Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

ремя.

  

  

   С французского:

  

   Я только что написал, милостивая государыня, деловое письмо вашей матушке, в котором точно передаю ей всё, что здесь говорится и делается относительно будущего сезона¹. Вы сможете просмотреть его и судить сами. Я убежден наперед, что всё вами сделанное будет хорошо; но должен вам сказать, что ваше отсутствие этой зимой (если оно произойдёт, чего я пока еще не хочу допустить) опечалит многих. Бесконечно благодарен за вашу записку и за подробности об устройстве вашей комнаты; они помогут мне живее представить себе то, о чем я так часто размышляю... Надеюсь, что вы будете настолько добры, чтобы сообщить мне свое окончательное решение; оно очень важно для многих и во многих отношениях. Желаю вам от всего сердца самого лучшего настроения и вдохновения в связи с задуманным вами трудом; особенно желаю вам доброго здоровья, спокойствия и энергии. Что касается меня, то я со времени вашего отъезда² веду очень спокойную жизнь; работал много и с достаточным успехом; небольшое сочинение³, посылаемое вам с Соловым, было написано для того, чтобы послужить темой разговоров, которые должны были происходить этой зимой... вы увидите, как всё это нескладно. Надеюсь, что вы осуществите этим летом свой план занятий и вообще все ваши планы (поезжайте непременно на морские купанья, если врачи посоветуют). Если вы не приедете зимой в Россию, я надеюсь, что буду иметь удовольствие встретить вас где-нибудь в Европе в будущем году, так как собираюсь туда отправиться.

   Соловой сказал мне, что ваш муж купил вам лошадь; радуюсь за вас. Вспоминайте иногда обо мне во время прогулок близ Куртавнеля⁴ или когда вы будете входить в оранжерею. Через несколько дней я еду в деревню; может быть, поеду в Одессу⁵, но, прежде чем отправиться в путь, я окончательно устрою свои дела, как я это решил рапсе. Ich bin immer der selbe und werde es ewig bleiben {Я всё тот же и вечно останусь тем же самым (нем.).}. У меня голова полна всяких планов (литературных), не знаю, что из них выйдет. Если позволите, я пошлю вам одно или два письма из деревни и из Одессы; в них я пущусь в описания. То, что я сообщаю вашей матушке по поводу вашего ангажемента и пр.,- точный отголосок того, что говорится здесь. Можете рассчитывать на это и устроить свои дела соответственно. Приезжайте... Во всяком случае будьте добры сообщить мне свое решение. До свиданья, будьте здоровы и счастливы... приезжайте опять; вы здесь найдете всё таким же, каким оставили. Прощайте еще раз; расскажите вашей доброй матушке, как я ей предан. Целую еще раз руки матери и дочери и остаюсь

  

  

   С французского:

  

   Посылаю вам это сочинение¹, дорогая и добрая госпожа Виардо, только потому, что вы, быть может, огорчились бы, не получив его. Но, перечитывая его, я почувствовал, насколько оно неполно, наспех написано и несовершенно. Я поставил себе слишком обширную задачу. Должен добавить в свое оправдание, что я не предполагал, что вы будете читать его без меня; я опустил множество необходимых подробностей, рассчитывая на устные дополнения (не теряю еще надежды сделать это как-нибудь в Петербурге или в другом месте). Но я надеюсь на вашу снисходительность. Мое авторское самолюбие покорно склоняется перед вами, но осмеливается всё же просить вас не отдавать его на чей-либо суд, кроме собственного.

   Пишу вам накануне отъезда в деревню². Уезжаю, не зная вашего решения, которого буду ждать с нетерпением³. Собираюсь провести четыре месяца в полнейшем уединении, среди степей, которые я так люблю. Беру с собой несколько хороших книг; надеюсь, что воспоминания, планы на будущее, труд и охота помогут мне довольно приятно провести время. Смею думать, что вы не забудете сообщать мне время от времени, что у вас делается. Будьте здоровы и счастливы, насколько возможно. Работайте много и думайте немножко о тех, кто вас любит. Соловой передаст вам этот пакет; он славный малый, искренне преданный вам; его советы могут быть вам только полезны.

   Я столько мог бы сказать вам, что предпочитаю молчать; впрочем, очень многое вы легко можете угадать. Я просил Солового написать мне из Куртавнеля; не будете ли вы так добры добавить несколько слов к его письму? Мне кажется, что я вижу вас в вашем маленьком кабинете. Что касается меня, то я сейчас затеял довольно большую работу; не знаю еще, что из нее выйдет⁴. Всё это время я был очень сосредоточен, иногда немного печален; надеюсь, однако, что всё устроится. Вам покажется вполне естественным, что я верен прежним привязанностям; но я чувствую тайную радость оттого, что могу это высказать. Повторяю еще: будьте счастливы; это пожелание я шлю вам часто. Попросите, пожалуйста, вашу матушку сохранить доброе ко мне отношение. Если вы встретите Мориса Санда и если он еще помнит меня, передайте ему мой поклон⁵. Да, еще вашему брату; он ведь одна из моих слабостей⁶.

   Вот уже скоро три месяца, как вы уехали... сколько же остается еще до вашего возвращения?.. И вернетесь ли вы?

   Прощайте, милостивая государыня. Возвращайтесь к нам такой же, какой уехали (за исключением здоровья, которое должно быть в тысячу раз лучше). Здесь вы найдете всё таким же, каким оставили. Итак, до свидания, рано или поздно.

  

   P. S. Привет вашему мужу и всем вашим. Небольшое сочинение, которое я посылаю вам, должно остаться в тайне еще по другой причине: как оно ни невинно, всё же оно могло бы навлечь на меня крупные неприятности⁷. Между прочим, в статье вашего мужа (в "L'Illustration") опущено несколько мест⁸. До свидания, целую руки у вас и вашей матушки. Вы не забудете о 1-м октября⁹?

  

  

   С французского:

  

   Вот уже три дня, милостивая государыня, как я приехал в Петербург из деревни, где провел более пяти месяцев, и, зная, что вы в Берлине¹, я не мог воспротивиться желанию написать вам. После того, как я сблизился с вами и вашим мужем, я не могу примириться с мыслью, что опять стану для вас чужим, и я пишу вам в надежде, что вы не совсем забыли меня и что вы не без некоторого удовольствия получите весточку из города, где вас так любили и любят до сих пор... Благодаря любезности м-ль Лоры, которая соблаговолила сама ответить на мое письмо, я перестал быть в полном неведении относительно того, что вы делали в этом году; Соловой написал мне всего лишь одно письмецо. По-видимому, два письма, посланные мною после отъезда из Петербурга (одно на ваше имя, другое - на имя Виардо), не дошли до вас². Я не знаю, чем объяснить это, или, вернее, могу лишь догадываться. Лица, видевшие вас две недели тому назад в Берлине, говорили мне, что, как им показалось, здоровье ваше превосходно; вам нетрудно представить себе, что я был счастлив узнать об этом. Что касается Виардо, то я уверен, что родной воздух и охота его совершенно исцелили. Кстати, об охоте: можете сообщить ему, что в деревне я только этим и занимался и что его ружье получило там некоторую известность, во всяком случае, гораздо большую, чем сам пишущий эти строки охотник. Чтобы покончить с моей особой, сообщаю, что чувствую я себя очень хорошо, что все это время я провел как настоящий сельский житель и что в остальном я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться.

   На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу. Давали (в первый раз этой зимой) "Норму" с г-жой Джули (Норма), Гуаско (П<оллион>) и некоей м-ль Виолой (Ад<альджиза>)³. Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце - вы легко можете себе представить почему - и я поймал себя на том, что не без удовольствия рассматривал знакомые лица хористов. Не стану пересказывать вам все подробности спектакля; но вот какое впечатление произвели на меня исполнители. У г-жи Джули голос весьма высокий, не очень сильный (вопреки тому, что здесь говорят), но резкий и не знающий устали. Тембр не особенно приятный - по первому впечатлению, но к нему скоро привыкаешь; нижние поты глухие и вибрируют. У нее мало вкуса, теплоты; манера исполнения драматическая или, вернее, мелодраматическая (в "Casta diva" она поет так, словно влюблена в луну); ей недостает благородства; как певица она слишком усердствует, как актриса это почти манекен... и всё-таки она производит впечатление, даже волнует. Она злоупотребляет тягучими нотами, внезапными переходами; ее мастерство далеко от совершенства, но не лишено блеска. В общем она нравится и должна нравиться, потому что это всё же замечательная певица. Гуаско, несомненно, тоже хороший певец, но он потерял голос. То, что от него осталось, звучит громко, но пусто и вяло; высокие ноты стоят ему большого труда. Вообще он поет тяжело; не знаю, вызвано ли это его привычкой к canto spianato {плавному пению (итал.).}. У него много души, благородства и вкуса, но удовлетворяет он только наполовину; его ослабевший голос скользит, а не проникает. Что же касается м-ль Виолы, то она школьница в полном смысле слова: голос - меццо-сопрано, почти контральто, сносный, по даже м-ль Мольтини!!! могла бы давать ей уроки. Роль верховного жреца исполнил некто г-н Шпех, неповоротливый немец с гнусавым и фальшивым голосом, который не стоит Версинга. Зрители, вероятно, по привычке, заставили повторить аллегро из дуэта Нормы и Адальджизы, ибо по вине м-ль Виолы этот дуэт был испорчен. Г-жа Джули была принята публикой превосходно.

   Я еще не слышал других певцов; Росси и, в особенности, Коллини (баритон) очень понравились. Г-жа Марра потерпела полное фиаско в "Любовном напитке"⁴. М-ль Аделаида Мольтини (кузина вышеназванной) дебютирует завтра в "Храмовнике"⁵. До настоящего времени давали "Эрнани"⁶, "Лючию"⁷, "Лукрецию"⁸, "Любовный напиток" и "Норму". "Эрнани" и "Любовный напиток" из репертуара исчезли.

   О вас, милостивая государыня, здесь очень сожалеют. Вопреки очевидности, не хотят верить, что вы этой зимой не приедете в Петербург. По городу ходят всевозможные слухи. То говорят, что государь дал категорическое приказание пригласить вас во что бы то ни стало; то рассказывают, будто Кавоса посылают к вам с предложением 80 000 рублей. Я не был удивлен и, конечно, очень доволен вашим успехом в Берлине. Проведете ли вы зиму там? Или отправитесь во Франкфурт? Если вы желаете быть в курсе петербургских театральных новостей, необходимо, чтобы вы сообщили мне о ваших планах и дали свой адрес. Вот мой: г-ну И. Т. Большая Подьяческая, дом Зиновьева.

   У меня до сих пор почти не нашлось времени, чтобы повидаться с нашими друзьями. Я встретил г-на Гулевича в Москве; он должен на днях сюда приехать. С. Гедеонов пишет новую драму⁹; Соловой не вернулся. Не думаю, чтобы мне удалось покинуть Петербург нынешней зимой; а мой план совершить путешествие в Париж улетучился, как дым¹⁰. Впрочем, ничего еще не решено... Я колеблюсь... сейчас мне ничего другого не остается.

   А знаете, милостивая государыня, что с вашей стороны было большой жестокостью не написать мне ни слова из Куртавнеля... Милый Куртавнель... Я часто думал о нем этим летом. Достроена ли оранжерея? Видели ли вы г-жу Санд? Музицировали ли по вечерам? Сочиняли ли?. Если пожелаете, сообщите мне об этом хоть что-нибудь - nachtraglich {дополнительно (нем.).} - как говорят немцы. Вы слишком хорошо знаете, как все это меня интересует.

   Вот какое длинное получилось письмо, милостивая государыня. Если Виардо в Берлине, скажите ему, что я жму его руку и прошу написать мне несколько слов. Переписка, слава богу, возобновилась, и лишь от вас будет зависеть ее продолжение. Ваше молчание и без того уже достаточно печалило меня, поверьте. Позвольте же мне, прежде чем кончить письмо, выразить самые искренние пожелания вам счастья, и верьте, что, раз узнав вас, так же трудно вас забыть, как трудно не привязаться к вам. Прошу вас передать от меня поклон вашей матушке. Как поживает маленькая Луиза? Выросла? Прощайте; будьте счастливы и соблаговолите вспоминать иногда о вашем преданнейшем друге.

  

  

  

  

  

  

  64. Луи и Полине Виардо

  

   С французского:

  

   Спешу ответить, мои дорогие друзья, на любезное письмо, написанное вами обоими¹. Оно доставило мне истинное удовольствие! доказав, что вы ко мне не изменились. Вместе с тем благодарю вас Sa все сведения, которые вы мне сообщаете о вашей жизни в прошлом и будущем. Если судьба не будет мне совсем уж враждебна, я надеюсь совершить маленькое путешествие по Европе в будущем году, начиная с января, так что не будет ничего невозможного в том, что вы, милостивая государыня, получите одного лишнего зрителя в Opern-Haus². Я читаю все статьи прусских газет, которые вас касаются, прошу вас этому верить, и я был очень счастлив, очень доволен нашим триумфом в "Норме"³. Это мне доказывает, что вы сделали успехи, то есть те успехи, которые делают и никогда не перестают делать подлинные артисты. Вы достигли того, что усвоили себе элемент трагический, единственный, которым вы еще не вполне владели (так как что касается элемента патетического, то видевшие вас в "Сомнамбуле"⁴ имеют о нем уже определенное мнение), и я вас поздравляю от всего сердца. Когда обладаешь воодушевляющим вас благородным честолюбием и столь богато одаренною, как ваша, натурой, нет того венца, на который, с божией помощью, нельзя было бы притязать.

   Выбор опер, исполняемых вами в Opern-Haus, мне кажется прекрасным (разумеется, я предпочел бы "Гугенотов" "Лагерю в Силезии"⁵). Что же до "Ифигении", то осмелюсь вам посоветовать внимательно перечитать трагедию Гёте того же названия⁶, тем более, что вы будете иметь дело с немцами, которые почти все знают ее наизусть, вследствие чего их представления об Ифигении уже бесповоротно определились. Впрочем, трагедия Гёте, без сомнения, прекрасна и величественна, а начертанный им образ отличается античной простотою, чистой и спокойной - может быть чересчур спокойной, особенно для вас, которая (слава богу) явилась к нам с Юга. Однако так как и в вашем характере много спокойствия, я думаю, что роль эта превосходно подходит вам, тем более что вам не надо будет делать никаких усилий, чтобы подняться до всего того, что благородно, велико и правдиво в создании Гёте,- всё это дано вам от природы. Сама Ифигения не была "бледной дочерью Севера"; для рыбы нет заслуги в том, что она остается спокойною... Вы хорошо произносите по-немецки, не на французский лад; напротив, вы несколько преувеличиваете ударения,- но я уверен, что, с обычным вашим старанием, вы уже избавились от этого легкого недостатка. Простите, тысячу раз простите за эти советы педанта; вы знаете, что они проистекают из того живого интереса, с которым я отношусь ко всем малейшим вашим поступкам и действиям; притом только одно совершенство может идти вам, а нас удовлетворять, когда мы вас слушаем. Пеняйте на себя... зачем вы избаловали нас?

   Боже мой, как я был бы счастлив послушать вас этой зимой!.. Надо этого достичь тем или иным способом.

   В письме, которое я писал вашей матушке, я сообщил ей некоторые подробности о здешнем театре, что избавляет меня от возвращения к этому предмету. Я предпочитаю поздравить вас с вашим времяпрепровождением в деревне... Да, разумеется, мне очень любопытно увидеть ваши произведения...⁷ Терпение! Я еще не получил книжки Виардо (которого от души благодарю за добрую память), но уже прочел ее⁸ и обнаружил в ней тот трезвый и тонкий ум, тот простой и вместе с тем изящный слог, традиция которого, по-видимому, исчезает во Франции. Кстати о литературе: князь Кароль в последнем романе г-жи Санд ("Лукреция Флориани"), по-видимому, Шопен⁹? Скажу вам (если это может вас интересовать), что нам удалось основать свой журнал¹⁰, который появится с Нового года и начинается в добрый час. Я участвую в нем лишь в качестве сотрудника. В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. Здоровье мое хорошо, и глазам моим не хуже, что уже большое счастье. У меня три довольно хорошие комнатки, где я живу настоящим отшельником с моими книгами, которые мне наконец удалось собрать отовсюду,- моими надеждами и моими воспоминаниями. Я очень бы желал иметь здесь ту прекрасную верховую лошадь, на которой ездил в деревне, но жизнь так дорога в Петербурге. Это была светло-гнедая английская кобыла, с превосходным ходом, кроткая, сильная, выносливая. Я хорошо знаю одну особу, которой бы хотел послать ее этим летом... догадываетесь ли вы, о ком я говорю? Точно так же мне посчастливилось приобрести превосходнейшую охотничью собаку. Ее зовут Лиф (забавное имя, не правда ли, для суки?); кобыле же моей, напротив, дала Имя живущая у моей матери старая англичанка¹¹; она назвала ее Queen Victoria {Королева Виктория (англ.).}. У меня была еще другая собака, грифон, чудовищно уродливая, никчемная, но очень ко мне привязанная. Она отзывалась на кличку Paradise Lost {Потерянный рай (англ.).}... Но довольно болтовни и ребячества. Я краснею и прошу вас меня за них извинить.

   Вы должны обещать написать мне на следующий же день после вашего первого немецкого представления; а если у вас явится желание написать еще и до того, тем лучше. Со своей стороны теперь, когда плотина прорвана, я вас затоплю письмами. На этот раз пишу на ваше имя, так как не знаю, находится ли еще Виардо в Берлине. Странно, однако, что письма наши затерялись! Тысяча - нет,- миллион приветствий всем вашим. Я полагаю, вы не нуждаетесь в моих уверениях в дружбе и преданности, чтобы верить в них; мы уже старые друзья, трехлетние друзья¹². Я все тот же и таким всегда останусь; я не хочу, не могу измениться. Позвольте мне очень дружески пожать ваши руки; искренне желаю вам счастья. До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день!

   Луиза еще не настолько взрослая, чтобы обидеться на меня за то, что я крепко целую ее в пухленькую щечку. Еще раз пропадите.

   Вот мой настоящий адрес:

  

  

   С французского:

  

   Вот уже скоро три недели, как я вам писал¹, милостивая государыня; я полагаю, что вы желаете иметь известия о театре и о Петербурге, и вновь берусь за перо. Но если предполагаемое мною, может быть, и лишено смысла, я все же надеюсь, что вы не отнимете у меня такого прекрасного повода, чтобы написать вам. Для начала скажу вам, что, по всей вероятности, я буду иметь счастье увидеть вас около середины января будущего года; я кое-как устроил разные свои дела и рассчитываю освободиться с наступлением нового года. Итак, вы предупреждены... Будьте же в голосе к этому времени! Я явлюсь к вам страшно изголодавшимся по хорошей музыке, ибо, по правде сказать, здешняя опера - ist auf dem Hund {ни к чёрту не годна (нем.).} как говорят студенты. После моего письма к г-же Гарсиа (целую ее ручки) из новинок я видел "Сороку-воровку"², "Эрнани"³ и "Дочь полка"⁴. Вы представить себе не можете, с какой жестокостью была уничтожена эта несчастная Сорока. Вы помните, что г-же Мольтини (прошлогодней) хоть иногда немного аплодировали, этой же - ничего, буквально ничего! правда, нужно признаться, никогда еще не выходила на подмостки какого-либо большого театра такая неслыханная дура (извините за выражение). В онере сделаны огромнейшие купюры; второй акт начинается дуэтом Нинетты и Пиппо; затем прямо следует сцена суда - так что ничего нельзя понять. Публика осталась совершенно холодна, актеры - также. Это, однако, не помешало мне заметить, что "Сорока-воровка" - настоящий шедевр, исполненный очарования и изящества, который достигает порою самого потрясающего драматизма. Тем больнее для меня было это втаптывание кружев в грязь. Представьте себе, что, ко всему остальному, г-жа Мольтини подражает вам!! Можете вообразить! Она, вероятно, слышала вас где-нибудь. Росси исполнял роль Подесты. Она ему совсем не подходит, так что я но смог оценить его талант. Но он мне понравился. (С тех пор, как я здесь, не дают ни "Любовного напитка", ни "Линды"⁵.) Тамбурини (бедняга!) лез из кожи вон в роли Фернандо и с трудом добился кое-каких аплодисментов. Перейдем к "Эрнани".

  

   Письмо мое осталось неоконченным. Спешу дописать его сегодня. "Эрнани" идет более слаженно. Видно, что певцы (г-жа Джули, Гуаско, Коллини) легче справляются с Верди, чем с Россини. Сама же опера понравилась мне весьма умеренно. Впрочем, финальное трио второго акта производит впечатление, несмотря на пошлость мелодии. Его заставили повторить. Нельзя отрицать, что Верди подчас умеет внушить возвышенное чувство. И все же я далеко не вердист и не думаю, что сделаюсь им когда-нибудь. Вы ведь знаете "Дочь полка": это почти не опера. Благодаря игре Тамбурини, двум-трем хорошеньким мотивам и оригинальности сюжета публика осталась довольна и заставила м-ль Марру⁶ повторить барабанную дробь, что едва ли было особенно лестно для певицы. "Дочь полка" все-таки собрала в театре 800 человек, это - nec plus ultra {крайний предел (лат.).} в нынешнем году. Вот и все наши театральные новости.

   Добрейший генерал Гулевич наконец вернулся в Петербург. Он поручил мне передать вам тысячу любезностей. (К слову, я не знаю, что со мной делается: я пишу противоположное тому, что хочу сказать: извините за все эти помарки.) Он надеется, что вы напишете ему. Я виделся с графом Матвеем В<иельгорским>, который сказал мне, что получил от вас длинное и хорошее письмо; именно так он выразился⁷. Это меня немного успокоило: в "Allgemeine Pr<eussische> Staats-Zeitung" (в отчете об итальянской опере) говорилось о "merkliche Indisposition" {"заметном недомогании" (нем.).}⁸, что меня порядочно мучило. Вы ведь в добром здравии, не правда ли? Берегите себя, заклинаю нас. Письмо мое вы получите за несколько дней до вашего дебюта в Немецкой опоре⁹... Нужно ли говорить, что вас провожают туда мои самые искренние пожелания? Вы в этом не сомневаетесь, и это доставляет мне большое удовольствие. Отрадна думать, что те, кого любишь, знают об этом и на это рассчитывают.

   На днях я слушал Гензельта (с которым познакомился лично). Это очень талантливый человек, весьма добрый и любезный; превосходный немецкий характер. Знаете ли вы, что Пиццолато снова уехал в Венецию? Воспоминание о Пиццолато связано с первой зимой, которую вы провели здесь... Тогда он но был еще том жалким безумцем, каким стал теперь. Viva la Santa Chiesa Romana! {Да здравствует святая римская церковь! (итал.).}

   Я был очень занят все это время, занят и до сих пор благода; я нашему новому журналу¹⁰. Но я постараюсь устроиться так, чтобы можно было выехать из Петербурга после Нового года. Потому и работаю изо всех сил. Я взял на себя некоторые обязательства, хочу их выполнить и выполню. А за этими двумя месяцами упорной работы мне видится масса очаровательных вещей, ожидающих меня и придающих мне бодрость. Ведь какая превосходная вещь - уже одна возможность сказать вам: до свидания! До свидания же, вы, все мои добрые друзья; сердечно жму вам руку (надеюсь, ваш муж уже вернулся из Парижа). Будьте счастливы н доброго вам здоровья.

  

   На обороте:

  

  

   С французского:

  

   Я только что вернулся из театра, мои дорогие друзья, и самое спешное для меня дело - взять перо, чтобы вам написать. Итак, откройте уши и слушайте...

   Начну с сообщения о том, что г-да Разбойники очень мило провалились, и это меня меньше всего огорчило.¹. Зала, была переполнена; присутствовала королева со своим верным супругом, которого я имел честь видеть впервые, и он показался мне егерем посланницы. При появлении Верди в оркестре раздались аплодисменты. Он обернулся, чтобы раскланяться, и я увидел его лицо, которое показалось мне и выразительным, и, в то же время, обыкновенным. Понимайте это как хотите, но такое впечатление он произвел я" вашего покорного слугу. "Разбойники" - это исковерканные и изуродованные шиллеровские "Разбойники"; но что за нелепая мысль использовать для либретто драму, столь скверно построенную, интересную только как поэтическое, но смутное предчувствие того, что было осуществлено революцией. По этому поводу, как вы хорошо понимаете, легко можно было бы наговорить уйму того, что условно принято именовать глубоким, о разнице в национальном характере французов и немцев, но я, подобно кролику, предпочитаю выждать. Итак, представьте себе "Разбойников" Шиллера в четырех действиях², перемешанных с некоторым из современных нелепостей. Лаблаш играл отца; я никогда еще не видел такого великолепного старческого лица; Гардони - доброго Моора; Колетти {Кстати, Колетти теперь не так уж и замечателен; у него громкий, но тяжелый и вялый голос. (Примечание Тургенева.)} - злого... м-ль Линд - Амалию. Что касается музыки, то представьте себе всё, что у Верди есть самого обыкновенного, избитого; шум, грохот (со знакомыми вам хорами), кабалетта, вроде последней из "Ломбардцев"⁸ (но менее удачная) была единственным местом, которой заставили повторить, дуэты unisono {в унисон (итал.).}, ускоренные аллегро, хоры, обрывки вальса, словом, Верди, но самый скверный. Находившиеся в зале вердисты (то есть итальянцы) выходили из себя, но все их усилия разбивались о ледяной и унылый прием публики, пришедшей, однако, в театр с наилучшими намерениями. М-ль Линд была простужена; пела плохо; и потом подобная музыка создана не для нее; для того, чтоб ее прорычать, нужны г-жи Джули. По-настоящему аплодировали только двум или трем пассажам sotto voce {вполголоса (итал.).}, которые она туда ввела, чтобы дать голосу немного отдохнуть. Верди вызывали дважды, один раз после 2-го, один раз после 4-го действия, да и то con muy mala gana {очень нехотя (исп.).}. Но ведь, по правде говоря, "Разбойники" в самом деле отвратительны, и кроме финального трио, где есть немного живости и блеска, в них нет даже тех пошлых эффектов, которые поражают если и не метко, то сильно. Словом, плохо, плохо, архиплохо! Вот итог моих наблюдений.

   Раз уж мы заговорили о плохом, то немного побеседуем и о "Роберте-Дьяволе", которого давали третьего дня. Истинно говорю вам: берлинские представления были в сто тысяч раз выше лондонских⁴. Фраскини в роли Роберта чудовищен, мерзок, ужасен; его крикливый и сдавленный голос действует на нервы; и потом он был похож на зайца, в полной растерянности отдающегося дьяволу. Штаудигль потерял голос; г-жа Кастеллан совершенно испортила спой, желая придать ему грудные ноты (за это вы еще ответите, милостивая государыня, перед... кем? допустим - перед Провидением), хор - хуже, нежели обычно; м-ль Линд - прелестна, но... но не столь хороша, как я ожидал. В общем, я вижу, что (в отношении м-ль Линд) я - по моей похвальной привычке, начал с того, что взял слишком вправо, потом бросился чересчур влево; мне кажется, что сейчас я на верном пути. Она не столь слаба, как я говорил в своем первом письме, не столь восхитительна, как заявлял во втором; она прелестная певица, многое исполняющая лучше, чем кто-либо другой, но... но... Я не обязан говорить, что это за но, однако попробую: но она не трагическая актриса, но у нее весьма утомленный голос, но она играет немного на немецкий лад, но я знаю одну особу, с которой я ее слегка необдуманно сравнил, и т. д., и т. д. Тем не менее, мне всё же очень бы хотелось, чтобы вы, милостивая государыня, увидели ее в "Сомнамбуле" или в "Роберте"... У нее были прекрасные моменты в дуэте с Бертрамом; когда он хватает ее за руку, она испускает приглушенный крик или своего рода выраженное словами содрогание (бог знает, поймете ли вы меня или нет), как будто ей стало и холодно и в то же время страшно,- слоном, что-то очень правдивое и впечатляющее. В целом роль Алисы ой отлично подходит. Алиса, как вы знаете, это нечто вроде ангела. В "Quando lasciai la Normandia" {"Когда Нормандию я покидала" (итал.).} y нее есть восхитительный момент; если она сама его придумала, то я ее с этим поздравляю. Как жаль, что я не музыкант, чтобы обозначить его для вас при помощи нот! Но и так, то есть такому, каков я есть, мне пришлось бы объяснять его вам путем всевозможных и не всегда ясных сравнений, которыми я, кажется, уже злоупотребил в этом письме.

   Всё это я написал одним духом. Однако уже поздно, завтра я уезжаю в Булонь⁶. Через десять дней я буду в Париже и надеюсь иметь удовольствие видеть вас. Прощай, Англия! Поверь мне, что я покидаю тебя без сожаления, точно так же, как ты, вероятно, взираешь на мой отъезд. Ах! дорогой Виардо, какую я здесь видел собаку! Как я ее купил бы, если б она не стоила 300 франков! И как уворовал бы, если б не был человеком более или менее добродетельным, или, вернее, если б мог это сделать! Но память о ней я увожу с собой и сохраню до конца моих дней.

   Прощайте, будьте здоровы, всё семейство. С нежностью пожимаю всем руки.

   На обороте:

  

  

   С французского:

  

   Известно ли вам, милостивая государыня, что ваши прелестные письма¹ задают весьма трудную работу тем, кто осмеливается претендовать на честь переписываться с вами? Я нахожусь в особом затруднении еще и потому, что по причине легкого нездоровья (которое теперь уже совсем прошло), лишавшего меня все эти дни возможности выходить, не могу, как намеревался, отправить вам небольшое обозрение всего происходящего теперь в Париже. И вот мне, как корнелевской Медее², приходится ограничиваться собственными средствами. Это меня весьма смущает. Но все равно! Я рассчитываю на вашу снисходительность... Ах! но - кроме шуток! - какая ужасная вещь злоупотребление словом! Вот фраза, которая, вследствие постоянного повторения, потеряла всякий смысл, и хотя употребляешь ее вполне серьезно, рискуешь, что тебе не поверят. Но в конце-то концов, как говорит ваш муж.

   Начну с начала. Начну с того, что скажу вам, что все мы в большом восторге от удачного начала ваших странствований и что мы с нетерпением ожидаем известий о вашем дебюте. Мы видим отсюда, как летят цветы, и слышим возгласы "браво"! Увы... вам известно, что должно означать это "увы"³!

   Итак, вы в самой глубине Германии!.. Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Вы теперь в Дрездене... Не вчера ли еще были мы в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно... как звон колокольчика русской тройки.

   Вы, вероятно, просматривали Дидро. Надо прочитать его парадоксы⁴, чтобы позабавиться ими, опровергнуть их и позабыть. Он укрепляет - себе в ущерб - в читателе чувство правды и красоты! Ваш ум, столь прямой, столь простой и столь серьезный в своей тонкости и изяществе, не мог особенно наслаждаться капризной, блестящей и дилетантской болтовней французского Платона. (Никогда не было дано человеку более неудачного прозвища!) Тим не менее у него то там, то сям находишь новые и смелые мысли, или, вернее, кое-какие зародыши плодотворных мыслей; его преданность свободе разума, его "Энциклопедия" - вот что увековечит его. Сердце у шлю превосходное, но, когда он заставляет его говорить, то добавляет в него остроумия и тем портит ого. Несомненно, фейерверки парадокса никогда не затмят ясного солнца истины. А между тем, что может быть обыденнее солнца? (не в Париже, однако). Итак, да здравствует солнце! Да здравствует всё, что хорошо для всех!

   Итак, Мендельсон умер. То, что вы о нем говорили в письме к вашей матушке, нам всем кажется очень справедливым⁵. Я почти не знаю его; судя но тому, что я из него слышал, я вполне готов глубоко его уважать,- любить же... это дело другое. Прекрасные вещи создаются только талантом в соединении с инстинктом; головою и сердцем... Смею думать, что у Мендельсона голова преобладает. Я могу ошибаться... но, впрочем, вы знаете, что я совсем не упорствую в своих заблуждениях, когда меня ткнут в них носом - что ничуть не трудно, принимая во внимание размеры этого органа. Я поддаюсь воспитанию...

   Кстати, как идет "die deutsche Sprache" {немецкий язык (нем.).}? Полагаю, что превосходно. Я уже взял учителя испанского языка: el senor Castelar {сеньора Кастелара (исп.).}⁶. Все это время я много работал; я только что отправил толстый пакет в наш журнал⁷. Это означает, что я стараюсь держать свои обещания. Сейчас я кончаю читать книгу Даумера о тайнах христианства⁸. Этот Даумер какой-то безумец, который во что бы то ни стало хочет доказать, что первоначальное, иудейское, христианство, на которое смотрят как на секту, не что иное, как возобновленный культ Молоха; что первобытные христиане приносили в жертву и ели людей и что Иуда только потому предал своего Учителя, что но мог побороть отвращение, вызываемое в нем такою пищей. Даумер тратит много эрудиции, чтоб доказать, что этот ужасный обычай существовал в церкви до четырнадцатого столетия! Всё это только бредни; но что есть истинного в его мысли - так это кровавая, мрачная, бесчеловечная сторона этой религии, которая должна была бы вся состоять из Любви и милосердия. Вы не можете себе представить, какое тягостное впечатление производят все эти предания о мучениках, которые он вам рассказывает одни за другими; все эти бичевания, процессии, поклонения человеческим костям, эти аутодафе, ожесточенное презрение к жизни, отвращение к женщинам, все эти язвы и вся эта кровь!.. Это так тягостно, что я не хочу вам более об этом говорить. Слава богу, для вас - это даже не китайская грамота.

   В моем следующем письме я расскажу вам о Национальной опере⁹, о "Клеопатре" г-жи де Жирарден (которая, к великому моему сожалению, имела успех)¹⁰ и т. д. и т. д. Тем не менее ужо и сегодня могу сообщить вам, что я присутствовал вчера в театре "Варьете" на первом представлении новой пьесы Скриба "Дидье, честный человек"¹¹. Тема пьесы не нова, но ловко обработана... Фервиль вызывал восхищение правдивостью, благородством и силой чувства. Между прочим, говорят, что совершенно тождественная пьеса давалась вчера вечером в театре "Жимназ" под названием "Жером-каменщик"¹². Роль Фервиля в ней исполнял Буффе. Уж не знаю, как случилось это совпадение, но факт тот, что театр "Жимназ" отменил позавчера представление и день и ночь репетировал, чтобы поспеть к тому же самому дню. Я пойду посмотреть этого "Жерома" и поделюсь с вами моими впечатлениями. Буффе, без сомнения, более Мендельсон, чем Фервиль,- но Фервиль, может быть, более Россини, чем он¹³. Впрочем, посмотрим, и если я сказал глупость, то первый закричу mea culpa {моя вина (лат.).}.

   Все ваши чувствуют себя хорошо. Вашу матушку вижу по два раза в день. Позавчера мы всей семьей (осмелюсь так выразиться) видели "Златовласую красавицу"¹⁴. Это очень забавно и очень роскошно.

   Надеюсь, вы уже побывали у Каскелей¹⁵ и там хорошо... развлеклись. К несчастью, найти здесь "Dresdner Tagblatt" невозможно; мы не узнаем, как теперь критика Sie construirez, wird {вас представит (нем.).}, но у нас есть опыт прошлого.

   "Le "Moniteur" официально объявил, что м-ль Альбони принята в Итальянский театр и будет дебютировать в роли Арзаче¹⁶ 2-го декабря.

   А засим, милостивая государыня, молю бога, да примет он вас под свое святое и надежное покровительство. Главное, будьте здоровы и не забывайте ваших друзей, которые вам совершенно преданы, что нисколько не удивительно, потому что... на что, право, годилась бы разлука, если б нельзя было ею воспользоваться даже для того, чтобы сказать людям то, что о них думаешь?.. Но я останавливаюсь при мысли, что у вас сейчас должен стоять сплошной шум в ушах от восхвалений, и ограничиваюсь тем, что говорю вам... словом, как вам будет угодно.

   Надеюсь, что муж ваш здоров, что он будет охотиться до изнеможения и затем напишет нам об этом хорошенькую статейку¹⁷. Довольно часто вижу девиц Виардо¹⁸. Жму его руку, равно как и вашу, и от всего сердца целую маленькую Луизу... Если г-жа Шуман помнит толстого русского господина, которого она видела в Берлине¹⁹, то скажите ей, что этот толстый господин ей кланяется. A что касается ее мужа, скажите ему, чтобы он раз и навсегда загасил свою свечу и отправился спать. Однако, надо кончать письмо! Я отнесу его к вашей матушке, чтоб она приписала несколько слов.

   Прощайте, будьте здоровы во всех отношениях; вот и всё.

  

   Р.S. Я не франкирую письма, так они никогда не теряются. Я вручил вашей матушке расписку в получении тысячи франков и говорю вам об этом теперь только для того, чтобы иметь удовольствие лишний раз вас поблагодарить²⁰.

  

  

   С французского:

  

   Я но хочу, чтобы вы уехали из Дрездена, милостивая государыня, не получив от меня еще один привет, хотя на этот раз не могу сообщить вам много новостей. Ваша матушка до сих пор была так добра, что показывала мне ваши письма¹... Вы можете себе представить, сколько удовольствия они доставили нам. Положительно ничего нет лучше, как получать письма! Мы можем вас только благодарить за прелестные подробности, которые вы нам сообщаете о вашей дрезденской жизни: м-ль Каменская завоевала и нас. Хорошо бы вам найти такой же дом в Берлине! Мы будем просить вашу звезду, чтобы она продолжала быть к вам благосклонной - пусть постарается быть достойной чести руководить вашей судьбой! Шутки в сторону, все идет очень хорошо, да, очень хорошо, muy {весьма (исп.).} хорошо до сих пор; дай бог, чтобы так шло до конца.

   О себе можем сказать², что и у нас всё идет хорошо. Чувствуем себя прекрасно, работаем, часто видимся, много думаем об отсутствующих. Мы каждый вечер собираемся у испанского brasero {очага (исп.).} и говорим по-испански. Месяца через четыре я буду говорить только на этом языке; я услышал от моего учителя много комплиментов насчет моей понятливости... Ведь он не знает, что у меня есть шишка восприимчивости. Я живу в маленькой, очень чистой квартирке³, хорошо обставленной. Она мне очень нравится (это, знаете, очень важно, когда хочешь работать). В ней уютно, тепло, и я живу в ней, как "муха"... муха самой крупной породы... Кстати, непременно спойте в Германии некоторые из ваших песен. Например, "Светлячка" или "Песню Лоика"⁴.

  

   Перейдем к моему маленькому парижскому обозрению. Вчера в первый раз поставили "Ломбардцев" г-на Верди, под заглавием "Иерусалим", в Гранд-Опера. Либретто переделано, вставили сцену лишения рыцарского достоинства - для Дюпре. Г-н Верди, со своей стороны, сочинил несколько новых совершенно ужасных отрывков. Не буду говорить вам о музыке, вы знаете ее,- это из рук вон плохо⁵. Но что совсем невообразимо,- это исполнение. Нет такого театра в мире, исключая разве Королевскую музыкальную академию⁶, где все певцы, если бы они оказались так же плохи, как г-да Дюпре, Ализар е tutti quanti {и все остальные (итал.).}, не были бы погребены под Чимборасо⁷ гнилых яблок! Новая дебютантка, г-жа Юлиан, может взять лишь две-три верхние ноты, которые она оглушительно выкрикивает, остальные - тяжеловесные, неразборчивые, горловые. К тому же, хотя я и провел долгое время в Германии, мне никогда еще не доводилось слышать, чтобы так скверно произносили. Успех оперы был не так велик, как должно было ожидать, судя по количеству выведенных на сцену лошадей и танцовщиц; ведь известно, что по части музыки французы больше всего любят лошадей и икры танцовщиц. И потом это нескончаемое "degueulando"⁸, как выразился ваш брат⁸ (которого я встретил при выходе из театра рассвирепевшим и готовым кусаться). Этот якобы широкий стиль, очень удобный для не умеющих петь, эти напыщенные речитативы, эти хоры unisono {в унисон (итал.).} на мотив галопа или польки! Нет, сударыня, не пойте в Париже, здесь вам не место. Положительно, кажется, время сильных и здоровых гениев прошло: посредственностям, таким резвым и плодовитым, как Верди, дана могучая и грубая сила, и, наоборот, те, кому дарован божественный огонь, пропадают в праздности, слабости или мечтаниях. Боги завистливы; они никому не дают всего сразу. И однако - почему же наши отцы были счастливее нас? Почему им дано было присутствовать на первых представлениях таких опер, как "Цирюльник" или даже "Норма"¹⁰, - а мы обречены на "Иерусалимы"? Почему наши молодые таланты, наши надежды вместо того, чтобы давать нам произведения пусть чересчур пышные, сделанные не по правилам, но полные мощи и силы, - почему вместо этого они разрешаются от бремени (самое большее) маленькими сочинениями, старательно построенными, старательно отделанными, старательно вылизанными (Понсар со своей "Лукрецией"¹¹, Ожье со своей "Цикутой"¹², Давид со своими "Одами-Симфониями"¹³)? Что означает эта преждевременная старость? Почему они сами себя повторяют уже во втором своем произведении? Почему они так скоро произносят свое последнее слово? Вот, например, Этьен Араго, только что одаривший нас комедией этого рода, бесспорно остроумной ("Аристократии"), по старомодной, надуманной, слишком гладкой, искусственной¹⁴. Почему все это так? Почему нет больше ничего естественного, непосредственного, одним словом, сильного? Чем объяснить это отсутствие крови и сил?