо помнит, как это все началось. Даже число и месяц. Недаром Чернышевский говаривал ему не без некоторого завистливого восхищения: "Память-то у вас, Николай Александрович, календарная..." Тем более что немедленно после возбужденного разговора с Некрасовым Добролюбов записал в своем дневнике под датой пятого июня 1859 года:

   "Сегодня в три часа утра Некрасов, воротясь из клуба, сообщил мне, что Искандер в "Колоколе" напечатал статью против "Современника" за то, что в нем предается поруганию священное имя гласности. В статье есть будто бы намек на то, что "Современник" подкуплен триумвирным бюро. Если это правда,- продолжает Некрасов,- то Герцен человек вовсе не серьезный. Так легкомысленно судить о людях в печати,- отмечал далее в дневниковой записи Добролюбов,- ужасно дико. Но чем более думаю я об этом известии, тем более убеждаюсь, что Некрасову только так показалось и что, в сущности, намека этого нет. Нужно поскорее достать "Колокол" и прочесть статью, а затем решиться, что делать. Во всяком случае, надо писать к Герцену письмо с объяснением дела. Меня сегодня целый день преследовала мысль об этом".

   И вот этот пресловутый лист сейчас в его руках; он сидит под зацветающей акацией, и ее аромат, в котором есть что-то чуть парфюмерное, мешает сосредоточиться.

   Он снова перечитывает те строки из "Письма...", которые ему дались с таким трудом, а их-то он и считает "шпицпунктом", как выражаются немцы, то есть главной мыслью "Письма":

   "Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить и ничто, кроме топора, не поможет! Эту мысль уже вам, кажется, высказывали, и оно удивительно верно, другого спасения нет".

   Вспомнил ли Герцен, прочтя эти строки, свой разговор с Чернышевским о топоре во время их свидания в Лондоне? Ведь это было так недавно! Он может понять это как намек на тот разговор и, пожалуй, даже посчитать, что автор "Письма" Чернышевский?

   Добролюбов поморщился: мысль об этом была ему неприятна. Как можно не замечать, что самый стиль "Письма", вот эта вот импульсивная порывистость характерны именно для него, для Добролюбова. Но ведь Герцен этого не знает. Не знает он и того, что Добролюбов сразу вызвался писать Герцену, как только узнал о его нападках на "Современник"..

   И написал. Ни с кем не советуясь. Даже с Чернышевским. И вручил письмо Николаю Серно-Соловьевичу, который уезжал в Лондон. Он ясно помнит этот момент. "Письмо" он написал быстро. Он едва успел поставить точку, как вбежал Серно-Соловьевич, как всегда, несколько перевозбужденный. Все его миниатюрное, изящное существо дышало нетерпением. Они обнялись. Он сунул "Письмо" в карман и выбежал.

   Глядя тогда ему вслед, Добролюбов подумал, что есть что-то верное в догадках Чернышевского о душевной неуравновешенности Серно-Соловьевича. Николай Гаврилович как-то сказал:

   - Зто у него наследственное. Мать была, что называется, с придурью. Ее взбалмошность выходила за пределы нормального...

   Бессознательно сминая в руке "Колокол", Добролюбов задумчиво брел на вокзал. Он устал. Вагон ему представлялся родным домом. Он хотел отдохнуть от мыслей. Они не оставляли его. Он длил свой воображаемый разговор с Герценом, он не мог прервать его.

   "Вы испуганы революциями. Не отрицайте! Вы видели кровь в сорок восьмом году, и она ужаснула вас. Вы сами писали в вашем "Предисловии" к моему письму: "Июльская кровь вошла у меня в мозг и нервы, я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови..." Да! Вы стали врагом насилия. Вы отныне не за восстание, а за врастание. Так, так! За мирное врастание в реформы. Вы изменили революции ради эволюции... И напрасно вы щеголяли в своем разговоре с Чернышевским своим пристрастием к топору. Ведь вы упорно всегда и везде с какой-то маниакальной яростью выкрикиваете "антитопорные" возгласы. Куда девался ваш боевой дух? Несмотря на вашу ультрареволюционную фразеологию, вас неудержимо влечет в отступление..."

   Добролюбов, продолжая маленькими шажками прогуливаться вдоль вагона, поспешно листал "Колокол".

   "Вот эти слова в предисловии к моему "Письму...": "В наше бойкое время нельзя давать много места междоусобному спору..." Александр Иванович, наоборот: надо!"

   Добролюбов в увлечении беззвучно шептал эти слова:

   "Надо, Александр Иванович! А вас все время тянет к мирным, к бескровным исходам. А они-то мирные, ничего не решают, только наводят глянец, а иод ним прежние язвы. И на ваш призыв - не к топору, а к метлам - мы отвечаем: мы не дворники, мы борцы!

   И уже, взявшись за поручни и занося ногу на ступеньку в вагон, он заканчивает свою предполагаемую беседу с Герценом:

   "Я не постесняюсь повторить ему то, что я писал в "Письме": "Вместо грозных обличений неправды с берегов Темзы несутся к нам гимны Александру II". В самом деле, что за странное снисхождение, род слабости к царю, который якобы "ничего не оставил от военно-смирительного управления его (Николая I.- Л. С.), кроме сторожей, истопников и привратников". А узилища, в которые ввергнуты десятки и сотни революционеров и студентов! Правда, Александр Иванович, вы могли бы для своих сатирических стрел избрать более достойную мишень!"

   В вагоне, опустив свое тяжелое тело на пружинистый диван, Добролюбов продолжал свой неутихающий разговор, конечно мысленный, с образом Герцена:

   "Резко! Пожалуй. Что ж, пускай он обидится. Да он, наверно, уж и так обиделся на слова мои в "Письме": "...пробуждение недалеко, царские шпицрутены... разбудят Россию скорее, чем шепот нашей литературы о народных бедствиях, скорее мерных ударов вашего "Колокола"".

   Поезд дернул и тронулся. Преодолевая наплывающую дремоту, Добролюбов шептал про себя беззвучно:

   "Да, я все это ему повторю, если увижу его. Все-таки как жаль, что тогда в Лондон вместо Чернышевского не поехал я! Николай Гавриилович не смог прошибить стену, возникшую между ними. Я - смог бы! Понял ли Герцен, что мое "Письмо из провинции" это прямой ответ на его "Very dangerous"?

   Одного только не знал Добролюбов. Да и не мог знать. А не знал он о том восторге, в какой привело Герцена "Письмо из провинции". Это отозвалось даже в письме Герцена к сыну. Увлеченный революционной энергией "Письма", Герцен, забыв о своих колебаниях, приводил Сашеньке Герцену "Письмо" как поучительный пример, как руководство в жизни:

   "...в России,- писал он,- идет борьба... эта борьба отталкивает слабых, а сильных именно потому и влечет, что эта борьба на смерть... ты ссылаешься на письмо в "Колокол" - разве он его окончил тем, чтобы бежать или лечь спать? Он его окончил боевым криком".

   Вот этот боевой крик:

   "Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей, не вам ее поддерживать".

   Добролюбов с удовольствием мысленно повторил эти слова, не заглядывая в "Колокол": он знал их наизусть, как, в общем, и все "Письмо". Оно прочно отгравировалось у него в памяти. Ведь это в сущности была его программа жизни, его и Чернышевского.

   И он подумал:

   "Я не вижу Николая Гаврииловича сутки, а мне уже тоскливо без него..."

   Он вздохнул, покачал головой. Ему стало грустно при мысли, что он еще долго не увидит Чернышевского.

   Потом пожал плечами с досадой. "Ладно, спать!" Он встал, прикрыл окно, резкая струя ночного сырого воздуха обдала его.

   Он закашлялся. Что-то колючее, теплое подымалось к горлу. Он согнул свое объемистое тело над широкой пепельницей и сплюнул.

   В слюне была кровь.

  

   В Италии Добролюбов не сидел сложа руки. Здесь, как и всюду, он не щадил своих сил. Работая, он доходил до изнеможения. Он расходовал капитал своего здоровья со щедростью миллионера.

   У Чернышевского, впрочем, было свое мнение на этот счет... "Не труд убивал его,- сказал он,- он работал беспримерно легко,- его убивала гражданская скорбь". Николай Гавриилович был, конечно, прав, когда, согласно своим убеждениям, переносил угасание Добролюбова из сферы физической в сферу политическую.

   В общем, не помогла Добролюбову Италия: слишком поздно стал он заботиться о своем здоровье, подкошенном лишениями и страстями. Ему мнилось, что силы его неисчерпаемы. Задор молодости соединялся в нем каким-то диковинным образом с рассудительностью умудренного опытом старца. В нем словно сосуществовало несколько возрастов.

   Из Италии он прислал в "Современник" несколько статей. Главным образом - о местной политической жизни и ее руководителе графе Кавуре. Это были, в сущности, памфлеты, притом блестящие. Едкость сатирика сочеталась в них с проницательностью политического деятеля. Сквозь обличения итальянских либералов, размахнувшихся на обещания всяческих реформ, но вскоре убоявшихся призрака революции, явственно проглядывалась наша расейская действительность 60-х годов, и никакие придирки цензуры не могли выправить этой "крамольной" аналогии.

   Цензура цензурой, ей-то на роду написано затаптывать вольное слово. Но то, что к этой неблаговидной операции приложил руку Тургенев, показалось широкой публике неожиданным.

   А неожиданного, в сущности, в этом ничего не было, ибо давно уже Иван Сергеевич ждал подходящего случая посчитаться с Добролюбовым за его беспощадную критику романа "Накануне".

   Тургенев некоторое время отрицал, что под видом Базарова в романе "Отцы и дети" он пытался изобразить Добролюбова, вложив в этот образ - окарикатуренный, даже отчасти опошленный образ (сама эта рыночная фамилия уже приговор!) - не только идейную рознь между собой и Добролюбовым, но и обиду автора, ущемленного критическим отзывом о своих произведениях.

   Все это, однако, не так просто. Возможно, что в фамилии Назаров действительно есть оттенок осмеяния,- может быть, в смысле: "Базар житейской суеты". Конечно, ставить знак равенства между Базаровым и Добролюбовым только потому, что они оба разночинцы, нельзя. Сам Тургенев писал поэту Случевскому в том же 1862 году, столь насыщенном чрезвычайными для России событиями:

   "Вся моя повесть направлена против дворянства, как передового класса... Базаров в одном месте у меня говорил (я это выкинул для цензуры) - Аркадию... "Твой отец честный малый; но будь он расперевзяточник - ты все-таки дальше благородного смирения или кипения не дошел бы, потому что ты дворянчик..."

   Однако талант художника иногда оказывается в противоречии с его волей. В этом и есть сокровенная, лукавая и непреодолимая мощь таланта.

   Тургенев как-то признавался: "Ни отцы, ни дети" - сказала мне одна остроумная дама по прочтении моей книги: - "вот настоящее заглавие вашей повести - и вы сами нигилист".

   В этом несколько неожиданном признании Тургенева,- а он, надо полагать, пожалел о своей откровенности - есть что-то, извлеченное из самых глубинных пластов сознания художника: Тургенев, как каждый большой писатель, находил материал для изображения своих героев, в том числе и отрицательных, не только во внешнем мире, но и в недрах своей души.

   В образе Базарова - Добролюбова заметны черты влюбленности художника в свое создание. Да, в известной мере Тургенев был влюблен в Добролюбова, но не встретил взаимности. Образ Базарова это не только месть отвергнутого поклонника, но признание в любви - увы! - попранной. Чернышевский понимал это и в связи с этим любил вспоминать характерную черту в отношениях между Тургеневым и Добролюбовым: "...Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: "Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами...", встал и перешел на другую сторону комнаты... После множества таких случаев Тургенев отстал, наконец, от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым... со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону".

   В ответ на упреки Чернышевского Добролюбов говорил:

   - От Тургенева исходят флюиды скуки. Как вы этого не чувствуете, Николай Гавриилович! Я увядаю в его обществе. Завидую вам: вам как-то интересно со всеми. Завидую и восхищаюсь. Как вам это удается?

   Чернышевский отвечал улыбаясь:

   - В каждом человеке есть интересная сердцевина. Доберетесь до нее, и вам станет интересно.

   Добролюбов пробовал. Но по нетерпеливости своей натуры бросал это на полдороге. Он завидовал Чернышевскому и в другом, едва ли не более важном. Он признавался, что он порой не может выбраться из плена своих страстей. Панаева, с которой он вел этот разговор,- его тянуло к ней,- сказала:

   - Это у вас от молодости. Пройдет!

   Добролюбов покачал головой довольно сокрушенно:

   - Смотрите на Чернышевского. Вот человек, который свободен от всяких прихотей жизни,- не так, как мы все их рабы, но, главное, он и не замечает, как выработал в себе эту свободу...

   "Итальянские" статьи Добролюбова восхищали Чернышевского. Немедленно он их слал в набор. Нет сомнения, что оба они - и Добролюбов и Чернышевский - были бы глубоко удовлетворены, если бы знали, что такого же, как и они, мнения о Кавуро был Маркс, писавший, что единомышленником Кавура била "вся буржуазная и аристократическая сволочь Италии".

   Но если Добролюбов чувствовал себя в Италии бесконечно одиноким по одному тому, что он был оторван от общения с Чернышевским, то подобное же чувство осиротелости испытывал и Чернышевский.

   Николай Гавриилович считал Добролюбова много талантливее себя. В "Прологе", изображая Добролюбова под фамилией Левицкий, Чернышевский замечает о нем: "Пишет превосходно, не то, что я: сжато, легко, блистательно...". То есть косвенно он корит себя за некоторые особенности своего слога, отчетливо им сознаваемые: многоглагольность, тяжеловесность, притушенность, в противоположность "сжатости, легкости, блистательности" Добролюбова.

   И тут же спешит добавить, что достоинства пера Левицкого - Добролюбова отнюдь не только формальные: "но это хоть и прекрасно, пустяки, разумеется,- дело не в том, а как понимаешь вещи... Все понимает, как следует..."

   Мнение Добролюбова бывало иногда решающим для Чернышевского и заставляло его пересмотреть и даже изменить свое отношение к иным произведениям. Так случилось с "Обломовым". Ведь прямо к нему относятся следующие строки из неоконченной повести Чернышевского "История одной девушки", где Николай Гавриилович рассуждает о разных типах авторов:

   "...иной, например, восхищается лежанием на боку; разберешь его панегирик заспанному ленивцу, и публика, и сам он увидит, что тунеядство и сон не особенная добродетель..."

   К этим презрительным словам Чернышевский сделал такую сноску:

   "Само собою это место, относящееся к Обломову и статье Добролюбова о нем, должно выбросить, если автор "Обломова" ведет себя честно".

   Замечание это вызвано статьей Добролюбова об истинном значении замечательного романа Гончарова и того явления в русской жизни, которое стало известно под именем "обломовщины".

   Посылая Добролюбову для рецензии одну из книг, Чернышевский в своем кратком письме тоном добродушной шутливости маскирует упрек:

   "Я боюсь и посылать Вам эту книгу, опасаясь, что Вы обратите на нее жолчь, которой преисполнены. Это убьет меня. Пощадите мою жизнь - она нужна для того, чтобы я написал ту повесть, в которой я хочу изобразить Вас".

   Здесь есть и иронический намек на статью Герцена "Желчевики"... Есть здесь и первая по времени заявка на "Пролог",- Чернышевский уже видел в Добролюбове прототип Левицкого. Есть здесь и точность наблюдения - замечание об острополемическом нраве Добролюбова. Но есть надо всем этим большая любовь к Добролюбову. Недаром самая подпись не совсем шаблонная: "Ваш преданнейший Н. Чернышевский".

  

   13 июля 1861 года, возвращаясь из Италии, Добролюбов сделал краткую остановку в Одессе. Он чувствовал себя неплохо. Легкое нервическое состояние он относил за счет понятного волнения: он возвращается из порядком надоевшей ему Италии - на родину, в Петербург, в "Современник", ко всем любимым, и прежде всего к Чернышевскому.

   Если бы только не это противное свербение в груди... Вот опять подступает...

   Он подошел к умывальнику. Нагнулся, чтобы откашляться, выдохнуть из себя это томительное царапание в груди. Кашлянул. И ужаснулся: кровь широкой струей хлестала из него...

  

   Август и сентябрь он еще держался. Работал, шутил, правда несколько напряженно, делал визиты и старался не замечать сочувственных взглядов. Слабость одолевала его. В октябре он сдался и слег. И более не вставал. Панаева была при нем неотступно.

   Добролюбов не сводил с нее глаз и украдкой утирал слезы.

   - Вы плачете? - забеспокоилась она. Он покачал головой.

   - Это напоминает мне детство,- сказал он.- Я был хворый мальчик и часто страдал бессонницей; мать, бывало, ночью придет посмотреть на меня и, увидя, что я не сплю, сядет около меня, и мы разговариваем.

  

   Умирая, он звал какого-то Федю Василькова.

   - Я не хотел бы умереть, не увидев его,- пролепетал он коснеющим языком.

   Никто не знал, кто это. Потом от товарищей Добролюбова узнали, что это был друг его ранней юности и в свое время еще в семинарские годы сыграл в его жизни такую же роль, как когда-то Лободовский в жизни Чернышевского.

   Падал не то тающий снег, не то мерзлый дождь. Теснились между могильными холмиками. Всем хотелось быть поближе к разверстой яме в ожидании речей. А ведь было человек двести, не менее. Гроб опускали медленно, на канатах.

   Заговорил Некрасов, голос его, хоть глуховатый и прерывающийся, разносился далеко.

   - Добролюбов была сама юность, юность нашей родины, юность наших надежд... Бедное детство в доме бедного сельского священника, бедное полуголодное ученье, потом четыре года лихорадочного неутоленного труда, и наконец год за границей, проведенный в предчувствиях смерти,- вот и вся биография Добролюбова...

   Цензор Бекетов шепнул рядом стоявше