Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

сть и говорит, что от нее нечего было ожидать без коренной реформы".

   "Коренная реформа", по Милюкову и по Н. А. Добролюбову,- разные понятия; для Н. А. Добролюбова, как и для Н. Г. Чернышевского,- революция. Соглашение с Милюковым мнимое, вызванное к жизни, чтобы декларировать подлинную мысль революционеров-демократов и относительно "коренной реформы", и относительно причин, уродующих народную жизнь. "Мы думаем, что нет у нас достаточно данных для того, чтобы обвинять народность в безобразиях поэзии и даже самой жизни, а есть, напротив, данные, позволяющие видеть причину их в обстоятельствах, пришедших извне" (II, 234).

   Эта мысль проходит через все творчество Н. А. Добролюбова. Обращаясь к своим оппонентам, он восклицает: "Коренная Россия не в нас с вами заключается, господа умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва - настоящий русский народ; а сами по себе мы составляем совершенно неприметную частичку великого русского народа" (II, 257).

   Тема "русское народное творчество (в частности, русская песня) - народный характер - пути освобождения русского народа" проходит и через монографические статьи Н. А. Добролюбова.

   В статье "Александр Сергеевич Пушкин", опубликованной в "Русском иллюстрированном альманахе" (СПб, 1858), он подчеркивает, что А. С. Пушкина во время "псковского уединения" особенно занимало "наблюдение над языком и нравами народа", что поэт переодетый ходил даже "по базарам псковским для изучения живой народной речи", что - это подчеркнуто - "он собирал тогда народные песни и записывал сказки, которые сказывала ему няня Арина Родионовна" (I, 292-293).

   Здесь, в популярном очерке, возникает утверждение связи понятия "народности" и обращения к устно-поэтическому творчеству. Н. А. Добролюбов подчеркивает, что "Пушкин умел постигнуть истинные потребности и истинный характер народного быта" (I, 296).

   Характерно, что и научная полемика Н. А. Добролюбова, и его, выражаясь нынешней терминологией, научно-популярные очерки, и философские статьи всегда несли в себе очень точное понятие народности.

   В этом отношении важна его обстоятельная работа об А. В. Кольцове, опубликованная в издании "Чтение для юношества" в 1858 году.

   При всех внешних факторах, в первую очередь цензурных, эта работа достаточно четко обрисовывает отношение критика к проблеме народности, подлинной и мнимой. Чрезвычайно интересно в устах критика утверждение, что "песни существуют у всех народов, но, по свидетельству всех занимавшихся исследованием народной поэзии, ни один народ не отличается такой любовью к пению, как славяне, и между ними русские. У нас народ сопровождает пением все торжественные случаи своей жизни, всякое дело, всякое веселье и печаль" (I, 402).

   Разумеется, не во всех тезисах статьи Н. А. Добролюбов был прав. Не прав он был в положении о том, что в песнях было много чувства, но "мало разумности". Не нрав и тогда, когда говорил, что "у нас мало песен веселых". Дело в том, что собиратели и издатели песен - современники Н. А. Добролюбова, даже самые горячие пропагандисты фольклора, в угоду своим предвзятым концепциям, обходили и песни мятежные, и социально-критические, и сатирические, и шуточные. Лишь последующие поколения фольклористов преодолели это пренебрежительное отношение и к целым жанрам (частушка, сатирическая сказка, народный анекдот и пр.), и их "разуму", т. е. к социальной тематике.

   Но, бесспорно, та апология русской песни, пронизывающей всю народную жизнь, которая звучит в статье, посвященной поэзии А. В. Кольцова, стала воистину хрестоматийной: "Еще в колыбели дети убаюкиваются песнями; подрастая, они сами выучиваются напевать народные песни. Собирается зимой молодежь крестьянская на посиделки, и здесь раздаются песни; приходит весна, выходят поселяне встречать ее, составляют хороводы, завивают венки и при этом непременно ноют песни. Идет крестьянин пахать землю, он облегчает труд свой песней; собираются крестьяне жать, косить в знойную рабочую пору, и здесь песня звучит между ними, освежая их среди тяжелых трудов. Провожают лето, празднуют уборку хлеба - опять с песнями. Песня сопровождает поселянина во всех его общественных трудах; она же следует за ним и в семейную жизнь его. Собирается ли молодец жениться, его сватанье, девишник, свадьба - все это непременно оглашается песнями, готовыми нарочно на этот случай. Настает ли тяжелая разлука с семейством, мать провожает сына, жена мужа - с рыданиями, причитаньями и пением. Умирает ли человек, над ним раздаются похоронные, печальные песни... Так ли, почему-нибудь нападает грусть-тоска на душу, она сейчас изливается в грустной песне... Веселье ли заберется в сердце, и оно не удержится в нем без того, чтобы не выразиться в удалой, разгульной песне..." (I, 402-403).

   Рассматривая фольклор, песню как высокое произведение национальной культуры, подчеркивая, что А. В. Кольцов, идущий вслед за песней, не только "замечательный простолюдин-самоучка", но и "великий народный поэт" (I, 451), Н. А. Добролюбов подчеркивает и формальную связь песен Кольцова с народными (особенно размер, близкий к размеру песни), и отсутствие (почти полное) рифм, и обилие народных выражений.

   Таким образом, народная песня становится здесь мерилом яркости, талантливости и подлинной народности.

   Не случайно и обращение Н. А. Добролюбова к другому народному поэту - к великому поэту Украины Т. Г. Шевченко.

   Интерес к украинской литературе, к поэзии Т. Г. Шевченко мог возникнуть у Н. А. Добролюбова под влиянием И. И. Срезневского, занимавшегося фольклором и творчеством некоторых украинских писателей. Но, разумеется, главную роль здесь сыграли и социальные мотивы украинского творчества, и образ самого поэта, его взгляды и позиции. И, разумеется, сила его таланта.

   Образ Н. А. Добролюбова-критика не может быть оторван от образа Н. А. Добролюбова - поэта и знатока поэзии. Напомним, что в числе его поэтических опытов были опыты подражания народной песне, а среди критических отзывов особенно строгий - об эпигонах Кольцова, стилизаторах и поддельщиках народных песен.

   Но подлинное, яркое, воистину народное искусство Т. Г. Шевченко не могло не радовать, не волновать Н. А. Добролюбова.

   Напомню еще и несколько знаменательных строк из статьи Н. А. Добролюбова "Черты для характеристики русского простонародья", где он писал: "У нас нет причин разъединения с малорусским народом; мы не понимаем, отчего же, если я из Нижегородской губернии, а другой из Харьковской, то между нами уже не может быть столько общего, как если бы он был из Псковской" (VI, 221).

   Положение чрезвычайно важное для интернационализма, для широты взглядов революционеров-демократов. И в свете всего сказанного становится понятной всесторонняя характеристика Т. Г. Шевченко в статье "Кобзарь Тараса Шевченко": "И мы не сомневаемся, что Украина с восторгом примет "Кобзаря", давно уж ей, впрочем, знакомого. Он близок к народной песне, а известно, что в песне вылилась вся прошедшая судьба, весь настоящий характер Украины; песня и дума составляют там народную святыню, лучшее достояние украинской жизни, в них горит любовь к родине, блещет слава прошедших подвигов; в них дышит и чистое, нежное чувство женской любви, особенно любви материнской; в них же выражается и та тревожная оглядка на жизнь, которая заставляет казака, свободного от битвы, "искать свою долю" (VI, 146).

   Слова о "тревожной оглядке на жизнь", о поиске "своей доли" - многозначительны и многозначимы.

   Нет сомнения, что Н. А. Добролюбов почувствовал революционный характер поэзии Т. Г. Шевченко и органично связал его творчество с мятежными и гордыми строками украинской народной поэзии: "У Шевченка мы находим все элементы украинской народной песни. Ее исторические судьбы внушили ему целую поэму "Гайдамаки", чудно разнообразную, живую, полную силы и совершенно верную народному характеру, или по крайней мере характеру малороссийских исторических дум. Поэт совершенно проникается настроением эпохи, и только в лирических отступлениях виден современный рассказчик" (VI, 147).

   Славянофильская фольклористика в основном занималась песней. Объясняется это тем, что именно в песне, как известно, ярко выдержаны национальные черты; именно песня менее преобразуется или деформируется под влиянием времени.

   Что же касается сказки, то обилие интернациональных, известных многим народам сюжетных положений или мотивов сильно затрудняло выделение собственно национальных черт.

   Кстати, об этом же писал в "Современнике" человек из другого лагеря А. Н. Пыпин - ученый, в начале своего пути тесно связанный с революционерами-демократами: "Сравнения с легендами других народов, конечно, интересны, но мы так к ним привыкли, что желали бы, наконец, другого, например, чтобы нам показали различие легенд по разным народностям" {Пыпин А. Н. Русские народные легенды (по поводу издания г. Афанасьева). Цит. по сб.: Народные русские легенды. Изд-во "Молодые силы", Казань, 1914, с. 227.}.

   Знаменитая статья Н. А. Добролюбова, ставшая, по мнению всех советских историков науки о фольклоре и этнографии (М. Азадовский, С. Токарев, ряд других), научной программой русской фольклористики, была рецензией на этот сборник, точнее, на сборники "Народные русские сказки издание А. Афанасьева" и "Южно-русские песни, изданные в Киеве в 1857 году". Рецензия эта была опубликована в "Современнике" в 1858 году без подписи; авторство Н. А. Добролюбова определено на основании списка его произведений, сделанного Н. Г. Чернышевским.

   Писавшие об этой программной работе, как правило, забывали, что речь в ней шла не только о русских сказках, но и об украинских песнях.

   Н. А. Добролюбов утверждал не только свое восхищение их грустной прелестью, тонкостью и нежностью сердечных ощущений - он утверждал за национальным украинским народным творчеством высокое право представлять народную жизнь, без знания которой "невозможно никакое усовершенствование в народном быте" (III, 234).

   Нам, изучающим наследие Н. А. Добролюбова, достаточно ясно, что подразумевал революционер-демократ под словами "усовершенствование в народном быте"...

   Но основная тема статьи - сказки.

   Именно здесь "намечена программа дальнейших исследований и методов изучения, которые так или иначе будут восприняты фольклористикой 60-х годов" {Азадовский М. К. История русской фольклористики. М., 1963, т. II, с. 117.}.

   Перечтем снова статью.

   Обращаем внимание на то, что начинается она с полемического выпада в адрес холодных концепций, игнорирующих и понятие народности и понятие народа-творца.

   Адресуясь к "высоко ученым мужам", Н. А. Добролюбов выступает с полемикой в адрес мнимой науки, замкнувшейся на накоплении фактов как таковых и неспособной выйти за их пределы.

   Речь идет о науке, не знающей народа и никак не интересующейся им.

   Полемику эту вел не только Н. А. Добролюбов. На эту тему сохранились полемические работы и Н. Г. Чернышевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина. В той борьбе, которую вели революционеры-демократы, наука, вознесенная на горы фактов и не принимающая близко реальную жизнь, становилась враждебной.

   Отбросив академический стиль научного спора, Н. А. Добролюбов решительно утверждал: "Кто любит свой народ и не ограничивает его тесным кругом людей, получивших европейское образование, тот поймет радость, с какою приветствуем мы в литературе всякое порядочное явление, имеющее прямое отношение к народной жизни" (III, 232).

   Далее, отдав должное изданию и отметив, что сборник "г. Афанасьева превосходит другие по своей полноте и по точности, с какою старался издатель придерживаться народной речи, даже самого выговора", Н. А. Добролюбов пишет о недостатке, который "неприятно поражает во всех наших сборниках" (III, 235).

   Он подчеркивает: "Недостаток этот - совершенное отсутствие жизненного начала. Если бы г. Афанасьев издавал гвоздеобразные надписи, то он, конечно, не мог бы поступить иначе, как поступил теперь, издавая народные русские сказки. Списал бы он гвоздеобразные надписи необыкновенно точно; сказал бы, кем и где каждая надпись найдена; указал бы разницу в чтении там, где ученые разногласят, и этим он был бы вправе ограничиться. Но не столь удобно, кажется, ограничиться подобной работой при издании произведений, взятых прямо из уст народа. Сохранить в своей редакции белорусское дзвяканье и цвяканье да малорусское эгэканъе и гоканье, отметить, что такая-то сказка записана в Чердынском уезде, а такая-то в Харьковской губернии, да прибавить кое-где варианты разных местностей - этого еще очень недостаточно для того, чтобы дать нам понятие о том, какое значение имеют сказки в русском народе" (III, 235-236).

   Разумеется, в этой рецензии перед нами Н. А. Добролюбов - полемист и революционер, требующий правдивого рассказа о жизни русского народа и яростно отстаивающий его роль в истории. Но одновременно перед нами и ученый, предвосхищающий дальнейший путь русской науки о фольклоре, требующий показать место народного творчества в народной жизни.

   Н. А. Добролюбов писал об этом: "Нам сказки важны всего более как материалы для характеристики народа. А народа-то и не узнаешь из сказок, изданных г. Афанасьевым. Что из того, в самом деле, что в народе сохранились сказки о дружбе лисы с волком, о коварных происках лисы над петухом, об ее отношениях к человеку и т. п.? Что из того, что в Новогрудском уезде ходит сказка о Покатигорошке, а в Новоторжском - о семи Семионах и т. д.? Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям. Верят ли, например, в народе в ту разумность отношений между зверями, какая выказывается во многих сказках? Или же подобные сказки принимаются в народе таким же образом, как мы читаем поэмы Гомера? Думают ли сказочники и их слушатели о действительном существовании чудного тридесятого царства, с его жемчужными дворцами, кисельными берегами и пр.? Считают ли действительностью войну царя Гороха с грибами, могущество разного рода знахарей, колдунов, ведьм и пр., помощь доброго волшебника, защищающего невинность, и т. д.? Или же, напротив, все это у них не проходит в глубину сердца, не овладевает воображением и рассудком, а так себе, говорится для красы слова и пропускается мимо ушей..." (III, 236-237).

   Интересна и очень важна мысль о преобладании в сказке лукавства и хитрости над грубой силой - речь идет об огромном цикле сказок о ловком мужике или ловком солдате, который обманывает своего противника. Сказки эти очень остры социально.

   Н. А. Добролюбов явно требовал здесь от фольклористики социального анализа.

   Перед нами действительно целая программа развития науки фольклористики. Речь идет о возникновении сказки, о роли сказочника, о взаимоотношении изображаемого с действительностью... Чтобы ответить на многие из этих вопросов, понадобились десятилетия, ответа на другие (о генезисе сказки), пожалуй, нет и сейчас.

   Но характерно, что сам А. Н. Афанасьев постарался осветить в своем труде "Поэтические воззрения славян на природу" некоторые из поставленных вопросов, ответить в плане той мифологической школы, к которой он принадлежал (и к которой Н. А. Добролюбов относился достаточно скептически).

   Другим ответом было издание им анонимного сборника "Заветные сказки", сборника остросатирических текстов, которые не смогли войти в "Народные русские сказки". Сборник вышел в Женеве, предполагается, при помощи А. И. Герцена.

   Сам А. Н. Афанасьев был человеком прогрессивных взглядов; впрочем, приписать его к какому-нибудь определенному направлению трудно.

   С. А. Токарев в своей "Истории русской этнографии" безоговорочно называл А. Н. Афанасьева "западником" и писал: "Его западничество было, однако, умеренно либеральным и он был чужд революционных идей Белинского и Чернышевского, хотя к демократическому движению в европейских странах относился с симпатией" {Токарев С. А. История русской этнографии. М., 1966, с. 242.}. Историк революционного движения Н. Я. Эйдельман, опираясь на новые, доступные ему материалы архивов, высказал предположение, что А. Н. Афанасьев имел прямые контакты с А. И. Герценом и был одним из "поставщиков декабристских рукописей в герценовскую печать" {Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. 2-е изд. М., 1984, с. 220, 255 и др.}.

   Возможно, это обстоятельство объясняет те неприятности ПО службе, которые преследовали А. Н. Афанасьева,- вероятно, прямых улик у правительства не было, но подозрения в связи с А. И. Герценом были.

   Для Н. А. Добролюбова же А. Н. Афанасьев был всего лишь одним из умеренных либералов, равнодушных к судьбам народа; по-видимому, автор известной рецензии связывал эту предполагаемую позицию и с его главной работой.

   Но здесь важно еще одно обстоятельство: работы А. Н. Афанасьева - и его "Народные русские сказки", и "Поэтические воззрения славян на природу" имели не только научное, но и чисто литературное влияние.

   Не было ни одного крупного писателя на Руси, кто бы не пользовался материалами его сказок; изучение этого влияния большая, до конца не разработанная тема.

   Что же касается работы "Поэтические воззрения славян на природу", то здесь мы вправе говорить о ее влиянии - не столь ее влиянии концепционном, сколько художественно-поэтическом.

   В список тех, для кого эта книга была знакома и любима, можно включить и Сергея Городецкого, и Велимира Хлебникова, и Сергея Есенина, и Александра Прокофьева, черпавших в ней материал для своих работ {Молдавский Дм. Над словом.- В сб.: В мире Есенина. М., 1986, с. 559-560.}.

   Нечто подобное бывало в истории фольклористики и с другими книгами, воздействовавшими на последующие поколения не столько в плане теоретическом, сколько в чисто литературном. Мне уже приходилось когда-то указывать на воздействие материалов из работы А. Н. Веселовского "Разыскания в области русских духовных стихов", на "Сказание о прегордом Аггее" Всеволода Гаршина {Молдавский Д. М. Некоторые вопросы фольклоризма В. М. Гаршина.- В сб.: Русский фольклор, т. VII, М.-Л., 1962, с. 133.}.

   В некоторых своих частных замечаниях Н. А. Добролюбов был не прав - сказать о личности сказителя А. Н. Афанасьев не мог: он пользовался записями из архива Русского Географического общества, где этих данных не было.

   Но определение путей и задач науки о народном творчестве, постановка ряда проблем и т. д. были для своего времени поразительны.

   Если взять только одну проблему - тип самого издания сказок, то Н. А. Добролюбов со своими требованиями опередил сказковедов на много десятилетий.

   Только в 1909 году вышел сборник Н. Е. Ончукова "Северные сказки", где материал был распределен по сказочникам и где рассказывалось об их жизни, о бытовании сказки и обо всем том, что требовал от фольклористов Н. А. Добролюбов.

   По этому же принципу были созданы сборники Д. К. Зеленина "Великорусские сказки Пермской губернии" (1914) и "Великорусские сказки Вятской губернии" (1915), бр. Ю. и П. Соколовых "Сказки и песни Белозерского края" (1915), М. Азадовского "Сказки Верхнеленского края" (запись 1915 года, издание 1925) и мн. др. вплоть до сборников, изданных в последнее двадцатилетие и являющихся сознательной реализацией требований Н. А. Добролюбова: Дм. Молдавский "Господин Леший, господин Барин и мы с мужиком" (1965), Вл. Бахтин "Сказки, песни, частушки, присловья Ленинградской области" (Л., 1982) и др.

   Но, разумеется, не только этими раздумьями и планами дорого наследие Н. А. Добролюбова в его обращении к фольклору.

   Н. А. Добролюбова, как мы знаем, с юности интересовали и сказки, и притчи, и предания, и пословицы. Кроме интереса чисто познавательного, научно-этнографического, философского, пропагандистского, кроме проблем эстетических он, видимо, видел в них материал и для педагогики, об этом писал в статье "Избранные волшебные сказки", обращая внимание на задачу детской книги, "укреплять в ребенке простое нравственное чувство, присущее человеческой природе, не искажая его правилами искусственной морали" (IV, 166).

   С этой точки зрения следует рассматривать и его отзыв о сказках Ханса Кристиана Андерсена: "...нельзя не сказать, что рассказы эти написаны с замечательным талантом. В них есть одна прекрасная особенность, которой недостает другим детским книжкам: реальные представления чрезвычайно поэтически принимают в них фантастический характер, не пугая однако детского воображения разными буками и всякими темными силами. Андерсен обыкновенно оживляет и заставляет действовать обыкновенные, неодушевленные предметы. То у него свинцовый солдатик жалуется на свое одиночество, то цветы пускаются в веселые танцы, то лен переживает различные ощущения при своих превращениях в нитки, в полотно, в белье, бумагу" (III, 483).

   За пределы нашей работы уходит вопрос, достаточно важный для характеристики Н. А. Добролюбова - вопрос о его взглядах на взаимодействие постулатов религии и фольклора, на общие черты христианства, буддизма, магометанства и др. Было бы ошибкой считать, что статьи Н. А. Добролюбова о буддизме или о жизни Магомета лишь журнальный конспект или пересказ известных книг. Превосходный знаток истории христианства, в частности истории православия, Н. А. Добролюбов, обращаясь к исследованиям о других религиях, поставил (не употребляя этой терминологии) вопросы: религия и миф, миф и легенда, легенда и сказка.

   Но интерес к духовной жизни народа (или народов) никогда не существовал для Н. А. Добролюбова вне материального состояния общества и вне политики. И упомянутые работы - о книгах В. Васильева "Буддизм, его догматы, история и литература" СПб, 1857, соч. Нила, архиепископа ярославского, "Буддизм, рассматриваемый в отношении к последователям его, обитающим в Сибири", СПб, 1858, о книге В. Ирвинга "Жизнь Магомета" (перев, П. Киреевского, М., 1857) и многие другие всегда соединяли интересы ученого и человека, отдавшего себя делу служения народу. Так, полемизируя с "западническими" идеалами и верой в "гуманизм прогресса" как такового, он написал в статье "Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии" слова, которые были адресованы не только тогдашним западникам-"англоманам", но и тем людям, кто питал иллюзии о цивилизации и "культуре" капиталистического общества: "У Англии все-таки конечной целью была государственная и частная корысть, а не дело цивилизации" (II, 44).

   Не блага цивилизации, принесенные с Запада, не реформы, дарованные сверху,- только сам народ, русский народ в его подготовке к "действительно народному делу" способен свершить главное.

   В статье "Народное дело" (опубликованной в 1859 году), статье, поводом к которой было движение в пользу распространения трезвости, начавшееся среди крестьян различных губерний России и перерастающее в бунты и восстания, Н. А. Добролюбов еще раз говорил о сущности народа, о его силе, о его воле. "В этой-то способности приносить существенные жертвы раз сознанному и порешенному делу и заключается величие простой народной массы, величие, которого никогда не можем достичь мы, со всею нашею отвлеченной образованностью и прививною гуманностью,- писал он.- Вот отчего все наши начинания, все попытки геройства и рыцарства, все претензии на нововведения и реформы в общественной деятельности бывают так жалки, мизерны и даже почти непристойны в сравнении с тем, что совершает сам народ и что можно назвать действительно народным делом" (V, 285).

   "Действительному народному делу" и служил критик, философ, филолог и фольклорист Н. А. Добролюбов.

  

  

  

  

   В утверждении того, что классик всегда современен, заключена, конечно, и привычная формула учтивости, но ведь не только. Он - классик - часто современен как член некоего уравнения с каким-либо фактом сиюминутным, может быть, и не очень существенным: классика, бросая свет далеко вперед, подчас облагораживает даже и то, что еще не подтверждает своего истинного благородства. Если же при этом свет попадает на действительно значительное явление, открытие родства последнего с классической традицией помогает и его лучше ощутить, понять и предвидеть перспективу его развития и влияния.

   Так обстоит дело с одной из традиций, наиболее просто и завершение представленной в критике Добролюбова. Как бы отодвинув свой способ критического суждения на позиции объекта изучения, он сам попытался категорически его осмыслить, оценить, защитить и пропагандировать: он намерен "толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения, не навязывая, впрочем, автору никаких заранее сочиненных идей и задач" {Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. II. М.-Л., ГИХЛ, 1934-1941, с. 207. В дальнейшем ссылки на том и страницы этого издания приводятся в тексте.}.

   Интересно, что в первой, журнальной публикации статья "Когда же придет настоящий день?", где критик сформулировал этот "свой прием", была названа не столь вызывающе публицистически, а более спокойно, как то и пристало рецензии на очередное произведение: "Новая повесть г. Тургенева". "Как скоро в писателе-художнике признается талант, т. е. уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений,- утверждает Добролюбов,- то, уже в силу этого самого признания, произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение. И меркою для таланта писателя будет здесь то, до какой степени широко захвачена им жизнь..." (там же). Как явствует из контекста, это положение нарочно полемически противопоставляет себя "эстетической критике", и по другому поводу еще более резко обозначается крайняя форма отношений в цепи передачи: жизнь - талант - "жизненная правда явлений". В крайнем случае, замечает критик, "автор может ничего не дать искусству, не сделать шага в истории литературы собственно, и все-таки быть замечательным для нас по господствующему направлению и смыслу своих произведений. Пусть он и не удовлетворяет художественным требованиям... мы уж на это не обращаем внимания, мы все-таки готовы толковать о нем много и долго, если только для общества важен почему-нибудь смысл его произведений" (II, 379) {В данном случае "смысл" означает идейную тенденцию произведения, а не качество и своеобразие художественной мысли.}.

   Конечно, куда благодарнее приложение принципа, условно, для краткости обозначенного нами как критика "по поводу", к подлинно художественным созданиям. Здесь он испытывает воздействие образного мира и логики художественной мысли писателя, не желающих оставаться только пассивным "поводом" разговора о жизни. Здесь - в случае достойного партнерства - исследование действительности как бы удваивается, или, лучше сказать, проникает на двойную глубину. Сам Добролюбов дал образец подобного "удвоения" или дополнительной глубины проникновения своим анализом обломовщины. Даже мнительному Гончарову, далекому от радикального направления "Современника", добролюбовское истолкование романа "Обломов" угодило, понравилось,- это ли не внушительное подтверждение блага совместного изучения действительности!

   Не будучи апологетами всех категорических суждений молодого критика, помня об исторически неизбежной ограниченности его позиции, не будем забывать и о присущей его мышлению корректировке "высказываниями" друг друга. Так, уважая понятие "художественная правда" (напр., II, 5; ср. II, 50), критик затем сближает почти до отождествления искусство и жизнь: "Мы хотим просто подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее перед нами". И при подходе, скажем, к "Обломову", надо "разобрать, проверить и поставить на свое место все цифры, из которых составляется этот сложный отчет..." и т. д. (II, 206). А ведь здесь безусловно присутствует "художественная правда". Но не надо смущенно искать смягчающих оговорок, потому что Добролюбов сам себя в другом месте поправляет, вводя существенные акценты, весьма перспективные для понимания нашего предмета - тенденций развития критики "по поводу".

   "Реальная критика,- прокламирует Добролюбов,- относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты..." (II, 46). Как видно, если брать с другого конца, "собственная норма" присуща "так же" и реальным явлениям жизни. А так как, развивает далее свою мысль критик, человеческая общественная "жизнь, как и природа, имеет свою логику", "эта логика" оказывается "гораздо лучше той, какую мы ей часто навязываем" (II, 52). И - как прямое следствие этого: при непосредственном обращении к художественному творчеству, в "сюжетах", "как бы они ни были случайны", "нужно для естественности" "жертвовать (!) даже отвлеченною логичностью" (там же).

   Надо помнить особенности идейно-исторической ситуации, а также склад добролюбовского мышления, весьма приверженного умозрительным рассуждениям, чтобы вполне оценить весомость подобной если не жертвы, то уступки. Ведь Добролюбов тут же, словно предвидя искушение отступиться, подтверждает свою "полную уверенность" в правоте заявленного.

   Правда, справедливость обязывает попутно заметить неистинность сказанного затем, видимо по инерции увлечения: "Вопрос этот, впрочем, слишком еще нов в теории искусства, и мы не хотим выставлять свое мнение, как непреложное правило" (там же). Вопрос был не нов, конечно: не только Пушкин и Белинский, но и Н. Полевой, И. Киреевский, Вал. Майков оставили свои следы на пути к его просветлению. Неверность этого утверждения не в последнюю очередь объясняется тем, что Добролюбов упорно, вопреки все более умножающимся известным читающему обществу фактам, держался мнения о "легкомысленности воззрений" Пушкина и даже утверждал, что "отсутствие" у него "определенного направления и серьезных убеждений" видят и знают "все" (II, 422).

   Мы только напоминаем об этом обстоятельстве, не входя в посторонние нашей задаче объяснения. Ведь о внутренних закономерностях развития, развертывания и движения художественной мысли, в этом смысле, по добролюбовскому выражению, о "собственной норме", неподвластной покушениям извне, со стороны отвлеченной тенденциозности, по сути, говорил Пушкин в своих уже тогда опубликованных текстах,- например, в часто эксплуатируемом суждении о том, что "драматического (это в массовом обиходе обычно опускается.- В. С.) писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным" {Пушкин. Полн. собр. соч. в 16-ти т., т. 13. М.-Л., 1937, с. 138. Соответствующая часть письма А. А. Бестужеву о комедии Грибоедова была трижды напечатана при жизни Добролюбова, причем один раз в "Современнике".}.

   Сам Добролюбов осознавал, что его "прием" будет оспорен: "Конечно, истые критики... упрекнут нас опять, что статья наша написана не об Обломове, а только по поводу Обломова" (II, 6; курсив Добролюбова). И все же защищаемая им жанровая разновидность критической работы солидно подкрепляет претензии современной нам критики на самостоятельное место в словесности,- не при художественной литературе, а равноправно в ней, в качестве ее разновидности. А как же иначе, если предметом освоения для всех родов художественной литературы является реальная, внеположная литературе и искусству действительность. И для критики "по поводу", стало быть, тоже.

   Определяя свою задачу как "толкование о самой жизни..." и т. д., такая критика (по крайней мере в своем намерении) помещает свой наблюдательный пункт не в литературном ряду, а вне его - здесь претензия взгляда "из жизни". Но ведь на это всегда претендует современная этой жизни художественная литература. Критика и иные литературные формы смотрят на жизнь рядом из жизни. Суждения "по поводу Обломова" оказываются мыслями об обломовщине, о "золотом сердце" Обломова, о российской действительности такого-то времени, о причинах добролюбовской рассерженности тут же, об устойчивой положительности русского национального характера и о многом другом... Словом, здесь важен самый момент гражданственности; он должен быть заботливо оберегаем. Серьезные устремления злобы дня, так называемые наболевшие вопросы строительства новых форм жизни, общественных отношений, сохранения и умножения природных и духовных ценностей, обеспечения большей полноты человеческого существования,- все это разными сторонами и в разной мере вызывается и подлинно художественным произведением, и бездарной поделкой, и псевдоэпопеей, и патриотическим стихотворением. Все может стать поводом для гражданственного, воспитательно полезного анализа современного нашего бытия. Дело критика - увидеть и точно выделить проблему.

   Завершая описание самого принципа критики "по поводу", надо сказать об особом, хотя и не очень существенном его признаке,- о том, что обычно называется "эзоповским языком".

   Давно и всем известно - об этом очень красочно писал, например, еще Герцен,- что в порабощенном царской цензурой русском публичном слове художественная литература явилась трибуной выражения разного рода оппозиционности и свободомыслия. Соответственно этому и литературная критика тоже оказалась трибуной. Прогрессивная публицистика не только постоянно и широко пользовалась ею, но и основательно ее трансформировала. В этом смысле такая критика выгодно оттенялась существованием широкого фона собственно текущей критики обычно аполитичного вида, иногда по форме "академической", чаще пассивно регистрирующей притекающие литературные явления.

   Однако не следует видеть в самом "эзоповом языке" и вообще в формах иносказаний существенную черту публицистики того времени, маскирующей себя под литературную критику. Ведущие публицисты разной ориентации, которых в этом положении сближало стремление обойти официальную цензуру, были не настолько наивными, чтобы представлять своих противников-цензоров глупее предполагаемых читателей (дескать, тупой цензор не заметит, а проницательный читатель догадается). Слишком затейливые иносказания были бы просто незамеченными, общественно недейственными.

   "Эзопов язык" - это лишь спорадический прием, сугубо временная мера. Равным образом и переодевание публицистики в формы литературной критики - факт исторически обусловленный и преходящий. По самой определяющей сути своей критика "по поводу" - явление не некоего обманного рода, не введение кого-то в заблуждение, не подставление одного вместо другого и т. п. Исконная природа ее открытая, и нормальный вид - не ино-, а прямосказание.

   Обращаясь к нашей эпохе, затруднительно было бы обозначить точку если не воскрешения, конечно, то особо ощутимой вспышки отмеченной добролюбовской тенденции. Все же некий важный рубеж может быть намечен,- это середина 50-х годов. И в это время обозначилось среди прочих явление очень интересное и безусловно заслуживающее специального изучения, потому что для него уже пришла история.

   Во втором выпуске альманаха "Литературная Москва" (1956) был помещен некролог критика М. А. Щеглова. Еще недавно неизвестное имя вдруг оказалось носителем "больших надежд" литературы, олицетворением живительного свежего ветра, сильного и смелого дарования. Некролог среди других сочли нужным подписать самые видные представители литературы той поры, независимо от их отношения к тому направлению, которое наметилось в журнале "Новый мир" и в русле которого выступил Марк Щеглов. Своим единодушием, сближающим под черной рамкой и сторонников и решительных противников этого направления, подписавшие документ, имевший вроде бы скромное печально практическое назначение, превратили его в прокламацию, кратко и негромко, но твердо заявляющую об обновлении литературной жизни.

   Будем уважать факты: многое в этом временном единодушии объяснялось сочувствием трудной личной судьбе безвременно умершего критика. Такие внезапные общие и скоро распадающиеся сочувствия бывали. Но были и особенности в критическом слове Щеглова, в которых самым разным литераторам хотелось провидеть принципиальную новизну.

   Необходимо, хотя это и трудно, отвлечься от обаяния личности Марка Щеглова, от воздействия его разносторонней человеческой одаренности. Надо попытаться выделить некие типологические черты, раз речь идет о методологии современной критики. В этом смысле творческая жизнь Щеглова очень показательна для более широкой панорамы литературного движения.

   Во-первых, деятельность его развернулась у самого начала того периода, который мы называем современным. Во-вторых, она явилась характернейшим симптомом брожения той "молодой очистительной злости", под которой, как обозначением сути (очень неточным, конечно) литературной эпохи, подписалась "головка" нашей писательской общественности: статьи Щеглова явились тем самым знамением времени. В-третьих, деятельность Щеглова, едва раскрывшись, уже завершилась. Она и внутренне очень цельна; она не включает в себя того, что можно было бы назвать "эволюцией" - за три года, от рецензии на давно забытую повесть О. Черного "Опера Онегина" (в памяти осталось только щегловское "без музыкального сопровождения") до повышенно оптимистического прогноза насчет дарования Ильи Лаврова, отзыв о рассказах которого назван все же осторожно "На полдороге" {Есть правота в словах некролога о том, что в литературоведческой работе Щеглова не было периода ученичества.}.

   Словом, и то "печальное стечение обстоятельств", которое и сам М. Щеглов остро осознавал {Надпись под одним из автопортретов М. Щеглова: "Человек, удрученный печальным стечением обстоятельств".}, невольно позволяет видеть в судьбе Щеглова яркий и завершенный феномен времени. Да, феномен,- скажем это слово однажды. Показательной является также и судьба его репутации в протекшее тридцатилетие,- судьба опять-таки в характерологическом, или типологическом, значении.

   Уже явно выисканная формулировка: "молодая очистительная злость", устроившая и молодых и старых ведущих писателей, наводит на имя далекого предшественника. Посмертная молва и сравнивает нередко за краткость и содержательность век Щеглова с добролюбовским, поминает оба имени рядом, хотя следует отметить, что сам Щеглов не считал себя наследователем добролюбовской интерпретации классики и прежде всего конечно, Пушкина. Самая литературная манера, рано у Щеглова определившаяся, резко отличается от суховатой логичности добролюбовских рассуждений, от ригоризма его приговоров. Стили обоих критиков почти противоположны. И все же...

   Вряд ли просто случайность или дань литераторской учтивости со стороны недавнего студента филфака сказалась в том, что одна из самых профессионально и граждански зрелых статей "Реализм современной драмы" прямо начинается с упоминания "термина Н. А. Добролюбова" ("пьесы жизни", об Островском), который тут же "хочется... употребить в более широком смысле" {Щеглов Марк. Литературная критика. М., 1971, с. 220. Далее ссылки на страницы этого издания приводятся в тексте.}. Словом, в творчестве М. Щеглова занимающая нас традиция объективно продолжается, а ведущая ее черта получает развитие так, что выступает "в более широком смысле".

   Этот смысл - более далекая и свободная выведенность "способности суждения" за пределы крепости стен литературного произведения, его "системы образов" (как любил писать Щеглов) в систему общественно-исторических связей. Здесь, на этом открытом поле широко, насколько можно нескованно разворачивается критический разбор и оценка в свете "морально-эстетического идеала" (142).

   Это отнюдь не редкое вообще словосочетание означает одно из опорных понятий критической поэтики Марка Щеглова. В его мироощущении и практике - не только литературной - эстетика с нравственностью связаны неразрывно; этот человек был в лучшем смысле слова тем, что часто принято называть артистической натурой. Он был настолько богато одарен, что собственно литературная критика явилась для него по обстоятельствам лишь неким одним осуществлением полной творческой силы.

   Но как бы там ни было, Щеглов остался в истории как критик. Его наследие в этом плане - одна книга. И вот когда просматриваешь ее собственно критический раздел, невольно вспоминается картинка из "Золотого теленка" Ильфа и Петрова (которым Щеглов искренне симпатизировал): "Солнце светило в упор, затрачивая всю свою силу на освещение такой мелочишки, как граненая пробка от пузырька с одеколоном "Турандот"..." "Поводы" критических выступлений Щеглова частью отошли в прошлое.

   Но он писал и о крупных вещах, ставших явлениями. Таково его исследование романа Л. Леонова "Русский лес".

   Статья о нем в самом общем виде может служить образцом сочетания критики и публицистики; в интересующем нас более конкретном смысле здесь искусно связан план анализа всей разветвленной образности, воплощающей тему и обычного леса и большого Леса, с планом, охватывающим тему многоликого обмана, "миметизма" и предательства. Последний, выраженный преимущественно в лице Грацианского, и выступает теми вратами, которыми литературный разбор раскрывается в мир нравственно-гражданского сознания, общественных катаклизмов и политики.

   Выше уже упоминалось о "морально-эстетическом идеале", который Щеглов хочет рекомендовать как ведущий строительный принцип леоновского романа. Щеглов к словам, которыми он иной раз и не прочь поиграть, вообще относится достаточно ответственно. В его восприятии не только произведений искусства, но и иных форм общественной мысли подход со стороны эстетического вкуса непременен. Такой подход не возмещает собственно нравственной оценки, но эстетическая безвкусица для критика всегда безнравственна. Это, как ясно, не общий закон (Добролюбов, например, чувствует иначе), но для склада мироощущения Щеглова это характерно, хотя и не является, конечно, сугубо личной приметой.

   По Щеглову, очень пестра сфера "морально-эстетического идеала" романа, "где иной раз напряженная выспренность соседствует с красотой, а задушевность - почти с бездушием" (142). Воздавая должное мастерству Леонова, умеющего заразить читателя любовью к лесу - богатству и хранителю богатств Родины, критик вместе с тем обнаруживает и демонстрирует свое искусство выхода из дремучего леса (и в буквальном и в переносном смысле слова) к проблематике открыто злободневного гражданского звучания.

   Критик подготавливает впечатление такого выхода к свету подробным описанием тех леоновских сцен и образов, от насыщенного обилия которых "начинаешь ощущать сначала томление, а потом и ясное желание противодействовать этой беспрерывной возвышенности, этому "храмовничеству"; начинаешь тосковать по обыкновенному лесу, чувствуя, что тебя слишком глубоко завели в этот второй "лес", в глубокомысленно-символический план всего сущего. И уже хочется освободиться от этого лесного наваждения, которое продолжается и захватывает так, как будто тебя уже водит по чаще та мохнатая "блазна" - "местная разновидность нечистой силы",- которая чудилась мальчонке Ване Вихрову в ближнем лесу..." (136).

   "Ручьи, травы и деревья не выдерживают" "слишком преизбыточной и