Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

се дальнейшее творчество Достоевского, согласиться невозможно. "Диахроническая" типология - одна из характерных особенностей метода Достоевского, имеющая глубокое художественное обоснование.

   Антропологически-рационалистическое представление о природе человека не позволило Добролюбову проникнуть и в другую наметившуюся уже тогда особенность психологизма Достоевского - принципиальную несводимость всех характеристик человеческой личности к условиям среды. Зависимость от них - да. Но не окончательную обусловленность. Отсюда упреки Добролюбова Достоевскому в том, что кн. Валковский - не "живое лицо", и сетование критика по поводу непроясненности социального генезиса этого героя. Нежизненность фигуры князя Добролюбов видит в том, что автор не показывает, как его человеческая природа "проглядывает... сквозь все наплывные мерзости" (VII, 235). Внутренней убежденностью в рациональном механизме всех человеческих проявлений продиктована и критика Добролюбовым линии Наташа Ихменева - Алеша Валковский. Ненатуральность любви "порядочной девушки" к "смрадной козявке" Алеше требует, по мнению Добролюбова, социально-психологического разъяснения в духе антропологизма, которого Достоевский в романе не дает. Однако, как известно, подобный нравственный "мезальянс" - ситуация, типичная для зрелого Достоевского: вспомним хотя бы Катерину Ивановну и Дмитрия Карамазова. "Достоевский,- замечает Г. Г. Елизаветина,- двигался в своем творчестве по направлению к объяснениям еще более сложным... В "Униженных и оскорбленных" не была еще разработана писателем та тонкая система мотивировок всех нюансов поведения и состояния человека, какой достиг Достоевский позднее. Не была она на этом раннем этапе уловлена и принята Добролюбовым. Поиски писателя счел критик за отступления от реализма" {Елизаветина Г. Г. Н. А. Добролюбов. М., 1986, с. 53.}. Та же исследовательница точно формулирует: "для понимания "реальной критики" никогда нельзя упускать из виду: она не могла возникнуть и утвердиться без реалистической литературы" {Там же, с. 21.}. Как критический метод Белинского отвечал состоянию русской литературы в 40-е годы - стадии первоначального русского реализма, "натуральной школы", так метод Добролюбова (как и других "антропологических" критиков - В. Майкова, Чернышевского) отвечает стадии психологического реализма 50-х годов. Художественный метод Достоевского уже перерастал эти границы, двигаясь в направлении "реализма в высшем смысле". Для адекватного его анализа требовался иной критический инструментарий, которым Добролюбов овладеть не успел. Однако он адекватно отразил доминирующую линию в реализме Достоевского 40-50-х годов - гуманизм, боль об униженном человеке. Но уже существующие и в те годы зерна будущего "фантастического реализма" были отброшены критиком как нечто несущественное, малохудожественное, унижающее эстетическое достоинство произведений Достоевского. Он отметил у автора "Двойника" "привилегию на... изображение... аномалий" (VII, 233), но пытался навязать ей исключительно социологическую функцию. Как и Белинскому и В. Майкову в 40-е годы, фантастическое как проявление романтического мироощущения было Добролюбову глубоко чуждо. Фантастика же Достоевского, наряду с чисто социологическими истоками, явно восходит к романтическому гротеску в духе Гофмана.

   В оценке дарования Достоевского Белинский и В. Майков оказались более прозорливыми, чем Добролюбов. Белинский сразу же увидел в начинающем писателе "необыкновенный талант", а В. Майков смело ставил в 40-е годы его имя рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем. Добролюбов же признает недостаточной "силу дарования" Достоевского. В этом сказалось как вообще очень строгое отношение Добролюбова к современной русской литературе, так и указанное методологическое несовершенство "реальной критики". Кроме того, на мнение Добролюбова мог повлиять общий настрой литературной среды 50-х годов - вспомним "Заметки" Нового поэта (И. И. Панаева) о "литературном кумирчике".

   Перечень непосредственных высказываний Добролюбова о Достоевском на этом кончается. Однако существует еще один, косвенный, источник, позволяющий судить об их взаимоотношениях. Дело в том, что некоторые сотрудники журналов Достоевского "Время" и "Эпоха" были одновременно хорошими знакомыми Добролюбова, о них он оставил записи в своих дневниках. В. С. Нечаева {См.: Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских "Время", 1861-1863. М., 1972; Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских "Эпоха". 1864-1865. М., 1975.} убедительно доказала, что характер журналов Достоевского, особенно "Времени", был далеко не однозначно реакционным, что практически проводимая линия "Времени" была во многих чертах близка "Современнику", что в редакции журнала (конечно, с ведома и одобрения Ф. М. Достоевского) работало большое количество демократически-радикально настроенных сотрудников, имевших личные и творческие связи с редакцией "Современника". Так, один из ведущих сотрудников, постоянный иностранный обозреватель "Времени" А. Е. Разин получил в дневниковой записи Добролюбова от 3 янв. 1857 года следующую характеристику: "Это живой человек жизни, дела... Он не слишком большой философ в теоретическом отношении... но когда дело коснется непосредственно жизни, применений выработанных идей, тогда он лучше даже Чернышевского... Он прошел страшную школу" (VIII, 508). Достоевский, со своей стороны, называл Разина "талантливым" человеком, "с толком и, главное, с некоторым чутьем" (28, II, 57).

   Один из наиболее ярких представителей радикально настроенной молодежи во "Времени", Д. Ф. Щеглов, был хорошим знакомым Добролюбова, его товарищем по педагогическому институту, с которым постоянно лично общался и переписывался после окончания учебы. Щеглов в журналистике стал известен своими статьями о системах утопических социалистов и коммунистов, на страницах "Времени" проводил социально-политическую линию в духе Чернышевского. Характерно, что "лучшим мыслителем нашего времени" Щеглов считал Прудона. В своих дневниках Добролюбов анализирует идейные расхождения с Щегловым. Однако они в основном касаются частностей, нюансов, а не общего направления: так, пишет Добролюбов, "я - отчаянный социалист, а он - революционер, полный ненависти ко всякой власти над ним..." (VIII, 531). Судя но воспоминаниям товарищей, переписке, Щеглов оказывал большое влияние на Добролюбова в Главном педагогическом институте; ему адресованы интимные, задушевные письма Добролюбова из Нижнего Новгорода - о смерти матери, о похоронах отца. Из рассказов Щеглова Достоевский мог сделать вывод о причинах резкой смены убеждений Добролюбовым в 1854 г. Охлаждение между товарищами началось с 1856 года по причинам как идейного, так и личного характера.

   Само наличие подобных людей в ближайшем творческом окружении Достоевского свидетельствует о прочных, глубинных связях с миром Добролюбова, о значительной общности их идейно-социальной почвы.

   Интересно, что в сентябре 1861 года имена Добролюбова и Достоевского оказались стоящими рядом на одном документе. Это была петиция, поданная некоторыми петербургскими литераторами министру народного просвещения в защиту М. Л. Михайлова, арестованного в связи с распространением революционной прокламации "К молодому поколению". Правда, среди имен Добролюбова, Некрасова, Благосветлова, братьев Курочкиных стояло имя не Ф. М., а М. М. Достоевского. Но инициалами в данном случае можно пренебречь. Ясно, что Федор Михайлович был полностью солидарен с братом. Его имя не могло появиться в петиции потому, что слишком недавно он сам возвратился из Сибири, считался "бывшим государственным преступником".

   Еще один хороший знакомый Добролюбова из окружения Достоевского, работавший уже, правда, в "Эпохе",- это Д. В. Аверкиев. Они ровесники, интенсивно общались в годы студенчества. Об этом времени - записи Добролюбова, характеризующие Аверкиева, правда, далеко не с лестной стороны: "Аверкиев для меня довольно загадочен. В первое время знакомства он очень мне нравился... но теперь... с ним... трудно провести несколько часов, не соскучившись нестерпимо" (V111, 538). После смерти Добролюбова Аверкиев поместил в "Русском инвалиде" статью "Русский публицист. (Памяти Н. А. Добролюбова)", в которой сообщал о частых встречах с ним, беседах о произведениях литературы, подчеркивая его интерес не к художественной, а к общественной их стороне, а также непримиримость Добролюбова к общественно значимым идейным ошибкам.

   Все эти факты ясно указывают на то, что Достоевский мог знать о Добролюбове гораздо больше того, что содержалось в журнальных статьях последнего. Контакт с людьми, непосредственно знавшими критика, видимо, позволил Достоевскому составить себе более полное представление о нем не только как о мыслителе и литераторе, но и как о человеке. Эти впечатления отразятся в художественных раздумьях писателя о судьбах русской интеллигенции. Конечно, кроме своих постоянных сотрудников, Достоевский контактировал со множеством людей, лично знавших Добролюбова,- Плещеевым, Минаевым, Помяловским, Тургеневым, Некрасовым и т. д. Но с первыми его общение, естественно, было более тесным.

   Объем настоящей статьи не позволяет аналогичным образом проанализировать письменные высказывания Достоевского как о самом Добролюбове, так и о явлениях, непосредственно связанных с его именем. Надо отметить, что их гораздо больше, чем высказываний другой стороны. Это, по-видимому, связано с двумя основными причинами: во-первых, многие из них относятся к периоду после смерти Добролюбова; во-вторых, многие - к периоду 1861 года, когда Добролюбов был за границей и почти не участвовал в непосредственной журнальной полемике. Достоевский же в 1861 году активно включился в литературную борьбу и вел интенсивную полемику с "Русским вестником" и "Днем", постоянно апеллируя при этом к линии "Современника".

   Впервые из-под пера Достоевского имя Добролюбова выходит в 1859 году, в Твери, в письме к брату Михаилу Михайловичу. Последнее из замеченных нами прямых упоминаний о Добролюбове сделано в главе 1-й мартовского номера "Дневника писателя" за 1876 год. И спустя много лет после своей смерти критик остается одним из оппонентов писателя. В заключение хочется сказать несколько слов об отражении личности Добролюбова в художественных произведениях Достоевского. Размышления о духовной, идейной судьбе критика-революционера повлияли, по всей видимости, на создание образов Раскольникова, Кириллова, Ивана Карамазова. Героев с глубокой, благородной, "русской" натурой, но сбитых "с пути истинного" соблазнами европейского философствования. Личность человека, убеждает нас Достоевский-художник, не исчерпывается его идеями, не может быть рационализирована до конца. "Кабинетность" и "теоретизм" - так писатель воспринимал социально-политическую программу Добролюбова - не могут зачеркнуть "правду", которая живет в его сердце. К личности Добролюбова Достоевский, несмотря порой на решительное отрицание его убеждений, сохранял до конца жизни глубокое уважение и симпатию.

  

  

  

   Осенью 1911 года, когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Н. А. Добролюбова, Г. В. Плеханов поместил в московском еженедельнике "Студия" статью "Добролюбов и Островский", в которой дал развернутый анализ "блестящей литературной деятельности" {Литературное наследие Г. В. Плеханова. М., 1938, сб. VI, с. 209. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением - сб.} классика русской демократической критики. Вместе с рефератом "Островский и Добролюбов", прочитанным в Женеве 12 октября того же года, статья эта дает наиболее полные ответы на вопросы о том, как оценивал зачинатель марксизма в России деятельность крупнейшего представителя русской революционно-демократической мысли и какое значение имело добролюбовское наследие в его собственной литературной деятельности.

   Однако и помимо этих двух выступлений Плеханов обращался к имени и трудам Добролюбова неоднократно, в разное время и по разным поводам, особенно часто - в периоды обострения идейной борьбы вокруг наследия революционных демократов.

   Первый такой период приходится на 1890-е годы, на время споров между русскими марксистами и народниками по проблеме: "от какого наследства мы отказываемся" и "какое наследство мы принимаем"? Развенчивая созданную народниками во главе с Н. К. Михайловским легенду об "отказе" "русских учеников" Маркса от наследства, Плеханов следующим образом определял позицию последних: "От шестидесятых годов нам досталось различное наследство. Мы унаследовали от них, например, идеи Добролюбова и его друзей. Я приглашаю г. Михайловского показать, где и когда нападали мы на эти идеи. Он никогда не покажет этого по той простой причине, что мы, напротив, защищали их. Но от тех же шестидесятых годов мы унаследовали и Михайловского и некоторых его единомышленников. Этого наследства нам, как говорится, не нужно и даром; от этого наследства мы открещиваемся обеими руками,- между прочим и потому, что народническая "субъективная школа" в социологии "явилась как реакция против дорогих нам идей Добролюбовского кружка" (сб. IV, 143-144).

   В ответ на обвинения русских марксистов в излишней резкости полемики Плеханов ссылался на традиции демократической публицистики и критики 60-х годов: "У Добролюбова, у автора примечаний к Миллю (т. е. Чернышевского.- Н. Г.) и других подобных им героев русской мысли научились они смеяться над маниловскими мечтаниями... Если они враждуют с гг. народниками... то единственно потому, что узнают в них Обломовых". И, перефразируя знаменитое место из статьи "Что такое обломовщина?", продолжал: "Когда экономические] матер [иалисты] читают в наших... журналах демократические выходки против капитализма и радость о том, что вот то или другое мероприятие... укрепит устои, они думают, что все это пишут из Обломовки" (сб. IV, 260).

   Говоря о защите "русскими учениками" наследия революционных демократов 60-х годов, Плеханов мог иметь в виду и свою серию статей "Судьбы русской критики", начатую печатанием в легальном марксистском журнале "Новое слово" в апреле 1897 года и направленную против книги А. Волынского "Русские критики" и других попыток искажения и дискредитации философских, эстетических и литературно-критических идей Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Им, этим деятелям демократической критики, "всего сильнее достается от г. Волынского" {Плеханов Г. В. Сочинения, т. X, М.-Л., 1925, с. 176. Далее все ссылки на это издание приводятся в тексте.},- замечал Плеханов. "Добролюбов не был склонен к "кипению всех чувств"; имел "узкий взгляд на нужды общественной жизни, на цели прогресса"; занимался критикой публицистической, а отнюдь не философской; был главным сотрудником "Свистка" и т. д. и т. д." (X, 176) - вот тот круг обвинений Волынского против критика-демократа, которые Плеханов намеревался опровергнуть и отвергнуть в специально Добролюбову посвященной статье. Однако закрытие "Нового слова" (на декабрьской книжке 1897 года) оставило этот замысел неосуществленным. В последней из опубликованных работ цикла Плеханов мимоходом коснулся вопроса о методологии "реальной критики", как она обосновывалась в "знаменитой и поистине превосходной статье "Когда же придет настоящий день?" (VI, 287).

   С наступлением общественной реакции после поражения революции 1905-1907 годов возобновились, причем в еще более широком масштабе, нападки на наследие мыслителей-революционеров 60-х годов. Они получили должный отпор со стороны марксистской публицистики и критики, в том числе - в многочисленных статьях и исследованиях Плеханова, посвященных узловым периодам русской общественной мысли XIX века. В ряду этих выступлений заняла свое место и статья "Добролюбов и Островский". Она насквозь полемична, как и многочисленные упоминания имени Добролюбова в плехановских работах этих лет.

   Борясь против "реакционной "переоценки ценностей", добытых продолжительными усилиями русской передовой мысли" (XVII, 99), Плеханов выступает в защиту добролюбовских идей в статье "Евангелие от декаданса", где отвергает обвинения Н. Минского в адрес деятелей демократического движения (Добролюбова в их числе), которые будто бы легкомысленно-упрощенно относятся к "вечным вопросам бытия" и тем самым "обесценили жизнь и с самыми добрыми намерениями создали тусклую действительность и литературу второго сорта" (XVII, 297).

   Он парировал аналогичные выпады М. Гершензона, который в своих исследованиях пел "старую песню о "грубом" материализме наших "западников и рационалистов" - Чернышевского, Добролюбова и их единомышленников и звал "назад к славянофилам" с их преимущественным интересом к вопросам "внутреннего устроения личности" (XXIII, 40, 36, 37). В этом полемическом аспекте выдержан и фрагмент статьи "Добролюбов и Островский", не вошедший в окончательный текст и содержащий критику Д. Мережковского: "Русский интеллигент нередко обвиняет западного рабочего социалиста в буржуазности. Мережковский. "Русское богатство". Они отстали на 50 лет. Мережковский может понять Жадова, но не может понять западного пролетария. Впрочем, он и Добролюбова способен понять только отчасти" {Архив Дома Плеханова, No 6289, т. 976, л. 6.}, т. е. добролюбовский аскетизм, проповедь равнодушия к материальному обеспечению (XXIV, 54).

   Безотносительно к целям полемики с противниками революционной демократии 60-х годов Плеханов обращается к имени Добролюбова в статье "О том, что есть в романе "То, чего не было" (1913), полностью солидаризуясь здесь с основными принципами "реальной критики" (XXIV, 288, 296). В одном из "Писем к сознательным рабочим" (1914) он использует мысли Добролюбова о различии между задачами борьбы за национальное освобождение и борьбы социальной, высказанные критиком в связи с анализом образа Инсарова. Приводимые в "Письме" добролюбовские тексты предваряются общей характеристикой статьи: "У нашего знаменитого критика-публициста Добролюбова,- одного из самых передовых и даровитых "людей шестидесятых годов" - есть статья: "Когда же придет настоящий день?", написанная по поводу повести Тургенева "Накануне". Это - поистине блестящее произведение. Вы согласитесь со мною, если доставите себе удовольствие перечитать его" (XIX, 520).

   Обдумывая общую структуру и содержание начатого в 1909 году последнего труда своей жизни - "Истории русской общественной мысли", Плеханов намеревался осветить в ней и деятельность Добролюбова. В главе XXVII третьей части "Передовые представители русской общественной мысли "шестидесятых годов" ему предполагалось отвести два раздела: "Добролюбов как самый выдающийся сотрудник Чернышевского.- Публицистическая критика Добролюбова". Деятельность Добролюбова должна была характеризоваться и в таких разделах глав XXVIII, XXXII, XXXIII, как: "Современник" в роли легального органа революционной партии", "П. Л. Лавров...- Его отношение к Чернышевскому и Добролюбову", "Отечественные записки".- Их отношение к Чернышевскому и Добролюбову" {Философско-литературное наследие Г. В. Плеханова в 3-х т., т. III, М., 1974, с. 136-137.}.

   В женевском реферате и статье 1911 года этот широкий и многоаспектный замысел нашел лишь частичное воплощение. Тем не менее и они - вместе с другими высказываниями и оценками - дают достаточно полное представление о том, что именно считал Плеханов наиболее весомым и сохраняющим "остающуюся стоимость" в мире идей Добролюбова, в его деятельности мыслителя-революционера и литературного критика.

  

  

   В небольшой литературе вопроса до сих пор главное внимание обращалось на слабые стороны статьи "Добролюбов и Островский" и мало освещалось то положительное, что давала и дает работа Плеханова для понимания взглядов Добролюбова-материалиста и революционного просветителя. Г. П. Владыкин, М. Г. Зельдович, Е. Г. Холодов и другие исследователи, исходя из факта отхода Плеханова с осени 1903 года от позиций революционного марксизма, усматривают в его статье меньшевистскую тенденцию представить Добролюбова просветителем и тем самым приглушить (если не совсем перечеркнуть) революционность критика-демократа.

   В самом деле, Плеханов в своей статье довольно много говорит о просветительстве Добролюбова, имея в виду философско-исторические взгляды критика, которые он типологически сближает со взглядами французских просветителей XVIII века. Просветительство в данном случае - это свойственное всем представителям домарксовского материализма идеалистическое понимание истории, суть которого выражалась знаменитой формулой: "мнения правят миром". Исключала ли подобная философия истории революционность тех, кто ее разделял теоретически и руководствовался ею в своей практической деятельности? Для Плеханова здесь даже не было вопроса: именно поэтому он и называл журнал "Современник" (а это прежде всего Чернышевский и Добролюбов) "легальным органом революционной партии", а французскую просветительскую философию XVIII века характеризовал как "идеологическое выражение борьбы, начатой революционной буржуазией против духовенства, дворянства и абсолютной монархии" (VIII, 40).

   Упрекая Плеханова за то, что он "представлял Добролюбова типичным критиком-просветителем, ставящим только "чисто просветительские задачи", между тем как все литературно-критические статьи Добролюбова были проникнуты страстным призывом к крестьянской революции" {Владыкин Г. П. Островский в русской критике.- В кн.: А. Н. Островский в русской критике. М., 1953, с. 38; Холодов Е. Урок Добролюбова. - "Театр", 1961, No 11, с. 109.}, литературоведы смешивали два разных значения понятия "просветительства", приписывали автору статьи "Добролюбов и Островский" второе из них, а именно: просветительство как либерально-реформистская идеология, сторонники которой исходят из возможности преобразования общества мирным путем, с помощью реформ и просвещения.

   Нечего и говорить, что образ Добролюбова в изображении Плеханова не имеет ничего общего с фигурой просветителя-либерала. Более того: всем содержанием своей работы Плеханов полемизировал с попытками загримировать Добролюбова под либерала, которые предпринимали в этот период меньшевики-ликвидаторы и некоторые из либеральных историков русской общественной мысли (такие, например, как Нестор Котляревский, утверждавший, что "к революционной программе сердце Добролюбова не лежало", что "в революционеры он не годился" и что "его программа" - это "программа самовоспитания" {Котляревский Н. Из истории общественных настроений шестидесятых годов. Н. А. Добролюбов. Его программа.- "Вестник Европы", 1911, No 12, с. 268, 271, 275.}) .

   Отдавая должное блестящему дарованию Добролюбова-критика, глубине и меткости его эстетических суждений, Плеханов видел основной мотив его критических работ и их великое историческое значение в энергичном призыве к "решительному делу", т. е. к революции (XXIV, 51). Приводя заключительные слова Добролюбова из статьи "Луч света в темном царстве" о том, что "русская жизнь и русская сила вызваны художником в "Грозе" на решительное дело", Плеханов писал: "в них весь Добролюбов... В них - вся передовая литературная критика шестидесятых годов. Разбирая лучшие художественные произведения русской литературы, критика эта стремилась вызвать "русскую силу" на решительное дело; ей хотелось показать своим читателям законность и важность этого дела" (XXIV, 58-59). Своими критическими работами Добролюбов, подобно французским просветителям XVIII века, "революционизировал головы своих современников" (XXIV, 55). Что же другое, как не признание Добролюбова революционером, могут означать слова Плеханова о том, что в призыве к "решительному делу" - "весь Добролюбов"? Что Добролюбов делает "из призыва к борьбе с самодурством призыв к радикальной общественной реформе"? (XXIV, 53). На языке легальной публицистики и критики и 60-х и начала 1900-х годов "решительное дело" и "радикальная общественная реформа" означали одно и то же - революцию. И когда Плеханов в другом месте статьи пишет, что в критических работах об Островском "наш критик-просветитель придавал своей проповеди, скажем, реформаторский характер" (XXIV, 51), то это "скажем" недвусмысленно указывало, что подчеркнутое "реформаторский" следует читать: революционный. В реферате "Островский и Добролюбов" Плеханов, не стесняемый цензурой, ту же самую мысль выражал уже по-другому: "Тут публицистическая к[ритика] Добролюбова приобретает революционный характер. Произведения О[стровского] привлекают к себе ее внимание тем, что дают богатейший материал для революционной проповеди" (сб. VI, 218).

   Если по историческим обстоятельствам времени и места революционная проповедь Добролюбова была обращена к передовой интеллигенции, то решающей силой революции в тот "настоящий день", накануне которого находилась, по его представлениям, Россия на рубеже 50-60-х годов и которого он страстно ожидал и который звал, критик-демократ считал народ - такой вывод делает Плеханов из анализа статей об Островском, Гончарове и Марко Вовчке. "Он был убежден, что из народной среды выйдут... надежные борцы с самодурством" (XXIV, 53). В другом месте речь идет о совместной (и единой в этом отношении) позиции Добролюбова и Чернышевского: "Они сознавали, что для победы над самодурством нужна такая сила, которая вынуждалась бы на борьбу с ним не отвлеченными соображениями, а самым положением своим. И они искали такой силы в "простонародии" (XXIV, 58). А это и есть позиция революционного демократизма.

   Что касается плехановского меньшевизма, то к нему следует подходить предельно конкретно. После 1903 года, отойдя в целом от революционного марксизма и примкнув к меньшевикам, Плеханов тем не менее часто "занимал особую позицию, много раз отходя от меньшевизма" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 133.} по тактическим и другим вопросам. В работах В. И. Ленина выделена, в частности, та полоса в деятельности Плеханова, когда эта "особая позиция" привела его к сближению с большевиками и принесла немалую пользу рабочему движению и марксистской мысли. Это - "время лихолетья", труднейший в судьбах революционного движения период между 1908 и 1912 годами. Особенно высоко ценил В. И. Ленин выступления Плеханова-публициста в защиту революционного подполья и его борьбу против меньшевиков-ликвидаторов: "Он воспевал подполье и решительно поддерживал партийные решения о борьбе с ликвидаторством" {Там же, с. 167.}. На этой почве произошло сближение позиций Плеханова и большевиков-ленинцев по широкому кругу проблем, в том числе по вопросу борьбы за Толстого и против толстовщины ("Плеханов тоже взбесился враньем и холопством перед Толстым, и мы тут сошлись" {Там же, т. 48, с. 11.} - так приветствовал В. И. Ленин в письме к М. Горькому от 3 января 1911 года плехановские статьи с критикой меньшевиков-ликвидаторов М. Неведомского и В. Базарова) и защиты идейного наследия революционных демократов {Характерно, что в статье "В защиту подполья", опубликованной в 1910 году в большевистской газете "Социал-демократ", Плеханов обращался к революционному опыту 60-х годов, когда в "революционное "подполье" спускался по временам М. И. Михайлов; из революционного "подполья" раздавался могучий звук герценовского "Колокола". Однако особенностью "подпольной" печати 60-х годов было то, что она не опережала левого крыла легальной печати, и по сравнению с Герценом "Чернышевский и Добролюбов ушли дальше... в своем легальном "Современнике"" (XIX, 132).}. В этом отношении статья Плеханова о Добролюбове - революционном просветителе и демократе находилась в общем русле с другими выступлениями марксистской публицистики юбилейного 1911 года и делала одно общее с ними дело {Обзор идейной борьбы вокруг наследия Добролюбова в 1911 году см. в работе: Зельдович М., Черняков М. Н. А. Добролюбов. Семинарий. Харьков, 1961, с. 85-103.}.

   Частью этого дела - особенно важной на фоне выступлений воинствующего идеализма в лице авторов сборника "Вехи" - Иванова-Разумника, Гершензона и других - был марксистский анализ философских взглядов Добролюбова, являющихся теоретической основой его практически-революционной программы.

   Взгляды эти не сводились Плехановым к формуле "мнения правят миром" и не исчерпываются ею, хотя, как и все представители домарксовского материализма, Добролюбов стоял на позициях идеалистического понимания истории.

   Однако когда Плеханов говорил об историческом идеализме Добролюбова, то он не ставил на этом точку, как это иной раз изображают его исследователи. Взгляд Добролюбова на историю в конечном счете был идеалистическим. Но только в конечном счете. Там, где речь шла не об историческом процессе в его целом, а о его отдельных сторонах, критик развивал чисто материалистические идеи. Он утверждал, что "стремления и взгляды людей определяются свойствами общественной среды",- и Плеханов отмечает, что "это вполне равносильно тому положению исторического материализма, согласно которому общественное сознание определяется общественным бытием" (XXIV, 53). Добролюбов утверждал, что "человеком управляют не отвлеченные взгляды и верования, а жизненные факты",- и Плеханов констатирует, что "это положение тоже противоречит историческому идеализму" (XXIV, 56) {Ср. с аналогичными суждениями о философско-исторической концепции А. И. Герцена: "...идеалистическая в с_в_о_е_й п_о_с_л_е_д_н_е_й о_с_н_о_в_е и в своих о_к_о_н_ч_а_т_е_л_ь_н_ы_х в_ы_в_о_д_а_х, эта теория Герцена была, в с_в_о_и_х п_р_о_м_е_ж_у_т_о_ч_н_ы_х з_в_е_н_ь_я_х, проникнута м_а_т_е_р_и_а_л_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м сознанием зависимости "с_о_з_н_а_н_и_я" от "б_ы_т_и_я" (XIV, 297).}. В силу всего этого Плеханов склонялся к мысли, что в "своих основах миросозерцание это было материалистическим" и что "исторический идеализм был непоследовательностью, диссонансом в миросозерцании Добролюбова", краеугольным камнем которого было положение о том, что "стремления и взгляды людей определяются свойствами общественной среды" (XXIV, 52-53).

   Материалистическое решение проблемы "человека и среды" - это, по Плеханову, и свидетельство глубины мысли Добролюбова, и теоретическая основа его практической программы, нацеленной на революционное изменение общественной среды: "Самодурство есть плод дурного общественного устройства. Если вы хотите устранить его, вам необходимо устранить ту "искусственную общественную комбинацию", которою оно создается. Это-то соображение и делало из призыва к борьбе с самодурством призыв к радикальной общественной реформе" (XXIV, 53), т. е. к революции. Из положения о человеке как продукте общественной среды вырастал гуманизм нравственной философии Добролюбова, о котором "слишком легко забывают господа, обвиняющие наших передовых "шестидесятников" в бессердечии и жестокости" (XXIV, 53).

   Материалистическое понимание взаимоотношений человека и среды, адекватное художественной методологии реализма, во многом определило, по мысли Плеханова, правильность критических оценок Добролюбовым творчества замечательных русских художников-реалистов, в том числе и Островского.

   В целом правильно раскрывая содержание и направление мысли Добролюбова, Плеханов не сумел избежать упрощений и схематизма там, где речь шла о специфике просветительства русского революционного демократа. Настойчиво развиваемое в статье положение о том, будто просветитель-революционер смотрел на исторический процесс сквозь призму борьбы самодурства и образованности, невежества и знания, не соответствовало сложности и глубине социологической мысли Добролюбова, его взглядов на социальную структуру русского общества и т. п. В самой статье Плеханова общее положение о том, что критик-демократ делает ставку па "силу образования", "апеллирует к ней" и т. п., по существу опровергается конкретным материалом добролюбовских работ: скептическими оценками образованных "лишних людей" в статье "Что такое обломовщина?", характеристикой образованных, но лишенных энергии и инициативы людей в статье о Марко Вовчке, сопоставлением Катерины с ее сильной и цельной "натурой" и образованного, но бесхарактерного Бориса (XXIV, 54, 56-57).

   Данное противоречие вытекает из неверности общей посылки об особых упованиях Добролюбова на "образованность" и напоминает по своей логической структуре ту антиномию, которую Плеханов многократно отмечал у просветителей (тезис: мнения правят миром, антитезис: человек со своими мнениями - продукт общественной среды).

   Здесь сказался тот недостаток методологии и мышления позднего Плеханова, который вскрыл В. И. Ленина в своих замечаниях на его книгу "Н. Г. Чернышевский". "Подобно своему учителю (Фейербаху.- Н. Г.), Чернышевский тоже сосредоточивает свое внимание почти исключительно на "теоретической" деятельности человечества" (V, 297),- писал Плеханов, называя такой подход "просветительским". "Таков же недостаток книги Плеханова о Чернышевском" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 550.},- указывал в этой связи В. И. Ленин. В полной мере это замечание относится и к статье о Добролюбове.

  

  

   В конкретных обстоятельствах юбилейного 1911 года (когда исполнилось также 25 лет со времени кончины драматурга) статья Плеханова, в задачу которой входило охарактеризовать литературную критику Добролюбова на примере статей об Островском, имела злободневный смысл.

   В преддверии, в год и сразу после этих двух юбилеев заявила о себе давняя, восходящая к критическим схваткам 50- 60-х годов, к выступлениям Ап. Григорьева, славянофилов и почвенников, тенденция обвинять "реальную критику" Добролюбова в публицистичности и тенденциозности, а даваемую им оценку творчества Островского - в односторонности.

   Плеханов уже сталкивался с ней в 90-е годы, когда выступил с резким осуждением книг А. Волынского и А. Скабичевского, в которых - при несовпадении исходных позиций авторов - одинаково тенденциозно искажались принципы демократической критики 60-х годов, в том числе и "реальной критики" Добролюбова {Ср. с приведенными выше суждениями Волынского высказывания Скабичевского, подчеркнутые Плехановым в 4-м издании его "Истории": критика Добролюбова "была чисто публицистическая, имея дело не с анализом самих произведений, а тех фактов жизни, которые в них изображаются", "это был вовсе не критик, а публицист" и т. п.- Библиотека Дома Плеханова, Д. 6211, с. 76, 78.}. Еще ранее свой взгляд на Добролюбова тот же Скабичевский четко высказал на страницах "Отечественных записок", где утверждал, будто главная особенность "метода критики Добролюбова" состояла в том, что "во всех его статьях на первом плане стоит публицист, критик же на самом заднем" и что поэтому он не смог дать верной оценки творчества Островского, рассматривая его пьесы "без всякой связи с литературой и жизнью" {"Отечественные записки", 1875, No 1, отд. II, с. 3, 5.}.

   Эта линия на дискредитацию Добролюбова - критика Островского обрела новую жизнь в литературе начала XX века. Так, Н. Николаев в работе "Значение А. Н. Островского в русской литературе", с одной стороны, находил единственно верный ключ к пониманию творчества драматурга в статьях Ап. Григорьева и А. Скабичевского, а с другой - перечеркивал "блестящие (!) статьи Добролюбова, бывшего талантливым публицистом, но посредственным эстетиком", статьи, в которых художественная деятельность Островского рассматривалась "как протест, как обличение темных сторон русской жизни". "Нет надобности,- заключал автор,- доказывать односторонность подобных суждений" {"Киевлянин", 1911, No 305 от 4 ноября.}. К этому мнению несколько позже полностью присоединился Б. Варнеке, резко выражавший свое несогласие с "совершенно пристрастным односторонним истолкованием основ творчества Островского, предложенным в статьях Добролюбова". "Стоит только попристальнее вглядеться в духовный облик великого драматурга,- заявлял он,- чтобы убедиться в том, как трудно его зачислить в ряды действительных представителей обличительно-отрицательного лагеря" {Б. Варнеке. Заметки об Островском. Одесса, 1912, с. 86-87.}.

   На подобной же позиции в оценке Добролюбова-критика стояли также Е. Колтоновская, Вл. Кранихфельд, Е. Аничков и другие авторы "юбилейных" работ {Е. Колтоновская в статье "Добролюбов в редакции "Современника" утверждала, что в Добролюбове "критик задавлен и вытеснен публицистом", что в его статьях "литературная критика нередко была на последнем плане".- "Современник", 1911, No12, с. 273, 287. См. также: Вл. Кранихфельд. Н. А. Добролюбов.- "Современный мир", 1911, No 11, с. 291; Е. Аничков. Н. А. Добролюбов.- "Новая жизнь", 1911, No 12, с. 154.}.

   Все это в известной мере предопределило проблематику и полемическую направленность плехановской статьи.

   Отвечая тем, кто объявлял Добролюбова публицистом и отказывал ему в звании критика, Плеханов писал: "Нет, он был не только блестящим публицистом; он был также прекрасным литературным критиком" (XXIV, 59). В этой связи Плеханов отметал и другое ходячее обвинение в адрес демократической критики 60-х годов, согласно которому она будто бы делала искусство орудием посторонних идей, тем самым унижая его. "Кому дорога эта идея (т. е. идея революции.- Н. Г.), тот не увидит в служении ей ничего унизительного" и унижающего искусство, ибо критика эта "не требовала от искусства какой бы то ни было тенденциозности" и не посягала на жизненную правду литературных произведений (XXIV, 59), на природную сущность литературы - быть художественным исследованием действительности во всей ее истине. Именно это и позволило Добролюбову написать "лучший в эстетическом смысле разбор сочинений Островского" (XXIV, 50).

   Точность и глубину критических оценок Добролюбова, как идейных, так и эстетических, Плеханов связывает с особенностями методологии "реальной критики" и вытекающими из нее критериями оценки литературных произведений.

   Литературная критика Добролюбова - публицистическая в отличие от "чисто эстетической"-стремится "толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения" (XXIV, 296). Для методологии "реальной критики" характерны две особенности, которые твердой гранью отделяют ее от критики "судейской", нормативной и от критики субъективистской: 1) "она не предписывает, а изучает. Она не требует, чтоб автор писал так, а не иначе; она лишь рассматривает то, и только то, что он пишет"; 2) она "не приписывает автору своих собственных мыслей" (XXIV, 39).

   Ничего не навязывая художнику, "реальная критика" предъявляет ему единственное требование, которое "выражается одним словом: истина" (XXIV, 44). "Жизненная правда и представляла собою ту мерку, с которой реальная критика подходила к разбираемым ею произведениям" (сб. VI, 214). Но истина, жизненная правда произведения может быть частичной и полной, поверхностной и глубокой, поэтому критик вводит еще одно мерило - "естественные стремления данного времени и данного народа": "Чем полнее изображаются эти стремления художником, тем глубже изображаемая им правда жизни" (сб. VI, 214). И главной мерой оценки литературного произведения является для Добролюбова этот двуединый критерий жизненной правды и народности.

   У Добролюбова, по наблюдению Плеханова, истина, правда - это важнейшая категория и его философии, задача которой заключается в "реабилитации действительности"; это и узловая категория его материалистической эстетики, из которой вытекает требование реализма в искусстве; это, наконец, и исходный критерий "реальной критики" - требование от литературы "одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно правды" {Плеханов выделяет этот тезис в своих заметках на полях сочинений Добролюбова. См.: Николаев П. А. Возникновение марксистского литературоведения в России. М., 1970, с. 294.}.

   В системе "реальной критики" правда - категория не только познавательная, но и эстетическая: то совсем не случайное "обстоятельство, что Добролюбов очень верно судил о художественных достоинствах разбираемых им произведений" (XXIV, 59), что "его эстетические суждения поражают своей меткостью" (XXIV, 49), Плеханов объясняет не в последнюю очередь тем, что "реальная критика" требовала "от художника только одного: жизненной правды" и уже по одному этому "не могла дурно влиять на эстетический вкус читателей" (XXIV, 59).

   Из архивных материалов явствует, что выводы Плеханова относительно верности и меткости эстетических суждений Добролюбова основывались на пристальном изучении работ критика. Так, при чтении статьи "Луч света в темном царстве" внимание Плеханова привлекает весь круг мыслей Добролюбова о содержании и структуре драм Островского (определение их как "пьес жизни" - сб. VI, 221, роль случайностей в развитии сюжета, значение второстепенных лиц, прямо не участвующих в интриге и т. д. {См.: Николаев П. А. Указ. соч., с. 293-295.}).

   "Реальная критика" Добролюбова, имея своей основой материалистическое учение о человеке и среде и революционно-демократическую устремленность, оказалась по своему методу и общественной направленности наиболее адекватной художественному реализму и мощному демократическому пафосу творчества Островского. Как писал Плеханов, поскольку литература есть воспроизведение жизни, предпосылкой правильных суждений о ней является правильное понимание самой жизни (VI, 285). В эпоху 60-х годов им в наибольшей мере обладали именно революционные демократы. Именно в этом состояло громадное преимущество демократической критики перед критикой славянофильской, "органической", эстетической. Оно дало ей - и прежде всего Добролюбову - возможность оценить "общенародное значение" и масштаб творчества драматурга, услышать в нем отголосок народных "стремлений к лучшему общественному устройству" (сб. VI, 217).

   Вот почему "Добролюбов явился лучшим критиком Островского" (сб. VI, 209), заключал Плеханов, бывший в курсе тех концепций творчества драматурга, которые предлагали русские критики начиная со славянофилов и Ап. Григорьева и кончая Скабичевским и другими продолжателями их линии в критике конца XIX - начала XX века.

   В противовес этой давней и устойчивой тенденции приглушать критическое начало творчества Островского марксистская критика в лице Плеханова отстаивала то понимание идейного пафоса произведений драматурга, которое выдвинул и обосновал автор "Темного царства" и "Луча света в темном царстве".

   В то же время в суждениях Плеханова о взглядах Добролюбова на творчество Островского не могло не сказаться то неточное представление о сущности "просветительства" критика, о котором говорилось выше. Плеханов объясняет отвлеченностью взглядов Добролюбова на содержание исторического Процесса как на борьбу между невежеством и знанием его расхождение с Чернышевским в оценке "москвитянинских" пьес Островского (с высоты этой абстракции конкретно-исторический конфликт между западниками и славянофилами будто бы исчезал из его поля зрения, представлялся несущественным, отсюда - относительная объективность в оценке комедии "Бедность не порок" и ей подобных произведений).

   Было, правда, у Плеханова и более точное объяснение этого факта, а именно ссылка на фактор времени: добролюбовское "Темное царство" появилось тогда, когда драматург уже отошел от славянофильских увлечений периода "молодой редакции" "Москвитянина". (К этому следовало бы добавить и то, что ко времени выступления Добролюбова споры между "классическим" славянофильством и западничеством фактически утратили свою актуальность перед лицом самой жизни.)

   Плеханов прошел мимо еще одной из возможных причин замеченного им расхождения. Она состояла в известном отличии - по крайней мере на определенном этапе - критического метода Добролюбова от метода Чернышевского. "Добролюбов был учеником Чернышевского" и его "реальная критика" есть не что иное, как приложение эстетической теории названного писателя к разбору художественных произведений" (XXIV, 48). Приведя знаменитый 17-й тезис диссертации, в котором Чернышевский указывал на три назначения искусства (воспроизведение жизни - объяснение жизни - приговор о явлениях жизни), Плеханов поставил знак равенства между ним и принципами "реальной критики": "Добролюбову хотелось, чтобы художественные произведения давали о