Добролюбов Николай Александрович - В мире Добролюбова

кой русской душе отводилась роль вершителя судеб страны.

   Для Добролюбова гуманистический подход художника к человеку глубоко принципиален: только в результате такого проникновения в души людей, считает он, и возникает миросозерцание художника. У Островского "результатом психических наблюдений... оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и глубокое чувство уважения к нравственному достоинству человеческой натуры" (V, 56). "Реальной критике" остается прояснить это воззрение и сделать свой вывод о необходимости переменить всю жизнь, вызывающую искажение человека и в самодурах и в безгласных.

   В разборе "Грозы" Добролюбов отмечает сдвиги, произошедшие в соотношении характеров и обстоятельств, изменение сущности конфликта - из драматического он становится трагическим, предвещающим решительные события в народной жизни. Критик не забывает открытый им закон движения литературы вслед за изменением сущности социальных типов.

   С обострением революционной ситуации в стране перед Добролюбовым вообще встал вопрос о сознательном служении литературы народу, об изображении народа и нового деятеля, его заступника, и он действительно делает упор на сознательность писателя, даже называет литературу пропагандой. Но все это делается им не вопреки природе реалистического искусства и тем самым - не вопреки "реальной критике". Овладевая новой тематикой, литература должна достигнуть высот художественности, а это невозможно без художнического овладения своим новым предметом, его человеческим содержанием. Такие задачи и выдвигает критик перед поэзией, романом и драмой.

   "Нам нужен был бы теперь поэт,- пишет он,- который бы с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную, здоровую сторону стихотворений Кольцова" (VI, 168). Если роман и драма, прежде имевшие "своей задачей раскрытие психологического антагонизма", теперь превращаются "в изображение общественных отношений" (VI, 177), то, конечно, не помимо изображения людей. И особенно здесь, при изображении народа, "...кроме знания и верного взгляда, кроме таланта рассказчика, нужно... не только знать, но глубоко и сильно самому перечувствовать, пережить эту жизнь, нужно быть кровно связанным с этими людьми, нужно самому некоторое время смотреть их глазами, думать их головой, желать их волей... нужно иметь в весьма значительной степени дар - примеривать на себе всякое положение, всякое чувство и в то же время уметь представить, как оно проявится в личности другого темперамента и характера,- дар, составляющий достояние натур истинно художественных и уже не заменимый никаким знанием" (VI, 55). Здесь писателю необходимо воспитать в себе то чутье "к внутреннему развитию народной жизни, которое так сильно у некоторых писателей наших в отношении к жизни образованных классов" (VI, 63).

   Аналогичные художественные задачи, вытекающие из движения самой жизни, ставит Добролюбов и при изображении "нового человека", "русского Инсарова", который не может быть похож на "болгарского", нарисованного Тургеневым: он "всегда останется робким, двойственным, будет таиться, выражаться с разными прикрытиями и экивоками" (VI, 125). Эти мимоходом брошенные слова Тургенев отчасти учел при создании образа Базарова, наделив его, наряду с резкостью и бесцеремонностью тона, "разными прикрытиями и экивоками".

   Добролюбов намекал на предстоящие "героическую эпопею" движения революционеров и "эпопею народной жизни" - всенародное восстание и готовил литературу к их изображению, к участию в них. Но и здесь он не отходил от реализма и "реальной критики". "Художественное произведение,- писал он в конце 1860 года, накануне реформы,- может быть выражением известной идеи, не потому, что автор задался этой идеей при его создании, а потому, что автора его поразили такие факты действительности, из которых эта идея вытекает сама собою" (VI, 312). Добролюбов оставался при своем убеждении в том, что "...действительность, из которой почерпает поэт свои материалы и свои вдохновения, имеет свой натуральный смысл, при нарушении которого уничтожается самая жизнь предмета" (VI, 313). "Натуральный смысл" действительности шел к той и другой эпопее, но у Добролюбова нигде нет речи об изображении того, что не наступило, о подмене реализма картинами желаемого будущего.

   И последнее, что необходимо отметить, говоря о "реальной критике" Добролюбова, это его отношение к старой эстетической теории "единства идеи и образа", "воплощения идеи в образ", "мышления в образах" и т. п.: "...не два-три пункта теории хотим мы исправить; нет, с такими исправлениями она будет еще хуже, запутаннее и противоречивее; мы просто не хотим ее вовсе. У нас есть для суждения о достоинстве авторов и произведений другие основания..." (VI, 307). Эти "другие основания" и есть принципы "реальной критики", вырастающие из "живого движения" реалистической литературы, из "новой, живущей красоты", из "новой истины, результата нового хода жизни" (VI, 302).

  

   "Каковы же все-таки черты и принципы "реальной критики"? И сколько вы их насчитываете?" - спросит дотошный читатель, привыкший к итогам по пунктам.

   Был такой соблазн - закончить статью подобным перечислением. Но разве охватишь несколькими пунктами развивающуюся литературную критику развивающегося реализма?

   Не так давно один автор книжки о Добролюбове для учителей насчитал восемь принципов "реальной критики", не очень заботясь о том, чтобы отделить ее от принципов старой теории. Откуда такая цифра - именно восемь? Можно ведь насчитать и двенадцать и даже двадцать и все-таки упустить суть ее, ее жизненный нерв - анализ реалистического искусства в противоречиях правды и отступлений от нее, гуманности и антигуманных идей, красоты и безобразия - словом, во всей сложности того, что называется победой реализма над всем, что нападает на него и наносит ему ущерб.

   В свое время Г. В. Плеханов насчитал у Белинского пять (всего только!) эстетических законов и счел их неизменным кодексом (см. его статью "Литературные взгляды В. Г. Белинского"). А на поверку оказалось, что эти умозрительные "законы" (искусство есть "мышление в образах" и т. п.) задолго до Белинского сформулированы еще догегелевской немецкой "философской эстетикой" и наш критик не столько исповедовал их, сколько выпутывался из них, вырабатывая свое живое представление об искусстве, о его особенной природе. Автор недавней книги об эстетике Белинского П. В. Соболев соблазнился примером Плеханова и сформулировал пять своих, отчасти других, законов для недогадливого Белинского, тем поставив простодушного читателя перед затруднением: кому же верить - Плеханову или ему, Соболеву?

   Действительная проблема "реальной критики" - не число ее принципов или законов, раз ясна ее сущность, а ее историческая судьба, когда она, против ожидания, в эпоху вершинных достижений реализма фактически сошла на нет, уступив место другим литературно-критическим формам, уже не поднимавшимся на такую высоту. Эта парадоксальная судьба ставит под вопрос и то определение "реальной критики", с которого начинается данная статья. В самом деле, какой же это "ответ на реализм", если он пришел в упадок во время наибольшего расцвета реализма? Не было ли какого-нибудь изъяна в самой "реальной критике", в силу которого она не смогла стать полным, до конца проникшим в его природу ответом на реализм? Да и была ли она вообще таким ответом?

   В последнем вопросе слышен голос скептика, в данном случае неправомерный: фактическое открытие "реальной критикой" объективной природы, коренных свойств и противоречий реализма очевидно. Другое дело, что известная неполнота "реальной критике" действительно свойственна. Но это не органический изъян, скрытый в глубине и подтачивающий ее как червь, а упомянутая недостаточность того "слабого описания материализма", которым "реальная критика" объясняла сложную природу художественного реализма. Чтобы "ответ на реализм" стал полным, принцип материализма должен был охватить все сферы действительности, из описания стать инструментом, орудием исследования общественной структуры вплоть до ее глубинной основы, объяснить новые явления российской действительности, не поддающиеся анализу хотя и революционной, но только демократической и донаучной социалистической мысли. Это обстоятельство сказалось уже на последних статьях Добролюбова.

   Настоящая слабость анализа рассказов Марко Вовчка, например, была не в "утилитаризме" Добролюбова и не в пренебрежении художественностью, как о том ошибочно думал Достоевский (см. его статью "Г-н - бов и вопрос об искусстве"), а в иллюзии критика насчет исчезновения эгоизма у мужика после падения крепостничества, то есть в представлении о мужике как о природном социалисте, общиннике.

   Или другой пример. Не до конца решенной проблемой "реальной критики" оказалась и противоречивая природа того "среднего слоя", из которого рекрутировались и революционеры-разночинцы, и герои Помяловского, приходящие к "мещанскому счастью" и "честной чичиковщине", и перекрученные герои Достоевского. Добролюбов видел: герой Достоевского до того унижен, что "признает себя не в силах или наконец даже не вправе быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе" (VII, 242), а в то же время он "все-таки крепко и глубоко, хотя и затаенно даже для себя самих, хранит в себе живую душу и вечное, неисторжимое никакими муками сознание своего человеческого права на жизнь и счастье" (VII, 275). Но Добролюбов не разглядел, как это противоречие извращает обе свои стороны, как одна выворачивается в другую, бросает героя Достоевского в преступление против себя и человечности, а потом в сверхсамоуничижение и т. п., и тем более - критик не исследовал социальные причины таких поразительных извращений. Впрочем, "зрелый" Достоевский, развернувший художественное исследование этих противоречий, был Добролюбову неизвестен.

   Итак, возникнув и развившись как ответ на реализм, "реальная критика" в достигнутых ею свершениях не была и не могла быть этим полным ответом. Но не только в силу указанной недостаточности (в целом она была адекватна современному ей реализму), айв силу последовавшего бурного развития реализма и его противоречий, обнаруживших эту недостаточность и поставивших перед литературной критикой новые проблемы действительности.

   Во второй половине века основной вопрос эпохи - крестьянский - осложнился "догнавшим" его более грозным вопросом - о капитализме в России. Отсюда рост и самого реализма, по существу своему критического по отношению и к старым и к новым порядкам, рост и его противоречий. Отсюда и требование к литературной критике - понять осложнившуюся и обострившуюся до предела социальную ситуацию и до конца разобраться в противоречиях реализма, проникнуть в объективные основы этих противоречий и объяснить силу и слабость новых художественных явлений. Для этого нужно было не отбрасывать, а как раз развить плодотворные принципы "реальной критики", исследование ею объективных сторон художественного процесса и истоков гуманистического содержания творчества в отличие от предлагаемых писателем "рецептов спасения". Эту задачу не мог выполнить ни резкий ум Д. И. Писарева, теория "реализма" которого неоднозначно соотносится с "реальной критикой", ни - тем более - народническая критика с ее "субъективной социологией". Такая задача была посильна только марксистской мысли.

   Надо прямо сказать, что Г. В. Плеханов, открывший первые славные страницы русской марксистской литературной критики, с этой задачей справился не вполне. Его внимание обратилось в сторону экономической основы идеологических явлений и сосредоточилось на определении их "социальных эквивалентов". Завоевания "реальной критики" в теории искусства и в исследовании объективного смысла реалистических произведений он отодвигал на задний план. И делал это не по какому-либо недомыслию, а совершенно сознательно: он счел эти завоевания издержками заведомо неверных просветительства и антропологизма, так что впоследствии советскому литературоведению многое пришлось возвращать на свое законное место. В теоретическом отношении Плеханов вернулся поэтому к старой формуле догегелевской "философской эстетики" об искусстве как выражении чувств и мыслей людей в живых образах, игнорирующей специфичность предмета и идейного содержания искусства, и свою задачу марксиста видел лишь в установлении экономической основы этой "психоидеологии". Впрочем, в конкретных работах самого Плеханова односторонний и зачастую приводящий к ошибочным результатам социологический уклон не так заметен.

   Критики-большевики В. В. Воровский, А. В. Луначарский, А, К. Воронский гораздо большее внимание уделяли наследию демократов и их "реальной критике". Зато эпигоны "социологизма" принцип "социального эквивалента" довели до жесткого социального детерминизма, искажавшего историю реалистического творчества и отвергающего его познавательное значение, а заодно и "реальную критику". В. Ф. Переверзев, например, считал, что в ее "наивном реализме" нет "ни грана литературоведения", а есть только "рассуиздательство на темы, затронутые поэтическими произведениями" (см.: сб. "Литературоведение". М., 1928, с. 14). Не принимали "реальной критики" и антагонисты "социологов" - формалисты. Надо думать, что и сами Белинский, Чернышевский, Добролюбов не обрадовались бы соседству ни с "социологами", ни с формалистами.

   Действительную марксистскую основу "реальной критике" дал В. И. Ленин - прежде всего статьями о Толстом. "Реальной критике" жизненно была необходима теория отражения в ее истинном применении к общественным явлениям, к литературе и искусству в том числе. Именно она дала убедительное объяснение тем "кричащим противоречиям" реализма, перед которыми уже готова была остановиться мысль Добролюбова. Но развитие и "снятие" (в диалектическом смысле) "реальной критики" ленинской теорией отражения в нашей литературоведческой мысли - это длительный, сложный и трудный процесс, кажется, еще и не завершенный...

   Другое дело, что наши действующие литературные критики - осознанно или нет - обращаются к традициям "реальной критики", обогащают или обедняют их, кто как умеет. Но, может быть, они сами в этом захотят разобраться?

   И верно: хорошо бы почаще вспоминать плодотворное отношение "реальной критики" к живой реалистической литературе,- ведь это она создала наши непревзойденные классические литературно-критические произведения.

  

   Август - декабрь 1986

  

  

  

   Николай Александрович Добролюбов, 150-летие со дня рождения которого мы отметили 5 февраля 1986, принадлежал к числу самых глубоких и проницательных умов России XIX века. Талант Добролюбова высоко оценил К. Маркс, изучавший сочинения критика на русском языке. "Социалистическим Лессингом" назвал Добролюбова Ф. Энгельс. В статьях, посвященных борьбе общественных сил в России накануне и в период крестьянской реформы 1861 года, В. И. Ленин неоднократно обращался к характеристике революционной позиции Чернышевского и Добролюбова в этой борьбе. Именно в них он видел "великих деятелей той эпохи". "...Чем дальше мы отходим от нее,- указывал Ленин,- тем яснее нам их величие..." {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 179.}

  

   Двадцатилетним студентом принес Добролюбов в некрасовский "Современник" первую свою статью. И вождь революционных демократов 60-х годов Н. Г. Чернышевский, не колеблясь, признал в молодом Добролюбове будущего великого критика, ближайшего своего сотрудника и единомышленника. Через год, после окончания курса в педагогическом институте, Добролюбов возглавил критический отдел "Современника" - передового журнала эпохи, к голосу которого внимательно прислушивалась вся читающая Россия. Предшественники Добролюбова - Белинский и Чернышевский - превратили этот отдел журнала в трибуну русской революционно-демократической мысли. Добролюбов - критик и публицист оказался достойным преемником и продолжателем дела этих великих учителей. И вместе с тем он сумел сказать свое оригинальное, новое слово в истории классической революционно-демократической критики. Разработанная Добролюбовым теория критики, его лучшие статьи - "Что такое обломовщина?", "Темное царство", "Когда же придет настоящий день?", "Забитые люди" - вплотную подводят нас к тому пониманию взаимоотношения литературы и жизни народа, искусства и революции, которое на следующем этапе развития русской общественно-революционной мысли получило свое выражение в гениальных ленинских статьях о Толстом.

   Уже в студенческие годы Добролюбов становится атеистом и социалистом. Тогда же у него завязываются первые связи С революционным подпольем, не порывавшиеся до конца жизни критика.

   В 1855 году девятнадцатилетний Добролюбов смело призывает Россию к революции:

  

   Вставай же, Русь, на подвиг славы,-

   Борьба велика и свята!..

   Возьми свое святое право

   У подлых рыцарей кнута...

   (VIII, 23)

  

   В романе Чернышевского "Пролог", где в лице Левицкого Изображен Добролюбов, а прототипом Волгина был сам автор, Левицкий нетерпеливо и страстно рвется к революционному подвигу. И Волгину-Чернышевскому приходится долго и настойчиво убеждать своего молодого друга, что революции не делаются одиночками, что час вооруженного восстания еще не настал И что им обоим нужно спокойно и терпеливо приближать этот час, упорно и постоянно готовя себя к будущей революционной деятельности. Ибо, когда народ созреет для революции, возникнет настоятельная потребность в людях, способных ее возглавить и ею руководить.

   О самом Добролюбове один из его современников вспоминал: "Чтобы уважать человека и любить его, Николай Александрович искал в нем непреодолимо твердого характера, сильной воли, прямых убеждений, чтобы в минуту невзгоды быть спокойным за верность его убеждений и за привязанность его к правому делу. Сам он трудно высказывался недавно знакомым с ним людям и с удивительною верностью отличал человека, действительно убежденного, от пустого фразера" {П<иотров>ский <И. А.>. Николай Александрович Добролюбов.- "Иллюстрация", 1862, No 203, 18 января, с. 34; ср.: Прийма Ф. Н. А. Добролюбов и русское освободительное движение.- "Русская литература", 1963, No 4, с. 55-76.}.

   Но не только революционная молодежь 60-х годов видела в Добролюбове своего горячо любимого наставника и руководителя. "Первосвященником нигилистов" назвал его вождь правительственной реакции 60-х годов М. Н. Катков {"Московские ведомости", 1866, No 82, 19 апр., с. 2 (передовая статья).}. С 1858 года Добролюбов, как видно из его писем, постоянно ощущал направленное на него бдительное око тайной полиции. Когда весной 1860 года Добролюбов из-за тяжелой болезни должен был выехать на лечение в Италию, полицейские власти всячески препятствовали его отъезду и долго не выдавали ему заграничного паспорта. Оказавшись в Италии, он, по свидетельству современника, "весь погрузился в ту кипучую жизнь, которою тогда жила соединявшаяся Италия, познакомился со всеми тамошними деятелями, принимал живое участие в их делах и прениях, несколько раз проехал Италию из конца в конец..." {Николай Александрович Добролюбов. Некролог (без подписи).- "Время", 1861, No 11, отд. IV, с. 31.}. В своих статьях в "Современнике", посвященных итальянской революции, Добролюбов резко противопоставил друг другу либералов и демократов, выявил коренное различие их политической программы и тактики в вопросах объединения Италии. Основываясь на материале итальянской истории, он сформулировал насущные для России принципиальные политические вопросы о соотношении народных нужд и интересов других классов, о необходимости непосредственного участия в истории самих народных масс и о типе политического деятеля, способного поднять народ на борьбу за свободу и стойко защищать его интересы.

   Немногим более четырех лет продолжалась публицистическая и критическая деятельность Добролюбова в "Современнике". В ночь с 16 на 17 ноября 1861 года он умер от туберкулеза. Было ему всего лишь двадцать пять лет. "Он работал чрезвычайно много, но не по каким-нибудь внешним побуждениям, а по непреоборимой страсти к деятельности,- писал Н. Г. Чернышевский в некрологе, посвященном Добролюбову.- ...С начала 1858 года не проходило ни одного месяца без того, чтобы несколько раз мы настойчиво не убеждали его работать меньше, беречь себя. Он отшучивался... не труд убивал его,- он работал беспримерно легко,- его убивала гражданская скорбь... Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время... Уже 4 года он стоял во главе русской литературы,- нет, не только русской литературы,- во главе всего развития русской мысли" {Чернышевский Н. Н. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. VII. М., 1950, с. 851, 852.}.

   Рассказывая о годах своей молодости и духовного становления, Ленин вспоминал, что чтение статей Добролюбова "Что такое обломовщина?" и "Когда же придет настоящий день?" не только помогло ему понять значение романов Гончарова "Обломов" и Тургенева "Накануне" и побудило заново перечитать их "с подстрочными замечаниями Добролюбова", но и произвело на него впечатление, подобное удару молнии. "Вот как нужно писать!- восклицал он по поводу этих статей.- Когда организовалась "Заря", я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич: "Нам нужны литературные обзоры именно такого рода". Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистическим Лессингом, у нас не было" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}.

   В 1911 году, когда отмечалось 50-летие со дня смерти Добролюбова, большевистская газета "Звезда" и легальный теоретический орган большевиков - журнал "Просвещение" посвятили памяти критика и значению его наследия для рабочего класса специальные статьи. Их авторы, Н. В. Крыленко и В. В. Боровский, полемизировали не только с буржуазно-либеральной критикой, резко повернувшей после революции 1905-1907 годов к реакции и в связи с этим стремившейся перечеркнуть наследие Добролюбова, но и с Г. В. Плехановым, упрекавшим его в том, что революционный публицист нередко одерживал в нем победу над критиком и это нанесло-де его критическим статьям немалый ущерб. Большевики же считали главным органическое единство Добролюбова - критика и общественного деятеля. Они стремились показать, что критик и публицист в нем блестяще дополняли и обогащали друг друга.

   Особое, поистине исключительное значение критической и публицистической деятельности Добролюбова в истории русской и мировой критики и журналистики обусловлено теми же специфическими особенностями развития русской общественной мысли, что и мировое значение критических и публицистических выступлений Белинского, Герцена, Чернышевского. Обладая гениальным диалектическим чутьем, эти великие мыслители поняли, что верно анализировать литературу и искусство и верно оценивать их невозможно, оставаясь замкнутым в сфере отвлеченных эстетических мечтаний и идеалов. Ибо и сама красота и вся сфера эстетического в целом неотделимы от жизни и тех реальных проблем, которые вытекают из ее исторического движения и развития.

   Журнальная деятельность Добролюбова была удивительно многогранной. Как руководителю критического отдела "Современника" ему приходилось писать статьи и рецензии по поводу не только произведений художественной литературы, но и трудов по философии, естественным наукам, педагогике, истории - русской и всемирной, различного рода географических, статистических и экономических сочинений. Каждое свое печатное выступление Добролюбов умел превратить в орудие острой и непримиримой борьбы против самодержавия и церкви, насилия и социальной несправедливости, в защиту прав трудящегося и угнетенного человека.

   В критических статьях Добролюбов выступал страстным революционером и просветителем. Так же как для Белинского и Чернышевского, для него не существовало литературных и эстетических вопросов, которые не были бы увязаны в единый, неразрывный узел с вопросами жизни народа. И именно это определило глубоко диалектический дух размышлений Добролюбова-критика. Никогда не утрачивая живого контакта с читателем, он мастерски вовлекает его в анализ рецензируемого произведения, глубоко и проницательно освещает выведенные в нем характеры и общественные типы, разбирает причины, их породившие, общественную среду и условия, которые способствовали возникновению тех или иных психологических наклонностей и свойств литературного персонажа. Анализ литературного произведения перерастает у Добролюбова в анализ русского общества, его современного состояния и перспектив исторического развития, возможности утверждения в нем реальных демократических и социалистических идеалов. Критическая статья превращается под его пером в незабываемый, вечно живой урок художественной правды и общественной нравственности.

   Одна из замечательных особенностей взглядов Добролюбова в том, что критик отчетливо понимал значение социальных противоречий в истории человеческого общества. "В глазах истинно образованного человека нет аристократов и демократов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть только люди трудящиеся и дармоеды",- писал он (III, 315). С этой точки зрения при изучении любой системы общества внимание историка должны привлекать в первую очередь "с одной стороны,- права рабочих классов, а с другой - дармоедство во всех его видах" (там же.)

   Анализируя общественную жизнь современной ему Западной Европы, Добролюбов пришел к выводу об исторической неизбежности в недалеком будущем столкновения на Западе буржуазии и пролетариата. К рабочему классу он относился с глубоким сочувствием, горячо поддерживая его борьбу в защиту своих человеческих прав. Причем Добролюбов был убежден: права эти пролетариат не может получить от капиталистов в виде "милостыни", он может завоевать их лишь в результате долгой и упорной борьбы с господствующим классом. Поэтому, считал он, "теперь в рабочих классах накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба", которая закончится победой труда над капиталом (V, 459). Подобно другим революционным демократам 60-х годов, Добролюбов не проводил, однако, принципиальной грани между рабочим классом и крестьянством с точки зрения их социально-экономического положения и классовых интересов.

   Свою основную задачу Добролюбов - литературный критик видел в том, чтобы "толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения", не навязывая автору "никаких заранее сочиненных идей и задач". Отдавая предпочтение прежде всего тем литературным произведениям, "в которых жизнь сказалась сама собою, а не но заранее придуманной автором программе", он резко критически относился к произведениям, где "общественная сторона... насильно пригнана к заранее сочиненной идее". И, наоборот, он горячо приветствовал те произведения, в которых "мысль и воображение автора" подчинились "влиянию естественного хода общественной жизни" (VI, 98).

   Литература была в его глазах чутким барометром, стрелка которого неизменно реагирует на движение и изменение жизни. Объяснить читателю смысл изображенных художником характеров и ситуаций, перевести их с языка искусства на язык реальной общественной жизни - такова главная задача, которую ставил перед собой Добролюбов.

   Сила добролюбовской критики состояла именно в том, что его интересовали в первую очередь не благие намерения писателя или его идеи, усвоенные книжным, отвлеченным путем, но далекие от жизни, а реальное содержание его творчества, созданные им живые образы и картины. Добролюбов исходил при этом из убеждения, что подлинная правда в искусстве начинается там, где художественные образы становятся для читателя живыми лицами. А это возможно лишь постольку, поскольку в них верно схвачена, глубоко прочувствована и отражена существующая независимо от воли и сознания художника, живущая и развивающаяся по своим, объективным законам живая общественно-историческая реальность. Добролюбов горячо восставал против метода тех критиков, которые "прежде говорят себе - что должно содержаться в произведении (по их понятиям, разумеется) и в какой мере все должное действительно в нем находится (опять сообразно их понятиям)" (VI, 290). Он язвительно высмеивал критику, которая "приступает к авторам, точно к мужикам, приведенным в рекрутское присутствие, с форменною меркою, и кричит то "лоб!", то "затылок!", смотря по тому, подходит новобранец под меру или нет" (VI, 296). От такой критики, писал Добролюбов, нечего ждать "самым даровитым писателям, если они вносят в искусство нечто новое и оригинальное". Им остается при встрече с подобной "правильной" критикой смело "идти наперекор" всем ее нареканиям и предписаниям,- разумеется, если они верны "живой натуре", "обстановке" и требованиям жизни (VI, 292, 363).

   В своих гениальных статьях Добролюбов показал блестящий пример глубочайшего проникновения во внутреннюю ткань произведения, в его - не всегда ясный порою даже для самого автора этого произведения - объективный реально-исторический смысл. Благодаря этому, говоря о литературе, критик одновременно говорил об общественной действительности, глубоко исследовал и анализировал отраженные в литературном произведении проблемы и тенденции жизни русского общества своей эпохи.

   Да, Добролюбов был критиком-публицистом. Такие его статьи, как "Что такое обломовщина?" (1859), "Когда же придет настоящий день?" (1860) или "Луч света в темном царстве" (1860), можно с полным правом назвать пламенными революционными прокламациями. Но ошибочно думать, что те революционные выводы, которые Добролюбов сделал в этих статьях из гончаровского "Обломова", романа Тургенева "Накануне" или из "Грозы" Островского, не вытекают объективно из реальной логики характеров и ситуаций, изображенных в этих произведениях. В каждом из них, как верно угадал критик, по-своему, художественно неповторимо отразилась одна из сторон той объективной исторической ситуации, которую Россия переживала в конце 50-х - начале 60-х годов. И поскольку авторы этих произведений были глубокими и честными художниками, верными реальной правде жизни, они - сознательно или неосознанно - выразили также и критический, революционный смысл этой ситуации, ту необходимость глубоких общественных преобразований, которую более или менее ясно сознавали в это время различные слои русского общества, втянутые самой историей в поток мощного и энергичного общественного движения.

   А. Н. Островский вывел на сцену русского театра новую для 50 - 60-х годов XIX века общественную силу - русское купечество, всесторонне изучил его жизнь и нравы. Какой же общий вывод вытекал из этого исследования? Критики тогдашнего славянофильского направления, в частности Аполлон Григорьев, были готовы признать класс, изображенный Островским, верным хранителем традиционных начал русской жизни, исконных народных представлений о добре, правде и справедливости. Добролюбов же, вовсе не отрицая в Островском глубокого знатока русской жизни, горячей любви к ней великого драматурга, отказался признать в русской буржуазии уже в момент ее выступления на историческую арену силу, способную вывести общество на магистральный путь общественного прогресса. Законы жизни купечества критик признавал таким же "темным царством", как и законы окружающей его крепостнической действительности. Ибо эти законы были основаны на всевластии и силе хозяев, забитости и слабости тех, кто зависел от них материально, юридически и морально.

   Как мы знаем, среда русского купечества породила не одних Вольтовых и Коршуновых, но и таких видных деятелей русской культуры, как П. М. Третьяков, основатель Третьяковской галереи, или такие яркие фигуры, как С. Мамонтов или С. Морозов. И Островский первым в русской литературе раскрыл в образах своих героев трагическую тему яркой и одаренной человеческой личности, вышедшей из народа, но пошедшей по ложному пути и этим опустошившей и погубившей заложенные в ней богатые возможности. Эту тему позднее на другом витке русской истории с новой силой осветил М. Горький в "Фоме Гордееве", "Вассе Железновой", "Деле Артамоновых", "Егоре Булычеве". Но может ли это служить аргументом в споре с Добролюбовым, который в статье "Темное царство" впервые с полной и бескомпромиссной ясностью сказал "нет" русской буржуазии, отказавшись признать в ней ту живую творческую силу национальной истории, которая могла бы способствовать преобразованию жизни России на новой, положительной исторической основе? Последующая история (и не только России, но и всего мира) подтвердила, но ни в малейшей степени не опровергла исторического провидения Добролюбова, его гениального анализа социальных законов жизни и рожденной ими психологии буржуазно-купеческого "темного царства". Вот почему основные выводы этого цикла статей Добролюбова не утратили своего значения для нашей современности; время, минувшее после смерти критика, лишь углубило историческую правду его статей об Островском {См. об этом подробнее: Емельянов Б. Островский и Добролюбов.- В кн.: Островский А. Н. Сборник статей и материалов. М., ВТО, 1962, с. 68-115.}.

   Статья Добролюбова "Что такое обломовщина?" вызывала не раз и при жизни критика и в наши дни такие же горячие споры, как и статья "Темное царство". Добролюбова упрекали в том, что он переместил в ней акцент с характеристики личности главного героя романа, анализа его человеческих достоинств и недостатков, темных и светлых сторон его индивидуального характера на анализ социальных истоков "обломовщины", понятой как явление общественной психологии и нравов, порожденное дореформенными крепостническими порядками. Обладая поистине революционным умом, Добролюбов проницательно видел, какие тяжелые следы успели оставить годы крепостнического угнетения в жизни не только помещичьего класса, но и остальных слоев населения дореформенной самодержавной России сверху донизу. В статье "Что такое обломовщина?" он призывал народ к беспощадной, бескомпромиссной борьбе с праздностью, косностью и рутиной, с общественной пассивностью, равнодушием, патриархальной спячкой перед лицом назревавшей в России революционной ситуации. Гончаров в знаменитой главе "Сон Обломова" сам прямо указал на жизненные истоки психологии своего героя. Писатель связал ее с привычками, рожденными у героя барской жизнью владельцев Обломовки, их воспитанной веками крепостного угнетения праздностью, тунеядством, умственной ленью. В этом обстоятельстве, равно как и в том, что в отличие от предшествующих дворянских героев русской литературы - Онегина, Печорина, Бельтова или Рудина гончаровский Обломов с самого своего приезда в Петербург не стремится к активному вмешательству в жизнь, предпочитая активности и борьбе мирное полусонное существование на своем диване, в халате и старых туфлях, критик прозорливо уловил снижение образа "лишнего человека" из дворянской среды, указание автора на неспособность его героя отвечать потребностям нового исторического момента русской общественной жизни. Ибо этот момент в понимании Добролюбова требовал от мыслящих представителей русского общества напряжения всех усилий, перехода к решительной, самоотверженной борьбе с общественным и политическим застоем. Стремление же уклониться от нее, мирно пересидеть "в стороне от схватки", на своем старом диване, уже само по себе означало в глазах критика историческое зло, требовавшее беспощадного и непримиримого осуждения со стороны всех тех, кто не на словах, а на деле был искренне заинтересован в общем подъеме русской общественной жизни.

   Столь же поучительной остается сегодня добролюбовская статья "Когда же придет настоящий день?" по поводу романа И. С. Тургенева "Накануне". В том, что главная героиня произведения Елена, отвергнув любовь других молодых людей, которые ее окружают (в том числе поклонника "чистого" искусства скульптора Шубина и верного служителя такой же "чистой", но далекой от жизни науки Берсенева), решилась соединить свою судьбу с судьбой болгарина-революционера Инсарова, посвятившего жизнь мужественной защите родины от чужеземного ига, Добролюбов усмотрел такой же важный для критика общественный симптом. Ибо русская жизнь остро поставила на повестку дня необходимость выхода на общественную арену в России русских Инсаровых - борцов против самодержавия и помещиков.

   В статье "Луч света в темном царстве" критик, анализируя великую народную драму, показал, что в России 60-х годов наступила революционная ситуация. Ибо если хозяева жизни, подобные Дикому и Кабанихе, ощущали, что их всевластию угрожает величайшая опасность, и уже не могли чувствовать себя прежними хозяевами жизни, то и сами народные массы не могли и не хотели более жить по-старому. Невозможность для простых людей терпеть и дальше гнет помещиков и купцов-самодуров, символ их решимости погибнуть в борьбе критик усмотрел в том энергичном и отчаянном протесте против вековых устоев жизни и норм морали купеческой семьи, основанных на безропотном подчинении слабого власти сильного, которым воодушевлена героиня "Грозы". В том, что народная Россия смогла породить такой энергичный и цельный, героический характер, он пророчески увидел предвестие близящейся революционной эпохи, когда в борьбу за свободу в России вступят сами народные массы.

   Добролюбов осознавал себя и своих единомышленников - возглавляемых Чернышевским революционных демократов 60-х годов - представителями "партии народа в литературе" (II, 228). Он смело и последовательно защищал в жизни и литературе интересы широких трудящихся масс русского и других народов России. И своей обязанностью критика считал постоянное бескомпромиссное отстаивание этих интересов.

   Опираясь на исторический опыт передовой русской и мировой литературы, Добролюбов видел в литературе могучее средство развития и подъема самой жизни. Но свою историческую миссию, по его мнению, она может выполнить по-настоящему лишь тогда, когда будет восприимчива к общественной жизни и ее явлениям, сумеет верно отделять в ней здоровое и жизнедеятельное от ложного и обреченного на смерть самой историей, обладать способностью предугадывать реальные пути преобразования действительности.

   Добролюбов был врагом всякой уклончивой и комплиментарной критики. Он не боялся смело говорить в глаза писателю правду даже тогда, когда речь шла о таких высокоценимых им фигурах, как Тургенев или Достоевский. Ибо выше всего критик ставил интересы родного народа, интересы великой русской литературы. Революционный патриот, Добролюбов бесстрашно высмеивал либеральное фразерство и лжепатриотизм, резко осуждал любой разрыв слова и дела. Благодаря своей непримиримости ко лжи и фальши, последовательной защите прав трудящегося и угнетенного человека, беспощадной критике любых форм политического, классового и национального угнетения Добролюбов поднял авторитет критики в России на огромную историческую высоту.

   Добролюбов творил в эпоху, когда, по известным словам Ленина, все общественные вопросы в России сводились в первую очередь к борьбе с крепостным правом и его пережитками в жизни страны {См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 520.}. И, однако, уже тогда он сумел поставить в своих статьях такие важнейшие вопросы, которые остаются актуальными и в наши дни. Большое значение сохраняют данный Добролюбовым-сатириком блестящий анализ всяческого самодурства и произвола как глубоко отрицательных общественных явлений, его критика патриархальной спячки и неподвижности, страстный призыв к активному творческому преобразованию действительности, пробуждению широкой самодеятельности трудящихся масс, вовлечению их в общественную жизнь. Высоко оценил Добролюбов роль критики как движущего фактора общественного развития. "Вместе с тем как право "сметь свое суждение иметь" перестает быть достоянием только известного ранга или положения, а делается доступно всем и каждому,- писал он,- вместе с тем и в частной жизни появляется более солидности и самостоятельности и менее трепета пред всяким посторонним судом. Теперь уже высказывают свое мнение просто затем, что лучше его объявить, нежели скрывать, высказывают потому, что считают полезным обмен мыслей, признают за каждым право заявлять свой взгляд и свои требования, наконец считают даже обязанностью каждого участвовать в общем движении..." (VI, 294). В этом высказывании критика звучит призыв к открытому обсуждению вопросов и литературы, и жизни общества в целом.

   Реалистическая литература, как верно понял Добролюбов, является по самому существу своему художественным отражением процесса общественной жизни, порождаемых ею реальных характеров и ситуаций. А отсюда следовало, по его мнению, что задачи литературы и критики - при всем различии между ними - во многом сближаются. Ибо обе они, пользуясь разными средствами и методами, в конечном счете ставят перед собой одну и ту же общую задачу - способствовать познанию, наилучшему пониманию общественной жизни, ее преобразованию для блага народа. "Пока еще известная идея находится в умах, пока еще она только должна осуществиться в будущем,- писал Добролюбов,- тут-то литература и должна схватить ее, тут-то и должно начаться литературное обсуждение предмета с разных сторон..." (II, 271). Ибо "не жизнь идет по литературным теориям, а литература изменяется сообразно с направлением жизни... Мы строим воздушные замки, когда полагаем, что от наших слов может переменяться ход исторических событий... На вопросы жизни отвечает литература тем, что находит в жизни же. Поэтому направление и содержание литературы может служить довольно верным показателем того, к чему стремится общество, какие вопросы волнуют его, чему оно наиболее сочувствует" (II, 223, 224, 226).

   Добролюбов высоко ценил пропагандистскую роль литературы и считал, что ее достоинство "определяется тем, что и как она пропагандирует". Он подчеркивал, что богато одаренные, гениальные писатели порою в своей пропаганде общественной правды "умели как бы по инстинкту приблизиться к естественным понятиям и стремлениям, которых еще только искали современные им философы с помощью строгой науки". Служа "полнейшими представителями высшей степени человеческого сознания в известную эпоху", они "становились в ряд исторических деятелей, способствовавших человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей" (VI, 309). Но ни пропагандистская роль литературы, ни ее "открытия в области человеческого сердца" немыслимы, утверждал критик, без одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно правды. "Надо, чтобы факты, из которых исходит автор и которые он представляет нам, были переданы верно. Как скоро этого нет, литературное произведение теряет всякое значение, оно становится даже вредным, потому что служит не к просветлению человеческого сознания, а, напротив, еще к большему помраченью. И тут уже напрасно стали бы мы отыскивать в авторе какой-нибудь талант..." (VI, 310-311).

   Призывая литературу и критику постоянно обращаться к народной жизни, активно вмешиваться в нее, Добролюбов резко выступал против приукрашивания и идеализации действительности, хотя бы и из самых лучших побуждений. Он настойчиво призывал к тому, чтобы литература не льстила также и народу, но своею требовательностью способствовала росту его политического и общественного самосознания, чтобы она поднимала трудящиеся массы на борьбу за активное переустройство жизни в интересах народа и его будущего, воспитывала в каждом человеке чувство личного достоинства и ответственности перед обществом, а в обществе - чувство глубокого уважения к каждому человеку и его человеческому достоинству.

   Принципы добролюбовской "реальной критики", выдвинутая и обоснованная им идея союза между литературой и критикой в исследовании общественной жизни, его умение судить о литературе по большому счету, анализируя, какие реальные явления и тенденции отражены в произведении художника, что нового дает его творчество для понимания отрицательных сторон действительности, мешающих продвижению общества вперед, и, наоборот, скрытых в ней ростков нового, реальных людей и дел сегодняшнего дня, остаются не утрачивающим своей значимости уроком для нашей критики.

   В партийных документах, посвященных вопросам литературы и искусства, подчеркивается, что сейчас нам крайне нужна критика, умеющая глубоко и точно, по-партийному проникать в смысл отражаемых литературой реальных образов и явлений общественной жизни, верно оценивать эти образы и явления, их положительный и отрицательный смысл с точки зрения интересов партии,