Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

очитал "Царю небесному", пожелал отцу доброй ночи, разделся, лег и сразу же заснул.

   И вчерашний день возвратился к нему. Свистел ямщик, и буланые кони-львы несли их - его и Фенечку - по заметим и сугробам, по дорогам и перелескам, мимо высоких пылающих костров и елей. За ними гнались страшные синие, красные рожи, и Фенечка обмирала и прижималась к нему. Он метался во сне, стонал, вздыхал - по его лицу проходили тучи, огни костра, тени дубрав, и отец, глядя на него с другой кровати, хмурился и думал, что не в дьячковского внука, не в поповского сына, а в какого-то проезжего молодца выдался его первенец. Нет ему дела ни до родного гнезда, ни до семьи, ни до отца-матери, ни до сестер-братьев. Только бы крылья у него окрепли, и тогда только его и видели. Прощай, город на Волге! Здравствуй, город на Неве! Впрочем, до этого еще четыре года - всякое за это время может случиться. Посмотреть бы с того света, что будет с ним через 20-30-40 лет! Да, посмотреть бы! Подивиться или порадоваться. Но вот беда - того-то света, кажется, нет. Пустота там. Яма. Очень сомнительное это дело - смерть! Ох, какое же оно сомнительное!

  

  

   Отворилась дверь, и просунулась голова Лебединского. Было розовое, снежное и серебристое утро.

   - Преосвященный! - шепнул он.

   Николай слышал, но не двинулся, а отец сразу вскочил, распахнул шкаф, достал рясу, камилавку, сапоги.

   - Где? - спросил он, одеваясь.

   - Разоблачаются.

   Возле двери стояли жена смотрителя, два тихих мальчика ее и пономарь, его зачем-то захватил с собой Лебединский.

   - Скорее, скорее,- повторял протоиерей.

   За дверью уже слышались голоса и шаги. Преосвященный о чем-то спрашивал, а ему отвечали.

   - Выходим,- почти панически шепнул Лебединский.- Сударыня, возьмите детей.

   Они вышли, а Николай остался и прильнул к дверной щели.

   По коридору уже двигалась целая процессия. Первым бежал рысцой смотритель, за ним шествовал Преосвященный, сбоку Преосвященного трусил Лебединский, за Лебединским шагал отец, за отцом плелся Крылов, за Крыловым же, ко всему равнодушный, ничем не встревоженный, шел пономарь, за пономарем жена смотрителя. Смотритель, как царские врата, пышно распахнул двери гостевой. Владыка вошел, остановился перед образом Владимирской богоматери. Крестился он широко и размашисто - так, что чувствовалось: это обращается к Богу Персона! Простые иереи так крестятся только во время службы. Был владыка высок, строен, худощав и не так чтобы уж очень стар, вряд ли ему намного перевалило за полсотни - покойный Иона был куда старше. Лицо же Преосвященного Николаю запомнилось сразу (он поглядывал в дверную щель). Прямой нос, мощный, но гладкие черные брови, холодные светлые глаза - такие глаза все подмечают и все удерживают в себе. В общем, красивое и значительное лицо. Неприятны были только его неподвижность и замкнутость да еще оливковая желтизна, такая тонкая и светлая, что она напоминала лак старинных портретов хищных неблагожелательных стариков с недобрым ястребиным огнем в глазах. Но владыка вдруг выпрямился, отошел от образа, поглядел на всех и улыбнулся. И сразу все его лицо осветилось.

   - Который теперь час? - спросил он у Лебединского. Голос был мелодичный, мягкий, глубокий.

   "Ну слава Богу,- подумал Николай,- ничего, проживем!" Лебединский вынул из кармана часы, Преосвященный тоже.

   - А я вам сейчас скажу, который сейчас час в Москве,- сказал он весело.- В Москве сейчас семь часов десять минут утра.

   - И у нас столько же,- сказал Лебединский обрадованно,- мы же на одной долготе с Москвой живем.

   - Да, долгота-то одинаковая,- согласился владыка. "Я же люблю его",- быстро подумал Николай.

   - Может, чайку с дороги, ваше преосвященство,- осмелился отец.

   Он стоял вспотевший, красный от волнения и напряжения, и было видно, как ему хочется вставить хоть одно слово. Но протоиерей не давал и заговорить. На все вопросы отвечал он один. Крылов же вообще стоял в углу и молчал.

   - Да нет, подождем уж до города,- ответил владыка,- садитесь, отцы! А там у вас кто? - легким, почти юношеским шагом он подошел к двери и распахнул ее.- Ну-ка, господин, пожалуйте сюда,- сказал он весело, взял за плечи Николая и провел в гостевую.- Да там еще кто-то стоит. Идите, идите все сюда! Я всех хочу видеть!

   Вошли ямщики - обратный, подменный и курьерский - тот, кого специально держали для казенной надобности.

   - Ты кто же такой? - спросил владыка Николая.

   - Сын этого священника,- опять опередил отца Лебединский,- семинарист.

   Владыка положил руку на плечи Николая и заглянул в его глаза. Взгляд был глубокий и неподвижный. И тут Николай понял, что владыка может быть совсем иным - язвительным, непреклонным и даже жестоким. И не дай Бог сделать что-нибудь не по его. Или даже просто с чем-нибудь не согласиться.

   - Фамилия? - спросил владыка.- Добролюбов? Хорошая фамилия. Хорошо, если бы у нас все были Добролюбовы. Так?

   Он спрашивал мягко, но настойчиво и все давил и давил Николаю на плечи.

   - Так,- ответил Николай.

   - Но не только одним именем,- поднял палец владыка,- но еще и... Чем?

   - Делами, ваше преосвященство,- быстро ответил Николай. Владыка отпустил его плечи.

   - Да, и делами, семинарист,- и уже по-простому, мирскому перекрестил Николая и поднес к его губам наперстный крест. Потом повернулся к отцу и задал ему несколько быстрых определительных вопросов - в какой церкви он служит? Давно ли? Велика ли семья? Велик ли его приход? На ком женат? Каковы доходы? - Так,- сказал он, выслушав все, и взглянул вопросительно на Лебединского.

   Тот понял, сделал знак, и ямщики потянулись за благословением. Но им крест владыка уже не давал. Потом он резко отвернулся, махнул рукой, и опять Лебединский сразу понял и что-то негромко сказал. И комната сразу очистилась, осталось только духовенство и Николай.

   - Указы для меня есть? - спросил владыка, усаживаясь в кресло и поглаживая подлокотники.

   - Целых три, ваше преосвященство,- ответил Лебединский.

   - В одном будет манифест о бракосочетании великого князя,- сказал владыка.- Когда же нам его огласить? Наверное, уж в субботу или даже в воскресенье. Как полагаете?

   И тут из угла раздался голос отца Крылова:

   - Ваше преосвященство, в субботу и воскресенье никак нельзя.

   Владыка повернулся всем телом к Крылову. А тот уже ошалел от своей смелости, лицо и губы у него подрагивали, он улыбался, а руки мельтешили.

   - Что же так, отец? - спросил владыка добродушно.- Почему нельзя?

   - Так ведь,- тут Крылов даже позволил себе улыбнуться,- так ведь в понедельник, ваше преосвященство, трехдневный звон.

   - Ах да, да,- вспомнил владыка и улыбнулся тоже,- в самом деле, чистый понедельник! Так, значит, отслужим в пятницу, так, что ли? - Он словно советовался.

   - Так, ваше преосвященство,- проблеял Крылов.

   Поговорили еще о положении дел в епархии, о семинарии и даже каким-то образом коснулись журналиста Николая Надеждина.

   - Это наш ученый муж,- сказал Преосвященный и повернулся к Николаю:- Пойди-ка ты, господин, скажи моим, чтобы лошади были готовы.

   Лошади давно уже были готовы, и вместе с Николаем в гостевую вошел служка.

   - Ну что ж, поедем,- сказал владыка и поглядел на духовенство.- Ну вот только расставаться-то с вами больно не хочется, может, разместимся как-нибудь?

   Ему никто не ответил, да он и не ждал, конечно, ответа. Перекрестил присутствующих еще раз и пошел к выходу, а в коридоре уже стоял протоиерей с шубой наготове.

   Тут владыка что-то вспомнил и нахмурился.

   - Поезжайте за мной,- приказал он.- Только никого не оповещайте. Шума не терплю.- Он взглянул на Николая.- А семинарист как, тут остается?

   - С нами едет,- наконец-то смог ответить отец.

   Владыка кивнул головой и вышел. Николай тоже вышел, но во двор не пошел. А оттуда слышались голоса. Что-то говорил кучер, что-то ему отвечал владыка, что-то елейное не проговорил, а пропел Лебединский. "Паяс", "шут гороховый",- словами отца подумал Николай.

   Звякнула сбруя, хлопнула дверца кареты, ржанули упрямые, и вдруг дверь опять стремительно распахнулась и влетел побледневший Лебединский, а за ним отец и Крылов. Все они бросились к Николаю, схватили, завертели, затолкали, вытащили в прихожую и стали поспешно одевать. Лебединский надел ему калоши, Крылов фуфайку, отец держал пальто.

   - Владыка тебя зовет, скорей, скорей,- шептал Лебединский,- Скорей.- И они почти вынесли его на улицу.

   Из дневника.

   "...Вероятно, им представилось, что он хочет посадить с собой меня! Лебединский раз двадцать повторил мне: "Смотри же, ничего не говорить - ни худого, ни хорошего!.. Молчание - первое условие, иначе беда всем будет!.. Смотри же, молчать, говорить как можно осторожнее". Страшный испуг выражался в его лице и голосе. Да и я сам испугался почти так же, как он. Бегом прибежали мы к коляске, и так как мне было сказано, что мне нужно ехать с преосвященством, то я хотел было уже влезть в карету. Но мой отец счел за нужное сказать сначала: "Мой сын здесь, ваше преосвященство. Что изволите приказать?" Преосвященный нагнулся немного ко мне и сказал:

   "Чтобы быть истинно Добролюбовым, надобно молиться Богу... Вот тебе молитвенник!.." - и он благословил меня им. Я поцеловал его руку и поклонился. Он прибавил: "Только за этим я призывал". Я поклонился еще раз, дверцы кареты захлопнулись, и он поехал, а за ним и мы...

   ...Прямо от преосвященного протоиерей Лебединский заехал к нам, чтобы посмотреть, что подарил мне Преосвященный. Но он не застал меня, потому что я пошел показать и рассказать все к моей матушке и к одному из учителей моих - Л. И. Сахарову".

  

  

   Преподавателя естественной истории и сельского хозяйства Леонида Ивановича Сахарова за глаза в семинарии звали Бюффоном. Это была фамилия великого зоолога и директора королевского зоологического сада в Париже. Самая большая комната в доме Леонида Ивановича называлась коллекционной. В шкафах, на полках и тумбочках стояли "страсти". Так называла молодая прислуга Бюффона Калерия чучела волка, филина, орлов и ястребов, банки с заспиртованными летучими мышами, змеями и гадами, ощеренный скелет рыси, костяк человека и коробки с бабочками и рогатыми жуками. Все летние каникулы Сахаров пропадал с ружьем, сачком и ботанизиркой в заволжских просторах. Жег там костер, варил уху в дочерна обгорелом котелке и возвращался усталый, голодный, грязный и счастливый. А помогали ему четыре семинариста, в том числе Валерьян Лаврский и Николай Добролюбов. И какие же чудесные прогулки совершали они тогда - то пешком, то в лодках, то по заводям, то по холмам! В эти дни Николай впервые полюбил природу - то грустное счастье, тот покой и светлую печаль, которая всегда посещает тебя после свидания с тихими полями, холмами и безмолвной рекой. Он научился понимать и ценить ущербную красоту осени, когда сентябрь гонит по траве и дорожкам желтые, оранжевые, красные и фиолетовые с каким-то даже металлическим окалом стаи листьев, а мокрые рога и рогатки веток качаются и гудят под сырым волжским ветром; яркую и броскую красоту тяжелых тугих красных и оранжевых кистей бузины и рябины, а на них стайки по-осеннему сытых медлительных и солидных дроздов. Полюбил он также прозрачную лунную тишь ночи, когда все словно застыло, все зелено и сине, река течет бесшумно, лист не шелохнется, дорога не пылит и, насколько хватает глаза, пустота и свобода. Ни прохожего, ни проезжего, только разве пролетит летучая мышь, петух прокричит что-то свое со сна, и снова тишина, тишина.

   А лето он не любил - оно его раздражало.

   В коллекционной что-то горело и кипело. Дверь в нее была полуоткрыта. Он вошел. Валерьян Лаврский и Леонид Иванович без пиджаков, в одних сорочках сидели за столом, а перед ними на листе аккуратными рядами лежали распятые бабочки. Стол был некрашеный, широкий, из разряда кухольных. Горела огнем 25-линейная лампа, Лаврский и Сахаров осторожно брали за булавку одну за другой бабочку, осматривали их и то натыкали на пробку и переносили в коллекционный ящик, то просто вытаскивали булавку, а бабочку выбрасывали.

   Когда Николай вошел, Леонид Иванович посмотрел и покачал головой:

   - Что же запоздали-то? Ну садитесь, садитесь. Я Калерии яишенку с луком заказал, вот сейчас кончим, а то с полдня сидим не разгибаемся.

   - А что такое? - спросил Николай.

   - Да вот пожинаем плоды своего небрежения, как говорит наш Паисий. Поленился как следует протравить ящик да заклеил его неплотно, ну и завелась всякая дрянь. Половину теперь приходится выкидывать, а то все пропадет. А жаль! Такие красавцы есть! Вот, например...- Он осторожно за булавку поднял оранжевого мотылька. Это был великолепный экземпляр махаона с распущенными узорчатыми крылышками, выкроенными так точно и остро, что, казалось, об них можно обрезаться, с черными пиками на концах их.

   Под лампой мотылек сверкал и переливался, как дорогая мозаика, то багрянцем, то темно-синими зеркальцами, такими насыщенными, что синева их ударяла в чернь, то чистой желтизной, и вообще был он таким ворсистым, что по нему, как по вышивке, хотелось провести пальцем.

   - Ну хоть этот красавец цел,- сказал Сахаров, передавая бабочку Лаврскому.- Наколите ее посредине. Рядом придется поместить аврору или кофейницу. Иначе не поместятся. Так что же вы так припоздали, Николай Александрович?

   - А Николай Александрович сегодня с папенькой ездили-с его преосвященство встречать,- усмехнулся Лаврский.

   Тон был не злой, но с легкой подковырочкой.

   - Ах так, значит, все-таки наконец приехал владыка. Ну, ну, каков он? - спросил Сахаров заинтересованно.- Рассказывайте!

   Рассказывать под насмешливым взглядом Лаврского не хотелось. Насмешек его Николай боялся по-настоящему. Поэтому он только пожал плечами.

   - Человек.

   - Ну, конечно, не архангел Гавриил,- ржанул Лаврский.- Хотя ангельский чин, кажется, имеет.

   Николай опять пожал плечами.

   - А при чем тут это?

   - А при том. Помните у Пушкина: "Я телом ангел, муж душой - но что ты делаешь со мной - я тело в душу превращаю". Вот и про этого святителя тоже кое-что говорят подобное.

   К такому тону Лаврского Николай привык давно - но сейчас он ему очень не понравился.

   - Во-первых, у Пушкина не ангел, а евнух,- сказал он сухо,- а во-вторых...

   - А неважно, неважно,- отмахнулся Валерьян,- это по-разному в разных списках читается. А потом: разве ангел не евнух? Ведь Паисий объяснял нам, что у ангелов нет пола, значит...

   Паисий, профессор богословия, был анекдотически глуп, самонадеян и невежествен. Про него по семинарии ходили сотни анекдотов. Но, кажется, пол ангелов он все-таки не выяснял.

   - Не знаю, не слышал,- поморщился Николай.- Но как же, не зная человека, вы беретесь судить о нем? А ведь, кроме того, он наш владыка.

   - Ну вот и пошла, полезла наша родная нижегородская семинария,- махнул рукой Лаврский,- он - владыка! Да что-то уж больно много владык развелось у нас! Человек должен быть сам себе владыка, а он обязательно какого-то еще себе на шею сажает.

   Николаю вдруг стало по-настоящему жарко. Он вынул из кармана молитвенник и протянул Лаврскому.

   - А к чему это мне,- пожал плечами Лаврский,- я эти штуки...- И вдруг понял и вскрикнул: - Ах, значит, вы им взысканы лично? Увидел и отметил? Ну, тогда другое дело. Да, это уж не за бабочек благодарность получать.

   Николай быстро взглянул на Сахарова. Стрела метила в двух, даже в трех человек. Леонид Иванович, жертвуя свою коллекцию правлению семинарии, приложил к ней письменно благодарность четырем своим помощникам - Лаврский и Николай были в их числе. Однако Сахаров как будто ничего не расслышал или не понял. Он взял из рук Николая молитвенник и стал его листать.

   - А вы, Леонид Иванович, хорошенько посмотрите,- сказал Лаврский,- может, там через каждые десять листиков по синенькой. А что? Очень может быть. Вы знаете историю станционного смотрителя и его императорского величества, ныне благополучно царствующего?

   - Валерьян Викторович,- с мягким укором покачал головой Сахаров.

   - Да нет-нет, я не какой-нибудь там пасквилянт,- засмеялся Лаврский,- Это анекдот самый что ни есть патриотический, с верноподданнической слезой. Можно?

   - Ну к чему?

   - А для примера и поучения. Так вот. Следует ныне благополучно царствующий император Николай I по проселочной дороге, и попадается ему станция, такая милая, захудалая, но все равно изволил остановиться и милостиво проследовать в комнаты. А на пороге смотритель ни жив ни мертв:

   - Ва-ва-ва...

   - Ну, ну, не обмирай, что я, волк, что ли? Вот принимай гостя, показывай, как живешь, как служишь.

   Ну, все кругом беленькое, чистенькое, везде иконы с лампадками, а на столе в хозяйских покоях - библия.

   - Что, священное писание читаешь? - спрашивает государь.

   - Так точно.

   - И часто?

   - Каждый день после работы, ва-ва-ва...

   - Похвально. И доколе же дочитал?

   - Четвертую книгу судей кончаю, ва-ва-ва...

   - Молодец, хвалю! Пришли ко мне адъютанта.

   Вошли прислуга с шипящей сковородой и Лаврский.

   - Ну что же,- сказал хозяин, снимая фанерный лист со стола и засучивая рукава,- закусим, господа, после трудов праведных. А мне по грехам и по человеческой слабости, кроме того, еще положено...- И он щелкнул по запотевшему со слезой графинчику. Рядом с ним стояла рюмка. Одна.

   - Вас, господа, не угощаю, ибо еще успеете. Это уж мне по старости лет.

   Про старость он говорил всегда. И когда, бывало, с сачком и ботанизиркой выходил на охоту за бабочками, то обязательно надевал мундир. "А то захватят и высекут,- подмигивал он своим ученикам,- это на старости-то лет! Опозорю семинарию!" И верно, если бы его без мундира захватили в чужом саду, когда он, забыв все, топтал грядки, ломал кусты, то доставили бы в часть. Нижний Новгород был грязный, сонный, пьяный городишко. Весною или осенью по нему ни проехать ни пройти. Будочника не докличешься, околоточного не найдешь, но нравы в нем были строгие, а полиция суровая. И если невзначай без чинов и бумажек попадешь ей в руку, то не обессудь - и в холодной насидишься, а то еще и так спину распишут для памяти, что неделю будешь ходить и почесываться. i Сахаров сел за стол, налил себе полную рюмку, опрокинул ее, крякнул, зажевал хлебной корочкой, налил и опрокинул сразу же вторую, отставил рюмку и взглянул на своих учеников.

   - А впрочем, господа...- начал он неуверенно.

   - Нет, Леонид Иванович, благодарствуем,- достойно и строго отрезал Лаврский,- я уж лучше про государя императора доскажу. Значит, через какое-то время едет его величество обратно. Останавливается на той же станции. Смотритель опять на крыльце.

   - Здравствуй, служба!

   - Здравия! Желаем! Ваше! Императорское! Величество! - значит, уже осмелел.

   - Ну как, читаешь библию-то?

   - Так точно! Ваше! Императорское! Величество!

   - До коего места дошел?

   - "Притчи Соломоновы" кончаю.

   А это, как вы знаете, еще этак 400 страниц!

   - А молодец! Молодец! Пойдем-ка!

   Прошел, взял библию, стал листать, а там через каждую главу по красненькой, по красненькой!

   - Вот видишь, служба, как государя-то обманывать,- покачал головой государь.- Не врал бы мне, все они твои были бы, а теперь они опять мои! Я их нищим по дороге раздам. Они хоть праздно живут, Христа помнят, каждую минуту его поминают.

   С тем и уехал государь. А смотритель так и остался с библией, но без красненьких.

   Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал:

   - Ну, то государь император, у него и ум государев... государственный.

   - Да, а у наших владык за нас, молитвенников и печальников, мозг консисторский, сиречь канцелярский, впрочем, и с царем Николаем, наверное, тоже байка,- вздохнул Лаврский.

   - Почему? - спросил Николай взрывчато.

   - А не любит, говорят, наш помазанник божий деньги-то бросать на ветер. У него копейка на счету. Ну ладно, анекдот анекдотом, то ли был, то ли не был, а вот вы про молитвенник расскажите. Как он у вас все-таки оказался? Такие награды спроста не даются. А? Леонид Иванович?

   - Да,- протянул Сахаров,- да, любопытно. Молитвенник. Очень любопытно.

   Пришлось рассказать все. Лаврский слушал, опустив голову, а потом спросил:

   - А вы все это не записали? Ну как же, писатель, и упустили эдакое. Ведь готовая сценка из "Ревизора" или "Мертвых душ". Как это вас Лебединский учил? А? Повторите-ка, я забыл.

   Николай промолчал.

   Сахаров усмехнулся и сказал:

   - "Ничего не говорить. Ни худого, ни хорошего. Молчанье первое условие - иначе пропали". Ах ты...

   - Видите, даже хорошего тоже нельзя сказать,- зло улыбнулся Лаврский,- знает профессор, какое у нас хорошее. Говорите, с лица спал? Так что же тогда о нас-то, грешных, говорить?

   - Вот так вы никому и не верите,- сказал Николай невпопад, но больно его уж взрывал тон Валерьяна.

   - Нет, почему же,- пожал плечами Лаврский,- а вам, например, или Леониду Ивановичу очень даже верю.

   "Да,- подумал Николай тяжело,- остер и злоязычен. Над всем смеется, а вот сочинения по богословию пишет образцовые, на пятерку. Перед всем классом читают. Как это связать?"

   Он молча посмотрел на Валерьяна. А Валерьян вдруг что-то понял - подошел, обнял его за плечи, вернее, только дотронулся до них и сразу же опустил руку.

   - А вы не кипятитесь, Николай,- сказал он мирно,- я ведь это сам над собой смеюсь. Помните: "Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От них все скверное у нас произошло". И ничего не попишешь, такова жизнь, дорогой! Вот выйду на место, женюсь, пойдут дети, дом для них начну строить,- он подмигнул Николаю.- Дом в два этажа. А! - да что там говорить, сам такой же - "се предел, его не перейдеши".- Он махнул рукой и отошел.

   "Всегда играет,- подумал Николай.- Актер! Передо мной играет, перед Леонидом Ивановичем играет, а больше всего перед самим собой. И самое главное, каждую минуту верит в то, что говорит. И потому верит, что уж ни во что не верит. Поэтому и за богословские сочинения у него пятерки". Он взглянул на Сахарова.

   А тот хмыкнул да и налил себе еще одну рюмку.

   - По слабости,- объяснил он,- исключительно только по старческой слабости.

   Ему недавно исполнилось 25 лет. И был он еще холост, отсюда и бабочки, и Калерия, и эти его ученики.

  

   Владыка в дела правления не входил, а вползал. Недели две он объезжал церкви и скиты, еще неделю знакомился с архивами и текущими делами консистории и семинарии, и вдруг в одно утро все заходило и загремело в его тонких и хватких руках. Туда и сюда полетели ревизоры - духовные и светские. И направляла их рука точная и неукоснительная. Владыка многое знал и еще о большем догадывался. Черное и белое духовенство - монахи и иереи зашумели, заметались. У них заходил ум за разум от острых вопросов и неожиданных метких ударов. Все сходились на том, что где-то затаилось два шпиона, один консисторский, другой семинарский - но кто же? кто? Профессор догматики иеромонах Паисий - старик глупый и самонадеянный, однажды остановил Николая на улице и спросил: а правда ли, что он вместе с отцом ездил встречать Преосвященного аж, аж на Орловскую?

   Он ответил, что правда.

   И что владыка наградил его требником?

   Николай ответил, что и это правда и что владыка довез его до дому в своей карете.

   А иереев, других почему-то с собой не посадил?

   Николай ответил, что вот это уж совсем неправда, и хотел объяснить почему, но Паисий тоном "не ври, я все и так знаю" вдруг остро в упор спросил:

   - Как, и остальные иереи ехали с вами?

   - Нет, они не ехали, но и я-то...

   - А-а! - сухо сказал и кивнул головой Паисий и прошел мимо.

   Ну что ему можно было доказать - глупому и упрямому? Николай объясняться не стал.

   (Через тридцать с лишним лет Чернышевский об этом Паисий напишет так: "Стоявший ниже всех других профессоров... одаренный способностью сбиваться в выражениях так, что конец фразы противоречил ее началу... отвлекавшийся в бесконечные рассужденья глупые о всем на свете... он служил предметом смеха и для товарищей своих и для учеников".)

   А через несколько дней владыка крупно поговорил с его отцом.

   - Нельзя так, сударь,- кричал и стучал владыка (сударь, а не отец, Александр).- Непорядок это! Небрежение! Исправьте и доложите! Я проверю.

   А когда отец уже шел к выходу, вдруг крикнул:

   - А в воскресенье прошу служить со мною в соборе по случаю баллотировки дворянства.

   Служить с владыкой в кафедральном соборе, да еще по такому случаю, было большой честью, и отец пришел домой возбужденный и просветленный.

   - Вот тут-то,- сказал он сыну,- и постигается разница между властью духовной - отеческой и святой. Владыка прогневался, накричал, но тут же обласкал и приблизил. А губернские, те только орать горазды. У них небось вон какие глотки.

   В тот же день отец послал за парикмахером - подправить волосы и бороду, вынул из шкафа и осмотрел недавно сшитую тонкую фиолетовую рясу из настоящего китайского шелка, отдал Фекле и приказал вычистить и погладить через тонкую тряпку бархатную скуфейку - и после, облаченный во все это, долго и величественно поворачивался перед зеркалом. И Николай через приоткрытую дверь любовался отцом - высоким, плечистым, с львиной гривой и истинно святительской бородой. Послали по знакомым - пригласить их на торжественную епископскую обедню. Монахиням, в течение трех месяцев кропотливо вышивающим новый Орлец - коврик с орлом, взмывающим над городом (его всегда стелют в церкви, если служит владыка),- строго приказали кончить все за два дня.

   Отец Крылов полез на звонницу. Один из малых колоколов - тарелочек - дребезжал и вроде был с трещинкой.

   Отец зачем-то послал к нелюбимому им протоиерею Лебединскому пономаря Авксентия Васильевича, а сам надел широкую поповскую шляпу из соломки и, опираясь на пасторскую трость, отправился в собор послушать спевку хора. Словом, все готовились и кипели.

   А затем вдруг что-то произошло. Быстро, каким-то чуть не воровским шагом вернулся Авксентий Васильевич, но не пошел в комнаты, а зашел на кухню, спросил Феклу, где хозяин, и тут же как провалился сквозь пол. А через полчаса вернулся, прошел в кабинет и щелкнул ключом. Дом замер в предчувствии и ожиданиях. Отец сидел в кабинете долго и безмолвно. Потом вышел, встретил в коридоре Николая и сказал горько:

   - Я ж всегда говорил, что он тиран.

   Николай промолчал, потому что не знал, о ком это, стоящая же сзади с тарелками Фекла быстро и охотно подтвердила

   - Так точно, батюшка Александр Иванович.

   Отец сверкнул на нее глазом и объяснил:

   - Лебединский тиран. Нерон и Калигула древних! - ("Калигула никогда не спал более трех часов. Злые и честолюбцы спят мало" - было напечатано недавно в "Нижнегородских ведомостях". Лебединский и верно страдал бессонницей).- Я послал за ним - не хочет ли, мол, служить на заутрене - а он: "скажите настоятелю, пусть он с обедней пока не беспокоится. Владыка все переменил. Я повещу, если надо. А не повещу, так и беспокоиться не о чем". Вот так, с кондачка, и поступают наши Нероны и Калигулы. И ведь не спросишь! Владыка приказал, вот и весь их сказ.

   - Так, может, еще повестит,- робко предположил Николай.

   - Да, жди! - фыркнул отец и прошел вслед за Феклой в столовую.

   На выборах в предводители дворянства отец не служил. Служил какой-то А. А. В.- а кто он (ученым), неизвестно (и по сю пору).

  

  

   А еще через несколько месяцев, в мае 1853 года, Николай увидел Преосвященного совсем в ином виде и качестве, и это было поистине как бы явление владыки народу. Он сразу же подал заметку, но она не пошла, и "Нижегородские ведомости" об этом событии ничего не написали.

  

  

   В этот день Щепотьев срочно, через посыльного вызвал к себе Николая на дом. Когда Николай вошел, редактор сидел за огромным письменным столом и просматривал какие-то листки. И стол, и хозяин, и вместительное кресло, в котором он сидел,- все было словно вырублено из одного куска мореного дуба. Все было дубовое, квадратное, черное, топорное и тупое, тупое, нетленное. ("Это был субъект,- напишет потом Николай,- сокрушивший все мои логические построения".)

   - Здравствуйте, Николай Александрович,- сказал Щепотьев.- Присаживайтесь. Ну, у вас, я слышал, все здоровы? Слава Богу! - он положил листки на стол.- Голос у него был глухой, но отчетливый. Каждое слово вылетало отдельно ("Голос его напоминал звук обуха, вбивающего долото в дерево"). Значит, вот что. Надо срочно дать статейку о спектакле в Благородном собрании.

   "Ах вот как! - понял Николай.- Значит, все-таки дать надо! Прекрасно!" Такую статью он уже раз написал, но она бесследно исчезла в объемистых кожаных папках редактора - и с тех пор о ней Щепотьев но упоминал ни разу.

   - Но ведь я...- начал Николай.

   Щепотьев закрыл на какую-то долю секунды глаза, потом открыл их и уставил на Николая свой обычный неподвижный и незрячий взгляд.

   - Да, вы уже однажды написали статью,- согласился он,- вот она,- он протянул Николаю листки,- но ведь се сегодня не напечатаешь - там другой репертуар, так ведь?

   - Так,- согласился Николай.

   - Ну вот, а княгиня Марья Алексеевна, наша бывшая милая соседка, настаивает, чтобы статью написали именно вы, Николай Александрович. Он, мол, все у нас знает, несколько раз был на наших репетициях.... Я ответил - ну и прекрасно, сейчас посылаю за Николаем Александровичем. И вот...

   Загадочные глаза Щепотьева были по-прежнему мертвы и застойны, но Николай знал их необычайную приметливость и зоркость. И восковая неподвижность лица его тоже была одной видимостью. В мозгу чиновника особых поручений непрерывно вращались и скрещивались круги необычайной логической машины схоластика XIII века Реймонда Луллия. "Значит, вот в чем дело,- понял он.- Княгиня Марья Алексеевна Трубецкая и с ней сиятельные участники благородных спектаклей навалились скопом на Александра Ивановича".

   Так оно и было. К редактору пришли любители. Все шкиперские трубки - неважно то, что они никогда не видели моря (Волга тоже ведь не маленькая), все белейшие, ломкие от крахмала и свежести воротнички,- все благоуханные, словно облитые солнцем золотые флеры и вуали,- словом, резкая мужественность и тончайшая женственность, напор и кокетство, мужская сила и женская слабость,- все пошло на приступ стола редактора. Недоумевали, негодовали, спрашивали и иронизировали.

   - Для чего же тогда вы выдаете свои ведомости? - спрашивала одна.

   - Что же, Москве, что ли, прикажете о нас писать? - спрашивал один.

   - Да, если бы это было в Москве, давно бы все газеты...

   Александр Иванович смотрел на них из своей дубовой крепости и спокойно отвечал:

   - Ну что вы, месье, мадам, разве я против? Я не враг родного города. Вот все руки не доходили, а раз так, то сегодня же пошлю к вам одного профессора словесности.

   - Не надо нам вашего профессора,- отрезали ему,- только Николая Александровича Добролюбова.

   Тут Александр Иванович, верно, несколько не то что заколебался, а просто немного посомневался: можно ли?

   - Господа,- сказал он,- но это же дело важное, нужно авторитетное слово ученого, а Николай Александрович все-таки семинарист.

   - Ну что ж,- сказали ему (господа и дамы, князья и княгини, помещики и помещицы),- хоть и семинарист, но нам никого, кроме него, не нужно.

   - Но господа, господа,- продолжал вбивать свои деревянные гвозди редактор, и тогда вдруг затрясся и забрызгал слюной над ним некто очень видный и сановитый, весь в орденах, и хотя за солидностью, параличом и полной неспособностью в спектаклях не участвовавший, но имеющий в них, видимо, все-таки какой-то свой сокровенный интерес.

   - Ведь бесплатно, бескорыстно, безвозмездно, исключител но в пользу неимущих, по закону христолюбия,- орал он. Вон когда у вас на ярманке этот галах чумазый сабли глотал да угли пожирал - вы о нем писали, а тут, когда участвуют, и кто? кто? Ее сиятельство, его сиятельство, его высокопревосходительство г-н Улыбышев...

   И сизомордый редактор, с коком на гладко вылизанном черепе - если не сам Собакевич, то уж безусловно родной брат его ("От вашего жильца так и разит Полканом", - сказал как-то Лаврский и сморщил нос), вызвал через посыльного Николая и сказал ему:

   - Полтораста строк в ближайший номер. И хвалить. Обязательно всех хвалить! А опять такое будет, хоть святых вон вы носи. А о княгине Марье Алексеевне особенно напишите, чтоб не говорила после.

   - Понятно,- сказал Николай и вышел.

   До площади он дошел в самый нужный час. Благородное собрание грело. Оно было окутано сырым, едким дымом. Огонь не показался еще, только внутри происходила начальная черновая работа пожара. Какие-то серые существа, то ли великаны, то ли карлы расчищали место для огня - крушили перекрытия ломами, вздымали паркет, расшатывали балки. Работа шла по всем комнатам и этажам. И вот дым уплотнился и набух бурым багрянцем. Затрещали, застреляли доски. Из окон вылетела стая черных нетопырей. Они взмыли вверх и медленно, ястребиными кругами заплавали над толпой.

   Это пожар добрался до библиотеки и стал листать книги и газеты. Кто-то огромный, веселый, рыжий устроился возле окна и грохоча швырял в толпу охапки огня и метал головни. Волга вдруг помрачнела, почернела, забеспокоилась и подернулась сначала барашками, а затем белоголовыми волнами. Небо и вода набрякли и потяжелели. Над толпой же и площадью стояло все то же изжелта-бледное и белое небо.

   А затем появилось пламя. Огненные звери просовывали сквозь ниши и пазы когтистые лапы, ощеренные морды, закрученные языки, грызли дерево и выли от ярости. От них пахло горелой краской, угаром, смолой. Что-то рухнуло. Взметнулся и тут же рассыпался букет белых, угарно-желтых, огненно-красных, медяно-зеленых искр. Лиловые и синие прозрачные угарные мотыльки запорхали и заползали вверх и вниз но бревнам Обнажилась на миг внутренность здания - горящие лаковые столики, по-лебединому выгнутые позолоченные кресла, пылающие клочки штофных ободьев,- так ураган на миг иногда вырывает со дна океана затонувший корабль.

   В углу тихо и упорно горел дубовый шкаф с гирляндами, девами и амурами. Все это простояло минуту и исчезло в дыму. И вдруг пламя зашумело, загремело и закрутилось. Оно поднялось над площадью - нестерпимо для глаза снаружи - с бурой дымной сердцевиной. Здание хрустнуло, пошатнулось и стало рушиться в волны уже чистого огня.

   Кто-то закричал. У кого-то зашлась и задымилась одежда. Сыпались раскаленные балки (так и сыпались на толпу), потом их подбирали за версту. Небо совсем стало черным. Несколько голосов заорало: "А пожарные опять спят?" Но пожарные не спали, они со своими обозами, машинами, насосами, топорами, оаграми, ломами застряли в дороге - ведь приходилось ехать в объезд, потому что, как писали "Нижегородские ведомости", "очаг пожара и угрожаемое строение были совершенно недоступны по крутизне горы и тесноте для действий пожарной команды. Для переезда должно было перевезти трубы на расстояние почти двух верст".

   Пожарные приехали только тогда, когда спасать уже было нечего. На Волге между тем началась настоящая буря. Несколько судов сорвало с якоря, смыло и унесло мостки, ларьки, лодки и купальни. Ветер и жар слепил, же.г, закладывал уши. Стараясь перекричать огонь и ветер, что-то орал бравый брандмейстер.

   А народ стал напирать. Пожарные натянули канат, но он сейчас же и повис. Многие из глазеющих понимали "пожар" как "пожива". Ломай, хватай, тащи!

   И тут над толпой взлетел мощный и в то же время нежный звонкий вскрик или возглас. Так певуче и горестно могли воскликнуть только ангелы или дивы этого дома, покидая свое обиталище. А вслед за ним зазвенели, затренькали, забились сотни фарфоровых колокольчиков. Кто-то рядом с Николаем объяснил: это рухнула световая пирамида - стеклянная крыша здания.

   На минуту огонь притих, а потом сразу охватил все. Теперь посреди площади стоял четко очерченный, обведенный оранжевым тусклым сиянием огненный куб. Сам он был почти неподвижен, только слегка помаргивал, но вокруг него все дрожало и струилось, предметы растекались и теряли форму. Николай стоял и смотрел, какие-то силы не давали ему стронуться с места. И тут на толпу обрушился с Волги ливень.

   Огонь сразу зашипел, стал по-змеиному пресмыкаться, сворачиваться и уползать вовнутрь. С неба полетел мокрый пепел. И снова предстал черный скелет обглоданного начисто здания. Пламя пожелтело, сделалось вялым и утомленным. И хотя ливень так же внезапно прекратился,- огонь, сбитый дождем, уже только ворочался и вздыхал среди черных развалин. Да и не огонь это уже был, а дым, с огнем и искрами. Солдаты снова натянули канат. Прикатило несколько повозок и карет. Они, впрочем, понаехали, но стояли поодаль. Какой-то щетинистый неприятный барин в черных высоких сапогах и сам черный и усатый, как грач, стоял с кучером, тыкал тростью стека в догорающие развалины и хлестко говорил: "Нет, хитро! Очень хитро! А теперь, пожалуйста, гони им страховку. Ничего, общество "Саламандра" псе заплатит - оно богатое! На сто тысяч застраховали, черти зеленые!"

   - Это еще как поглянется,- отвечал солидно кучер,- как то есть вышнее начальство посмотрит, а то...

   Оба были пьяные.

   И опять в толпе что-то произошло. Раздвинулись пожарные, отшатнулись от каната солдаты, вытянулись полицейские. Брандмейстер: "Р-р-разойдисс!"

   Через толпу медленно ехала высокая черная карета с красными спицами и рессорами. Кони в траурных над глазниках ступали ровно и спокойно. Огонь их не пугал - они ехали на него.

   Кто-то сзади сжал Николаю локоть. Он оглянулся - Лаврский.

   Карета остановилась. Служка выскочил и распахнул дверцу. И, опираясь на плечо, вышел Преосвященный. На нем была черная ряса, иаперстный крест-ковчежец с частицей и высокий клобук с херувимом. Он сделал несколько шагов и остановился у самого каната.

   И, словно приветствуя его преосвященство, пламя вспыхнуло снова, но уже не то страшное, а малое, веселое, ручное. Закивало, запрыгало не по стенам, а по ступенькам (они походили на обгоревшие позвонки), заюлило по недоломанным столикам и стульям.

   С минуту владыка молчал и смотрел на пламя, а потом поднял сложенные крестом персты и величественно, по-святительски осенил и благословил пожар.