Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

No 3, с. 491.}. В письмо к Анненкову от 1(13) августа 1859 г. Тургенев включил фразу, сплошь состоящую из русифицированных иностранных слов: "Вы - мастер резюмировать данный момент эпохи", и прибавил с юмором: "говоря по-русски". В письме к Е. Е. Ламберт от 6(18) июля 18(33 г. он подчеркнул, что в его русскую фразу случайно проскользнуло французское метафорическое выражение: "Подстреливать куропаток и зайцев - единственное занятие, которое, говоря по-французски, улыбается мне". Именно прекрасное знание западноевропейских языков и присущее Тургеневу тонкое языковое чутье помогли ему сделать любопытное наблюдение, сообщенное в письме к Герцену от 14(26) марта 1861 г., относительно языка манифеста 19 февраля 1861 г.: "Сам манифест явным образом написан был по-французски и переведен на неуклюжий русский язык каким-нибудь немцем". До нас дошли письма Тургенева на французском, немецком и английском языках. Французских писем всего больше. По-французски он изредка писал и тем своим русским корреспондентам из аристократического круга, для которых этот язык был обиходным, но никогда этим не злоупотреблял. Свое первое письмо к С. А. Миллер (будущей жене поэта А. К. Толстого, ходатайству которой он в значительной степени обязан был освобождением из ссылки) Тургенев начинал с характерной оговорки, что он не будет пользоваться этим языком петербургских высших сфер: "Позвольте мне... писать вам по-русски, по-французски оно гораздо легче - но дружелюбному чувству, которое я питаю к вам, как-то привольнее выражаться на родном языке" (письмо от 6(18) марта 1853 г.). Другое письмо к той же корреспондентке (от 19(31) мая 1853 г.) писано по-французски, но заключается следующей припиской на русском языке: "Я не знаю, почему я вам всё это письмо писал по-французски - так случилось,- но, прощаясь с вами, мне хочется сказать вам на родном нашем языке, как искренне я к вам привязан и как живо вас помню...". Иной раз французские фразы проскакивали в его письме случайно, автоматически, как следствие установившейся необходимости говорить ежедневно исключительно на этом языке. Так, В. П. Боткину Тургенев пишет 25 октября (6 ноября) 1856 г.: "Я никого не вижу и не знаю, кто бы мог так отлично исполнить эту роль, как ты. Il faut que tu aies la haute main sur tout cela - я во Франции привыкаю говорить по-басурмански". А. В. Дружинину Тургенев пишет из Парижа 13(25) января 1857 г.: "Дай бог, чтобы "Современник)" не был совсем задавлен (ce que je crains, entre nous soit dit) <чего я опасаюсь, говоря между нами>. Почему я эту фразу написал по-французски? - Неизвестно". В следующем письме ему же, от 3(15) марта 1857 г.: "C'est de la divination (извините французскую фразу)". Все письма Тургенева к граф. Е. Е. Ламберт (кроме нескольких малозначительных французских записок) писаны Тургеневым по-русски, тогда как она писала ему сначала по-французски, затем по-русски. "Напишите мне несколько слов (по-французски, разумеется)",- писал ей Тургенев 3(15) ноября 1857 г. Через несколько лет он уже радовался тому, что она перешла на русский язык: "А знаете ли Вы, что Вы отличным русским языком пишете? Маленькие грамматические ошибки (я бреду вместо я брожу) только придают прелести Вашей речи. Если Вам не тяжело писать на этом языке - пишите: Вы увидите, что хотя он не имеет бескостной гибкости французского языка - для выражения многих и лучших мыслей он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе" (письмо от 12(24) декабря 1859 г.). Тем не менее корреспондентка его постоянно испытывала затруднения и колебания по этому поводу: "Не разучилась ли я писать по-русски и не приняться ли опять за нашего общего знакомого (фигляра без костей, по-вашему) - за французский язык? Скажите чистосердечно",- спрашивала она Тургенева 27 сентября 1860 г., но два месяца спустя признавалась снова: "Как я давно с вами не говорила по-русски. Это для меня наслажденье, но не всегда я в силах писать на родном языке" (28 ноября 1860 г.) {Granjard H. Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et "Nid de seigneurs", p. 123, 127.}.

   Своим иностранным корреспондентам, независимо от их национальности, Тургенев также нередко писал по-французски, прямо ссылаясь на то, что это для него наиболее привычно. Так, первое из одиннадцати писем Тургенева к Паулю Гейзе, от 29 сентября 1861 г., написано по-французски, остальные по-немецки, точно так же письма его к Фридриху Боденштедту до февраля 1864 г. написаны по-французски, а в первом из них, посланном из Парижа (от 29 сентября 1861 г.), Тургенев прямо говорит: "Краснею оттого, что пишу Вам по-французски, но положительно этот язык для меня наиболее удобен, когда я держу перо в руке". Первое письмо Тургенева к В. Р. Рольстону, от 7(19) октября 1866 г., начинается следующими строками: "Прошу Вашего разрешения писать Вам по-французски; я хорошо знаю литературу Вашей страны, говорю по-английски довольно бегло, но мне было бы трудно писать на этом языке". В 70-е годы Тургенев писал Рольстону уже по-английски (первое английское письмо его к Рольстону написано 26 января 1872 г.). Томасу Карлейлю Тургенев также писал сначала по-французски (первое письмо Тургенева Карлейлю датировано 28 февраля (12 марта) 1858 г.), позднее (29 апреля 1871 г.) - по-английски. Из трех писем Тургенева к американской писательнице Эмме Лазарус два написаны по-английски (от 2 сентября 1874 г. и 23 октябри 1876 г.), третье (от 1 августа 1877 г.) - по-французски, очевидно, после того, как он узнал, что этот язык ей хорошо знаком: "Начну с того, чтобы испросить Ваше разрешение писать по-французски - этот язык столь же близко знаком Вам, как Ваш родной, мне же легче пользоваться французским, чем английским" {Letters to Emma Lazarus in the Columbia University Library, ed. by Ralph Leslie Rusk. N. Y., 1939, p. 17-19.}.

   Письмо Тургенева к английскому журналисту Т. Э. Чайлду от 10 августа 1877 г., вероятно, по тем же соображениям написано по-французски, письмо же его к писателю и критику Эдмунду Госсе от 27 декабря 1881 г.- по-английски.

   Все эти примеры позволяют установить известную закономерность в чередовании языков писем: большая свобода в пользовании той или иной иностранной письменной речью возникала у Тургенева после того, как он находился более или менее продолжительное время в стране этого языка. Так, пребывание ого в Англии в 1870-1871 гг. сильно способствовало активизации его навыков в английской речи: этим и объясняется, что на 70-е годы приходится наибольшее количество писем, писанных им по-английски. Подобным же образом жизнь его в Баден-Бадене очень оживила его хорошее знание языка немецкого, к которому он также прибегал неоднократно как к языку письменных сношений.

   В последнее десятилетие своей жизни Тургенев без каких бы то ни было затруднений пользовался всеми тремя указанными иностранными языками. Его иностранные собеседники оставили по этому поводу немало интересных для нас свидетельств. Один из американских делегатов на международном литературном конгрессе в Париже в июне 1878 г.- Томас Уентворт Хиггинсон, рассказывая о встрече с Тургеневым, вспоминает, что русский писатель "сердечно приветствовал нас как американцев <...> и тепло говорил о тех наших соотечественниках, которых он знал, например об Эмме Лазарус и профессоре Бойесене", и прибавляет: "Все это говорил он по-английски и продолжал говорить на этом языке, хотя и не с полной легкостью и правильностью, и несмотря на то, что мы просили его говорить по-французски" {Higginsоn Thomas W. Cheerful Yesterdays. London, 1898. Отрывки из воспоминаний Хиггинсона о Тургеневе перепечатаны в журнале "The Anglo-Russian", 1898, vol. II, No 6, p. 198 (под заглавием "An American Aboli tionist on Tourgueneff"); мы цитируем их по этому источнику.}. Генри Джеймс, воспоминания которого о Тургеневе относятся приблизительно к тем же годам, свидетельствует, что Тургенев знал "английский язык удивительно хорошо", но что "он любил говорить на нем с англичанами и американцами, а я предпочитал слышать его остроумную французскую беседу... Он думал, что для англичанина или американца недоступно совершенное знание разговорного французского языка... Говорить по-английски ему удавалось не часто, так что, когда выпадал такой случай, он нередко употреблял в разговоре фразы, попадавшиеся ему в прочитанных английских книгах" {Минувшие годы, 1908, No 8, с, 51; Иностранная критика о Тургеневе, с, 133.}.

   Письма Тургенева, писанные на немецком языке, представляют значительный интерес не только потому, что они позволяют судить о степени знакомства его с немецким языком в разные периоды жизни, по и в сравнительном отношении - для оценки многоязычия как одного из источников его индивидуального литературного стиля.

   Близкое знакомство Тургенева с немецким языком относится к столь же раннему времени, как и с языком английским {В конце 20-х годов Тургенев учился в немецком пансионе Вейденгаммера и в середине следующего десятилетия сочинял уже немецкие стихи. О своем раннем знакомстве с английским языком сам Тургенев рассказывал Н. В. Гербелю. См.: Атеней. Историко-литературный временник. Л., 1926. Кн. 3, с. 121.}; во все последующие десятилетия жизни оно непрерывно укреплялось. Годы учения в Берлинском университете, частые поездки в Германию, довольно продолжительный период жизни в Баден-Бадене, постоянные сношения с немецкими издателями и переводчиками способствовали этому в большой степени. Известны широкие личные и эпистолярные связи Тургенева с многочисленными немецкими писателями его времени - П. Гейзе, Т. Штормом, Б. Ауэрбахом и др. Большинству из них он писал по-немецки. Существует немало свидетельств о прекрасном знании Тургеневым немецкого языка. Л. Фридлендер, например, утверждал, что Тургенев "говорил и писал по-немецки без запинки, редко употребляя французское или английское слово, когда подходящее немецкое ему не припоминалось" {Friedlander L. Erinnerungen, Reden und Studicn. Strassburg, 1905, Bd. I, S. 196.}. А. Дорен, опубликовавший по автографам писанные по-немецки письма Тургенева к Л. Пичу, особо отметил прекрасный язык этих писем: "Удивительно, насколько Тургенев владеет немецким языком, - до последних тонкостей выразительности,- тем более удивительно, что этот язык был третьим по счету из тех, которыми он распоряжался полновластно. Почти с полной свободой и уверенностью пользуется он чужим идиомом; у него встречаются лишь небольшие погрешности в построении предложений, синтаксисе, грамматике, пунктуации,- но никаких против духа нашего языка" {Iwan Turgcniew an Ludwig Pielsch. Briefe aus den Jahren 1804-1888, S. 15. То же подтверждали Ю. Шмидт и Г. Брандес, считавший, что Тургенев говорил по-немецки, "как немец".}.

   Все иноязычные письма Тургенева заслуживают специального изучения как источники его языкового опыта, как показатели его тонкой лингвистической культуры.

   Что же касается французского языка писем Тургенева, то он в особенности заслуживает изучения, не только как одно из наиболее привычных в его долголетней практике средств эпистолярных связей, но и как интересный материал для истории этого языка и тех изменений, какие происходили в нем на протяжении XIX в.

   Французский язык писем Тургенева мало походит на тот, которым изредка пользовались в своих письмах другие русские писатели его времени. Еще в первой половине столетия писать письма по-французски было в обычае среди литераторов дворянского круга, и они делали это довольно свободно, не слишком погрешая против грамматических правил. Но французский язык, живший в русских устах, приобретал постепенно все более архаический характер, как бы застывая в чужеродном для него окружении. Уже французский язык Пушкина или Вяземского, основанный главным образом на классической французской литературной речи XVIII в., имел некоторые архаические черты в сравнении с тем, на котором говорили и писали в то время в Париже, и мог, вероятно, казаться несколько старомодным младшему поколению французских романтиков. Бытовые условия употребления французского языка в России в последующие десятилетия еще более усилили наметившийся ранее разрыв между живым обиходным французским языком и той отклонявшейся от его норм русско-французской речью, которая приобретала у нас черты своеобразного "диалекта", окрашенного сильными воздействиями русской разговорной речи. Юмористическим памятником этого своеобразного жаргона явились макаронические стихи "Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже" И. П. Мятлева; в последующие годы из такого "нижегородско-французского" словоупотребления немало юмористических эффектов извлекли и русские драматурги и русские беллетристы, в том числе и сам Тургенев, не раз забавлявшийся над потугами болтать по-французски непривычных к этому любителей или над жаргоном, придуманным ими для этой цели. Однако исковерканная на русский лад французская речь, в которой фонетические и лексические искажения приобретали слишком явные черты, складывалась и слышалась у нас вовсе не в тех общественных слоях, где французский язык издавна пользовался распространением; между тем наряду с ней свойства "диалекта" постепенно приобретала у нас и традиционная французская речь дворянских гостиных или высших чиновных кругов; здесь отклонения от языка, на котором в то время говорили во Франции, были хотя и менее явными, но все же заметными, тем более что они становились устойчивыми и приобретали известную закономерность.

   Тургенев, владевший французским языком не только как образованный парижанин, но и как писатели-французы {И. Тэн отмечал, что чистота и выразительность французской речи, Тургенева не раз напоминали ему l'art de causer французских салонов XVIII в. (Giraud V. Essai sur H. Taine. 2-me ed., Paris, 1901, p. 190, 271). Об образцовом французском языке Тургенева сохранился также ряд других свидетельств: См.: Наumant E. La culture francaise en Russie. Paris, 1910, p. 366; Huber-Nооdt U. L'occidentalisme de Tourgueneff. Paris, 1922, p. 15.}, остро ощущал все типические признаки этого "петербургского" или "московского" французского языка своего времени. В ряде его произведений, написанных за границей, а также в его письмах мы встречаем немало тонких наблюдений и замечаний по этому поводу, имеющих значение исторических свидетельств. В "Дыме", например, изображая Литвинова, встретившего в Баден-Бадене "довольно многочисленное общество дам и кавалеров", Тургенев пишет: "Литвинов тотчас признал их за русских, хотя они все говорили по-французски... потому что они говорили по-французски" (гл. X). В том же романе Ирина говорит о Потугине: "И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!" (гл. XII). Это и был тот самый, ставший уже старомодным, выродившийся французский литературный язык с его застывшими салонными формулами учтивости, архаическими элементами в лексике и синтаксическими построениями по русскому образцу, который все еще по традиции считался у нас если не образцовым, то правильным, и поэтому даже пригодным для литературных целей {Жюльетта Адаи в од ной из своих книг о русском великосветском обществе (изданной под русским псевдонимом) с иронией отзывается о тех "стереотипных формах языка, которые в Петербурге считаются французскими, во всем остальном мире считаются русскими, и которые не являются ни теми, ни другими" (Comte Paul Vassili. La societe russe par un Russe. Paris, 1878, vol. I, p. 56. Цит. но.: Haumant. E. La culture francaise en Russie, p. 454).}. Попытки воспользоваться им в печати, например для переводов с русского, Тургенев неоднократно признавал покушениями с негодными средствами; он резко отзывался о тех французских литераторах или случайных лицах, которые пытались переводить на подобный язык произведения русской литературы. "Французская речь, так, как она живет в русских устах - им <французам> особенно противна",- писал Тургенев М. В. Авдееву 25 января 1870 г. По поводу выполненного в России перевода одного из романов Авдеева Тургенев сообщал автору, мечтавшему издать свой роман в Париже: "Перевод Ваш сделан русским и, вероятно, написан тем московско-французским языком, который французам просто ужасен: приходится решительно всё переделывать, ибо мы, русские, и не подозреваем, какие они пуристы" (письмо от 18(30) апреля 1868 г.) {Ср. в письме Тургенева к M. A. Языкову от 14(26) сентября 1877 г. по поводу присланных через него переводов некоего Петровского, которому, но словам Тургенева, "еще долго придется трудиться над изучением французского языка".}. "Здешние издатели при одном упоминании "русской дамы" переводчицы приходят в ярость до пены у рта",- писал Тургенев тому же Авдееву 26 апреля (8 мая) 1873 г. Известно, наконец, как сурово встретил Тургенев неудачную попытку В. М. Михайлова перевести "Евгения Онегина" Пушкина французскими стихами {Труды Отдела новой русской литературы Института русской литературы. М.; Л., 1948. Кн. 1, с. 53-54.}.

   Причина переводческих неудач заключалась, однако, не только в свойствах "петербургско-московского" французского языка, типические черты которого впоследствии были описаны {Welter G. Les fautes que font les Russes en parlant francais. Москва, 1904.}, и даже не в том, что придирчивые французские редакторы были "пуристами"; причины эти, несомненно, лежали глубже,- в тех существенных изменениях, которым французский язык подвергся в XIX в.

   Заметные сдвиги в сложном развитии французского языка - как литературного, так и разговорного - произошли на глазах у Тургенева. Историки французского языка отмечают, например, что в течение этого столетия народно-парижский язык оказал сильное воздействие на разговорную речь широких масс во Франции и что он сыграл также немалую роль в обновлении средств выразительности во французском литературном языке. Соотношения между литературным и разговорным языком изменились, отражая новую социальную действительность национальной жизни и перемены во взаимодействиях ее социальных сил. Интересно, например, что в области фразеологии во второй половине XIX в. получили широкое распространение и устойчивое употребление идиоматические выражения, никогда прежде не встречавшиеся в таком количестве в печати и в произведениях художественной прозы; в области лексики характерным для этого периода является обилие неологизмов, в значительно меньшем числе употреблявшихся в первой половине XIX в. От Бальзака до Флобера, Гонкуров и Золя идет во французской литературе ряд разнообразных попыток раскрыть все средства и возможности, которые таил в себе французский язык, дотоле стесненный в своем развитии, применить их для создания действительно широкой многокрасочной картины социальной действительности своего времени или давнего исторического прошлого. Тургенев, несомненно, был широко посвящен во все споры, шедшие тогда в кругах французских писателей относительно литературного языка, и хорошо знал все производившиеся на его глазах лингвистические эксперименты. Неизменный участник "кружка пяти" (кроме Тургенева, в этот кружок входили Г. Флобер, Э. Гонкур, А. Доде, Э. Золя), Тургенев был также судьей и экспертом во всех областях этого языкового новаторства, в чем бы оно ни проявлялось, будь то флоберовская доктрина "propriete des mots" - искусство пользоваться всеми ресурсами лексики, или парижские арготизмы, которыми Э. Золя упорно, с артистическим умыслом и без всякого стеснения начинял страницы своих романов, или болезненное тяготение Э. Гонкура к неологизмам, изысканным и эфемерным, или, наконец, южнофранцузские диалектизмы в повествовательной прозе А. Доде.

   Тургенев являлся в то же время непосредственным свидетелем тех языковых процессов, которые происходили во Франции не за рабочими столами его друзей писателей, но в гораздо более широких литературно-артистических кругах. Он был, разумеется, очевидцем тех языковых изменений, какие обнаружились после 1870 г., когда арготизмы захлестнули французский театр и ежедневную прессу, заставив на время забыть классическую французскую речь ради жаргона французских бульваров. Этот процесс был настолько явным и заметным, что обращал на себя внимание посторонних наблюдателей, в том числе и русских путешественников, приглядывавшихся к нему извне, а не изнутри, как это мог делать Тургенев, и не столь длительно, как он. Заезжий русский путешественник с некоторым испугом свидетельствовал в конце 70-х годов, что в Париже "язык, на котором ведутся разговоры, не имеет ничего общего с языком Расина и Вольтера", что "язык Вольтера устарел теперь, как язык Остромирова Евангелия, вся литература и общество употребляет argot", и приводил длинный список этих новых слов арготического происхождения, получавших в Париже повсеместное употребление {Скальковский К. В Париже. СПб., 1898, с. 171, 303.}. По этой же причине французский язык "помпадуров" Салтыкова-Щедрина представлял собою, по его собственной характеристике, "непостижимую смесь языка кафешантанов и языка кокоток". Любопытно, что и Достоевский, пародийно изобразив в "Бесах" в лице Кармазинова Тургенева, придал его французскому языку те же "арготические" черты {Haumant E. La culture francaise en Russie, p. 452-453.}.

   Письма Тургенева, писанные по-французски, представляют значительный интерес именно потому, что они в высокой степени отразили на себе все те изменения во французской речи, которые он наблюдал сам, живя во Франции {Еще Анненков опубликовал письмо к нему Тургенева от 10(22) июня 1859 г., в котором сделан ряд интересных замечаний о языке французских "мужичков", которые "сильно ругаются и употребляют необыкновенно замысловатые выражения". Д. Н. Садовников записал беседу с Тургеневым о французской поэзии и об "откровенности" языка поэтов Ж. Ришпена, Бушора и др. (Встречи с И. С. Тургеневым.- Русское прошлое, 1923, кн. 1, с. 81). Тургенев до конца жизни не переставал интересоваться особенностями французской лексики и ее русскими эквивалентами. Так, в письме к А. В. Торопову от 11(23) ноября 1876 г. он просил доставить ему "последнее издание макаровского русско-французского и французско-русского словаря". О точке зрения Тургенева на проблему многоязычия в литературном творчестве см. в докладе М. П. Алексеева на VI конгрессе по сравнительному литературоведению в г. Бордо: Le pluralinguisme et la creation litteraire.- Actes du VI^e Congres de L'Association internationale de litterature comparee. Stuttgart: Kunst und Wissen - Erich Bieber, 1975, p. 37-40.}. Они могут быть подвергнуты такому же языковедческому анализу, какому подверглись язык писем Флобера или лексика "Дневника" Гонкуров.

   Интерес с этой стороны представляют, однако, не только французские, но и русские письма Тургенева, в которых то и дело встречаются французские фразы и, в особенности, идиоматические обороты. Тургенев был очень восприимчив к ним и постоянно пересыпал ими свою речь. В его письмах идиоматизмов так много, что из них можно было бы составить специальный словарик. В воспоминаниях Я. П. Полонского о Тургеневе в пору его последнего пребывания на родине рассказывается о тех беседах, какие он вел с ним в то время, в частности именно о французском языке: "Иван Сергеевич беспрестанно изобретал разные французские фразы и говорил мне: ну-ка, переведи... попробуй!.. Например, говорил Тургенев, как ты переведешь "Vous m'en direz tant", "En egard a votre pere", "Tete-beche", "Ah! que nenni!", "Vous allez vider le plancher", "Il rit jaune et fila doux"... Помню, как мне трудно было передать смысл фразы: "Vous me le faites a l'oseille". Oseille - значит "щавель", и вероятно в старину говорилось: omelette a l'oseille. Нужно при этом вспомнить басню, как журавля лисица угощает яичницей на сковороде, чтобы фразу эту перевести словами: "Вы со мной плутуете"". "Этого мало,- продолжает Я. П. Полонский.- Тургенев сочинил для меня целое письмо по-французски, для того чтобы я перевел его, т. е. поломал себе голову, отыскивая точь-в-точь подходящие русские выражения, т. е. не отступая ни на волос от смысла французской фразы. Многим знатокам французского языка, конечно, это не интересно; но подлинник этого письма (черновой брульон) у меня сохранился, и я решаюсь для любопытных переписать его". И Полонский действительно приводит это письмо-эксперимент, своеобразный языковой фокус, весь текст которого сплошь состоит из идиоматических фраз, лишенных содержания и едва ли поддающихся переводу на какой-либо язык. Оно может служить столь интересным свидетельством познаний Тургенева во французском языке, что заслуживает полного воспроизведения:

  

   "Mon cher Monsieur,

   Votre lettre en egard a notre situation respective ne pouvait mieux tomber; tout vient a point a qui sait attendre et ce n'est pas la une affaire qu'on puisse traiter par le menu. Mais je ne veux suivre vos; conseils que sous benefice d'inventaire. Apres tout, il n'y a pas peril on la demeure et dans l'action de M. NN. Je ne vois guere de quoi l'oueller un chat. Je n'en saurais demordre sans vouloir pourtant fournir caution bourgeoise. Donnant - donnant. Il y a certainement du tirage dans nos affaires, mais a quoi bon y meler le tiers et le quart et n'etait le desir de sortir du petrin, j'accepterais volontiers tour ce passe-droit qui me met la bride au cou. Libre a vous de me morigener. Quant a moi, je dis: Donnant - donnant" {Полонский Я. П. Тургенев у себя в последний приезд его на родину.- Нива, 1884, No 7, с. 163; перепечатано в книге: Полонский Я. И. Повести и рассказы. СПб., 1895. Ч. II, с. 585. Как в первопечатном тексте этой статьи, так и в перепечатке французские тексты этого "воображаемого" письма искажены; мы внесли в них некоторые поправки.}.

   Но следует, впрочем, думать, что за этим словотворчеством скрывалось своего рода эстетическое любование языком, всеми средствами которого он овладел с полным совершенством. Знание чужого языка но обязательно предполагает пристрастие к нему. У Тургенева действительно не было пристрастий ни к французскому, ни к какому-либо другому языку, кроме родного. Он сам признавался с полной искренностью в предисловии к своим "Литературным и житейским воспоминаниям" (написанном в Баден-Бадене в 1868 г.), что его "преданность началам, выработанным западною жизнью", не помешала ему "живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи". Недаром также в письмах к гр. Е. Е. Ламберт Тургенев писал о "бескостной гибкости французского языка" и, сравнивая этот язык с "предупредительным лакеем", который "забегает вам навстречу и иногда заставляет вас говорить не совсем то, что вы думаете", противопоставлял ему русский: "То ли Дело возиться с этим молодым, свежим, неуклюжим, по здоровым языком". В этой сравнительной оценке двух языков, соотношения которых он изучал на практике в течение всей своей жизни, Тургенев высказывал личное убеждение, сложившееся в виде итога; любопытно, однако, что то же самое о французском языке и до него утверждали многие другие русские писатели, начиная от Пушкина и его друзей {П. А. Вяземский вспоминает, что когда Пушкина спросили однажды, умна ли та собеседница, с которой он долго разговаривал, Пушкин будто бы ответил "очень строго и без желания поострить": "Не знаю... ведь я с ней говорил по-французски" (Разговоры Пушкина. Собрали С. Гессен и Л. Модзалевский. М., 1929, с. 83). У В. К. Кюхельбекера в письме 1832 г. есть следующие строки: "Пишу, мой милый друг, тебе сегодня по-русски, раз - потому, что хочу писать о многом и много, а на французском мне трудно разговориться, во-вторых, потому, что даже боюсь на последнем языке иногда сказать вовсе не то, что сказать бы желал" (Литературное наследство, т. 59. М., 1954, с. 412). Напомним, наконец, письмо к Гоголю А. О. Смирновой от 18 декабря 1844 г.: "Извините меня, если я слишком резко выразилась. У меня-таки есть резкость в выражениях, да притом я по-русски пишу с трудом. По-французски можно делать упреки с комплиментами, а по-русски никак нельзя" (Русская старина, 1888, октябрь, с. 144).}.

   Необходимо в связи с этим подчеркнуть, что нигде, может быть, Тургенев не отзывался о русском языке с более страстной любовью и уверенностью в его силах, как именно в своих письмах; задолго до того, как его знаменитое стихотворение в прозе "Русский язык" получило свою окончательную печатную редакцию, оно уже в очень близкой форме сообщалось в письмах к его русским друзьям и корреспондентам {Н. В. Щербань вспоминает: "Говорили о России, о ее положении в Европе, об ее будущности, о тех, кто скептически относится к ее судьбам<...> и я, быть может, сомневался в них,- заметил Тургенев,- но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, народ великий" (Щербань Н. В. Тридцать два письма И. С. Тургенева и воспоминания о нем.- Русский вестник, 1890, кн. 7, с. 12-13). См. также письма Тургенева к А. А. Фету (1871), к О. К. Гижицкой (1878) и др.}.

  

  

   История опубликования эпистолярного наследия Тургенева, насчитывающая уже более ста лет и еще не законченная, представляет немалый интерес, так как она весьма характерно отразила в себе происходившие в этот период изменения отношений русского общества и читателей разных слоев к частному письму и биографическому документу, к личности писателя вообще и к остающемуся после его смерти рукописному архиву.

   Попытки опубликования писем Тургенева, в выдержках или полностью (помимо тех, довольно многочисленных "открытых писем", "писем в редакцию" и т. д., которые он сам направлял по различным поводам во многие органы периодической печати), неоднократно предпринимались еще при его жизни. Это были письма Тургенева к отдельным лицам или учереждениям, представлявшие известный общественный или литературный интерес? они заключали в себе признания или заявления, по характеру своему перераставшие значение сообщений личного свойства, и публиковались зачастую без ведома или согласия самого писателя. Так, например, казанский библиограф П. П. Васильев еще в 1870 г. пытался напечатать выдержки из двух писем к нему Тургенева 1869 г. (в одном из них Тургенев сообщал перечень известных ему переводов его произведений на иностранные языки, в другом - вспоминал о затруднениях ори выпуске в свет "Записок охотника" отдельной книгой) {П. П. Васильев предполагал опубликовать письма в первом номере предпринятого им журнала "Библиографические записки", который, хотя и был набран, но в свет не вышел. Один из трех сохранившихся экземпляров этого издания находится в Институте русской литературы (см.: Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского Дома. И. С. Тургенев.. М.; Л., 1958. Вып. IV, с. 42).}. В 1875 г. С. А. Венгеров в своем критико-биографическом этюде "И. С. Тургенев" напечатал (с пропусками) письмо к нему Тургенева от 19 июня 1874 г., присланное в ответ на "щекотливые" вопросы, поставленные ему критиком, и содержавшее в себе весьма важные признания автобиографического характера {Венгеров С. Русская литература в ее современных представителях. Критико-биографические этюды. Иван Сергеевич Тургенев. СПб., 1875, с. 99-100 (переиздано в 1877 г. под заглавием: "И. С. Тургенев. Критико-биографический этюд"). Публикуя письмо, Венгеров привел также и отрывки из своего обращения к Тургеневу, на которое письмо служило ответом. "Щекотливый" вопрос, на который Тургенев отвечал с полной искренностью и откровенностью, был поставлен так: "...Вы, как человек, так красноречиво и многозначительно восставший против крепостничества, должны были, сделавшись после смерти Вашего отца владельцем его имения, освободить оставшихся Вам крестьян. Сделали ли Вы это? А если не сделали, то какие уважительные причины заставили Вас не осуществить на деле то, что Вы таким искренним и убежденным тоном проповедовали в Ваших повестях?" (с. 98-99).}.

   Появление его в печати раздосадовало Тургенева: 6 (18) июня 1875 г. он писал А. В. Топорову: "Венгерову я, разумеется, никакого права не давал печатать мое письмо - и мне это было неприятно; но ведь не протестовать же?" Через несколько лет был напечатан отрывок из письма Тургенева к А. А. Русову - воспоминание о знакомстве и встречах с Т. Г. Шевченко {Пискунов Ф. М. Шевченко, его жизнь и сочинения. Киев, 1878, с. 89-96 (ср.: Литературный вестник, 1903, кн. 5, с. 5-8).}, в журнале Киевского университета увидело свет письмо от 5 мая 1878 г. с благодарностью за избрание почетным членом этого университета {Университетские известия, 1879, кн. 9, ч. 1, с. 4-5 (первой пагинации); перепечатано в сб.: И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников, с. 82-83.}, в следующем году в "Петербургском листке" - письмо от 19 марта 1879 г. к петербургским студентам, вскоре полностью перепечатанное также в брошюре П. Васильева {Петербургский листок, 1879, No 60, 27 марта; перепечатано: П. В<асильев>. Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время его пребывания в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879, Казань, 1880.}, и т. д.

   В последних случаях границы между письмом "частным" и "открытым" (т. е. прямо рассчитанным на распространение через прессу и публичное обсуждение) стирались, чему, впрочем, в известной степени содействовал и сам Тургенев. Некоторым своим сочинениям, предназначавшимся для печати, он намеренно придавал форму частных писем, с личными и далеко не официальными обращениями к редактору периодического издания или к другому лицу-посреднику, По инициативе которого, как предполагалось, оно и будет обнародовано. Это был старый литературный прием, с помощью которого, по расчету автора, писания этого рода должны были приобретать в глазах публики характер случайных публикаций; они допускали более интимный тон и в то же время снимали с автора известную долю ответственности за содержание. Так, например, некролог П. Мериме, написанный Тургеневым (скрывшимся под инициалами И. Т.), опубликован был в газете "С.-Петербургские ведомости" в октябре 1870 г. с подзаголовком "Из частного письма". Дата "Баден-Баден, 28 сентября/10 октября", выставленная перед текстом, усиливала для читателя иллюзию полного тождества с обычным частным письмом этой краткой характеристики покойного французского писателя, сопровождавшейся личными воспоминаниями о дружеских с ним связях. Подобным же образом и руководствуясь аналогичными соображениями, Тургенев поступил, направляя в печать небольшую статью, известную ныне под заглавием "Несколько слов о Жорж Санд". Она была опубликована в 1876 г. с подзаголовком "Письмо И. С. Тургенева к издателю Нового времени"" {Новое время, 1876, No 105, 15 июня.} и с внешней стороны имела такую же видимость частного письма: перед текстом ее выставлено: "С. Спасское-Лутовиново, среда 9/21 июня 1876 г.", начинается она с обращения к Суворину: "Любезный Алексей Сергеевич"; не менее характерна также концовка: "Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам И в. Тургенева". Такая форма письменного сообщения была на этот раз избрана Тургеневым потому, что, как видно из действительно "приватных" писем его к M. M. Стасюлевичу от июня того же года, он усиленно работал тогда "над романом... исключительно над романом" ("Новь") и не имел ни времени, ни сил писать что-либо другое. Поэтому и "несколько слов", которые хотелось сказать Тургеневу своевременно по поводу кончины Ж. Санд, были облечены им в строки непритязательного письма - непосредственного, быстрого, но все же как бы случайного отклика. Такое впечатление от этой некрологической заметки усиливалось также тем, что Тургенев включил в нее большой отрывок из личного письма к нему П. Виардо. Совершенно так же Тургенев поступил в 1875 г. по случаю смерти поэта А. К. Толстого: он написал прочувствованное письмо к M. M. Стасюлевичу, которое последний и напечатал вместо некролога в одиннадцатой книжке "Вестника Европы" за этот год с датой и обозначением места написания этой "маленькой статьи", как ее именовал сам Тургенев (письма к Я. П. Полонскому от 13 октября 1875 г. и М. М. Стасюловичу от 25 октября 1875 г.). Иногда Тургенев пользовался формой дружеского письма для того, чтобы довести до сведения читателей кое-какие данные из истории создания своих произведений и внушить определенное к ним отношение. Так, например, в 1874 г. Я. П. Полонский опубликовал письмо к нему Тургенева от 13 января того же года не только с разрешения, но и по особой просьбе писателя (ср. его письмо к Полонскому от 5 февраля 1874 г.): письмо это сопровождало рассказ "Живые мощи", направлявшийся в сборник "Складчина", и должно было служить к нему предисловием. Еще более тонкий расчет руководил Тургеневым, когда на юбилей польского писателя Юзефа Крашевского, праздновавшийся в Кракове в октябре 1879 г., он откликнулся 15 (27) сентября 1879 г. письмом на имя В. Д. Спасовича, прямо рассчитанным на публичное оглашение. Оно было напечатано в ноябрьской книжке "Вестника Европы" за 1879 г. в корреспонденции из Кракова о юбилее Крашевского {Вестник Европы, 1879, кн. 11, с. 416.}, но после смерти Тургенева вошло в "Первое собрание" его писем как письмо к Спасовичу, хотя совершенно лишено каких-либо признаков приватного письма, да и подлинным адресатом своим имело не Спасовича, но самого Крашевского. Были и случаи появления в печати таких писем Тургенева, частью текста или материалом которых он просил воспользоваться своих адресатов, но какие он вовсе не предполагал печатать целиком {На одну из таких несомненно случайных публикаций указала Т. П. Голованова в заметке "История одного текста" (Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1957, т. XVI, с. 360-365). Речь идет о письме Тургенева к А. А. Краевскому, напечатанном в февральской книжке "Отечественных записок" 1851 г., с длинным перечнем опечаток в тексте комедии "Провинциалка", увидевшей свет в предшествующей книжке того же журнала. То, что перед нами действительно "частное письмо", видно из первых его строк ("У меня есть до вас просьба, любезный А. А." и т. д.); однако Краевский, вместо того чтобы извлечь из него перечень опечаток, но небрежности или в спешке отправил его в печать целиком.}.

   Бывало, однако, особенно в последние годы жизни Тургенева, что неожиданные публикации в периодической печати его писем вполне приватного назначения вызывали у него огорчения и досаду. Редакторы газет пользовались тем, что в эти годы он особенно охотно обращался к ним с различными заявлениями, разъяснениями, предупреждениями и т. п. публичного характера, и под этим предлогом печатали и такие его письма, какие оглашению явно не подлежали; недаром в полемической заметке, напечатанной в "Новом времени", по его адресу был высказан прямой упрек: "Почтенного И. С. Тургенева положительно обуяла страсть к письмам" {Новое время, 1877, No 432.}. Так произошло, например, с его письмом от 7 (19) февраля 1878 г. к редактору одесской газеты "Правда", которое было напечатано в этой газете тотчас же по получении его из Парижа, против воли Тургенева, и получило неприятную для него слишком широкую огласку {Правда, 1878, No 42, 19 февраля; отрывок перепечатан также в газете "Голос", 1878, No 55, 24 февраля.}. Письмо это заключало в себе ответственные по своей комплиментарности отзывы Тургенева о газете, в которой его приглашали сотрудничать, и вместе с тем отказ от этого сотрудничества под предлогом, что он "совершенно оставил литературные занятия". "Я положил перо,- писал Тургенев,- и уж больше за него не возьмусь". Публикуя это письмо, газета сопроводила его заметкой "от редакции", в которой пояснялось, что письмо прислано было Тургеневым в ответ на напоминание об обещанных им, но не присланных статьях: "Но, к величайшему сожалению, ответ этот такого свойства, от которого невольно станет тяжело на душе каждого почитателя таланта Ивана Сергеевича". Несмотря на почтительную форму редакционного разъяснения, обнародование этого письма полностью сильно раздосадовало Тургенева. "Я, конечно, не ожидал такой бесцеремонности от редакции "Правды" - хотя следовало бы привыкнуть к такого рода проделкам",- с возмущением писем он M. M. Стасюлевичу 28 февраля (12 марта) 1878 г., хотя, по существу говоря, был прав лишь отчасти; конечно, заявление его об отказе от литературной деятельности было преждевременным, слишком поспешным, недостаточно продуманным и обоснованным; для оправдания перед редактором газеты уместнее было привести какой угодно другой, менее ответственный предлог; после же обнародования этого письма, да еще с сопровождавшими его сожалениями, Тургеневу, действительно, оставалось "положить перо". Поэтому он пустился даже на хитрость: "А статья о Пушкине? скажете Вы,- писал он Стасюлевичу в том же письме.- Она - точно - явится с моим именем; но я ее пишу с задней мыслью: под последней строкой будет стоять: 1877-й год. Так что и "Правда" будет сыта - и "Вестник Европы" - цел".

   Таким образом, силою обстоятельств даже сугубо личные письма Тургенева могли порою приобретать значение "открытых" публичных заявлений, и тогда границы между ними стирались {Поэтому издатели сочинений Тургенева постоянно оказывались в затруднении, к какой категории его писаний следует относить те или иные из названных выше "писем".}. Может быть, не всегда учитывал это и он сам. В самом деле, известность писателя в последние годы его жизни была настолько широка, что каждое его слово ловилось на лету, вызывало к себе пристальное, настороженное, но далеко не всегда бескорыстное внимание. Некоторые письма Тургенева, из числа тех, которые не могли быть обнародованы, ходили в списках по рукам {Л. Н. Майков свидетельствует, что еще при жизни Тургенева ему удалось раздобыть копии нескольких документов, относящихся к столкновениям Гончарова с Тургеневым, в том числе письмо Тургенева к Гончарову от 28 марта 1869 г. (Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым.- Русская старина, 1900, январь, с. 6-7). В копиях ходили по рукам эпистолярные документы, относящиеся к другой знаменитой ссоре,- между Тургеневым и Достоевским, доставленные в конце 1867 г. П. И. Бартеневу (ср.: Русский архив, 1884, No 3, с. 238, и 1902, кн. III, No 9, с. 144-149). Переписывались также и обращались в публике письма к Тургеневу, например "приторно-жеманное послание" Аполлона Майкова,- по определению Е. Я. Колбасина,- призывавшее Тургенева бросить Париж и вернуться в Россию (Шелгунова Л. П. Из далекого прошлого. Переписка Н. В. Шелгунова с женой. СПб., 1901, с. 80-82; Тургенев и круг "Современника", с. 344-346).}. Известны были также случаи неосторожного разглашения отзывов и характеристик Тургенева, заимствованных из его частных писем и не предназначенных для широкого круга собеседников; отличаясь меткостью или даже острой сатирической интонацией, отзывы эти могли повлечь за собою нежелательные последствия; поэтому разглашение их вызывало энергичные протесты писателя. Об одном из таких случаев, когда в Петербурге стали широко известны отрицательные отзывы о французской актрисе С. Бернар, гастролировавшей в России, Тургенев писал В. В. Стасову 9 (21) января 1882 г., "Мнение мое о статьях г. Суворина по поводу Сарры Бернар я высказал в частном письме к Григоровичу - и, конечно, не мог ожидать, что оно станет публично известным; сожалею об этом. Но я не привык отказываться от своих мнений, даже тогда, когда, высказанные в дружеской, частной беседе, они, против моей воли, становятся гласными". П. Н. Полевой, вскоре после смерти Тургенева, также засвидетельствовал: "Тот, кому известно, до какой степени сильно развита сплетня в наших столичных литературных кружках, поймет, конечно, что каждое слово Тургенева доходило по адресу, разносимое его услужливыми друзьями или теми людьми, которые сами присваивали себе это почетное наименование. Живые связи с людьми прерывались вследствие почти постоянного пребывания Тургенева за границей, а суровые отзывы его делали свое дело" {Живописное обозрение, 1844, No 47, с. 322.}.

   Периодические публикации писем Тургенева начались после его смерти. Уже в 1883 г., под свежим впечатлением утраты, в многочисленных статьях о нем, появлявшихся в русской и заграничной печати, в некрологах и воспоминаниях напечатано было довольно много писем Тургенева, нередко снабженных пояснениями самих адресатов. Конечно, эти первые публикации были еще очень случайны и, более того, иногда прямо преднамеренны; иные из них как ы принуждали мертвого писателя отзываться из могилы на мелкие дела живых, вмешивали его в еще не закончившуюся полемику по различным злободневным вопросам литературной и общественной жизни. Некоторые из первых публикаторов писем Тургенева преследовали просто тщеславные цели, торопясь засвидетельствовать публично "короткость" своего знакомства с знаменитым писателем или выдавая известную всем исправность и аккуратность его как корреспондента за действительное сочувствие или интерес к их собственным делам. Большая часть писем этого рода представляла для современников незначительный интерес, поэтому появление их в печати вызывало порой довольно резкие критические отклики; некоторые письма, напротив, имели животрепещущее значение и привлекали всеобщее любопытство (таковы были, например, распорядительные письма Тургенева к издателям его сочинений или завещательные распоряжения) или же представляли собой ценные документы литературного прошлого (к их числу относится, например, появившееся в ноябрьской книжке "Русской старины" 1883 г. письмо Тургенева к Т. Н. Грановскому от 4(16) июля 1840 г.). Письма Тургенева стали появляться одновременно как в русской, так и в иностранной печати. Так, в год смерти Тургенева было опубликовано несколько писем его к французским писателям, в частности к А. Доде {Новое время, 1883, No 2755.}; тогда же отрывок из его письма конца 60-х годов с очень интересной оценкой творчества Лессинга появился в немецком журнале {Caro J. Ein Brief Turgenieffs uber Leasing.- Deutsche Revue uber das gesammte Nationale Leben der Gegenwart, hrsg. on Rich. Fleischer. Breslau; Berlin, 1883. Bd. IV, S. 225-226.}; в немецких же газетах опубликованы были письма Тургенева "к одному из германских литераторов, с которым покойный И. С. был в близких приятельских отношениях в продолжение тридцати лет" (т. е. к Л. Пичу); они тотчас же перепечатаны были и в "Живописном обозрении" (1844, NoNo 27, 29, 30, 31, 32) - "в самом точном переводе".

   Все эти ранние публикации, при всей их разнокачественное?, во всяком случае, свидетельствовали, что многочисленные письма Тургенева береглись их владельцами, уже в те годы собирались для коллекций автографов, становились даже предметами купли-продажи {Четыре письма Тургенева к его дяде H. H. Тургеневу хранились в собрании автографов Г. Л. Кравцова и были предоставлены для издания В. П. Раевскому в 1883 г. (Первое собрание писем, с. 7, No 3, 5, 8, 39; Венгеров С. А. Из альбома Г. Л. и А. П. Кравцовых.- Привет. Художественно-научно-литературный сборник. СПб., 1898, с. 217). В дневнике Гаевского есть такая запись от 31 октября 1883 г.: "Заезжал к Стасюлевичу и встретил там Гинцбурга, который купил за 500 руб. 33 письма Тургенева к Е. Я. Колбасину. Последний предлагал продать их "Вестнику Европы", но Стасюлеви