Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

ериалов" - список статей по истории нижегородской иерархии: статьи о Питириме, известном гонителе старообрядцев. Дамаскине, ученом-просветителе XVIII века, и др. Приводятся сведения о рукописных книгах, хранящихся в нижегородских церквях и монастырях. Юноша добросовестно изучает не только печатные, но и рукописные источники.

   В раздел "О смутном времени, Минине и князе Пожарском" Добролюбов включил почти три десятка статей. Этот список интересен тем, что приводятся материалы петербургских и московских изданий. Правда, не всегда составитель указывает источник указанной книги или статьи. Давая, например, под No 14 этого списка статью А. Малиновского "Биографические сведения о князе Д. М. Пожарском", выходных данных источника не указывает, а в некоторых случаях дает труднорасшифровываемые. В последнем, двадцать восьмом по счету, номере этого списка он приводит сообщение В. Борисова "Известие о Нижегородском гражданине Минине Сухоруком" и делает следующую ссылку на источник: "М. 51 г. No 21". Можно лишь предполагать, что приводится статья из широко используемого составителем журнала "Москвитянин".

   Интересно отметить, что, осуществляя замысел по созданию обширной истории нижегородского края, он и сам пишет статью о нижегородском патриоте - "Мысли при гробе Козьмы Минина" (VIII, 390-392).

   "Могила Минина {До 1929 года чугунный литой саркофаг с прахом Минина находился в подцерковье кафедрального Спасо-Преображенского собора Нижегородского кремля. В настоящее время собор не существует. На его месте в 1931 г. сооружено административное здание. Останки Минина в 1962 г. в 350-летнюю годовщину Нижегородского ополчения перезахоронены в Архангельский собор Нижегородского кремля. См. изображение гробницы, сделанное петербургскими художниками братьями Г. Г. и Н. Г. Чернецовыми в их книге: "Путешествие по Волге" М., 1970.},- пишет в статье Добролюбов,- издавна была посещаема всеми... сынами России, бывавшими в Нижнем, и нижегородцы с справедливою гордостию указывали на нее как на бесценное сокровище... Доныне хранится в памяти всех жителей Нижнего рассказ о том, как Великий Петр, в бытность свою здесь (30 мая 1722 года) воздал достойную честь гражданину нижегородскому, поклонившись до земли на могиле его и сказав достопамятные слова: "Здесь погребен освободитель и избавитель России!.."

   Но все еще гробница великого избавителя России не была почтена достойно. Осененная только знаменем Пожарского, уединенно стояла она в нижнем этаже здания соборной церкви, в темном склепе, не часто отворявшемся для патриотического любопытства посетителей...

   Теперь в этом месте постоянно совершается божественная служба, и свет возжигаемых светильников озаряет темный храм и весело отражается на золоченых колоннах, поставленных вокруг гробницы Минина, которую осеняет теперь четыре знамени, напоминающие славу России в различные эпохи ее существования" (VIII, 391-392).

   Этой обширной цитатой хочется подчеркнуть, какое внимание Добролюбов уделял вопросу сохранения памятников культуры, не случайно подробно рассказывая в своей статье о работах по благоустройству одной из святынь русского народа.

   Памятники культуры в "Материалах" Николай Добролюбов называет "святынями", и самый большой из библиографических списков посвящен им. Большинство статей списка "О святынях Нижегородской губернии" - также из нижегородской газеты, но есть статьи из "Записок императорского археологического общества", "Отечественных записок", "Иллюстрации". В этом разделе плана - статьи о многочисленных памятниках архитектуры, которыми богата нижегородская земля, о знаменитых древних иконах, хранящихся в нижегородских монастырях. Юный библиограф не довольствуется сведениями печатных источников, включая в список и сведения о литературных памятниках, рукописи которых хранились в монастырях губернии, таких, например, как рукописная книга первой половины XVIII века из знаменитого макарьевского монастыря - "Книга святых патриархов и преосвященных митрополитов", есть сведения и о более древних книгах. По сведениям Добролюбова, рукописная "Книга о зачатии" начала XVII века хранилась в одном из монастырей арзамасского уезда.

   Из запланированных Добролюбовым двадцати восьми тематических указателей было составлено только восемь. Из общего несистематизированного списка из 417 источников вошли в тематические указатели 214 статей и книг по истории края.

   Учеба в институте, а затем и работа в "Современнике" отодвинули на второй план подготовку материалов для обширной истории нижегородского края, хотя в письмах к родным Добролюбов и просит присылать ему сведения о знаменитых нижегородцах. В институте ему предлагают, пишет он в письме родителям, "описать свою губернию, свой уезд или свой город - в историческом, статистическом или этнографическом отношении. Мне сильно хотелось взяться за него (труд.- А. М.), но я должен был отказаться, по недостатку данных. Бог даст, в вакации уж я присмотрюсь к своей родине побольше..." (IX, 98).

   К этой работе Добролюбов вернуться больше не смог. Труд по истории нижегородского края не был осуществлен, но подготовленные им "Материалы для описания Нижегородской губернии в отношении историческом, статистическом, нравственном и умственном" являются ценным пособием для изучающих историю нашей родины.

   Остается неизданным и другой важнейший добролюбовский документ "Реестр книг, читанных мною..." в 1849-1854 годах. Он хорошо известен исследователям творчества Добролюбова, и, как правило, ни одна серьезная работа о творчестве писателя не обходится без хотя бы краткого сообщения о нем, а ряд исследователей и до революции, и в советское время пытались дать обстоятельный анализ "Реестра...".

   Но, пожалуй, только ленинградец Рейсер в книге, посвященной юношескому творчеству критика, дал возможность широкому читателю познакомиться с этой замечательной работой... На 56 страницах текста он дает нам историю написания "Реестров" и сообщает пространные цитаты из них, приводя наиболее значимые отзывы юного Добролюбова о прочитанных книгах. Исследователь верно определяет значение "Реестров" для дальнейшей литературной деятельности начинающего писателя. В "Реестрах", пишет Рейсер, "постепенно вырабатывается оценка, характеризующаяся самостоятельностью мысли и собственным индивидуальным голосом. С самого начала обращает на себя внимание тон отзывов. Перед нами - еще не осознанное, но совершенно очевидное устремление будущего критика" {Рейсер С. А. Добролюбов в Нижнем Новгороде. Горький, 1961, с. 109.}.

   Работа ценна для нас и тем, что ее автор обильно цитирует юного критика, вследствие чего книга Рейсера приобрела характер первоисточника, из которого можно почерпнуть наиболее полные сведения о добролюбовских "Реестрах". Другие литературоведы, как правило, рассматривают в своих исследованиях лишь отдельные аспекты проблемы изучения "Реестров". Но пока "Реестры" полностью не опубликованы. Почему? В девятитомном собрании сочинений критика, выходившем в 1961-1964 гг., была предпринята попытка познакомить читателя с этим интересным документом, но в этой публикации приводятся лишь отдельные замечания Добролюбова о прочитанном; они не могут дать представление читателю об огромной умственной работе начинающего писателя, отразившего в "Реестрах" тысячи книг и статей и многие сотни замечаний о прочитанном, точные даты прочтения книг. Но если мы скажем, что ранее 1961-1964 годов не предпринимались попытки издания "Реестров", мы ошибемся. Впрочем, попытка первого издания довольно драматична, а относится она к 1861 году, когда Чернышевский, первый биограф и издатель сочинений критика, стал работать над "Материалами для биографии Н. А. Добролюбова"...

   В предисловии к первому тому "Материалов для биографии Н. А. Добролюбова", автором которого является А. Н. Пыпин, приведен примерный план следующего тома: "План второго тома был уже намечен: в него должны были войти еще несколько писем Добролюбова, не вошедших в настоящую книгу; воспоминания о нем его родных и товарищей; наконец, обзор бумаг (начатый уже в 1-м томе), которые представляют тот или другой биографический интерес" {Материалы, с. I (первой пагинации).}.

   Несколько выше Пыпин делает замечание: "Обзор бумаг" остался неоконченным" {Там же.}.

   Обзор каких бумаг дает Чернышевский? Об этом говорит оглавление книги: "Обзор бумаг. Нижегородское время (сентябрь 1844 - июль 1853).

   1. Журнал уроков М. А. Кострова,

   2. Литературная игра.

   3. Таблица учебных дней семинарского курса.

   4. Листки впечатлений семинарского преподавания.

   5. Реэстры прочтенных книг, 1849-1853" {Материалы, с. VIII (третьей пагинации).}.

   Но обзор бумаг нижегородского периода Николай Гаврилович не успел завершить, и в "Материалах" он предстает в незавершенном виде, а если быть более точным, остался незавершенным лишь обзор "Реестров"...

   При внимательном изучении "Материалов для биографии Н. А. Добролюбова" обращаешь внимание на строгость композиции книги, целесообразность размещения в ней тех или иных документов.

   Книга имеет подзаголовок "Переписка" и состоит из четырех отделов, в которых полностью или частично помещены письма Добролюбова и письма к нему за период о августа 1853 года по ноябрь 1861 года. Переписке отдано 640 страниц, и обзор бумаг, занимающий чуть более тридцати страниц, не вписывается в композицию первого тома, а воспринимается лишь как дополнение или приложение.

   Можно предположить, что завершенный Чернышевским "Обзор бумаг" Добролюбова нижегородского периода должен был предварять заключительный второй том "Материалов".

   Рукописи сочинений Добролюбова, относящиеся к нижегородскому периоду творчества писателя, хранящиеся в Государственной публичной библиотеке им М. Е. Салтыкова-Щедрина и в Институте русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом), испещрены пометками Чернышевского, и несомненно то, что проживи он еще несколько лет - большая часть неизданных добролюбовских сочинений была бы опубликована... И публикация "Реестров" во 2-м томе "Материалов" Чернышевским тщательно готовилась, была для него делом большого значения. Свою оценку "Реестров" Чернышевский высказал в "Обзоре бумаг": "С самого начала этого (1849.- А. М.) года до отъезда Добролюбова из Нижнего мы имеем относительно источников его умственного развития такие полные и точные сведения, что ничего равного им не представляют материалы для биографии других гениальных деятелей русской литературы: мальчик и потом юноша, он с 1849 года вел списки прочтенных им книг, и они почти вполне уцелели" {Материалы, с. 665.}. Чернышевский не ограничился оценкой "Реестров", но и начал готовить их к публикации. Рукопись Добролюбова имеет множество уточнений и расшифровок сокращений, сделанных Николаем Гавриловичем. В рукописном отделе Пушкинского Дома хранится и список "Реестров", переписанных его рукою. Часть страниц списка переписана рукой неизвестного лица, вероятно секретарем писателя,- в "Обзоре бумаг" есть интересное примечание, касающееся работы писателя с "Реестрами": "Есть целые страницы, которые так бледны, что нельзя прочесть в них ни одной строки, не всматриваясь в нее с большим вниманием. Но теперь еще можно было прочесть все их <...> Некоторые из наиболее бледных прочтены К. М. Федоровым, не жалевшим утомлять свое молодое, превосходное зрение над делом, которое полюбил он, умея ценить значение Добролюбова в русской литературе" {Там же, с. 670.}.

   "Список "Реестров", переписанный Чернышевским и Федоровым, готовился в печать - на рукописи пометки для наборщика и примечания для читателей.

   Список Чернышевского - не полная копия документа, в нем хотя и сохранены отзывы Добролюбова о большинстве книг, но изменена композиция оригинала (Чернышевский соединил воедино - выходные данные отмеченной книги и отзывы о ней; у Добролюбова они записываются в специальных отдельных графах), исключена разбивка книг на главы, как правило, приводится общая оценка книги или статьи.

   Но и эта работа не была Чернышевским полностью завершена. Ровно пятьдесят последних книг добролюбовского "Реестра" в список Чернышевского оказались не включенными... На последней странице рукописи Добролюбова есть приписка Чернышевского:

   "Этот прокол (на тетради с "Реестрами" Добролюбова.- А. М.) сделал я, чтобы продеть через него и завязать, сберечь сохранившийся в соседнем проколе на перегибе листов кусочек нитки, которой была сшита тетрадка; завязанный теперь мною кусочек нитки висел в том проколе на перегибе.

   4 июня 1889" {ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ед. хр. 1952, л. 45 об.}.

   Это примечание ценно для нас тем, что по дате мы можем установить, что в это время Николай Гаврилович находился в Астрахани, а 27 июня того же года он уже вернулся в Саратов, где продолжил работу над "Материалами", но в октябре жизнь первого из вождей русской революционной демократии оборвалась. Труд, которому он придавал чрезвычайное значение, остался незавершенным. Но под полным названием, которое автор дал книге - "Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 годах Н. Г. Чернышевским" {См.: ГПБ, ф. 255, ед. хр. 157, л. 1.},- она не вышла: цензура вычеркнула его имя с титульного листа. Только один сохранившийся экземпляр титула с именем Чернышевского хранится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.

   Без имени автора на первой странице книга вышла через несколько месяцев после его смерти в 1890 году.

   Добролюбовские "Реестры" остались неизданными.

   А. Н. Пыпин, давший в предисловии к первому тому "Материалов" обещание издать и второй том, его не выполнил. И в этом его прямая вина.

   В архиве ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом) хранится переписка между братом писателя В. А. Добролюбовым и родными Чернышевского, в которой обсуждались конкретные вопросы издания второго тома материалов. Если верить переписке, причина, помешавшая его изданию, оказалась обыденной {См.: ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ед. хр. 1984, л. 5.}.

   Второй том "Материалов для биографии Н. А. Добролюбова" оказался неизданным, как не изданы до сих пор "Реестр книг, читанных мною..." в 1849-1854 гг. Н. А. Добролюбова и многие другие его работы нижегородского периода.

   И до сих пор дело Н. Г. Чернышевского, так много сделавшего для публикации наследия Добролюбова, не завершено.

  

   Разговор о неизданных сочинениях Добролюбова можно продолжать - это и юношеские фольклорные записи, и ряд других работ, которые относятся к 1849-1857 годам...

   Неизданные произведения Добролюбова составят, пожалуй, один-два отдельных тома, но они пока не вошли ни в одно из существующих собраний великого критика, не исключая наиболее полного в девяти томах, изданного в 1961-1964 годах. Это собрание стало библиографической редкостью. Издания же последующих лет, чаще всего дублирующие друг друга по составу, ни в коей мере не могут заменить полного собрания сочинений великого литературного критика.

  

  

  

  

   "Мир Добролюбова" не исчерпывается его статьями, это и его дневники, его письма, самораскрытие в лирических стихотворениях. Здесь говорит он о себе. И важно не только то, что рассказано, но и как. Слова, которые Добролюбов выбирает для выражения своих дум и чувств, интонации, акценты. Они позволяют нам понять и почувствовать сам строй "мира Добролюбова". Думается, сопереживание тем легче, чем меньше посредников. Поэтому хочется дать возможность Николаю Александровичу Добролюбову рассказать о себе самому. Нетрудно пересказать, но тогда уйдет то ощущение признания, исповеди, которое дает прямая речь. И если цитаты могут в какой-то мере обеспечить эффект присутствия, эффект непосредственного общения, то они должны, как представляется, быть использованы широко и свободно. Тем более что редко и мало приходилось Добролюбову при жизни говорить с другими о самом себе.

   Его биография воссоздана исследователями. Существует тщательно составленная "Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова". Собраны воспоминания о нем современников. В результате мы получаем представление о масштабах деятельности Добролюбова - и о масштабах его личности. Единицы измерения - и это правомерно - крупны. Естественно, что мелочи, частности исчезают, становятся незаметными. А может быть, стоило бы вглядеться и в них. Тогда мы, скорее всего, увидим не монолит, не памятник, а живого человека, с чувствами и мыслями, часто определяющими жизнь, но не реже и мимолетными, важными лишь для короткого отрезка жизненного пути.

   Современники считали Добролюбова замкнутым и, в сущности, судили верно. Он не был тем, кого принято называть "открытым человеком". Он раскрывался, и то не всегда, лишь в моменты душевных кризисов, эмоционального подъема или спада. Но даже в такие моменты - не перед всеми, не перед случайными людьми. Чаще же всего он изливал свои чувства в дневнике. Интенсивность самопознания Добролюбова напоминает Л. Толстого и Н. Чернышевского, чьи дневниковые записи полны тончайших наблюдений над собственным внутренним миром.

   Интимные дневники середины XIX века - своеобразная лаборатория "большой" литературы, с ее "диалектикой души", психологизмом, удивлением, а порой и страхом перед открытиями противоречивой, сложной человеческой души.

   Добролюбовские самонаблюдения не нашли воплощения в собственно художественных произведениях. Но и "даром" они не пропали. Во-первых, критические, публицистические работы Добролюбова, несомненно, базировались на его дневниковых размышлениях; во-вторых, дневник Добролюбова и сам по себе является фактом культуры XIX века. Он мало осмыслен теоретически. Кроме давней работы Б. Козьмина "Н. А. Добролюбов в его дневниках", к нему, как правило, обращаются лишь за фактическими данными. Между тем и для Добролюбова тогда и для нас теперь это нечто большее по замыслу, по содержанию, по результату.

   "...я люблю наблюдать за собой",- записывает в дневнике семнадцатилетний Добролюбов {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М.-Л., 1964, с. 447. И дальнейшем ссылки на это издание - в тексте с указанием тома и страниц.}. Это меньше всего - самолюбование. Познание жизни и самого себя - таков пафос добролюбовского дневника. И подобно тому, что было свойственно Л. Толстому, например, дневник - один из способов самоусовершенствования, способ увидеть, что меняется, и к лучшему или к худшему, в собственной личности. "Сегодня минуло мне семнадцать лет,- отмечает Добролюбов 24 января 1853 года,- и потому я хочу написать что-нибудь в моих заметках, или mernoires... Думаю заняться рассмотрением прошедшего года в отношении ко мне" (VIII, 446).

   Юноша констатирует изменения в своем характере: он стал более сдержанным, научился не обращать внимания на "мелочи жизни", окрепло его намерение не быть священником, отказаться от обучения в духовной академии. Он выражает уверенность, что сумеет задуманное осуществить, и несколько наивно думает: "...я сделался гораздо серьезнее, положительнее, чем прежде" (VIII, 447). Наивно, потому что будущее показало: "положительным", а Добролюбов так называет человека практичного, он никогда не стал. "Бывало, я хотел все исчислить, все понять и узнать; науки казались мне лучше всего, и моей страстью к книгам я хотел доказывать для себя самого - бескорыстное служение и природное призвание к науке" (VIII, 447). Теперь, считает Николай Александрович, он взрослый, не "забывает и деньги" (там же), следовательно, более подготовлен к жизни действительной. К сожалению, Добролюбов и в самом деле никогда не мог забыть о деньгах, так как всегда нуждался, но, к счастью, не была изжита ни страсть к книгам, ни стремление все понять. В сущности, они и сделали Добролюбова Добролюбовым: просветителем, замечательным литературным критиком.

   Уже в самых ранних, еще отроческих, дневниках сознательно ставятся психологические задачи. Не только по отношению к себе. Описывая манеру поведения, слова одного из начальников отца, Добролюбов заключает: "...для психолога преосвященный Иеремия - находка..." (VIII, 419). Подобную же, то есть психологическую задачу решает Николай Александрович в "заметках", посвященных анализу причин, делающих людей неузнаваемыми "в обществе" по сравнению с тем, каковы они "в семейной жизни и вообще с близкими людьми" (VIII, 443). Необходимость объяснения представляется Добролюбову настолько серьезной, что он считает нужным обратиться к произведениям, написанным на эту тему, в частности к статьям А. Герцена.

   Разбирая собственные душевные противоречия, Добролюбов беспощаден в отыскании их корней, в анализе проявлений. Правдивость дневниковых записей для него принципиально важна: без этого качества ведение дневника теряет смысл. "Ни за что не ручаюсь в моих заметках,- пишет Добролюбов, -кроме их правдивости. Это еще не значит, что они безусловно верны, а значит только, что я в них ничего не выдумывал от себя" (VIII, 414). Таким образом, он понимает: даже предельно правдивый человек субъективен в своих оценках, но это не может помешать ему точно передать собственные мысли и чувства.

   Мы хорошо знаем, что автобиографизм пронизывает творчество многих крупных русских писателей-художников. Забываем, что то же может относиться и к критикам. Чернышевский помнил об этом, когда писал, что рассуждения в добролюбовских статьях основаны на лично пережитом, автобиографичны и потому-то так сильно и воздействуют на читателя, что они не абстрактно-теоретичны, а прошли через сердце критика, пронизаны его чувствами.

   Даже в добролюбовском "<Реестре читанных книг>" есть записи, стоящие на грани дневниковых. Предельно откровенен "Психаториум" (так Добролюбов назвал свой интимный дневник).

   Добролюбов уверен: чтобы о людях судить, надо иметь критерии оценок. Он вырабатывает свое представление о том, каким должен быть человек. В письме к сестре от 4 мая 1861 года Николай Александрович пишет: "В человеке всего важнее душа, потом его понятия, потом желание и уменье работать..." (IX, 469). Важно, чтобы была цель, она дает жизни смысл и содержание. Если цель узка, эгоистична, человек мельчает. Лишь высокая цель способна сделать человека значительным, сделать личностью. При этом у Добролюбова нет сомнений: а каждому ли по плечу большая цель? Он думает - каждому. И если человек не может найти ее сам, надо ему на нее указать. 24 мая 1859 года Добролюбов пишет своему другу по Главному педагогическому институту М. Шемановскому: "Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. ...Мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей" (IX, 357).

   Собственную жизнь Добролюбов отдал достижению именно этой цели. У него не было никогда расхождения слова и дела. В подцензурной печати он проводил революционные и революционизирующие общество идеи, ждал и готовил революцию в России. Он просит своего приятеля И. Бордюгова: "Вообще пиши мне больше о "Современнике", о его впечатлении, о недостатках и т. д. Он для меня все более становится настоящим делом, связанным со мною кровно. Ты понимаешь, конечно, почему..." (IX, 372).

   Однако чисто "головные" убеждения не могут быть плодотворны. Еще менее действенны убеждения, навязанные извне. Они должны быть органичны, проникнуть в плоть и кровь так, чтобы человек не мог поступать иначе. В письме к М. Шемановскому от 6 августа 1859 года Добролюбов пишет: "Нет, теперь наша деятельность именно и должна состоять во внутренней работе над собою, которая бы довела нас до того состояния, чтобы всякое зло - не по велению свыше, не по принципу - было нами отвергаемо, а чтобы сделалось противным, невыносимым для нашей натуры... Тогда нечего нам будет хлопотать о создании честной деятельности: она сама собою создастся, потому что мы не в состоянии будем действовать иначе, как только честно".

   Даже, подчеркивает Добролюбов, если понадобится отдать жизнь, ее не жаль. "С потерею внешней возможности для такой деятельности (адресат понимал, о какой именно деятельности идет речь - о революционной.- Г. Е.) мы умрем,- заключал Добролюбов,- но и умрем все-таки недаром..." (IX, 378). Обращаясь к единомышленникам, в одном из своих стихотворений Добролюбов восклицал:

  

   Я ваш, друзья,- хочу быть вашим.

   На труд и битву я готов,-

   Лишь бы начать в союзе нашем

   Живое дело вместо слов.

   ("Еще работы в жизни много...")

  

   Добролюбов многое готов простить человеку, для которого "вопросы социальные - вопросы внутренние, стремление души его, а никак не внешние, навязанные обстоятельствами увлечения" (VIII, 545).

   В свой дневник Добролюбов заносит сведения об общественных событиях, как будто это факты его собственной жизни. Да так оно и было. Активная гражданская позиция - непременное требование Добролюбова к себе и к другим. Крестьянская реформа лично для него- "дело святое" (VIII, 523). Он отдает себе отчет в опасности выбранного им пути революционера, но твердо уверен, что его "совратить" с "дороги ужасно трудно" (VIII, 545). Его самоощущение - это самоощущение "бойца", знающего, кто его враг и кто друг. Он высоко ценит единомышленников, их сочувствие, поддержку, понимание. "Если я сгибну, то они обо мне искренно пожалеют,- записывает Добролюбов в дневнике,- и перед концом меня не будет мучить мысль, что вот были у меня силы, да не успел я их высказать, и умираю безвестным, без шума и следа..." (VIII, 545-546).

   Двадцатилетним юношей размышляя о том, как много людей не имеет "возможности есть хлеб каждый день", Добролюбов заключает: "Мысли эти меня очень грустно потревожили, и социальные вопросы показались мне в эту минуту святее, чем когда-нибудь" (VIII, 505).

   Отсутствие представлений о "высших целях человечества" (VIII, 507), отчужденность от них низводит человека, считает Добролюбов, до степени животного. Он с ужасом думает о том, что и сам мог бы стать им, и благословляет судьбу, избавившую его от этого. "Сын священника, воспитанный в строгих правилах христианской веры и нравственности,- родившийся в центре Руси, проведший первые годы жизни в ближайшем соприкосновении с простым и средним классом общества, бывший чем-то вроде оракула в своем маленьком кружке, потом - собственным рассудком, при всех этих обстоятельствах, дошедший до убеждения в несправедливости некоторых начал, которые внушены были мне с первых лет детства; понявший ничтожность и пустоту того кружка, в котором так любили и ласкали меня,- наконец, вырвавшийся из него на свет божий и смело взглянувший на оставленный мною мир, увидевший все, что в нем было возмутительного, ложного и пошлого,- я чувствую теперь, что более, нежели кто-нибудь, имею силы и возможности взяться за свое дело..." "Тихо и медленно буду я действовать, незаметно стану подготовлять умы; именье (если оно будет у меня), жизнь, безопасность личную я отдам на жертву великому делу..." "Мы затрогиваем великие вопросы, и наша родная Русь более всего занимает нас своим великим будущим, для которого хотим мы трудиться неутомимо, бескорыстно и горячо..." (VIII, 463-464).

   Мысль о насилии над собой неприемлема для Добролюбова. Он поступает так, как ему хочется. В этике революционных демократов преобладает мажорный тон, хотя жизнь, испытывая Белинского, Герцена, Добролюбова, Чернышевского на прочность, постоянно ставила их в ситуации трагические. При том, что принцип детерминизма являлся для них основополагающим, свобода выбора пути-судьбы давала им гордое сознание человека, который сам распорядился собой. "Делать то, что мне противно, я не люблю,- заявляет Добролюбов,- Если даже разум убедит меня, что то, к чему имею я отвращение, благородно и нужно,- и тогда я сначала стараюсь приучить себя к мысли об этом, придать более интереса для себя к этому делу, словом, развить себя до того, чтобы поступки мои, будучи согласны с абсолютной справедливостью, не были противны и моему личному чувству. Иначе - если я примусь за дело, для которого я еще не довольно развит и, следовательно, не гожусь, то, во-первых, выйдет из него - "не дело, только мука", а во-вторых, никогда не найдешь в своем отвлеченном рассудке столько сил, чтобы до конца выдержать пожертвование собственной личностью отвлеченному понятию, за которое бьешься" (VIII, 508).

   Гармония рассудка и чувства - только она должна лежать в основе всей деятельности человека, только она дает возможность говорить: "Я живу и работаю для себя, в надежде, что мои труды могут пригодиться и другим" (IX, 253).

   Формирование личности Добролюбова шло стремительно. Необычно рано он уже считает главной для себя задачей - выработать "твердость взгляда и убеждений" (VIII, 447). Он признается в юношеском дневнике, что было время, когда ему хотелось походить на Печорина, Чацкого, Тамарина. Искал он "идеал" и среди людей, его окружавших. Но скоро понял: что "герой" должен быть новым, представление о нем надо еще создать, а воплощения этого героя в жизни надо не только искать, но и требовать, стимулировать. И статьи Добролюбова "Когда же придет настоящий день?", "Что такое обломовщина?", "Луч света в темном царстве" решали, в частности, и эту задачу. Решение ее Добролюбов считал делом важным и в то же время вполне реальным. Недаром он писал о себе: "...добиваться невозможного я никогда не стараюсь" (VIII, 452).

   Сам выбор стези журналиста, хотя Добролюбов часто говорил о своих статьях скептически, не был случайным. Кроме призвания и таланта, он определялся еще и верой в действенность слова, надеждой иметь трибуну для высказывания и распространения своих убеждений.

   Добролюбов не слишком ценил собственные стихотворения, называя их "игрушкой", которую ему не страшно разбить, но при всех шутках над самим собой он понимал, что когда он причисляет себя к "бойцам", то имеет в виду при этом, что его оружие - слово, литературно-критические, публицистические статьи, те же стихотворения. В них обнаруживает себя бескомпромиссность революционных убеждений, мужество, гуманность, огромный темперамент. В статьях он раскрывался легче и больше, чем в повседневности: в редакции, с приятелями, с родными, с женщинами... Тут он чаще всего был "закрыт" и не без горечи признавался: "...не умею ни жить, ни даже говорить о жизни" (IX, 304). Часто переживает он нелегкие, мучительные минуты и порой признается в этом лишь тогда, когда они уже позади. "Август и сентябрь прошлого года были бурны для моей душевной жизни,- записывает Добролюбов в дневнике 15 марта 1853 года.- Во мне происходила борьба, тем более тяжелая, что ни один человек не знал о ней во всей ее силе" (VIII, 450).

   Но - зато - почти ликование, когда можно рассказать, можно поделиться и есть надежда, что тебя выслушают и даже поймут; когда не надо бояться, что твои признания вызовут всего лишь неловкость. Не будем забывать, что Добролюбов умер двадцати пяти лет, а молодости и юности необходимы друзья и сочувствие. Позже - также, только острота притупляется, человек "закаляется" предшествующими опытами и неудачами. Но Добролюбов ведь был - и остался - молод. И молодо звучит признание: "...я рад всякой живой душе, которой мог бы говорить о своих душевных тревогах... Чувства мои рвутся наружу с страшной силой" (VIII, 522).

   Иногда, прорвавшись, они вдохновляют Добролюбова на подлинную исповедь. Именно так, своей "исповедью" (IX, 308), называет он письмо к новгородской знакомой Е. Н. Пещуровой от 8 июля 1858 года. Он признается в нем, что постоянно бывает недоволен собой, хотя его и поддерживает надежда не "пройти в своей жизни незамеченным, не оставив никакого следа по себе". Но ясно осознаваемое "умственное превосходство" не подкрепляется у него, считает Добролюбов, нравственными силами и уровнем образования. Добролюбов был несправедлив в подобной самооценке, но горечь разночинца, лишенного в детстве и юности "материальных средств для приобретения знаний", выражена Добролюбовым в письме очень сильно. Недостатки образования, жалуется он, мешают ему в "развитии идей в том виде", "как нужно было бы". Добролюбова охватывает "тоска и негодование", когда он размышляет о том, сколько времени им было потрачено, как он считает, без пользы, в самые лучшие детские годы. "Лет с шести или семи я постоянно сидел за книгами и за рисунками,- вспоминает Николай Александрович,- Я не знал детских игр, не делал ни малейшей гимнастики, отвык от людского общества, приобрел неловкость и застенчивость, испортил глаза, одеревенил все свои члены... Читал я пропасть книг, но что читал - если бы Вы знали!.. Мне тяжело и грустно бывает, когда мои теперешние знакомые и приятели начинают иногда говорить со мною как о вещах, известных всем, о таких предметах науки и искусства, о которых я не имею понятия... Я тогда терзаюсь и сержусь и хочу все время посвятить ученью... Но - это легко сказать... Пора ученья прошла. Теперь мне нужно работать..." (IX, 307-308).

   В то же время Добролюбов понимает, что во многом он сумел преодолеть узость полученного в детстве образования. Невольная гордость, уверенность в своих силах звучит в словах того же письма к Пещуровой: "А работа моя... такая, что учить других надобно... Я сам удивляюсь, как меня стает на это, и этим я измеряю силу моих природных способностей..." (IX, 308).

   "Исповедь" Добролюбова - любопытнейший человеческий и социальный документ. Он создан тогда, когда разночинец выходит на общественную арену и становится одной из главных ее фигур. Присущее разночинцам самоощущение очень непросто. Оно включает в себя, с одной стороны, не лишенное горечи сознание, что многого он от жизни недополучил: слишком она была скудна, бедна материальными средствами; с другой - что он многое в той же жизни сумеет и должен в ней исправить. У выдающегося человека, каким был Добролюбов, обе стороны часто достигают чрезвычайной остроты и в целом являют яркий, напряженный внутренний мир личности.

   Еще один вариант "исповеди", но еще более откровенный,- письмо к сестре Антонине от 4 мая 1861 года. "Что делать,- пишет Николай Александрович,- нам судьба не дала особенных радостей в жизни. И родители наши были всю жизнь тружениками и мучениками, да и нас жизнь встретила очень неприветливо. Невесело прошла и твоя юность, бедная моя Ниночка; но поверь, что до сих пор ты, может быть, еще счастливей нас всех. ...А вот я, например, шатаюсь себе по белому свету один-одинехонек: всем я чужой, никто меня не знает, не любит... Если бы я заговорил о своих родителях, о своем детстве, о своей матери - никто бы меня не понял, никто бы не откликнулся сердцем на мои слова. И принужден я жить день за день, молчать, заглушать свои чувства, и только в работе и нахожу успокоение" (IX, 468).

   Жалобы на одиночество, почти болезненное его ощущение - постоянный мотив признаний Добролюбова. После смерти матери и отца маленьких сестер и братьев Добролюбова поместили у родственников и доброхотов. Сестру Екатерину удалось устроить в Симбирский духовный пансион для сирот. С нежностью и печалью Добролюбов пишет родным: "Конечно, жалко, очень жалко отпустить этого маленького, свеженького, веселенького ребенка - после жизни домашней, где она окружена была всем вниманием, любовью, снисхождением родных,- тяжело отпустить ее - одну, с незнакомыми, в чужой город, в неведомое училище... Я не ей чета, могу похвалиться и присутствием духа, и твердостью, и пренебрежением жизненных лишений и горестей, но и я на себе испытал горесть одинокой жизни в незнакомом кругу, не видя близкого человека, не имея с кем поговорить о том, что наполняет сердце..." (IX, 172 - 173).

   Снова и снова возвращается он к этому: в письмах к Благообразовым, к другим родным и приятелям он пишет, как нужно ему знать, что и после кончины отца и матери все-таки остались еще для него в мире "добрые, родные сердца" (IX, 263).

   Утрата родителей, особенно матери, была для Добролюбова настоящей духовной трагедией, наложившей отпечаток на всю его короткую жизнь. Страдая, он усомнился в существовании Бога, и обоснованной представляется гипотеза, что смерть матери и отца была одной из важнейших причин, приведших Добролюбова к атеизму.

   Николай Александрович любил и уважал отца, священника Верхнепосадской Никольской церкви в Нижнем Новгороде. Правда, как у всякого отца с сыном, бывали и у них столкновения. О некоторых есть дневниковые записи. Александра Ивановича тревожила непрактичность сына, заботило его будущее. Но отцовского гнета Николай Александрович не знал и от непонимания своих поступков отцом страдал не очень сильно. Так, в главном, в отказе от поступления в духовную академию, отец в конце концов поддержал сына. Словом, это были мужские отношения: не без теплоты, но сдержанные.

   Мать, Зинаида Васильевна, была самым дорогим человеком для Добролюбова с детства и до конца его жизни. Память о ней никогда его не оставляла. В дневнике 1854 года Николай Александрович пишет о матери: "...с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был, для нее было все, все, что я ни делал. ...Мать моя! Милая, дорогая моя! Я всего лишился в тебе. ...Мое положение так горько, так страшно, так отчаянно, что теперь ничто на земле не утешит меня" (VIII, 462).

   В самые неожиданные минуты, при самых странных порой обстоятельствах он вдруг вспоминает мать. 31 января 1857 года, воспроизводя события дня и рассказывая о своем визите к некоей Машеньке, Добролюбов записывает в дневнике: "Я посмотрел вокруг себя и остановил глаза на рояле: он напомнил мне детство, отчий дом, то, как я учился играть на фортепиано и как плохая игра моя утешала мою бедную мать..." (VIII, 554).

   А сразу по получении известия о смертельной болезни матери Николай Александрович, отзываясь на это "ужасное несчастие", восклицает: "Бог знает, как много, как постоянно нужна была для нас милая, нежная, кроткая, любящая мамаша наша, наш благодетельный гений, наш милый друг и хранитель..." (IX, 118).

   Добролюбову кажется, что с тех пор, как не стало матери, утрачен смысл жизни: ведь все, что он делал, он делал для нее, чтобы ее порадовать, дождаться ее одобрения. "Мне ничего не нужно самому,- пишет он М. Кострову 25 марта 1854 года.- ...И для чего же буду я жить, для чего мне работать, когда не будет сердца, которое одно может со всей горячностью, со всем простодушием материнской любви приласкать, ободрить, успокоить меня?.. Сердце мое рвется на части при всех этих мыслях" (IX, 122).

   Совершенно равнодушный к условиям собственного быта, Добролюбов входит теперь во все детали жизни маленьких сестер и братьев, оставшихся без матери. Трогательно просит он тетку помочь: "кому нужно сшить платьице, кому шляпочку, кому рубашечку, кого поучить шить, кого вязать, вышивать, кого сводить в гости к знакомым..." (IX, 129).

   В середине XIX века в России остро встал "женский вопрос". Как и многие прогрессивно мыслящие люди того времени, Добролюбов также был за равноправие женщин, причем во всех сферах жизни. Но мы не найдем у него никаких "перегибов", вроде требований сугубо общественного, а отнюдь не материнского воспитания детей и т. п. Как знать, не образ ли матери витал над Добролюбовым, когда он так бережно писал о женщинах. Он восхищается силой характера Ольги Ильинской, Елены Стаховой, но он ценит и их женственность, очарование, поэтичность. Не ищет он суровых слов для Пшеницыной, на которую обрушились некоторые из тех, кто считал себя единомышленником Добролюбова (Пальховский, например), снисходителен к мечтательности Катерины. То, что он сказал о матери - "милая, нежная, кроткая, любящая",- по-видимому, навсегда вошло в его представление об идеальном женском образе.

   На многочисленные упреки в "холодности" Николай Александрович отвечал: "Есть характеры, которые горят любовью ко всему человечеству: это пылкие, чувствительные характеры, для которых не слишком чувствительна, однако, потеря одного любимого предмета, потому что у них еще много, много осталось в миро, что им нужно любить, и пустой уголок в их сердце тотчас замещается... Но человек, который ко всему холоден, ни к чему не привязан в мире, должен же на что-нибудь обратить запас любви, находящийся неизбежно в его сердце. И эти люди не расточают своих чувств зря всякому встречному... Из таких людей и я. Был для меня один предмет, к которому я не был холоден, который любил со всей пылкостью и горячностью молодого сердца, в котором сосредоточил я всю любовь, которая была только в моей душе: этот предмет любви была мать моя" (IX, 136).

   После смерти матери у Добролюбова никогда уже не было дома. Были квартиры, более или менее неуютные, которые он снимал; были люди, в гости к которым он ходил. Между тем, по его признанию, он "привык к домашней жизни и порядку" (IX, 152), предпринимал впоследствии попытки заиметь собственный семейный очаг. Все они не удались...

   Странно, но как будто горе дало Добролюбову какую-то силу предвидеть: потеря матери - навсегда, уверен он, потеря для него возможности любить и быть любимым. Сестре, А. Добролюбовой, он писал 14 октября 1854 года: "...потеря моя - именно сердечная... Нет теперь человека, которому бы с совершенным доверием, с любовью и с надеждой встретить ту же любовь мог я передать свои чувства, свои мысли... Теперь все, что у меня на сердце, так и остается на сердце" (IX, 164).

   И через семь лет, совсем незадолго до собственной кончины, писал той же А. Добролюбовой, тогда уже Костровой: "Говоря по правде, со времени маменькиной смерти до сих пор я и не видывал радостных дней" (IX, 468). Об этом же в стихотворении:

  

   С тех пор как мать моя глаза свои смежила,

   С любовью женский взгляд не падал на меня,

   С тех пор моей душе ничья не говорила,

   И я не знал любви живящего огня.

   ("С тех пор как мать моя...")

  

   Считал ли Добролюбов свои детские годы счастливыми? Русская литература дала классические произведения о детстве - Л. Толстого, С. Аксакова. Писали о детстве М. Михайлов, Д. Григорович, Ф. Достоевский, А. Чехов и многие, многие другие. Был открыт "мир детства", счастливый для одних, страшный у других, у воспитанников бурсы Помяловского хотя бы. И среда, кстати, добролюбовская,- среда русского духовенства. Незаурядность родителей спасла Николая Александровича от "ужасов" бурсы и обычного для детей этой среды воспитания. Добролюбов вспоминал детство "со слезами на глазах" (IX, 9). Другу детства он признавался 7 ноября 1852 года: "И ныне еще с какой-то грустной радостью люблю я вспоминать наши бывалые игры... С этими играми, кажется, кончилось для меня то время, когда рассудок мой не возмущал спокойствия и радостей сердца. ...Это время снова хотел бы я воротить, но чувствую, что не воротится у