Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

я страсти: Катерина уже любит; Кулигин уже одержим идеей общественного служения; Лариса Огудалова уже кинулась очертя голову в объятья Паратова; Глумов уже циник и завоеватель жизни и т. д. Любопытно: в сознании драматурга персонажи "Грозы" (за исключением Бориса) сложились сразу же, "со всей яркостью и убедительностью реально существующих людей" {Маторина Р. П. Из творческой истории образов "Грозы". В сб.: Творческая история. М., 1927, с. 215, 216.}. А что образ Бориса на фоне столь роскошного жизнеподобия художественно проигрывает, это, очевидно, объясняется как раз изначальной, досюжетной его неполнотой.

   В человековедческом, творческом опыте Островского преобладает установка не на развитие, то есть возникновение новых свойств, а на раскрытие, то есть актуализацию, выведение вовне уже "готового" внутреннего уклада личности. Развиваются - события, раскрываются - характеры. Перед нами как бы двойная реальность, двойной ход или параллельные ряды: персонаж и фабула.

   "Раскрытие" как художественная творческая доминанта - общее типологическое свойство "островской" драматургии: мы приметим его и в ранней трагедии - "Грозе", и в закатной пьесе - "Таланты и поклонники". Поэтика раскрытия - особый эстетический феномен; его идейная подоплека - полное доверие к стабильному нравственному укладу личности. Что же касается внезапных метаморфоз, которые то и дело приходится Островскому вводить в финальные разделы своих сюжетов, то никто не объяснил природы этой "аномалии" лучше, чем Добролюбов: "По схоластическим требованиям произведение искусства не должно допускать случайности; в нем все должно быть строго соображено, все должно развиваться последовательно из одной данной точки, с логической необходимостью и в то же время естественностью! Но если естественность требует отсутствия логической последовательности? По мнению схоластиков, не нужно брать таких сюжетов, в которых случайность не может быть подведена под требования логической необходимости. По нашему же мнению, для художественного произведения годятся всякие сюжеты, как бы они ни были случайны, и в таких сюжетах нужно для естественности жертвовать даже отвлеченною логичностью, в полной уверенности, что жизнь, как и природа, имеет свою логику и что эта логика, может быть, окажется гораздо лучше той, какую мы ей часто навязываем..." (V, 28).

   Перед нами свернутый литературно-философский трактат. Его центральный нерв - апология художественной органики ("естественности"), "прорастающей" не на тепличной эстетической грядке, а в пульсирующих контактах искусства с переменчивой социальной средой. Категории искусства - категории жизни, схваченной под определенным углом. И художественные системы - образные континенты - в конечном счете тоже от плоти ее. Добролюбов кратко описывает две такие - полярные - системы, а значит, и два принципа "компоновки" литературного героя. В одном случае - "развитие", то есть движение "из данной точки" по закону прямой причинности (предыдущее - исток последующего), в другом - тоже движение, только уже в согласии с органическим принципом: последующее может оказаться случайным по отношению к предыдущему, однако необходимым в контексте целого, ибо целое старше части.

   Шекспировский тип сюжетосложения - "езда в незнаемое"; "островский", как раз наоборот,- в "знаемое". И оттого весь художественный интерес сосредоточен у русского классика на самой "езде", на способах и формах "перемещения" героя по заданной "линии судьбы". Примерно сто лет назад французский исследователь Курьер, примеряя Островского к Шекспиру, строго выговаривал нашему драматургу: "Сцены следуют одна за другой, не производя сильного впечатления; интрига развертывается слишком быстро, развязка слишком поспешная, и поэтому не может быть постепенного развития характеров" {См. сб.: Творчество А. Н. Островского. М.-П., 1923, с. 29.}. Короче говоря, русскому автору инкриминировалось несходство с английским! Конечно, Шекспир - титан. Но и Островский - титан. Меня поправят: он стоит на плечах другого титана и потому так колоссален. Это тоже верно. Впрочем, справедлив и обратный ход мысли: в широчайшем, всемирном и всечеловеческом культурном контексте титаны друг с другом сотрудничают и, презрев хронологию, попеременно подставляют друг другу плечи. В русском восприятии своеобразие Шекспира было "возвышено" гениальным своеобразием Островского - его непохожестью на Шекспира. В частности, "поэтика раскрытия" позволяла резче и полней, если угодно, грандиозней ощутить красоту и мощь шекспировских - развивающихся - характеров.

   Истоки трагедии Катерины отыскивали либо в ней самой, либо в окружающей ее среде ("темном царстве"). Справедливы, на мой взгляд, обе версии. Предчувствие скорой смерти, под знаком которого живет Катерина,- это, несомненно, ее внутреннее состояние, но и - столько же - социальное эхо, отзвук "состояния мира". В диалектических перепадах личной психологии сквозит трагический пафос эпохи.

   У Кулигина сокрытой, непубличной сценической жизни нет. Он весь на виду, под открытым небом. Внутренний его мир всецело, без утайки, обнародован. Катерина - другое. "Что со мной?" - вопрос, немыслимый в устах "самоучки-механика". За этим - потаенный ход души, неподотчетность собственному рассудку. Фанатично развивая и разжигая в себе общественный интерес, Кулигин невольно, попутно выстраивает также и свою личность; целиком отдавая себя во власть личного чувства, Катерина исподволь проникается духом общественности. Любовь к Борису, напомню,- лишь отрезок, лишь краткий фрагмент неизмеримо более протяженной "линии", убегающей вдаль, к недостижимой цели - вольному полету, полноте духовной самостоятельности. На пути к этой сверхцели Катерина делает свой высокий выбор: в себе - себя,- операция, исполненная громадного общественного смысла. Выбрать себя - значит удвоить, социализировать свою индивидуальность, впустить в свое сознание "другого", диалогически встретиться с этим "другим",- здесь "я" впервые обращается к себе на "ты",- подобно живой клетке, делится,- возникает внутреннее, психологическое пространство общения. Присмотримся к "овражной" сцене. Сначала Катерина гонит Бориса прочь, а затем кидается ему на шею. Признанию в любви предшествует экстатичный отказ от нее, осуждение "погубителя". Но это - лишь традиционная прелюдия к вулканическому любовному самораскрытию. Здесь тоже антитеза, как и в сцене с ключом, однако уже не только антитеза. В "овражной" - отказной - ситуации Катерина и Борис - исполнители ритуальных формул, и диалог их - словно речитатив на два голоса. Роли розданы, условия игры известны, текст отработан, дальше - прогон "спектакля". И все же... все же, "отказывая", Катерина любит: в энергии и муке отторжения даны сила и свет приятия. Живая страсть прорывается не в словесных "заготовках", а в пафосе, с каким они произносятся. Между семантикой слова и семантикой страсти - очевидная рассогласованность; проклятия и гнев становятся строительным материалом, "веществом" любовной исповеди. Прежде чем в экстатичном порыве броситься на шею своему избраннику, Катерина уже расскажет ему о высоте и силе своего "греховного" чувства поверх слов - срывающимися интонациями, жаром заклинаний, исступленным - раскольничьим - смятением. При этом глаза ее, согласно ремарке, на протяжении всей первой - ритуальной - половины сцены будут потуплены "в землю", как будто за слова, ссыпающиеся с ее горячих уст, ни малейшей ответственности она не несет. Потупленные ниц глаза - точно опущенный занавес, по ту сторону которого совершается дело неповиновения чужому обрядовому слову. Как видим, внутреннее поведение Катерины удвоено, дух ее расширен; к финалу трагедии - в прощальных, закатных монологах - он раскроется во всей своей "планетарности". Но вот жесточайший парадокс: для того чтобы с максимальной полнотою выразить свою потребность в людях, надо порвать с ними, выйти прочь из их круга. Чтобы уберечься от моральной мимикрии - пребыть самой собою - надо впасть в одиночество. Быть самой собою на миру, среди людей - гибельно. Так, может, спасенье - в себе? Отчего так? На вершине - смущает и приманивает бездна; в пароксизме любви - смерть? "Теперь мне умереть вдруг захотелось". Заметьте: это исповедь, "репортаж" из первых "греховных" объятий, первый психологический отчет о неслыханной, затопившей и разум, и волю, полноте страсти. Борис неглубок: любовь ассоциируется в его сознании только с жизнью. "Зачем умирать, коли нам жить так хорошо?" - наивно вопрошает он в той же "овражной" сцене. Катерина - во сто крат серьезней: как истинно трагическая героиня она способна в самой полноте страсти пережить еще и неизбежность утраты этой полноты. Обратите внимание: в душевном ее опыте предчувствие скорой смерти совпадает с ощущением начала новой жизни ("Нет, я знаю, что умру... Точно я снова жить начинаю..."), словно принадлежит она сразу обеим полярным стихиям - бытию и небытию. И одарена двойной памятью - о бытии и небытии. Вот только что, в преддверии финала отбита последняя черта между нею и Борисом ("довольно!"), может быть, еще слышны его рыдания, его "уходящий шаг", а ей уже выбирать: дом, ставший могилой, или "могилушка", становящаяся домом? Воображение - древнейшая "машина времени" - трансплантирует ее дух в тихую, ласковую запредельность - в тот, "эталонный" мир. Ей так хорошо, что "об жизни и думать не хочется. Опять жить?" Поразительные слова! Вспоминается ахматовская трагическая ирония:

  

   Но я предупреждаю вас,

   Что я живу в последний раз.

  

   "Опять жить?" - это словно возвращение "оттуда". Расхожее фразеологическое клише - "люблю до смерти" обретает в устах Катерины смысловую изначальность: это - формула ее мироощущения. Вершина бытия - уже небытие. Любовь - смерть - не сумма состояний, но особое свойство души, своеобразное, антонимичное трагическое чувство. И мы погрешили бы против истины, если б взялись утверждать, будто чувство это сложилось единственно под деформирующим влиянием "темного царства" - было психологическим откликом на социальную тупиковость. Нет и нет. Катерина уже входит с ним в сюжетное пространство,- жизнь под знаком нежизни началась задолго до поднятия сценического занавеса,- в полноте внутреннего ее мира представлен архетипический и ассоциативный материал, так или иначе восходящий к мотиву смерти. Попытаемся реконструировать его.

   1. Катерина - Варваре о своем детстве: "...Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу..." (Д, 1, Я, 7).

   2. "Катерина (одна, задумчиво). ... Кабы я маленькая умерла, лучше бы было. Глядела бы я с неба на землю да радовалась всему. А то полетела бы невидимо, куда захотела. Вылетела бы в поле и летала с василька на василек по ветру, как бабочка..." (Д, 2, Я, 8).

  

   Великая сводня - память, по приметам, ей одной ведомым, смыкает, компонует в некоторое единство детали, далеко отстоящие друг от друга графически, однако несущие в себе некогда распавшиеся, родственные, колыбельные смыслы. Словно брат и сестра "после вековой разлуки", эти одинокие смыслы воссоединяются в читательском монтажном пространстве,- возникает образ, быть может, тайно владевший сознанием драматурга на одном из этапов творческого процесса, а затем, по причине, о которой нам суждено лишь догадываться, растерявший свои "составные части". Обратим внимание в первом из выписанных нами фрагментов на такие детали, как "птичка", "кукла"; во втором-смерть ("умерла"), "бабочка". Бабочка, вольно порхающая над землей, в контексте фрагмента "осложнена" смертью, а "кукла" - куколка, личинка, по закону полного метаморфоза становящаяся бабочкой. В этой "подкорковой" ситуации участвуют элементы древних славянских верований, согласно которым "низведенная с неба, пламенная душа обитала в теле человеческом светящимся червем или личинкою, а в минуту смерти вылетала оттуда, как легкокрылая бабочка из своего кокона" {Афанасьев А. Н. Древо жизни. М., 1982, с. 358.}. Таким образом, "смертный" отблеск на Катеринином чувстве жизни восходит к архаическому мироощущению и не может быть истолкован единственно как психологическая реакция на жестокость "темного царства". Другое дело: так сошлось, что по ходу сюжетного действия "состояние чувства" раскрывается навстречу "состоянию мира", и можно только подивиться мастерству, с каким "учитывает" эту творческую ситуацию великий драматург.

   Коллизия жизни и смерти ощущается в трагедийном поведении Катерины как симптом другого, менее наглядного состояния - глубокого духовного катаклизма. В предчувствии конца прочитывается страх перед восхождением какого-то нового, чуждого, однако неотвратимого внутреннего уклада - новой душевной формации. Не случайно ведь это: "...я знаю, что умру" - и тут же: "Точно я снова жить начинаю". В голосе, сулящем гибель, уже "сквозит и тайно светит" обещание молодой любви. На нравственной почве произрастает ситуация "рождающей смерти" (М. Бахтин). Смена внутренних укладов, как и смена общественно-экономических формаций, не протекает без мук и крови. Человек, вопросивший о смысле жизни; - уже другой человек, и судьба его отныне драматична. "Мне перед самой собой стыдно", "Что со мной?" Любовная страсть растормошила и взорвала первоначальную цельность духа,- в потаенных недрах его разыгрывается трагедия "распадения аспектов" (Гегель). Молитвенный экстаз, чистые, колыбельные слезы,- о чем молитва? о чем слезы? - одному богу известно. Церковный восторг - слитный, "в одну секунду" ослепляющий и оглушающий. Диковинные сны, с их золотым жаром и пряной духотой - копия экзотических реалий отчего дома,- развешанные по стенам образа, "благородное" шитье по бархату, странническая невидаль,- словом, что наяву, то (зеркально) и во сне,- все это, увы, редеющий дымкой стелется далеко за спиною. Мы запомнили: еще шести лет от роду Катерина вулканически выказала характер - не стерпела обиды, кинулась в сумерки на Волгу, отпихнула лодку и - поминай как звали. Да и сейчас, уже в замужестве, первая ее нравственная реакция на агрессивные посягательства среды - бегство: "Я уйду, да и была такова", "В окно выброшусь", "в Волгу кинусь". Это по-своему прекрасно, конечно; цельный, нерасчлененный дух с максималистской резкостью отстаивает собственный суверенитет: или - или. Однако в границах индивидуального бытия, как и в масштабах всечеловеческой цивилизации, приходит трагическая пора прощания с "первоначальной цельностью": гигантское усложнение общественных взаимосвязей неотвратимо влечет за собою усложнение внутреннего мира. Дух дробится, в муках является новая, диалектически противоречивая цельность.

   Спору нет, самоубийство Катерины было воспринято передовыми русскими людьми как протест против бесчеловечных социальных обстоятельств - таков объективный результат воздействия "Грозы" на публику. Для самой же Катерины, субъективно, уход из жизни был спасением не только от наружного "темного царства", но, если угодно, также и от внутреннего - бесовской путаницы собственной "загубленной" души. Подлинную, мучительно произрастающую в ней сложность Катерина принимает за греховность, ее-то и страшится пуще смерти, от нее-то и спасается, кидаясь в "омуточек".

   Так сошлось: нравственное возвышение над внешней, пугающей социальной сферой совпало с капитуляцией перед собственным, тоже пугающим внутренним миром. Подобно всем истинно великим трагикам, Островский развертывает перед нами двойную мотивацию гибели своей героини: она и неизбежна, как рок, и в то же время она - результат личного выбора. Чудовищный алогизм: духовная свобода как предпосылка подлинной жизни - еще возможна только как свобода от жизни.

   В литературно-критическом собеседовании с великим Островским эту опаснейшую диалектику проницательно разглядел великий Добролюбов.

  

  

  

   История разрыва Тургенева с редакцией "Современника" неоднократно привлекала внимание исследователей {См.: Измайлов Н. В. Тургенев и круг "Современника".- В кн.: Тургенев и круг "Современника": Неизданные материалы 1847-1861. М.-Л., 1930, с. V-XXVII; Бвгеньев-Максимов В. Е. "Современник" при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936, с. 295-307, 395-420.}, и это не случайно. Она очень резко отразила существеннейшие процессы размежевания общественно-политических сил в русском освободительном движении эпохи первой революционной ситуации, и разрыв Тургенева с "Современником" стал своего рода символом этого размежевания.

   Центральный эпизод всей истории разрыва Тургенева с журналом - отношение писателя к Добролюбову. Суть дела сводится к следующему. С приходом Добролюбова в "Современник" все резче обозначается несовместимость политических взглядов либеральной группы литераторов и революционно-демократических идей молодого критика. Она достигает своего апогея в I860 г.: статья Добролюбова о "Накануне" вызвала резкую реакцию со стороны Тургенева, который поставил перед Некрасовым ультиматум: "Я или Добролюбов". Некрасов выбрал Добролюбова, и отношения Тургенева с "Современником" оборвались. Именно так излагается эта история в большинстве работ, научных и популярных. Отличаются друг от друга эти работы лишь степенью категоричности в суждениях.

   "Некрасов пытался склонить Добролюбова к некоторым уступкам, но тот не соглашался. Тургенев тоже упорствовал в своем требовании. Поставленный перед необходимостью выбора, Некрасов опубликовал статью Добролюбова, и это послужило ближайшим поводом к уже назревшему разрыву Тургенева с "Современником"" {Добролюбов Н. А. Русские классики. М., 1970, с. 587.}. Это слова из комментария Г. А. Бялого к статье "Когда же придет настоящий день?" (в серии "Литературные памятники"). А вот как комментирует ту же статью Ю. С. Сорокин: "...она вызвала явное недовольство автора резкостью и определенностью своего тона, скрытой в ней революционной программой и осуждением дворянского либерализма. Тургенева, несомненно, задели- и упреки Добролюбова в недостаточной разработке образа Инсарова. В воспоминаниях А. Я. Панаевой появление в "Современнике" статьи Добролюбова рассматривалось как непосредственный повод к окончательному разрыву Тургенева с "Современником". Эти утверждения, видимо, не совсем точны. Разрыв подготавливался еще ранее и совершился не сразу после появления в журнале добролюбовской статьи о "Накануне". Но несомненно, что статья Добролюбова вызвала возмущение Тургенева, уязвила его самолюбие и в значительной степени определила дальнейший ход событий. Разрыв если еще и не произошел, то становился уже неизбежным" (VI, 494) {Здесь и далее в тексте указан цитируемый источник по изданию: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М.-Л., 1961-1964.}. Как видим, Ю. С. Сорокин более осторожен в оценках, но и он склоняется к мысли, что самолюбие Тургенева было задето и это в значительной мере предопределило разрыв Тургенева с журналом. О "болезненных для авторского самолюбия" оценках романа Добролюбовым говорится и в наиболее авторитетных современных комментариях к "Накануне" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т., т. 6. М.-Л., 1981, с. 463.}. Подобное мнение прочно вошло и в популярные издания. "Тургенева возмутит в ней,- пишут авторы одной из таких книг о статье "Когда же придет настоящий день?",- прежде всего понимание русского передового общественного деятеля - "русского Инсарова" - как революционера, чья задача не ограничиваться борьбой со "злоупотреблениями" - с бесчисленными ежечасными следствиями "порядков" самодержавно-бюрократического государства, а сломать государственную машину царизма". Приведя далее известную записку Тургенева к Некрасову, авторы заключают: "Вскоре он поставит вопрос еще резче: "Выбирай, я или Добролюбов". Некрасов выберет Добролюбова. Очень давние и тесные приятельские отношения с Тургеневым рухнут, когда выявится несогласие мировоззрений" {Золина Н., Леонтьев Н. Добролюбов в Петербурге. Л., 1971, с. 124-125.}.

   Утвердившийся взгляд на историю разрыва Тургенева с "Современником" и на роль, которую сыграл в этой истории Добролюбов, в целом соответствует истине. Но в деталях, и притом довольно существенных, он не может считаться корректным. Попробуем еще раз обратиться к фактам, чтобы попытаться прояснить детали.

   Как известно, разрыв Тургенева с журналом "Современник" начался с фактического аннулирования "обязательного соглашения". Еще в январе 1858 г. Тургенев чувствовал себя писателем, который должен и может быть полезен журналу. "Я вижу, что, несмотря на твою апатию, ты хлопочешь о "Современнике"; это необходимо нужно - а приехавши в Россию, я хорошенько потолкую с тобой о том, что следует предпринять" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III, M.-Л., 1961, с. 190.},- писал он Некрасову 18 января 1858 г. Тогда же в "Современнике" была опубликована повесть "Ася". Но это было единственное произведение Тургенева, появившееся в журнале по "обязательному соглашению". Уже в марте 1858 г. Тургенев намекал Некрасову о возможном разрыве этого соглашения по обоюдному согласию редакции журнала и его постоянных сотрудников, а 27 марта писал Колбасиным: "Я от Некрасова получил письмо и деньги. Коалиция рухнула - и прелестно!.." {Там же, с. 207.} Еще более определенно Тургенев высказался в письме к Л. Н. Толстому: "Итак, наше "обязательное соглашение" рухнуло! Этого следовало ожидать.- Я очень доволен этим оборотом дела. Словно на волю отпустили, хотя на что она, эта воля?" {Там же, с. 210.}

   Правда, в марте 1858 г. разрыва с "Современником" еще не произошло: в письме к Некрасову Тургенев, радуясь успеху журнала, обещал ему новый роман {Там же, с. 208.}. Однако писатель уже чувствовал, что в России наступают новые времена и направление журнала не соответствует его собственным общественным стремлениям и симпатиям. Это направление определяли Чернышевский и Добролюбов.

   Роман "Дворянское гнездо" был напечатан в январской книжке "Современника" за 1859 г. Но даже публикация этого большого произведения, о приобретении которого усиленно хлопотал Некрасов, не могла сгладить противоречий между Тургеневым, с одной стороны, и Некрасовым, Чернышевским и Добролюбовым - с другой.

   Многочисленными работами исследователей вскрыты причины, вызвавшие критическое отношение Добролюбова и Чернышевского к творчеству Тургенева. Главная из них - борьба с либерализмом, литературным воплощением которого был в глазах революционно-демократических критиков Тургенев. Оценка тургеневских "талантливых натур" в статье Добролюбова о "Губернских очерках", указание на историческую исчерпанность "лишних людей" в статье Чернышевского "Русский человек на rendez-vous" и решительная полемика с теорией "заедающей среды" в статье Добролюбова "Николай Владимирович Станкевич", доказательство обломовской сущности Рудиных в его же статье "Что такое обломовщина?" - таковы основные вехи, обозначившие процесс расхождения Тургенева с "Современником". В нем отразился объективный процесс вытеснения дворян разночинцами в русском освободительном движении {См., например: Мордовченко Н. И. Добролюбов в борьбе с либерально-дворянской литературой.- Изв. АН СССР, отд. обществ, наук, 1936, No 1-2, с. 237-254; Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.-Л., 1962, с. 121 - 151; Макашин С. А. Ликвидация "обязательного соглашения". Из истории "Современника" конца 1850-х гг.- Лит. наcл., т. 53-54, с. 289-298.}.

   Расхождения идейные отражались на личных взаимоотношениях Тургенева и руководителей журнала. Добролюбов, видевший в Тургеневе "литературного аристократа", не скрывал неприязненного к нему отношения, несмотря на попытки Тургенева понять молодого критика и, насколько возможно, сблизиться с ним. Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях Чернышевский. Из них, в частности, можно видеть, что непримиримое отношение Добролюбова к Тургеневу способствовало и охлаждению отношений между Тургеневым и Чернышевским, так как Чернышевский во всех принципиальных спорах всегда становился на сторону Добролюбова. "Вообще, при моем вступлении в "Современник",- писал Чернышевский,- Тургенев имел большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о Них больше согласного с его собственными, чем во мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендации плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на "Современник" не могло не быть неприятно Тургеневу" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. т. I, M., 1939, с. 733.}. Разрыв Тургенева с "Современником" был предопределен до 1860 г., ибо причина его - в отрицательном отношении Тургенева к направлению журнала, т. е., как писал Чернышевский, "на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что все написанное им совершенно хорошо" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. I, с. 735.}. Как видно из тех же воспоминаний, Чернышевский и Добролюбов отвечали Тургеневу тем же отношением. Иначе говоря, Тургенева "тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции" и "ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 206.}. Результатом всех этих расхождений и споров было то, что свой роман "Накануне" Тургенев отдал не в "Современник", а в "Русский вестник".

   Статья Добролюбова об этом романе наиболее полно отразила взгляд ведущего критика журнала на творчество писателя. В этой связи особый смысл приобрели обстоятельства, сопровождавшие появление статьи в печати. Именно они, соответствующим образом интерпретированные (сначала мемуаристами и критиками, а затем исследователями), способствовали распространению версии о том, что опубликование статьи Добролюбова послужило причиной ухода Тургенева из "Современника".

   Основным источником такой версии следует считать воспоминания А. Я. Панаевой. Она так излагает суть дела.

   Тургенев получил корректуру статьи от цензора В. Н. Бекетова и расценил ее содержание как оскорбительное для себя, так как критик "будто бы глумится над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными... намеками". Поэтому Тургенев срочно прислал к Некрасову Е. Я. Колбасина "с просьбой выбросить из статьи все начало" {Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1986, с. 285.}. Некрасов не хотел ссориться с Тургеневым и, желая уладить конфликт, попробовал уговорить Добролюбова пойти навстречу знаменитому писателю, а затем поехал к Тургеневу. Не застав его дома, Некрасов оставил записку, в которой старался объяснить, что "положительно не нашел" в статье "ничего, чем мог бы оскорбиться" автор "Накануне" {Там же, с. 287.}. Вскоре Некрасов получил ответ, состоявший из одной фразы: "Выбирай: я или Добролюбов" {Там же.}. Некрасов склонен был не печатать статью Добролюбова, но тогда уже Добролюбов заявил, что не желает быть сотрудником "Современника". В это время И. И. Панаев, вернувшийся из театра, передал широко распространившееся мнение: "Там мне говорили, как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с "Современником", потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи" {Там же, с. 288.}. Некрасов расценил эти толки как попытки тургеневских приятелей (П. В. Анненкова, например) "науськать Тургенева на Добролюбова" и понял, что "тут ничего не поделаешь" {Панаева А. Я. Воспоминания, с. 289.}. Он еще раз объяснился с Добролюбовым, и статья о "Накануне" была напечатана.

   Воспоминания Панаевой сильно напоминают беллетристическое произведение: в нем есть свой острый сюжет, развивающийся на основе столкновения характеров, со своей завязкой и кульминацией, в разрешении которой важную роль играют интриги, сплетни и козни. Кроме того, рассказ Панаевой неточен в изложении фактов. Он явно не согласуется с известными документами, совокупность которых совсем иначе представляет историю напечатания статьи Добролюбова о "Накануне".

   Эта статья была представлена в цензуру в середине февраля 1860 г. 19 февраля Бекетов сообщил автору. "Мне бы очень хотелось, любезнейший Николай Александрович, видеться с вами для объяснения по вашей критической статье о повести И. С. Тургенева "Накануне".

   Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского.

   И пропустить ее в том виде, как она составлена, решительно нет никакой никому возможности.

   Напечатать так, как она вылилась из-под вашего пера, по убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге вашему покорному" {Заветы, 1913, No 2, с. 96.}. Содержание письма не оставляет сомнения в том, что Бекетова смутили социально-политические идеи статьи Добролюбова: ни один цензор не пропустит ее, пишет он, а если пропустит, то "не поздоровилось бы" и ему, и редакции, а больше всего - автору романа, на которого могли бы "обратить внимание" как на писателя, ответственного за такие идеи.

   Видимо, в тот же день Бекетов сообщил о своих опасениях Тургеневу и передал статью Некрасову. В итоге появилась та самая записка Тургенева Некрасову, которую нередко тоже рассматривают как ультиматум: "Убедительно тебя прошу, милый Н<екрасов>, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда деться, если она напечатается.- Пожалуйста, уважь мою просьбу. - Я зайду к тебе. Тв<ой> И. Т." {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV. М.-Л., 1962, с. 41.} Показал тогда Бекетов Тургеневу статью Добролюбова или Тургенев писал Некрасову со слов Бекетова, неясно {Из известных нам документов мы знаем только, что статью Добролюбова передал Тургеневу Некрасов. На это же указывает в своих воспоминаниях П. М. Ковалевский (Ковалевский П. М. Стихи и воспоминания. СПб., 1912, с. 284. См. также: Некрасов Н. А. Стихотворения. 1856. М., 1987, с. 322). Но Панаева настаивает на том, что корректурные листы Тургеневу передал Бекетов "из желания услужить" (Панаева А. Я., Воспоминания, с. 285).}. Но не очень трудно заметить, что Тургенев в целом повторяет аргументы цензора: появление статьи Добролюбова навлечет на него неприятности (или "обратит внимание", как писал Бекетов). Он, Тургенев, не согласен с выводами Добролюбова, но может создаться впечатление, что суть романа критик уловил верно.

   Имели ли Бекетов и Тургенев основания так считать? Думается, что имели. Дошедшие до нас три редакции статьи строятся на одной, ясно проведенной критиком идее, с обоснования которой статья начинается. Добролюбов хотел "подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее пред нами" (VI, 97). Он понимает всю несовместимость своих взглядов с воззрениями автора "Накануне", но считает, что имеет право анализировать жизненные факты, лежащие в основании тургеневского романа, так как важно, в первую очередь, не то, "что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни" (VI, 97). Тургенев, как талантливый писатель, уловил "существенные черты" действительности, обладающие достоинством "жизненной правды", и, следовательно, "произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде, о жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение" (VI, 98). Отсюда - исходный для анализа романа вывод: "В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора" (VI, 98). Дальнейшие рассуждения Добролюбова о творчестве Тургенева еще более подкрепляли такую мысль. Тургенев, пишет критик, "быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях... обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество", его произведения отличает "живое отношение" к современности (VI, 99), и в этом смысле "мы можем сказать смело, что если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений - это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех" (VI, 100). Добролюбов проницательно указал на важнейшую особенность художественного дарования Тургенева - на его способность чутко угадывать общественные потребности и пришел к выводу: роман "Накануне" прекрасно подтверждает это. Такая оценка не могла не быть лестной для Тургенева, хотя она могла и смутить его. Добролюбов указывал на тот смысл романа, который с неизбежностью вытекал из объективного анализа жизненных фактов. Поэтому статья и но казалась Тургеневу "несправедливой и резкой". Согласившись с критиком, читатель должен был согласиться и с тем, что в "Накануне" речь шла о необходимости появления сознательно героических натур, т. е. с тем, что "теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям и сочувствиям и что недалеко время, когда этим идеям можно будет проявиться на деле" (VI, 138). Как считал автор "Накануне", Добролюбов хорошо понял, что роман имеет важное актуальное значение, но он высказал неверное и слишком резкое понимание того, в чем именно состоит эта актуальность. Тургенев не мог разделять мысль Добролюбова о скором приходе "настоящего дня", о борьбе с "врагами внутренними" и о "русских Инсаровых", которые внесут в свое дело "ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие" (VI, 140). Добролюбов имел в виду революцию и борцов за нее. С таким осмыслением актуальных общественных потребностей Тургенев согласиться не мог и просил Некрасова не печатать статью, так как она была хотя и лестной для автора, но не соответствовала его пониманию актуальных проблем современности.

   Некрасов, видимо, отчасти согласился с Бекетовым (или пошел навстречу Тургеневу). Об этом со всей очевидностью свидетельствует его письмо Чернышевскому: "Я прочитал статью и отдал ее Тургеневу. Вы получите ее от него часу в 9-м сегодня. Я вымарал много, но иначе нельзя, по моему мнению. Припишите что-нибудь в конце. Ваш Н. Некрасов.

   Бекетов заходил к Тургеневу и сказал... что он статью не пропустит, но это вздор - завтра мы к нему отправимся" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, М., 1950, с. 413.}.

   М. Блинчевская высказала убедительное предположение, что записка эта адресована не Чернышевскому, а Добролюбову {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова "Когда же придет настоящий день?": Опыт текстологического исследования.- "Русская литература", 1965, No 1, с. 90.}. В самом деле: логичнее считать, что Некрасов предупреждает автора статьи и его же просит приписать "что-нибудь в конце". Но тогда содержание записки становится особенно значительным: Некрасов не предпринимает никаких действий за спиной Добролюбова и предупреждает его, что согласен с необходимостью исправлений. Слова о том, что он передал статью Тургеневу, от которого Добролюбов получит ее в тот же день вечером, тоже приобретают особый смысл: Некрасов не придает, видимо, этому никакого принципиального значения; он обеспокоен реакцией Тургенева на статью, реакцией, обусловленной мнением Бекетова. И урегулировать с цензором вопрос о напечатании статьи Некрасов собирается вместе с самим Добролюбовым.

   Эта записка была, скорее всего, написана 20-21 февраля 1860 г., так как 22 февраля Добролюбов уже знал, что Бекетов пропустил статью, но сделал в ней свои вычеркивания. В результате Добролюбов печатать статью отказался, о чем сообщил 22 февраля 1860 г. С. Т. Славутинскому: "...Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева; я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью!" (IX, 402). В те же дни (22-23 февраля) февральский номер "Современника" был подписан в цензуре без статьи Добролюбова.

   Друзья Добролюбова предложили ему попытаться опубликовать статью в "Московском вестнике" (см. письмо А. Н. Плещеева Добролюбову от 25 февраля 1860 г.- VI, 491), но критик отверг предложение. Текст статьи все же попал в Москву; вероятно, Добролюбов передал ее туда через одного из своих знакомых, И. И. Бордюгова, который 18 марта 1860 г. писал Добролюбову, что хотел "прочитать кое-кому" ее и "вообще распространить ее" (VI, 492). Попала она и к Славутинскому. Узнав об этом от Бордюгова, Добролюбов сразу же написал Славутинскому: "У Вас в руках статейка моя о Тургеневе. Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру; благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать..." (IX, 409). Беспокойство Добролюбова было, видимо, вызвано тем, что распространиться мог не тот текст, который вскоре должен был появиться в "Современнике". 8 марта 1860 г. статья уже была просмотрена новым цензором Ф. И. Рахманиновым и разрешена.

   Никакими особыми событиями и волнениями опубликование статьи Добролюбова теперь не сопровождалось. Она появилась в мартовской книжке "Современника" 1860 г.

   В этой связи принципиальное значение приобретают вопросы текстологические: дошла ли до нас первоначальная редакция статьи, которую в феврале читал Тургенев и правил Некрасов, и если не дошла, то насколько корректными для суждений о причинах тогдашних разногласий между Тургеневым и Добролюбовым являются ссылки на известные нам редакции статьи?

   На первый вопрос ответ, думается, должен быть отрицательным {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова..., с. 90-97.}: сколько-нибудь точных данных в пользу того мнения, что в издании 1862 г. Чернышевский воспроизвел первоначальный текст статьи, нет. Выводы Н. И. Мордовченко {См. комментарий Н. И. Мордовченко к кн.: Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 2. Л., 1935, с. 652-657.}, тщательно проанализировавшего три редакции статьи Добролюбова, никакими новыми фактами не опровергнуты. Однако отсутствие первоначальной редакции статьи не означает, что известные нам поздние ее редакции не могут быть использованы для суждений о причинах, вызвавших в феврале столь острую реакцию цензора и Тургенева. Во-первых, все три известные нам редакции статьи с точки зрения их главного, общего смысла должны быть признаны идентичными; идентична в них и композиция статьи; во-вторых, мы можем с достаточно большой долей уверенности сказать, что наибольшим изменениям (не с точки зрения общего смысла, а с точки зрения цензуры) подверглась только вторая часть статьи, т. е. собственно анализ "Накануне". При этом Добролюбов и Некрасов все время стремились сохранить в неприкосновенности главное содержание статьи. Это следует из письма Добролюбова Славутинскому ("вторая половина получила совсем другой характер") и из письма Некрасова ("я вымарал много... Припишите что-нибудь в конце"); как показал Н. И. Мордовченко, цензор Рахманинов пропустил статью, потребовав изменений в двух последних листах корректурных гранок. Следовательно, опубликованная в "Современнике" редакция статьи (и корректура ее), а также текст, опубликованный Чернышевским под названием "Когда же придет настоящий день?", отличаются друг от друга лишь степенью корректности выводов из анализа "Накануне", но едины с точки зрения основных идей и логики мысли. Имея в виду, насколько важны были для Добролюбова эти идеи и эта логика, можно достаточно уверенно предположить, что известные нам редакции статьи в целом достаточно полно отражают ее первоначальное содержание.

   Как же реагировал Тургенев на опубликование статьи Добролюбова? Судя по тону его писем, во второй половине февраля - марте 1860 г. его отношения с редакцией "Современника" остаются спокойными. Тургенев дружески беседовал с Некрасовым о предстоящих чтениях в Литературном фонде, с Некрасовым и Чернышевским о делах "Современника" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 41-42, 47, 53.}. О том же свидетельствуют и хлопоты писателя о напечатании в "Современнике" статьи К. Н. Леонтьева, посвященной "Накануне". "Статью вашу о "Накануне" я отдал было в "Современник",- писал Тургенев Леонтьеву 22 апреля 1860 г.,- но он отказался поместить ее; тогда я вручил ее Дудышкину - и он обещался ее принять и во всяком случае написать вам об ней. Мне самому она показалась очень умной и тонкой; но вы согласитесь, что я в этом деле не судья и, в силу тех же законов человеческого самолюбия, подкуплен порицанием. Как бы то ни было, благодарю вас за то, что вы прислали ее прямо ко мне: в этом я вижу знак вашего расположения ко мне и хорошего обо мне мнения" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 68.}. Редакция "Современника" статью отвергла, но, конечно, не потому, что отношения Тургенева с журналом стали напряженными. В статье Добролюбова было уже высказано достаточно определенное мнение о романе Тургенева, и это мнение не совпадало со статьей Леонтьева. Критики расходились в оценке художественной стороны романа; кроме того, статья Леонтьева была несравненно более резкой по своему тону, чем статья Добролюбова. Редакция "Отечественных записок" даже снабдила ее публикацию примечанием, в котором говорилось, что автор ее "слишком взыскателен и односторонен в своих требованиях" {"Отечественные записки", 1860, No 5, с. 1.}.

   Леонтьев считал, что "Накануне" ниже всего ранее написанного Тургеневым, что роман схематичен, а герои его безжизненны; в целом "вышло что-то избитое и механическое" - таков вывод критика {Там же, с. 22-23.}. Обосновывая его, автор утверждал, обращаясь к Тургеневу, что Инсаров как "нравственный тип" "имеет полное право на уважение, подобно Елене; но сердце читателя закрыто и для него, и для нее, потому что психологические и исторические остовы их не облеклись у вас художественной плотью" {Там же, с. 26.}. Русскому человеку, заключал Леонтьев, непонятно и чуждо нравственное превосходство Инсарова над Шубиными и Берсеневыми: "Русского мы поймем и без истории его развития, поймем и болгара дома, и готовым, и развивающимся; но болгар в Москве, без дела и без психической эмбриологии, непонятен и чужд душе" {Там же.}.

   И точки соприкосновения, и различия мнений, высказанных в статьях Добролюбова и Леонтьева, показательны, ибо позволяют понять, на что мог, а на что не мог обидеться Тургенев в статье Добролюбова. Точки соприкосновения - тем, что если Тургенев считал "умной и тонкой" мысль о схематичности Инсарова, высказанную в статье Леонтьева, то он должен был согласиться со справедливостью подобных, но гораздо более мягко высказанных мнений и в статье Добролюбова: "Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека. В этом, если хотите смотреть даже на литературную сторону, главный художественный недостаток повести" (VI, 123). Расхождения тоже показательны. Если резкие по своему тону суждения Леонтьева не смутили Тургенева и авторское его самолюбие не было задето, то почему очень доброжелательная статья Добролюбова должна была, как нередко пишется, быть обидной для автора "Накануне"? Рассуждениям об оскорбленном самолюбии Тургенева уже более ста лет, и они явились одним из оснований для версии о том, что именно статья Добролюбова о "Накануне" была причиной разрыва Тургенева с "Современником". Думается, что от Тургенева подобный упрек должен быть отведен раз и навсегда. Авторское его самолюбие не было нисколько уязвлено или задето статьей Добролюбова. Он вообще достаточно терпимо относился к упрекам подобного рода и был совершенно искренен, когда в статье "По поводу "Отцов и детей" написал: "Что же касается до "уязвленного самолюбия", то замечу только, что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед "Отцами и детьми" - о "Накануне" (а он по праву считался выразителем общественного мнения) - что эта статья, явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих - говоря но совести - самых незаслуженных похвал. Но господам критикам нужно было представить меня оскорбленным памфлетистом: &quo