Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

пел. Доктор уверяет про мою болезнь, что она "wohltatige Krisis"; я смотрю ему в глаза и думаю: "Ах ты........!". А он улыбается.

   Так на свете всё превратно! - Я вру.

   У нас в деревне был (прежде, теперь сгорел) огромный дом². Нам, детям, казался он тогда целым городом. В нашей части (в нашей комнате) стояли запыленные шкафы домашней работы черной краски с стеклянными дверцами: там хранились груды книг 70-х годов, в темно-бурых переплетах, кверху ногами, боком, плашмя, связанных бючевками, покрытых пылью и вонявших мышами. Мне было лет 8 или 9. Я сговорился с одним из наших людей, молодым человеком, даже стихоплетом, порыться: в заветных шкафах. Дело было ночью; мы взломали замок, и я, став на его плечи, исцарапавши себе руки до крови, достал две громады: одну он тотчас унес к себе - а я другую спрятал под лестницу и с биением сердца ожидал утра. На мою долю досталась "Книга эмблем" и т. д., тиснения 80-х годов, претолстейшая: на каждой странице были нарисованы 6 эмблем, а напротив изъяснения на четырех языках. Целый день я перелистывал мою книжищу и лег спать с целым миром смутных образов в голове. Я позабыл многие эмблемы; помню, напр.: "Рыкающий лев" - знаменует великую силу; "Арап, едущий на единороге" - знаменует коварный умысл (почему?) и прочее. Досталось же мне ночью! единороги, арапы, цари, солнцы, пирамиды, мечи, змеи вихрем крутились в моей бедной головушке; я сам попадал в эмблемы, сам "знаменовал" - освещался солнцем, повергался в мрак, сидел на дереве, сидел в яме, сидел в облаках, сидел на колокольне и со всем моим сидением, лежанием, беганием и стоянием чуть не схватил горячки. Человек пришел меня будить, а я чуть-чуть его не спросил: "Ты что за эмблема?". С тех пор я бегал "Книги эмблем" пуще черта; и даже в прошлом году, бывши в Спасском, взял ее, в руки с содроганием³. Г-ну Серебрякову⁴ (он после бежал и теперь отличается на Кавказе) досталась "Россияда"! Хераскова. О "Россияда"! и о Херасков! Какими наслаждениями я вам обязан! Мы с Леоном уходили каждый день в сад, в беседку на берегу пруда и там читали - и как читали! или правильнее: он читал - и как читал! сперва каждый стих скороговоркой, так себе - начерно; потом c ударением, с напряжением и с чувством - набело. Немного пестро - но приятно. Я слушал - мало! внимал - мало! обращался весь в слух - мало! - и классически: пожирал - всё мало! глотал - всё еще мало! давился - хорошо. Леон был человек вежливый и предлагал мне книгу - но я отказывался. Читать скороговоркой я мог не хуже его; но я не надеялся достигнуть торжественности его возгласов⁵. Притом же он несколько говорил в нос, что в то время, особенно при произношении буквы О, мне весьма нравилось - и пел на крылосе чахоточным тенором, приводившим в восторг соседа нашего, кривого Чайкина. Уверяю вас, что я не прибавляю ни одной прикрасы - "ein Werdender wird immer dankbar sein". Но возвратимся "a nos canards". Хочу вам слегка упомянуть имена остальных 7: Офицер, Москва, Шеллинг, Моя будущность, Николай Павлович, Небо Италии и Шварц. Изъяснение, если потребуете, в будущем письме.

   Это письмо было начато 15-го поутру - а вечером я получил твое письмо, Б<акунин>⁶: ты можешь судить по моим письмам, как оно меня поразило и взволновало; но как брошенный камень не морщит поверхности болота (гётевское сравнение), так и твое письмо с его следствиями, тревоживши меня целые два дня и две ночи; - улеглось на мягком, кашеподобном дне моей жизни. От скуки, признаюсь, беру перо и германидоротеизирую⁷. Как тебе нравится мое новое словцо? - Слушай: a la Karamsin:

   "Чувствительные души! примите меня в ваш священный врут! я нашел друга - и проливаю радостные слезы; я нашел друга - и благодарю премудрое провидение..." и т.д. "О друг мой,- сказал я, обливаясь горячими слезами", и т. д. "Мы обнялись и смешали наши слезы" и т. д. - Странная участь слез, подумаешь! Их глотают как вино, мешают как лекарство, проливают как воду, удерживают как лошадей; поливают, обливают, заливаются, истекают слезами; они катятся градом, потоками, даже реками; слезы радостные - слезы горестные, слезы горькие - слезы сладкие, слезы раскаяния - слезы умиления, слезы утешительные - слезы восхитительные, слезы - жемчуги, слезы - алмазы, слезы кровавые - слезы обильные, о слезы, слезы, сле-е-езы, молите бога за нас!

   Мною найденный друг - пес, или, пожалуй, собака. Он небольшого росту и очень жирен, но, вопреки обыкновению собак подобного разряда, ласков и снисходителен. Я назвал его Филантропом, потому что во всем Мариенбаде он единственное создание, изъявляющее ко мне сожаление, несколько оттененное нежностью. Утки мои очень любезны, как утки (немец сказал бы qua утки); но до нынешнего дня, несмотря на мои приношения, разделяют мнение обо мне Н. Г. Фролова. Моя хозяйка толстая особа - впрочем, с виду не злая: но где ей до меня. У ней 6 детей (она 7 лет замужем), а седьмой - причиной довольно значительного округления ее стана, довольно похоже на парус, наполненный... дыханием ветров. Дети ее,- но погодите:

   <center><img src="t01_03.jpg"><center>

   легко рисуются, и за то спасибо. Гамалистика состоит из служанки Peppi; сверх того процветают: служанка-грыб и босоногий женский индивид, deren Individualitat ich bis jetzt noch nicht mir anzueignen im Stande war. Был да сплыл юноша, прозванный мной "der junge hoffnungsvolle Kellner aus Prag" - наш брат, славянин, который надувал меня mit einer bewunderungswurdigenVirtu-ositat. Хозяин - гусь⁸. Я перестаю писать - ибо чувствую свою глупость.

  

   Друзья мои, скачка! скачка! Немецкий клеппер и русская кляча! Бакунин назначается судьей, Ефремов жокеем! Без иносказаний, вследствие глупости, лишающей меня возможности написать вам порядочное письмо, сообщаю вам два стихотворения: моего произведения. Советую вынуть носовые платки, ибо трогательно.

   Динь-динь-динь-динь. - Начинайте.

  

   Немец

  

   Ich lag im hochgewachs'nen dunklen Kraute,

   Es duftete so lieblich rings umher:

   Der Feisen stieg steil abwarts, der ergraute -

   Es schillerte weithin das griine Meer.

   Vom Suden kamen Schwane hergezogen -

   Im Eichenlaub leis wispelte der Wind...

   Ich dacht' an sie - an sie die ich betrogen

   Und weinte wie ein Kind.

  

   ---

  

   Die Sonne schien: und tausend zarte Fadchen

   Von Halm zu Halm - sie wehten her und hin;

   Es war so schon; doch das verlass'ne Madchen,

   Es kam mir nicht, es kam nicht aus dem Sinn.

   Das Herz zeri'loss in tausend heisse Thranen -

   Ich wusste nicht wie's enden konnte gar -

   Und mich ergriff ein machtig dringend Sehnen

   Nach dem, was langst entschwunden war.

  

   ---

  

   Als ich zog hin, wie war sie bleich und traurig!

   Wie bitter still verschlossen war ihr Mund!

   Es wurde Nacht - der Wind blies dumpf und schaurig;

   Ich fuhlte wohl - ihr Herz war blutend wund.

   Sie wusste nicht - was sagen und was lassen;

   Es zitterten die Lippen ihr so sehr;

   Sie liebte mich - und konnte sich nicht fassen;

   Ich liebte sie nicht mehr.

  

   ---

  

   Was ich ihr sagt' im Scheiden - langst vergessen

   Ist es von mir; doch war's kein freundlich Wort.

   Ich war vergniigt und frohlich - ja vermessen;

   Und leichten Sinn's und muthig zog ich fort.

   Aus meiner stillen Ode zog mich machtig -

   Ein Heer von Jugendtraumen, bunt und licht:

   Ich dachte nicht {Вписано над строкой как вариант и не зачеркнуто.}

   Und ich vergass - die Zukunft schien so prachtig -

   Ob - eines Madchens Herz brach - oder nicht.

  

   ---

  

   Doch als mein Fuss beruhrte meine Schwelle -

   Da brach es los in herber Quai und Lust;

   Sie lief mir nach mit wilder Liebesschnelle

   Und hielt mich, heftig weinend.

   Durch die Brust Erinn'rung zuckte wie verklung'ner

   Lieder Gelinder Nachhall, da sie mich umfing -

   Doch was entschwand, das kehrt ja niemals wieder {Что было, то не будет вновь.}

   - Ich kusste leis die Stirn' ihr und ich ging.

  

   ---

  

   Und hatt' ich das - о! hatt' ich das geschworen

   In jener schonen, ewig-schonen Nacht -

   Als taumelnd fast, liebtrunken, und verloren

   Sie gab mir hin der jungen Glieder Pracht?

   Ach unter meinen Thranen, meinen Kussen

   Blieb sie so stumm - ich schwur: sie sah mich an -

   "Auch du wirst mich noch einst verlassen mussen"...

   Und ich - ich hab's gethan!

  

   ---

  

   Und jetzt... da jeder Hoffnung ich entsage,

   Da von dem Kampf ich kehre: matt und wund -

   Mit bitt'rei Reu gedenk' ich jener Tage

   Des lieben Kinds und mancher gold'ner Stund.

   Veigessen hat sie mich!.. О Gott, verwehr'es!

   Doch ich verdien's - was deine Hand mir bot -

   Stiess ich zuruck... Ich lieg am Rand des Meeres

   Und wunsche mir den Tod.

  

   1839.

  

   Русский

  

   Вы говорили мне - что мы должны расстаться -

   Что свет нас осудил - что нет надежды нам;

   Что грустно вам, что должен я стараться

   Забыть вас - вечер был; по бледным облакам

   Плыл месяц; тонкий пар лежал над спящим садом;

   Я слушал вас, и всё не понимал:

   Под веяньем весны, под вашим светлым взглядом -

   Зачем я так страдал?

  

   ---

  

   Я понял вас: вы правы - вы свободны;

   Покорный {Вместо покорный было начато: послу<шный>} вам иду - но как идти,

   Идти без слов, отдав поклон холодный,

   Когда нет мер томлениям души?

   Сказать ли, что люблю я вас... не знаю;

   Минувшего мне тем не возвратить;

   От жизни я любовь не отделяю -

   Не мог я не любить.

  

   ---

  

   Но неужель всё кончено - меж нами

   Как будто не бывало милых уз!

   Как будто не сливались <мы> {В подлиннике ошибочно: не} сердцами -

   И так легко расторгнут наш союз!

   Я вас любил... меня вы не любили -

   Нет! Нет! не говорите да! - меня

   Улыбками, словами вы дарили -

   Вам душу предал я.

  

   ---

  

   Идти - брести среди толпы мне чуждой

   И снова жить, как все живут; а там

   Толпа забот, обязанности, нужды -

   Вседневной жизни безотрадный хлам.

   Покинуть мир восторгов и видений,

   Прекрасное, святое сердцем понимать, {Было: Прекрасное - всем сердцем - понимать,}

   Не в силах быть - и новых откровений

   Больной душе печально ждать -

  

   ---

  

   Вот что осталось мне - но клясться не хочу я,

   Что никогда не буду знать любви;

   Быть может, вновь - безумно - полюблю я,

   Всей жаждой {Было Всей правдой} неотвеченной души.

   Быть может - так; но мир очарований,

   Но божество, и прелесть, и любовь -

   Расцвет души, и глубина страданий

   Не возвратятся вновь.

  

   ---

  

   Пора! иду, но прежде - дайте руки -

   И вот конец и цель любви моей!

   Вот этот час - вот этот миг разлуки...

   Последний миг - и ряд бесцветных дней,

   И снова сон, и снова грустный холод...

   О мой творец! не дай мне позабыть,

   Что жизнь сильна, что всё еще я молод,

   Что я могу любить!

  

   1840.

  

   Как вполовину набитый чемодан - сено, втыкаю я здесь следующее колено:

  

   К А. Н. X.⁹

  

   Луна плывет над дремлющей землею

  

  Меж бледных туч,

   Но движет с вышины волной морскою

  

  Волшебный луч.

  

   Моей души тебя признало море

  

  Своей луной;

   И движется и в радости и в горе

  

  Тобой одной.

  

   Тоской любви и трепетных стремлений

  

  Душа полна;

   И тяжко мне; но ты чужда смятений,

  

  Как та луна.

  

   Ну, Sir Michael Cassio¹⁰, решай! И напиши мне, насколько кто кого обскакал, на полноса, на две головы и т. д. Немец - вершком выше, но немного чувствителен, русский храбрей. Ефремову дай от меня на водку за работу.

   Окончательно расскажу вам очень милую сказку (я ее прочел в "Romantisches Deutschland"¹¹). Св. Бернгард особенно отличался ревностью к божьей матери, и именно к одному чудотворному образу. И образ ему благоволил. Однажды наш старик засуетился в келье и пришел поздно. А богородицын образ не удержался и спросил: "Bernharde, cur tara tarde?". Старик нахмурился и проворчал сердито: "Taceat mulier in ecclesia". Богородица прикусила язычок и молчит даже до наших болтливых дней.

   Прощайте, друзья, и не взыщите, если надоел. Слава богу, до сих пор от вас худых писем нет. 2 письма из России, с адрессом руки драгоценного Ефремыча, получил¹². Здоровье мое слегка поправляется. Addio.

  

  

   Сообщается тебе, о Александр благословенный¹, что я вчера приехал в Липецк ² и сегодня отправляюсь в Дрезден. В Дрездене же буду советоваться с доктором Г еде и усом о моем здоровье - правильнее - о моей болезни. Пробуду я в Дрездене 5 дней; на 6 день я прибуду в Берлин. Советую вашей братье выстроить мне на дороге в Потсдам трухмальную арку следующим образом: Бакунин становится буквой "с"; ты, за невозможностью придать твоему телу некруглое положение, становишься подпорой Бакунину; на шее Бакунина становится Скачков, одетый в розовое tricot (collant), на голову ему возлагается венок, в одну руку дается труба, в другую - пальма (бумажная, пожалуй), он представляет славу. Так как, по всей вероятности, он в скором времени замерзнет, то все эти предметы не худо привязать к его членам.. Я вылезу из коляски; сперва скажу вам речь; по окончании речи Е<фре>мов 101 раз звукоподражает пушечному выстрелу: звуки, не выходящие из верхнего отверстия, в счет не принимаются. После всех выстрелов я проезжаю на четвереньках под аркой, за невозможностью пройти стоя, и иду далее, вы же идете за мной и поете. Таким образом намерен я возвратиться в город Берлин.

   Сегодня, 27, 28, 29, 30, 1 я пребываю в Дрездене; 2, непременно 2, я у вас; вы из письма моего легко можете заметить, что я чуть не рехнулся с радости. В пятницу я с вами, пробыв 7 недель в разлуке. Здесь толкотня, возня и ужасная ярмарка. Addio. До свиданья, друзья, до свиданья!

   Мой поклон Варваре Александровне.

   Лейпциг

   27 (15) сентября 1840.

  

   P. S. Бедная Mme Lafarge!³

  

  

   Есть сказка Фуке, в которой убийце объявляет гений, что каждый день его жизни будет хуже предыдущего: а в первый день весь дом его разрушился - приятная будущность¹! Это на меня писано, хотя я никого не убивал действительно: мысленно быть может - и то в сердцах. Третьего дня я прибыл в Дрезден, и с того времени здоровье мое всё хуже, хуже, и я опять, как рак на мели. Сегодня, напр., я совсем уничтоженный человек и не только в Берлин ехать, по улице пройтись не могу. Я. бы не стал сообщать вам эти плачевные новости, если б я не вспомнил, что вы вправе, по моим письмам, ожидать меня послезавтра. Экая <--> дочь судьба! Не дает мне отдыху - что ты будешь с ней делать? Ругаться? А она, пожалуй, совсем прихлопнет. А лобызать ее руку, после данного щелчка, и подличать я не хочу. Не удивительное ли дело? Вчера еще вечером ложился спать - все-таки человек: а сегодня поутру хуже какого-нибудь Ефремыча. Боясь опять себя сглазить, не скажу вам, когда приеду: когда бог принесет. Встретил здесь Гольца; он сегодня едет в Берлин - я с ним здесь был очень мало: он бегал по разным знакомствам. Исподтишка скажу вам: дней через десять надеюсь непременно быть, если моя судьба меня опять не побьет². А судьба моя всегда за мной ковыляет в с идо старой, гадкой бабы с толстым носом и дубиной в руках: вот и теперь скорчилась и сидит в углу, и дуется, и грозит мне... вот, вот треснет. И я, как ни рисуйся, а признаюсь, слегка потрушиваю. Что мне делать с старой бабой? У других она молоденькая, своенравная бабенка: иногда потреплет - а там и по головке гладит. А моя - просто свинья. Хуже киевской ведьмы, вот что с дедом, играла в носки в преисподней. Жительство мое - Holel de Russie, напиши хоть ты, кулеобразный Ефремыч, или ты, тестообразный Michel - несколько строк. Также насчет скачки, кто кого обогнал.

   Кланяйтесь, от меня Варваре Александр<овне>.

   Прощайте.

   Погребову обычный подъестественник.

  

   Доктор был, нюхал табак, качал головой и спрашивал меня носовым дискантом: "да уж не простудились ли вы?". А я почему знаю? Право - пресмешной вопрос.

  

   На обороте:

  

  

   Помнишь, любезнейший Е<фре>мыч, мое последнее письмо¹ было непозволительным образом горько и укоризненно, и хотя я всё еще лежу в постели (вот уже 325 часов сряду), но наконец я, кажется, поправляюсь и сегодня надеюсь встать. Если судьба моя опять не побьет меня, ожидайте меня к 25-му. Очень я удивился, не увидевши ни тебя, ни Бакунина в списке важных лиц, участвующих в завтрашней церемонии; искал даже в цуге; но там сказано: der Wagendes Konigs mit 6 weissen Pferden angespannt, но имен не выставлено². Почти уверен, что твоя badauderie победит твою лень и ты будешь завтра (3 часов сряду киснуть перед дворцом и, наконец, иметь удовольствие быть обрызганным с головы до ног каретой какого-нибудь Landesherr'a и прокричать вместе с герольдом: "Es lebe der Konig F<riedrich> W<ilhelm> d<er> IV-e!" Я же завтра, в 10 часов утра, pour feter dignement ce grand jour, обреюсь; моя борода, не бритая в течение 6-ти недель, меня самого ужасает. Мое нетерпенье увидеть вас превосходит всякие границы: во сне то и дело вижу вас, особенно тебя, Е<фремов>, в шлафроке, с руками, сложенными на чреве, с сладко-жирно-задумчивой улыбкой на губах, с прищуренными глазами, с нечесанными волосами, ужас! Но всё ты тогда не так ужасен, как в незабвенный день первого твоего посещения В<арвары> А<лександровны> в Неаполе. Я глядел тебе вслед и внутренне восклицал: "О... о ты, пространством бесконечный"³, откуда достал ты такой паскудный, чахоточный, болезненный фрак с воротником в виде старого хомута, с хвостом в виде стерляжьего носа, с побелевшими, лихорадочными пуговицами? Какой негодный, меланхолический старый гриб превратился в твою испуганную, взволнованную шляпу? Отчего штаны твои так судорожно взбираются вверх, выставляя всем зрителям напоказ твои сбитые полусапожки? Высокий, широкий, иссиня-черноватый галстух почтительно облекал твой жирный подбородок, и дребезжащий жилетик спускался в виде хобота на твое нестянутое брюхо; на левой руке красовалась жесткая, узкая, лоснистая белая перчатка, и твои пальцы, не привыкшие к подобному плену, коченели от удивления и испуга и с трудом удерживали другую ненадетую перчатку; в правой руке торжественно и задумчиво колебалась твоя известная палка. А теперь - то ли дело? Мальчишки, гонявшиеся за тобой в первые дни твоего приезда в Берлин, теперь, встретясь с тобой, в невольном припадке уважения почтительно снимают фуражки...

   А ты не поверишь, милый Е<фремов>, время, прожитое нами в Неаполе, мне будет вечно дорого. Помнишь ли ты наши комнатки на S<ant>a Lucia в 5-м этаже, море, апельсины, Везувий, устрицы, Башо и Corona di ferio? A Sorrento, 1 мая...

   Ах, Е<фре>мыч, Е<фре>мыч, отчего мы с тобой не влюблены?

   Я писал Скачкову, что в воздухе пахнет порохом. Это вздор, это несчастная политическая острота; для меня в воздухе пахнет любовью. Очень, очень для меня роковое время; такой уж я чудак: для других весна, но для меня это тихая грусть природы, это бледно-синее небо, слой желтых листьев по длинным аллеям, обнаженные, темно-бурые ветки, крик синиц, вся прелесть осени неотразимо ложится мне на душу, и я томлюсь, готов полюбить.

   Я завираюсь. Прощай. Если ты, по получении этого письма, не написал мне еще насчет денег и тотчас не напишешь, то я quos ego!..⁴ Без шуток, напиши: я хочу быть покойным - дошли ли они.

  

  

   Милый Е<фре>мов, скажи от меня Бакунину, что я от всей души радуюсь его намерению жить со мной в одном доме и что я не теряю никак надежды провести зиму, как мы предполагали. Хотя, признаюсь, я не всегда с успехом противлюсь унынью и раз даже написал такое к вам письмо, что послать было совестно; но зато в другое время я бодр и терпелив и говорю: "Духа же... унынья не даждь мне, господи!"¹. Не могу сказать наверное, когда приеду, думаю - около конца месяца. Меня очень обрадовало известие насчет В<арвары> А<лександровны> и Саши². Поверьте мне, Алекс<андр> Павлович, здоровье - хорошая вещь, лучше свежепросольных огурчиков. А что свежепросольные огурчики так хороши, что {Далее в тексте публикации многоточие, обозначающее, по-видимому, пропуск.} это и в семинарии не бывавшему известно. Теперь же есть у меня до тебя просьба насчет топления. Я думаю, долговязому Michel'ю всё равно - мерзнет ли он или нет, и он, пожалуй, моей конуры не велит топить; но ты обратись к моей кривой хозяйке, вели непременно топить ежедневно, чтобы к моему приезду и комната прогрелась и печка бы, не дымилась. Пожалуйста, объясни это дело порядком моей <...> {Далее в тексте публикации помета: (не разобрано)}. А у вас торжества, леминации, излияния гражданских сердец, излияния королевских сердец, трогательное единодушие, восторженные восклицания по программе, речи в стихах, слезы умиления и т. д.³ Всё это очень хорошо, и я бы посмотрел охотно на всю эту сумятицу; но моя болезнь, видно, сговорилась с моим добрым гением, который, заклятый республиканец, носит красную шапку и кричит: "A bas les aristocrates!" - и не дала мне насладиться трогательным зрелищем гульдигунга. К моему удивлению, замечаю, что у нас, вечно челом бьющих славян, нет слова для перевода "Huldigung"?

   Можете сообщить Скачкову следующую остроту: когда король заставил весь народ кричать "Ja" и уверял, dass es ist der schonste Laut der deutschen Sprache, неужели он забыл, что крик ослов тоже "J-a!". Помнишь римских ослов, Е<фре>мов? Но римские ослы кричат больше ночью и возбуждаемые близостью прекрасного пола - немалое преимущество: повод, гораздо более благородный, естественный и человеческий.

   Впрочем, надо признаться, всё это я говорю более для красного словца; дай бог Фридриху В<ильгельм>у счастье и генеральский чин! Хотя мне многое не нравится. Кстати, скажи Скачкову, что он хотел прислать мне список университетских лекций. Будет мешкать, пока я выеду из Дрездена.

   А пропо⁴, по-французски Dresde пишется без "s". И отчего ты не пишешь немецкого адресса. Или немецкий язык тебе всё не дается?

   Сегодня опять выпустили из меня немножко крови, как пиво из бочки: ставили стаканчики; но я уже хожу по комнате и имею удовольствие видеть в окне напротив моего очень хорошее личико, впрочем весьма редко. Признаться, до сих пор всякий раз, увидя меня, она отбегала от окна с некоторым... ужасом; но я приписываю подобное влияние на нее моей ослепительной красоте.

   "La derniere Aldini" и "Leone Leoni" G. Sand'a так хороши, что я умственно поцеловал ее третий пальчик Правой руки, на котором, наверно, есть немного чернил⁵.

   Addio, caro Alessandro. Кланяйся В<арваре> А<лександровне>, поцелуй и Сашу, a Michel'ю, по обыкновению, наговори грубостей.

   Подпись моя, когда я буду далай-ламой, а ты президентом Соединенных Штатов:

   {* Далее в тексте публикации помета; (фантастический росчерк)}

  

   Почтенные! Надеялся я праздновать сегодняшний день, день моего рождения, при звуках кимвальных и восклицаниях, среди друзей, венчанных розами (представь себе Е<фре>мыча в хламиде, в сандалиях, с руками, обнаженными до плеч, и с розами на голове), и творить обильные возлияния в честь Диониция и Афродиты - и что же? Сижу в комнате богомерзкого трактира и запиваю горькие пилюли приторной микстурой. Но меня утешает богиня надежды: она пляшет передо мной и кивает зеленым венцом, и, кажется, теперь она недалека: протяну руку и поймаю. Если я действительно прибуду в Берлин 1 числа, поставлю я алтарь шпанским мухам и в честь их буду жечь курительные свечи. Скачкова я буду ругать язвительно по приезде в Б<ерлин>. Что же он не прислал мне Vorlesung's Catalog? A? Бакунин, прошу тебя приказать моей хозяйке только что не вызолотить мою комнату 1 ноября: вытопить, вычистить, резеды наставить и ожидать меня с трепетом любви. Одна беда - мне по крайней мере до Нового года велено вести себя добропорядочно: вина не пить etc. A то задал бы великолепный симпосион¹. Боюсь я всё еще моей старой суки-судьбы - ни с села ни с города еще раз хлопнет. Доктор мне объявил, что das war die vierte Recidive. Отчего же не быть 5-й, 6-й, 55-й и 66-й и т. д.? Но всему же есть конец, даже терпению немецкого народа; а известно, что немец не только терпелив, но даже при терпенье учтив. Например, А1lerhochste Herrschaft бьет его большим пучком розог; в пылу упражнения из пучка вываливается несколько хлыстов; немец тотчас обращается к секущему: "О Aller-allerhochster! 4 хлыста упали". И потому если такому терпенью есть конец, то, вероятно, и моей болезни. Еще в одном должен каяться: дельного почти ничего не читал, кроме Ротшера и "Логики"², все поглощал хранцузские романцы. И ей-богу, когда в голове кровь стучит как молот, никаким другим чтеньем нельзя заняться. Самые замечательные книжонки в пространном море французских книжонок были: "La derniere Aldini" Занда, "Memoires d'un sans-culotte breton" Сувестра, "Une folle histoire" Kappa, "Le capitaine Pamphile" Дюма,³. Засим прощайте. До свиданья.

  

  

  

   Gnadige Frau, Als Sie mir gestern von jener wunderbaren Gedanken-verbindung erzahlten, die in Ihnen beim Anblick eines glimmenden Feuers entstand, ferner - als Sie von der Natur als von einem Geistigen, Lebendigen sprachen und mich am Ende frugen - ob Ich Sie verstanden hatte - so bejahte Ich es: es liegt mir aber viel zu sehr am Herzen zu wissen - ob Ich es wirklich verstehe.- Jene innige V'er-bindung des menschlichen Geistes mit der Natur ist nicht Uinspnst das Liebevollste, das Schonste, Tiefste unseres Le-bens: nur mit Geistigem, mit Gedanken kann sich miser Geist, unser Denken so innig vermahlen. Man muss aber eben sbwanrseifl, wie die Natures selbst ist - umindiesenBund tfeten zu konnen - damit jeder Gedanke der Natur, jede Regung in ihr sich unmittelbar in der Menschenseele in be-wusste Gedanken, in geistige Gestalten verwandle.- Aber auch der Mensch, der noch der Wahrheit fremd ist - fuhlt es: die Sehnsucht des Abends, das Stille zu sich Gekehrt-sein der Nacht, die gedankenvolle Heiterkeit des Morgens wechseln ab in seiner Brust: er ist aus Fleisch und Blut, er atinet, er sieht: er kann sich nicht dem Einfluss der Natur entziehn: er kann nicht ganz in der Luge leben. Je mehr der Mensch zur Einfachheit der Wahrheit strebt, desto reicher und inhaltsvoller wird ihm der Umgang mit der Natur - und wie sollt es auch anderes sein - da die Wahrheit nichts anderes ist als des Menschen Natur? Ist man auf dem Standpuncte (und auf diesem Standpunct stehen viele Menschen) - wie unendlich siiss - und bitter - und freudig und schwer zugleich ist das Leben! Man ist in einem steten Kampfe - und nie wird man sich retten durch einen Ruckschritt: man muss den ganzen Kampf durchkampfen. Der tiefe, schone Sinn der Natur leuchtet einem auf - und ver-schwindet: es sind Ahnungen, die wie sie aus der Seele hervorzittern, gleich wieder verschwinden; bald scheint es: - die Natur (und unter Natur versteh' Ich den ganzen leben-dipen, fleischgewordenen Geist) wolle reden - und plotzlich verstummt sie und liegt todt und schweigend: es lagert sicli die tiefste Nacht um das Auge. Dass man nicht in der Wahrheit wahrhaft lebt - erkennt sich so leichtl Gehe man nur in das freie Feld, in den Wald hinaus - und wenn man auch bei aller Freudigkeit immer noch in der geheimsten Seele einen Druck, ein inneres Gebundensein fuhlt, das grade dann hervortritt, wenn die Natur den Mensctien ergreift - so erkenne man noch seine Grenze, jenes Dunkel das nicht im Lichte des sich Hingebens verschwinden will, so sage man sich: "Du bist doch noch ein Egoist!". Dass man aber dazu gelangen kann, wie Sie gestern sagten, keine Personlichkeit zu haben, und grade in dem Geist, dem man sich ergeben hat, erst personlich sein ("je allsei-tiger, desto individueller",- sagen Sie in der "Gunderode"^l) - dieses haben Sie uns bewiesen - oder nein - Sie haben es gelebt - und wir schauen.- Dass Sie, indem Sie sahen, wie der Wind vom Feuer weg die Asche wehte - an Gothe dachten und wie Sie es dachten - war, Ich bin daran fest uberzeugt,- kein Vergleich: es verging keine Zeit zwischen Ihrem Sehen und Ihrem Denken: unmittel-bar verwandelte sich jene Regung in der Natur in diesen Gedanken: denn wie die Natur, bis in ihre geheimsten Schwingungen, vor Ihnen offen liegt - so liegt Ihr Geist ganz der Natur offen: wie die Pflanzen aus dem Boden der Erde, wachsen Ihnen die Gedanken hervor - und es ist dieselbe Entfaltung des Geistes - welcher dort als organisees Gebild, hier als der Gedanke dieses Gebildes, als Seelenilanze in das Licht heraus sich offenbart.- So sollte jeder Mensch sein: anstatt wie viele es thun, z. B. beim Liede der Nachtigall, in ein hochstens sehnsuchtiges Bruten zu verfallen, sollte den Leuten ein unendlicher Quell von Gedanken, von liebevollen Gefuhlen in der Brust schlagen - und eben so mannigf altig und unendlich wie die Gestalten der Natur, sollten die Gestalten des Gedankens sein, in dem kleinsten wie in dem grossten gottlich, einfach wie das Wort der Natur - welches "Gott" ist - bald in sich ruhig gesammelt wie ein tiefes Thai beim Sonnenaufgang, bald ausgelassen und wild wie der Sturm - reich und soj mannigfaltig wie der Ton. Eins sein und unendlich in sich verschieden - ist das nicht ein Wunder? Ein Wunder und eine Welt von Wundern ist die Natur: so soll auch jeder Mensch sein - so ist er auch; und dass er es ist, haben uns die Herrlichen aller Zeiten offenbart, Sind wir denn umsonst - Menschen? Hat sich denn umsonst ailes Geistige der Natur in den einen lichten Punct zusammen-gedrangt - welches Ich heisst?² Was waie Natur ohne uns,- was waren wir ohne Natur? Beides ist nicht zu denken! Dass Sie selig sind und es sein werden, dass Sie wahr sind und frei {Далее зачеркнуто: ist} - die Biirgschaft davon ist uns in Ihrer Liebe, ja - in ihrem Mitleid zur Natur, die da, von den Menschen ver-lassen, trauert: darum hat sie es mit Ihnen redlich gemeint, mit Ihnengeredet, Ihnen ail' Ihr Leben offenbart - auch ihre Trauer - wie jener Bach, dem Sie einst zuriefen: "Kind! was weinst du? was fehlt dir?" - da er so angstlich in dem Schilf murmelte³. Darum haben Sie nie die Natur beschrieben: Ich mochte sagen - die Natur hat sich unter Ihrer Feder in Worte verwandelt: was das Wort bedeutet, was es Gottliches in sich hat - was Kunst, was Form heisst - haben Sie uns erst gelernt.- Glauben Sie nicht - Ich wollte mir Rechenschaft geben iiber jenes Gluck, das Ich fuhle, wenn Ich Sie lese: so viel Hingebungs-fahigkeit ist mir vom Himmel gegeben worden - dass Ich mich ganz vergessen kann - Ich weiss selbst nicht ob das was Ich eben geschrieben habe, auch Recht sei: Ich will es auch nicht wissen; das Gluck redet aus mir - und Ich lasse es reden.- Wenn mir das Wort fehlt, wenn es mir versagt ist - so fehlt mir die Natur, denn das Wort ist die Natur des Geistes, des Gedankens. Aber innerlich fuhl' Ich mich ganz: Ich habe eine Ahnung der Seeligkeit, die berechtigt ist - der Seeligkeit der Wahrheit. Ich habe das Wort gefunden: zwischen Ihnen und der Natur ist keine Grenze: in beiden lebt der eine Gott, der in Ihnen sich als Gedanken, als Offenbarung erfasst: ist er gross? Wie konnen Sie es wissen, es sagen? Diinkt Gott sich selber gross? Wie Sie es gestern sagten: ist der Gedanke - Besitz, Eigenthum? Ist nicht jeder ein Werkzeug - ist nicht das Wort, das Ausgesprochene,- Gottes Rede, deren Sinn Ihnen durch ein freudiges Wunder offenbar {Далее зачеркнуто: fur} wird? Glauben Sie nur - Sie haben immer Recht, was auch die Leute sagen mogen: durch die einfache Beruhrung mit dem Wahren offenbart sich in jedem Verhaltniss, in jeder That - das Wahre, der Begriff. Was man nicht zugeben will, was die Engherzigen schreckt - muss doch zugegeben werden: "Wer wahr ist - der iet gut, und frei, und selig - und weise" - und das ailes ist kein Verdienst: es ist das Einfachste - ja, es sollte das Gewohnlichste sein, das Alltaglichste.

  

  

   Я недавно - на прошлой неделе - приехал в Петербург, почтенный Александр Васильевич, и собирался в пятницу быть у Вас - но занемог и едва ли буду в состоянии до того времени выйти из комнаты.- Мне хотелось у Вас спросить совета насчет книг, которые я должен получить из-за границы - и я принужден прибегнуть к письму. Дело состоит в следующем: я завтра ожидаю с пароходом "Александра" ящик с книгами¹; хотя я старался выбрать такие, которым, по моему предположению, цензура не представит никаких препятствий - но, быть может - в числе <их> есть и запрещенные: к кому мне обратиться и кто властен позволить мне пропуск этих книг? Я кандидат философии и намерен держать в магистры²: эти книги мне необходимы. Если б {Далее зачеркнуто: Вы были} Вам угодно было назвать мне человека, от кого это всё зависит - я бы завтра к нему съездил и потолковал бы с ним. Я надеюсь, Вы не откажете мне в моей просьбе и не взыщете на меня за то, что я Вас обеспокоил. До свиданья.

   Вторник. На обороте:

  

  

   Не смею пенять на тебя, милый Е<фре>мов, за твое трехмесячное молчание; я и сам такой же беспечный лентяй, как и твоя милость. Но вот что меня ужасно перетревожило: я получил письмо Мишеля (от 17 июня ст. ст.) когда ты думаешь? Третьего дня, т. е. 14 августа. У нас сгорел в Орле почтамт в числе многих других зданий, и этой беде следует, вероятно, приписать замедление в доставлении писем. В своем письме, которое ты, вероятно, читал, М<ишель> просит меня о доставлении Штиглицу 198 р. 40 к. сер. и о высылке ему 500 р. монетой и прибавляет, что последний срок уплаты Штиглицу 10 августа; а сегодня 16! Вероятно, он уже распорядился как-нибудь иначе. Но я, несмотря ни на что, сегодня же отправил 198 р. к брату с тем, чтобы тотчас удовлетворить Штиглица, если ему не заплатили. Больше денег у меня теперь нету; но я прошу брата переслать на твое имя тотчас по получении письма 500 р. для доставления Мишелю. Меня, однако, беспокоит мысль, что тебя в Берлине нет, что ты на вакации куда-нибудь уехал... Я решился написать к Бессеру.¹, которого всегда мое письмо застанет в Берлине, обо всем и прошу его принять нужные меры для доставления денег Бакунину в случае твоего отсутствия, т. е. написать тебе письмо о прибытии денег или, если он твоего адреса не будет знать, Бакунину; мне кажется, лучше придумать ничего нельзя². Если же ты в Берлине, тем лучше. Однако почему ты мне не писал? Ленивое, толстое создание! Я не писал потому, что нечего было писать; а ты... твое письмо было бы мне отрадой. Не говорю уже о том, сколько занимательного для меня оно могло бы содержать о Вердере, о Бакуни