Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

ому движению на третьем этапе его развития.

   По авторитетному свидетельству Н. К. Крупской, "громадное влияние на Ленина с очень ранних лет" имели революционеры-демократы, и среди них Добролюбов. Во многом именно их творчество формировало нравственные устои личности Володи Ульянова - "презрение к обывательщине, к власти вещей, к бюрократизму, к подхалимству..." {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 630.}.

   Надо ли говорить, сколь важны отмеченные общечеловеческие нравственные принципы и как актуально звучит сегодня мысль об использовании в этом направлении наследия революционеров-демократов - Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева.

   Возникает, однако, и такой вопрос: нельзя ли выявить, в чем состоит то наиболее ценное, чем был дорог Ленину именно Добролюбов и что не только роднит его с другими представителями лагеря революцинной демократии, но и характеризует его своеобразие?

   Вопрос этот весьма не прост, и сразу же хочется подчеркнуть, что речь ни в малейшей мере не идет о каком-либо противопоставлении Добролюбова его соратникам; повторяем - только о своеобразии в пределах общеизвестной идейной общности.

   Согласно ленинской концепции развития освободительного движения в России, революционеры-демократы, и прежде всего такие, как Чернышевский и Добролюбов, были непосредственными предшественниками социал-демократии, активно и плодотворно использовавшей достижения идеологической мысли второго этапа освободительного движения.

   Преемственность подобного рода прослеживается нашими учеными прежде всего в области политики, философии, социологии, что нашло отражение во многих трудах. Нельзя сказать, однако, что это в такой же мере сделано по отношению к литературной критике, хотя Добролюбов был прежде всего критиком.

   Между тем в условиях третьего, пролетарского этапа революционного движения, по убеждению Ленина, значение литературной критики было очень велико. Хорошо известен его призыв - "связать и литературную критику теснее с партийной работой, с руководством партией" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 134.}. Эти слова высказаны в письме М. Горькому в 1908 г., в период реакции, когда большевики мобилизовывали все виды духовного оружия на борьбу с ренегатством.

   В переписке с Горьким 1908 года, и прежде всего в цитированном письме от 7 февраля 1908 г., Ленин развертывает целую программу использования литературной критики в общеполитическом органе.

   Оперируя такими словами, как "целостная программа", мы, разумеется, не должны забывать, что рождались эти положения не в тиши академических кабинетов, а в сопровождении баррикадных выстрелов и их эха. Поэтому нечего ожидать упорядоченного, последовательного, пункт за пунктом изложения ленинских идей. Их надо извлечь из ленинских документов, найти внутренние связи между ними.

   В эпоху реакции Ленин неустанно заботился о необходимости систематической борьбы с политическим упадочничеством и ренегатством. И вот в этих обстоятельствах, когда условия ведения революционно-воспитательной работы в массах были труднее, чем когда бы то ни было, Ленин обращается к литературной критике как одному из важнейших видов идеологической деятельности.

   Итак, центральная идея, которую проповедует Ленин,- связь литературной критики с партийной работой. Одобряя конкретные шаги М. Горького, уже сделанные писателем ("Заметки о мещанстве" в большевистской газете "Новая Жизнь" в 1905 г.), Ленин пишет: "Во сколько раз выиграла бы и партийная работа через газету, не столь одностороннюю, как прежде,- и литераторская работа, теснее связавшись с партийной, с систематическим, непрерывным воздействием на партию!" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 134.}.

   И далее Ленин еще раз подчеркивает необходимость систематической, а не от случая к случаю, работы в этом направлении: "Чтобы не "набеги" были, а сплошной натиск по всей линии, без остановки, без пробелов, чтобы с.-д. большевики не только нападали по частям на всяких оболтусов, а завоевали все и вся так, как японцы завоевывали Маньчжурию у русских" {Там же.}.

   Итак - "систематические статьи, периодические, в концерте политической газеты, в связи с партийной работой..." {Там же.}.

   А в другом письме, обращаясь к Горькому, Ленин просит у него помощи по "вопросам литературной критики, публицистики и художественного творчества" {Там же, с. 145.}, даже ставя, как видим, критику на первое место!

   Возникает вопрос: почему Ленин придавал такое значение литературной критике? Из чего следовало, что этот вид общественной деятельности, вообще говоря, не самый массовый и популярный, мог бы решать столь серьезные социальные задачи? И какую конкретно роль могли играть в осуществлении этого принципа традиции русской революционно-демократической критики?

   Для того чтобы ответить на эти вопросы, надобно связать те общеметодологические высказывания Ленина о критике, которые приводились выше, с его конкретными суждениями об опыте критиков, который можно было использовать.

   В первую очередь здесь следует обратиться к широко известному отзыву Ленина о том, какое громадное воздействие произвело на него в молодости критическое искусство Добролюбова.

   "Говоря о влиянии на меня Чернышевского, как главном,- признавался Ленин в беседе с соратниками но революционной борьбе,- не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова... За чтение его статей в том же "Современнике" я тоже взялся серьезно. Две его статьи - одна о романе Гончарова "Обломов", другая о романе Тургенева "Накануне" - ударили как молния. Я, конечно, и до этого читал "Накануне", но вещь была прочитана рано, и я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и "Обломов", я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова. Из разбора "Обломова" он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа "Накануне" настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}.

   Могут сказать: но ведь это же о молодом Ленине, скорее даже еще об Ульянове, находившемся в процессе социально-нравственного самоопределения. Верно, и мы обычно ограничиваемся подобным толкованием...

   Между тем Добролюбов, его опыт критика и публициста сыграли немалую роль в практической деятельности зрелого Ленина - организатора революционной прессы.

   Приведенная выше ленинская оценка Добролюбова высказана в 1904 г. Отсюда вполне естественно, что в 1908 г., т. е. спустя всего лишь 4 года, когда Ленин обращался к М. Горькому по вопросам издания газеты "Пролетарий" и призывал связать литературную критику с партийной работой, он имел в виду и опыт Добролюбова - критика и пропагандиста (революционная прокламация, которая "и по сей день не забывается"). А заканчивал Ленин свой отзыв о Добролюбове следующими словами: "Вот как нужно писать! Когда организовалась "Заря", я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич: "Нам нужны литературные обзоры именно такого рода" {Там же.}.

   "Вот как нужно писать!" В глазах Ленина Добролюбов был мыслителем-трибуном, который умел не только провозглашать насущно необходимые идеи, но и находить наиболее яркие, экспрессивные, "заразительные" средства для их выражения. Возникал тот случай, когда форма (которая всегда существенна) оказывалась существенной в максимально возможной степени, когда ее "грузоподъемность" и социальная убедительность становились наибольшими.

   Вероятно, здесь, в самом характере выражения идей, в значительной мере видел Ленин секрет успеха боевых выступлений Добролюбова, что находит отражение в первом опубликованном ленинском отзыве о Добролюбове как писателе, "страстно ненавидевшем произвол и страстно ждавшем народного восстания против "внутренних турок"..." {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 370. (Подчеркнуто мною.- В. Б.)} Все это и делало Добролюбова писателем, который был дорог "всей образованной и мыслящей России" {Там же.}.

   Наверное, не только для своего времени Добролюбов есть идеальное воплощение единства слова и дела, нравственного принципа и конкретного житейского поступка (как часто у нас все еще возникают между ними, мягко говоря, некоторые несовпадения).

   Один из сотрудников журнала "Современник" М. А. Антонович так характеризовал своеобразие личности Добролюбова: "...что особенно возвышало его, ...что составляло его характерную отличительную особенность...- это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть его убеждений. Все его существо было, так сказать, наэлектризовано этими убеждениями, готово было каждую минуту разразиться и осыпать искрами и ударами все, что заграждало путь к осуществлению его практических убеждений. Готов он был даже жизнь свою положить за их осуществление. Каждая его практическая мысль, каждое слово так и рвалось неудержимо осуществиться на деле, что при данных условиях было невозможно; и эта невозможность служила для него источником нервных страданий и нравственных мук" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 199.}.

   Вот перед нами ключ и к добролюбовскому характеру, и к его драматической, даже трагической судьбе...

   Напомним, что "Заря" - это первый научно-политический журнал (издавался в Штутгарте в 1901-1902 гг. под редакцией Ленина), который призван был теоретически подкрепить те практические идеи, которые русская социал-демократия стремилась провести в жизнь. Это был период напряженнейшей борьбы за ликвидацию кружковщины, оппортунизма, пережитков народничества, против легального марксизма, за чистоту марксистской идеологии. Это был период борьбы за партию (Ленин говорил, что "Искра" стала партией, а партия стала "Искрой").

   В этих условиях, как видим, приходилось решать кардинальнейшие задачи организации революционного движения, от успехов которого зависели исторические судьбы России. Постоянно размышляя о принципах строительства новой прессы, Ленин и обратился к опыту Добролюбова. Его статьи в глазах Ленина были образцом в истолковании и использовании литературных образов с целью революционизирующего воздействия на сознание участников борьбы против самодержавия и царизма.

   Позже, когда началась реакция, когда в революционном движении вновь воцарилась обстановка хаотической неупорядоченности, которую необходимо было преодолеть как можно быстрее, при организации журнала "Пролетарий" Ленин и выдвинул идеи использования литературной критики в революционной борьбе.

   В 1909 г. в статье "О "Вехах"" Ленин опровергает мнение, будто вожди революционной демократии были выразителями только интеллигентских настроений. Прямых суждений о Добролюбове-критике нет. Но приведенные выше факты позволяют утверждать, что опыт Добролюбова не только не был и не мог быть забыт, но, напротив, обретал особую актуальность в условиях борьбы с реакцией.

   Так выглядит отношение Ленина к Добролюбову как замечательному толкователю литературных явлений, умевшему извлечь из художественного образа максимум общественно-актуального и донести до широкого читателя соответствующие идеи пламенным словом публициста. Но критика все ж, в конце концов, это всегда нечто если не "вторичное" по отношению к литературе, то, во всяком случае, зависящее от того, что скажет (или чего не скажет) литература и от чего можно будет оттолкнуться в своих суждениях о ней.

   Возникает вопрос: а какие задачи Ленин ставил в эту пору непосредственно перед литературой? Хорошо известно, что в огне революции 1905 года родился такой основополагающий принцип нового искусства, как партийность. Знаменитая ленинская статья "Партийная организация и партийная литература" была опубликована в конце 1905 г. в газете "Новая Жизнь" (там же, где, кстати, увидела свет и упоминавшаяся в ленинском письме М. Горькому от 7.II.1908 г. статья пролетарского писателя "Заметки о мещанстве").

   Нет нужды обращаться сейчас к содержанию этой статьи. Обратим внимание лишь на одно обстоятельство: открытое, прямое, последовательное служение передовому классу, его интересам должно было придать художнику новую энергию, а его труду - большую целеустремленность, большую общественную результативность.

   В творчестве гениального человека, о каком бы виде деятельности ни шла речь, будь то наука, искусство или политика, и как бы ни было многогранно и разносторонне это творчество - в конце концов все внутренне взаимосвязано. И повысившийся у Ленина интерес к литературной критике в новых исторических условиях теснейшим образом связан с новым пониманием задач искусства, то есть с разработкой принципа партийности. Ленин, таким образом, предпринимает энергичные усилия для сближения художественного сознания, отражающего борьбу масс, и его научно-критического толкования. Цель - двуедина. С одной стороны, помочь искусству успешнее справляться со своими задачами; с другой стороны, помочь критике активизироваться, если можно так выразиться, актуализироваться. Связавшись теснее с задачами общепартийного порядка, критика обретала возможность более активного публицистического вмешательства в жизнь.

   Таким образом, в период первой русской революции Ленин одновременно разрабатывал и принципы нового искусства, и формы и методы развития литературной критики.

   Понимание природы литературной критики, новых возможностей ее воздействия на общественное сознание в условиях третьего этапа освободительного движения Ленин вырабатывал, усваивая опыт предшественников, а среди них, пожалуй, в первую очередь именно опыт Добролюбова-критика.

   Более того, Ленин и сам выступает в это время как критик-пропагандист. 11 (24) сентября все того же 1908 г. в том же "Пролетарии" он публикует знаменитую статью "Лев Толстой, как зеркало русской революции". Она имела боевую практическую направленность: признавая огромную силу толстовского реализма, Ленин одновременно беспощадно разоблачает "толстовщину".

   Характерная черта революционно-демократической критики XIX в.- стремление не только глубоко понять ведущие тенденции исторического процесса, но и повлиять на их ход. Естественно, впрочем, что материальной силой идея может стать только после того, как овладеет массами. Уже Добролюбов понимал это. Отсюда - его стремление завоевать читателя, превратить в своего союзника. Между тем в "солидном" западном литературоведении до сих пор делаются попытки трактовать природу критики прямо противоположным образом. "Между книгой и читателем встает сомнительная в своей закономерности фигура критика, ведущая столь же сомнительную войну на два фронта" {Верли М. Общее литературоведение. М., 1957, с. 179.}.

   В своей статье о Л. Толстом, одной из целого цикла выступлений, Ленин дал непреходящего значения образец истолкования творчества художника в связи с коренными социальными проблемами современности, революционного движения.

   Смысл реальной критики Добролюбова, как мы знаем, состоял в том, чтобы брать художественное произведение и сумму породивших его жизненных явлений как единый комплекс. А это давало возможность критику порой делать более широкие выводы, чем делал сам писатель.

   Ленин пошел еще дальше. Выводы он извлекал уже не только непосредственно из созданных художником образов, типов, картин, но и из того скрытого, внутреннего содержания, которое несло произведение в целом, из тех внутренних сцеплений, которые имели образы друг с другом; более того - из скрытых "сцеплений", которые имели друг с другом различные произведения писателя, образуя его единый целостный художественный мир.

   Отталкиваясь от принципов революционно-демократической критики, Ленин связывает теперь задачи критики с углубившимся представлением о процессе отражения явлений бытия в художественном образе (что составляет часть его теории отражения, активно разрабатываемой как раз в эту пору).

   Назвав Л. Толстого "зеркалом русской революции", Ленин вложил в это выражение специфический и в каком-то смысле полемический (антинатуралистический) смысл. Ведь Л. Толстой нигде не изобразил русской революции, но он выразил многие ее стороны в тех противоречиях, которые были присущи его творчеству и явились не столько порождением индивидуальных особенностей его натуры, как утверждала идеалистическая критика, но порождением объективных сторон русской жизни на крутом социальном переломе.

   Что же касается полноты соответствия образа предмету, то Ленин подчеркивал глубокое своеобразие познания, изначально присущую ему объективную противоречивость. "Познание есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc..." {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 163-164.}

   "Отражение природы в мысли человека надо понимать не "мертво", не "абстрактно", н_е б_е_з д_в_и_ж_е_н_и_я, не без противоречий, а в вечном процессе движения, возникновения противоречий и разрешения их" {Там же, с. 177.}.

   Обратим внимание на такую немаловажную подробность: фундаментальный ленинский труд по философии "Материализм и эмпириокритицизм" и статья о Л. Толстом рождались одновременно: монография - с февраля по октябрь 1908 г., статья о Л. Толстом была опубликована 11 сентября 1908 г. Вспомним, что ленинские суждения о критике содержатся в переписке Ленина с Горьким в феврале 1908 г.

   Иными словами, Ленин параллельно, одновременно обосновывал важность роли критики в общественной жизни на новом этапе, сам выступал и как критик с оценкой творчества Л. Толстого, и как философ с осмыслением природы художественного творчества.

   Партийность, критика, гносеология художественного познания - вот три главных стратегических направления, органически связанных между собой, движение по которым приводит к пониманию ленинской концепции художественного сознания XX века.

   Прекрасно понимая все отличие субъективной устремленности творчества различных художников, Ленин в то же время сознательно ставил в один ряд таких из них, как Толстой и Тургенев, Чернышевский и Добролюбов: "Язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского - велик и могуч" {Там же, т. 24, с. 294.}. Подобными суждениями Ленин проницательно предупреждал об опасности вульгарно-социологических подходов к искусству, прямолинейного противопоставления художников с позиций их социального происхождения.

   Против вульгарного социологизма и одновременно против забвения социально-классовых первооснов искусства - этому учит нас ленинское восприятие наследия революционера-демократа Добролюбова.

   Сказанное вновь обращает нас к тому, с чего начиналась эта статья: к ленинскому отзыву об Обломове.

   Несколько лет назад в нашей печати были подвергнуты критике несколько книг серии "Жизнь замечательных людей", в которых нарушался принцип конкретного историзма, недооценивалось, а то и искажалось наследие революционеров-демократов. К числу критикуемых книг относилась и интересная в целом работа Ю. Лощица о Гончарове.

   В юбилейном для Добролюбова 1986 году книга Ю. Лощица о Гончарове вышла вторым изданием, исправленным и дополненным. Теперь здесь появилась и ссылка на Добролюбова, указавшего на живучесть Обломова (отношение критика к "Обломову" определяется таким нейтрально-холодноватым словосочетанием: "заинтересованное присматривание"). Цитируется и ленинский отзыв...

   Но как же все это толкуется? Ю. Лощиц теперь темпераментно обличает тех, кто связывал природу образа Обломова с крепостным правом как условием его формирования и существования. Теперь, говорит литературовед, опираясь на широту ленинской трактовки, "Обломов, глядишь, уже в воздушных лайнерах, позевывая, летает с континента на континент, а иной литературовед-старовер по-прежнему числит его за "патриархальным укладом" и ни за что не согласен выпустить из потустороннего темного царства. Вот уж, право, где косность-то, кондовая, убогая, источенная ржей и изъеденная молью!" {Лощиц Ю. Гончаров. М., 1986, с. 177.}

   Перед нами, вероятно, тот случай, когда кипучая эмоциональность опережает... хотя бы "заинтересованное присматривание".

   А ведь суть-то полемики была не в этом. Доказывая генетическую связь обломовщины с крепостничеством, без коего она просто-напросто не выжила бы, "протянула ноги", оппоненты Ю. Лощица вовсе не собирались "запереть" Обломова в темном царстве и ограничить радиус "действия" образа. Напротив, говорилось как раз о том, что Обломова упорно тащат за собой в будущее не только социальные, но и духовные пережитки крепостничества, и прежде всего привычка жить за счет других, ничего не делая самому, да и ничего толком не умея делать (так и напрашивается нынешнее - "живя на нетрудовые доходы").

   Ю. Лощиц, цитируя Ленина, не приводит отзыва о Маяковском. И напрасно, ибо только во взаимодополнимости образов раскрывается сущность обломовщины в новых исторических условиях.

   Если бы Ю. Лощиц дал себе труд прочитать выступление Ленина полностью, а не ограничился воспроизведением хрестоматийно известной цитаты {Почему-то на стр. 176-й книги дается ссылка на т. 38 Полного собрания сочинений Ленина, в то время как его речь, содержащая отзыв о герое Гончарова, опубликована в т. 45.}, он бы обратил внимание, что в этом не слишком большом по объему выступлении оратор еще дважды упоминает обломовщину. Когда, говорит Ленин, боевого коммуниста со всевозможными заслугами в прошлом заставляют торговать, а делать он этого совершенно не умеет, в то время как поручить это надо расторопному, добросовестно относящемуся к делу (и не имеющему особых заслуг перед революцией) приказчику, который гораздо лучше справится со своей работой,- "вот здесь-то и сказывается наша обломовщина" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 14.}.

   Умения работать, деловитости, профессионализма - вот чего хватало, вот без чего задыхалась Россия, вот что становилось первостепенным условием ее существования как революционного государства. Вместо этого в изобилии возникало всякого рода бюрократическое вспышкопускательство.

   Нет возможности подробнее говорить о концепции Ю. Лощица, о "мифологическом реализме" Гончарова, о том, что "Обломов" - "большая сказка" {Лощиц Ю. Гончаров, с. 179, 180.}. Но односторонность трактовки образа Обломова у него очевидна.

   Убежден, что гораздо более справедливо суждение П. Николаева, который в своем выступлении на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук в октябре 1986 г. упрекнул фильм Михалкова-Кончаловского все в том же недостатке - в идеализации образа Обломова {"Московская правда", 1986, 4 октября.}.

   Если вдуматься, бессмертный гончаровский тип в ленинском толковании дает новую пищу для раздумий всем нам в пору, которая требует решительного пересмотра многих старых привычек и подлинной социалистической деловитости. Но в сознании Ленина воистину неотделимы были литературный тип и его толкование великим представителем революционно-демократической критики.

  

  

  

   Литературное наследие Добролюбова составляет девять больших томов сочинений. Сам объем созданного молодым критиком (он умер в 25 лет) поражает даже на фоне титанической деятельности Белинского и других подвижников отечественной литературы, которым судьба также предоставила слишком короткие жизненные сроки.

   Но, понятно, дело не в объеме, хотя и здесь один из уроков великих предшественников, который надлежит всегда помнить и усваивать людям, признавшим деяние главной формой своего существования. Дело, разумеется, в сути и качестве сотворенного Добролюбовым.

   И суть и качество эти заключены в самом критическом методе Добролюбова. Его объяснил Ленин, сказав: "Две его статьи - одна о романе Гончарова "Обломов", другая о романе Тургенева "Накануне" - ударили как молния... Из разбора "Обломова" он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа "Накануне" настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать!" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}

   Может ли быть более высокой оценка критической мысли? Добролюбовский метод заслужил ее в полной мере. Он не являлся исключением в литературно-критическом опыте революционных шестидесятников. Но, опираясь на литературную практику единомышленников - Чернышевского и Некрасова, добролюбовская мысль стала одной из ее публицистических кульминаций. Отсюда черты неповторимости добролюбовского творчества.

   Удивительно и другое: политические цели статей Добролюбова не вытесняли собственно аналитические задачи критика. Достоевский не очень жаловал Добролюбова, но находил в его критических методах о произведениях большую проницательность, нежели ее имели авторы последних. "Может быть,- говорил он,- Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет Темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 29, кн. 1. Л., 1986, с. 36.}. Запомним эту мысль автора "Преступления и наказания" - он указывает еще на один урок добролюбовского опыта.

   Да и что, говоря словами Ленина, "по сей день не забывается" в статьях Добролюбова или не должно быть забыто? Ответ не сведется к перечислению лишь отдельных мыслей - речь будет идти о наследии в целом. Культура и духовная жизнь вообще, области гуманитарных знаний, особенно, конечно, литературных, могут быть объяснены и - более того - обогатиться с помощью наших великих предшественников. Время не уменьшает, а усиливает потребность в ней. Недавно всю страну всколыхнули проблемы школьного образования и воспитания. Стали вспоминаться исторические примеры. И оказалось, что в России в прошлом было много прекрасных людей, чье святое дело воспитания юных может служить почти образцом и в конце двадцатого века. Выяснилось также, что педагогические идеи Добролюбова нужны современной школе.

   Они свидетельствуют: выпускник петербургского педагогического института Добролюбов был готов к блестящей деятельности на ниве народного образования и просвещения. Между прочим, не отсюда ли "учительское" начало в интонационной структуре почти всех его статей? Критик говорил: главная забота учителя не только в подготовке хорошего специалиста, а и в развитии "внутреннего" человека, готового к общественному подвигу. Здесь перекличка с нынешней концепцией социального формирования молодого поколения.

   Учить детей понимать новое, перемены в жизни, готовить молодое поколение к дальнейшим преобразованиям - основа педагогических принципов. Искусство делать специальную проблему общезначимой и, по сути, политической определило структуру статьи Добролюбова "О значении авторитета в воспитании". Автор тонко анализирует психологию ребенка, еще пока свободного от корыстолюбия, тщеславия и недоброты взрослых, и указывает на последствия насилия над характером ребенка: воспитатели "имеют в виду подарить обществу будущих Молчалиных" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1. М., 1950, с. 180. Дальнейшие ссылки на это издание - в тексте.}. А опасения публициста возбуждаются его социальным, без преувеличения можно сказать, революционным идеалом. Предоставить молодому существу нормально, свободно развиваться, не ставить прошедшее идеалом будущего - все это, по Добролюбову, должно достигнуть высшей цели: породить человека, способного "ратовать за свои убеждения против целого общества" (I, 181), изумить мир "богатством и громадностью своих духовных сил" (I, 182). Так мог писать только мыслитель, верящий в новое поколение, в молодую Россию.

   Понятно, что просветитель-демократ думал о гражданском воспитании не единиц, а всего поколения, и шире - всех масс.

   Многие идеи Добролюбова касались вопросов духовного и физического здоровья нации. Молодой мыслитель владел искусством очень конкретной и вместе с тем обобщающей характеристики любого явления. Статья Добролюбова "Народное дело. Распространение обществ трезвости", не самая знаменитая в его наследии, например, излагала реальную программу борьбы против тяжкого общественного зла, объясняя причины этого бедствия. И одновременно она внушала оптимизм относительно главного содержания духовной жизни народа.

   Разумеется, Добролюбов не был "почвенником", видевшим все без исключения духовные ценности лишь в мужицком сословии и вообще в "простолюдинах". Он вовсе не заботился о том, чтобы уровень образованной интеллигенции снизить до уровня "почвы", да и вряд ли бы он писал статьи о "народном деле", если бы не признавал целей народного воспитания. Только чему и как учить массы - вот главный вопрос для революционного просветителя. И обязательное условие: знать природу и потребности рабочего человека, крестьянина или пролетария - все равно. Тут есть чему поучиться современной публицистике.

   Что же касается фундаментальной - литературно-критической - части добролюбовского наследия, то ее актуальность неоспорима в каждой существенной детали.

   Мировоззрение художника... Известно, что Добролюбов интерпретировал его с поразительной проницательностью. Была создана основа для завершающего теоретического истолкования труднейшей проблемы. Это сделал В. И. Ленин. Стало возможным понять драматические, "загадочные" противоречия в русской классической литературе. Нельзя сказать, что наши историки литературы всегда учитывают добролюбовскую и ленинскую трактовки, но тут следует говорить о невнимании отдельных авторов к теории, а не об исследовательской "норме" в современной науке.

   Напомню мысль Добролюбова - она сформулирована в статье "Темное царство". У художника есть "миросозерцание", оно для него специфично, составляет его "собственный" взгляд на объективный мир. Оно по своей природе очень конкретно и требует наглядно-чувственной формы воплощения, и потому его "надо искать в живых образах" (II, 170), создаваемых художником. Но у последнего есть и отвлеченные понятия, теоретические взгляды, как правило, не выработанные им самим, а заимствованные. В отличие от "миросозерцания" они не определяют сильной стороны мышления художника и писателя, ибо добыты посредством "наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов" (II, 170).

   В свете подобной философско-эстетической теории ясно, почему у крупных художников часто публицистический замысел в конечном итоге опровергался сюжетным повествованием, почему вообще художественный реализм доминировал над доктринами: побеждала сильная сторона творческого мышления.

   Когда современная критическая мысль пытается вообще снять проблему противоречий в произведениях классиков (более всего эти тщетные, но упрямые усилия видны в поспешных высказываниях о Достоевском), то тут имеет место недооценка мощной, самодостаточной силы именно художественного реализма. С другой стороны, как бы забыв о трудностях достижения союза образного и логического типов мысли (что продемонстрировал весь девятнадцатый век), некоторые современные писатели, в том числе и талантливые, подчас с неоправданной смелостью увлекаются понятийными стилями изложения. Впрочем, смелость, конечно, бывает и обоснованной.

   Вспомним также, что говорил Ленин о творческом мышлении. Согласно его концепции, писатели и публицисты могут верно "сознавать" происходящие процессы, но не всегда умеют их "понять" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 293.}. Ленин проиллюстрировал это примерами из произведений народнической публицистики и литературы, где правдивые картины жизни пореформенной русской деревни с ее антагонизмами не совпадали с теоретическими иллюзиями, "романтическими мечтаниями" и "социальным прожектерством" {Там же, т. 2, с. 534, 539.} их авторов. Не уверен, что подобные несовпадения полностью исчезли из литературной практики последних лет.

   Но в добролюбовской дифференциации слагаемых творческого мировоззрения есть еще один важный смысл, близкий истинно научной методологии. Суть его такова. Конечно, высокое эстетическое сознание и его продукт - художественный реализм обладают огромной силой, но ведь и теоретические доктрины, как бы они ни были ошибочны и слабы, не "бездействуют" в художественном акте: они подготавливают творческое поражение писателя.

   В наблюдении Добролюбова - тот объективный смысл, что художник не может полагаться лишь на дарование, на талант. Гарантия полной эстетической победы - в единстве, точнее, в гармонии всех элементов мировоззренческой системы художника.

   Такую гармонию и подготовила, как мы знаем, социалистическая эпоха в истории культуры. Добролюбов предвосхитил ее, и не случайно, что среди противников социалистического искусства есть люди, обвиняющие, помимо других писателей, именно Добролюбова, так сказать, в теоретической подготовке будущего высшего типа художественного творчества.

   Подобное обвинение делает честь революционному публицисту и критику. Не забудем, что ведь и в ленинской характеристике огромных противоречий Толстого объективно и конструктивно присутствует идея цельности, гармонии художественного мировосприятия. Она и предопределила теорию социалистического реализма, когда "сознание" и "понимание" не автономны, а едины.

   Добролюбов в своей теории реализма гениально открыл глубокую взаимосвязь эстетического и понятийного.

   То искусство реалистично, которое не запутывает, а разъясняет главный смысл бытия, помогает истинно, а не ложно судить о жизни. Вот классическое определение Добролюбовым художественной правды: "Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны, даже как уродливая случайность. Но неправда подобных романов и мелодрам именно в том и состоит, что в них берутся случайные, ложные черты действительной жизни, не составляющие ее сущности, ее характерных особенностей. Они представляются ложью и в том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти к идеям совершенно ложным" (II, 171).

   Какая диалектика в критическом методе! Строго говоря, вне ее нет объективных критериев литературно-эстетической оценки. Она закономерна в анализе литературы, не случайно названной великим Толстым "наукой о жизни". Раз "наука", значит, не изолирована от всей системы научных знаний о действительности.

   Не всегда в нынешних оценках текущей литературы присутствует озабоченность тем, к каким общим выводам относительно реального мира подводит читателя рассматриваемое произведение. Тем более что обычно исторический контекст, в который ставится даже незаурядное художественное явление, локален.

   Верно, что литературная критика Добролюбова публицистически пристрастна и политически целеустремленна. Но она обладает вместе с тем достоинствами научного знания. В современных спорах о природе критики Добролюбов - союзник тех, кто считает эту форму общественной мысли областью научных воззрений. Ведь почему упоминавшиеся статьи Добролюбова об "Обломове" и "Накануне" приобрели политическое звучание? вспомним: их революционная призывность возникла, по Ленину, из "разбора", "анализа" романов. Здесь действовал добролюбовский принцип "реальной критики", когда произведение понимается и как особое духовное образование, и как прямое отражение жизни, обеспечивающее справедливость того или иного "уда над последней. Суд Добролюбова бескомпромиссен, но он невозможен для критика без честного "свидетеля" - литературы. Из нее берутся главные аргументы для "приговора" над личностью, о социальном обновлении которой заботится критик.

   Знаменитое слово "обломовщина" взято критиком из текста романа Гончарова. Его прочтение "Обломова" было оригинальным и столь безупречно по аргументации, что не вызвало у Гончарова ни единого возражения. Он всю жизнь вспоминал с признательностью эту статью, хотя ее автор и заявлял о своем несогласии с романистом: рано говорить о конце обломовщины.

   Здесь поистине революционный "клич" - из самого "разбора". Добролюбов видит в романе "Обломов" ключ к разгадке многих явлений русской жизни, новое слово общественного развития, знамение времени. Новое слово обрело, как известно, статус широкого символа старой России: обломовщина, а в нем -- и разгадка указанных явлений.

   В оценке Добролюбовым байбачества Ильи Ильича Обломова заключено огромное обобщение, поразившее своей точностью и самого романиста. От природы Обломов - "человек, как и все". Его детские поступки служили задатком характера спокойного и кроткого, но, во всяком случае, не бессмысленно-ленивого. Однако в нем возобладали черты не природные, а благоприобретенные. Возобладали, чтобы погубить личность.

   В последние годы можно было (особенно в связи с экранизацией "Обломова") услышать и прочитать, что, дескать, неважно, помещик Илья Ильич или нет, главное - он хороший человек. Конечно, и среди помещиков были хорошие люди, но, как правило, добрые качества обнаруживались не в сфере их имущественно-сословной деятельности, всегда (до реформы 1861 года) остававшейся крепостнической. И правоту Добролюбова относительно Обломова нельзя поколебать никакими упованиями на "голубиную" натуру мирного ленивца.

   Уж если сам Илья Ильич осознает, что его "светлое начало" словно погребено в могилу, завалено "дрянью, наносным сором" {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4. М., 1979, с. 99.}, то для критика этот процесс духовного омертвения человека безусловно естествен - в данных обстоятельствах. "Гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний, пишет Добролюбов об Обломове,- не от собственных усилий, а от других,- развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства" (II, 117). Эта покорная зависимость от каждого встречного, от женщины, од: мошенника, от слуги странным, патологическим образом уживается с барством, иногда отвратительным по форме. То, что Обломов помещик,- решающее обстоятельство при оценке его характера. Благо бы еще оставалось помещичье начало в одних! бытовых привычках,- нет, оно даже в его, пусть пустопорожних, планах и мечтаниях. Вполне в духе своей социальной психологии он возводит хулу на всех крепостных. В одном из своих маниловских прожектов он проговаривается: "...придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян". А мера-то, оказывается, "полицейская" {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4, с. 77, 10.}.

   Добролюбов проницательно замечает, что не будь Обломов помещиком средней руки, а значительно состоятельнее, то он, не встречая противодействия, "приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело" (II, 117). Пока же приходится ограничиваться одним Захаром. Последний - тоже дрянной продукт обломовщины и по логике лакейского поведения "злобно" радуется страданиям еще более беззащитного существа, чем он сам.

   Добролюбов обнажает противоестественность сословных отношений, когда грубо ведут себя с подчиненными те, кто подличает перед начальством, когда лакеи задирают нос перед людьми, робко переступающими барскую переднюю. В этом нездоровом мире трудно надеяться на извлечение из-под могильной глыбы "светлого начала" у барина и слуги. Что касается Обломова, то его рожденная "тремястами Захарами" лень готовит умственную атрофию, ибо, как говорит Добролюбов, если человек "не привык делать что-нибудь", то, следовательно, "не может и серьезно, деятельно захотеть что-нибудь" (II, 116), да и вообще определить, на что он способен.

   Критик ищет и находит родословную Обломова. Как литературный персонаж он имеет предшественников в романах других русских писателей, как социальный тип вообще он принадлежит к той интеллигенции, которая вызывает сильную иронию революционного публициста.

   В образной картине, рисуемой Добролюбовым, содержится ответ на вопрос о том, что делать в мире, где существуют Обломовы. Люди, подобные герценовскому Бельтову и тургеневскому Рудину, имели высокие стремления, они вступали в дремучий лес и, чтобы пройти сквозь чащу и определить дальнейший путь, влезали на деревья, но и с высоты не увидели его, а потому не могли помочь стоявшим внизу. Не могли, но кто, спрашивает Добролюбов, кинет в них камень? Другое дело Обломов. Он, оказавшись случайно на дереве, нашел там кое-какие плоды, ему понравилось, и он не высматривает никакой дороги. Но хуже того. Когда бедные путники понимают свою ошибку и "начинается деятельная, неутомимая работа: рубят деревья, делают из них мост на болоте, образуют тропинку, бьют змей и гадов, попавшихся на ней" (II 130), обломовцы кричат, чтобы не сваливали деревья, ибо вместе с ними рухнут благородные порывы сидящих наверху. Так обломовщина объявляется враждебной прогрессу. В этой метафорической картине выразилось общественное кредо Добролюбова. Собственно, главный смысл ее даже не в Приговоре Обломовым, а вот в этом: "рубят деревья". Начинается деятельное преображение жизни, и надо увидеть реальные двигательные силы необходимого процесса и укрепить их.

   Неудивительно, что в сознании критика роман выступил знамением времени. Но то же самое можно сказать и о статье Добролюбова. Историческая прозорливость ее автора подтвердилась всем развитием русской жизни в последующие десятилетия, а также в двадцатом веке. Он не согласился с романистом, решившим, что можно навсегда похоронить обломовщину. "Нельзя так льстить живым" (II, 136), заметил критик, еще много живых обломовых. Добролюбовская типология последних поистине всеобъемлюща: помещик, толкующий о правах человека, либеральные журналисты, образованные люди, рассказывающие о взяточниках, и т. д.

   Вспомним, как говорил Ленин, об "усыпляющей" роли российских обломовых и призывал бороться против обломовщины, сохранившей многообразные формы и в двадцатом столетии.

   Оказался справедливым скепсис Добролюбова относительно Штольца, деловитость которого не отвечала идеалу русского социалиста. Вероятно, в оценке Добролюбова Ольги Ильинской присутствуют иллюзии, но ведь надо понять причины симпатий Критика к молодой героине романа: в ней "можно видеть намек На новую русскую жизнь" (II, 139), она готова идти на борьбу с "мятежными вопросами", которых боится Андрей Штольц. А это - вопросы Добролюбова, звавшего современников к "новой русской жизни". Мысль критика не отвлечена от художественного текста, а есть как бы его продолжение в ином эмоциональном качестве, в особой конденсации преобразующей, общественной идеи, но - продолжение. Это поистине великий урок классической критики.

   Недавние критические новации относительно Обломова, по смыслу которых этику Ильи Ильича надо возводить чуть ли не в ранг национального достоинства,- плод беззаботного отношения к художественному материалу.

   В нашей критике и литературной науке было когда-то течение, названное "вопрекизмом". Предполагалось, что художник способен творить вопреки своему мировоззрению. Кажется, все убедились в обратном. Однако возник современный вариант "вопрекизма". Он состоит, как хорошо показал М. Б. Храпченко {См.: Храпченко М. Б. Метаморфозы критического субъективизма.- "Новый мир", 1985, No 11, с. 227.}, в интерпретациях, осуществляемых "вопреки содержанию... произведений". Ученый говорил о ситуации в критической литературе о Го