Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

аших окон - но особенно с замка S. Elmo. Прямо перед нашим домом, на другой стороне залива, стоит Везувий; ни малейшей струи дыма не вьется над его двойной вершиной. По краям полукруглого залива теснятся ряды белых домиков непрерывной цепью до самого Неаполя; там город и гавань, и Кастель-дель-Ово: на высоком зеленом холме стоит замок S. Elmo - почти на середине залива. - Но цвет и блеск моря, серебристого там, где отражается в нем солнце, пересеченного долгими лиловыми полосами немного далее, темно-голубого на небосклоне, его туманное сияние около островов Капри и Некия - это небо, это благовонье, эта нега...

   Wer einmal in Neapel gewesen ist, Rann nie ganz unglucklich sein (Gothe)². Приезжайте в Неаполь - ей-богу, здесь хорошо. Пока я любовался Неаполем, Ефремов ходил к Дьяковой³; собирался он писать к Вам завтра, да <--> же его знает; говорит, что похорошела и здорова и Вас ожидает; а сам он и задумчив, и мягок, и кисел, и удивлен.- Подошел ли я слишком близко к бастионам, что ли - но меня собирались арестовать - впрочем, отпустили с миром. На дворцовой площади встретился я с Ефремовым; осмотрели Новый замок, гавань - и пошли обедать. Здесь едят гораздо лучше, чем в Риме. Пообедавши, поехали по железной дороге в Портичи; думали, что Помпеи близко, и ошиблись: Помпеи оттуда - 8 миль. Мы сошли вниз - под землю - посмотреть театр Геркуланума. Лава залила всё здание слоем вышиной в 75 футов и превратилась в твердый камень. Вырывая колодезь, напали на каменные скамьи театра. Отрыть всего было невозможно - довольствовались проложеньем узких коридоров, пересекающих театр во всех направлениях. Он был чрезвычайно велик; вся ширина сцены отрыта и значительно превосходит S. Carlo⁴. Видел постаменты, на которых стояли статуи Бальбусов⁵ с надписями; комнаты актеров; в одном месте отпечаток в лаве - бронзовой маски. На возвратном пути против нас сидела милая девушка, напоминающая Шушу - и, по моему мнению, лучше ее; я молча любовался ей - Ефремов рисовался, но довольно несчастно; мы приехали; вот ее черная шляпка пропадает в толпе; вот она и скрылась - и навек. Но она на несколько мгновений заняла мою душу, и воспоминание об ней будет мне отрадно. - Простите - до завтра; ветр ужасно свищет; двери и окна трясутся в доме; море шумит и плещет - плохо английским кораблям.

   Если вы хотите ответить мне, пишите во Франкфурт.

   <center><img src="t01_01.jpg"><center>

  

   27 апреля, утром. Сегодня день снова хорош; над морем носится туман.- Ефремов сидит рядом со мной и - варвар! - спиной к Везувию; он, кажется, намерен расположить свое посланье в виде хрии - и очень долго думает над каждым периодом⁶. Вчера, вернувшись из Портичи, катались мы в лодке по морю; продрогли и пошли на гавань: там было очень много народу. Четыре кружка было составлено; в первом говорил, распевал и похаживал взад и вперед импровизатор, черноглазый молодой малый; кругом сидели мальчишки оборванные, старики с важными лицами; женщин я не заметил; во втором кружке старик с орлиным носом читал крикливым голосом рукописную поэму; третий был самый замечательный: толстый человек, очень похожий на Мирабо, безногий, в черной бархатной куртке, говорил важным голосом речь; его слушали все с большим вниманьем. В четвертом кружке был Пульчинелла; к Петрушке приходил Доктор и перед появленьем пел: "Vengo, vengo-vengo, vengo, vengo, qua...", a там густым басом: "Chi il diavolo sara!". Доктор входит, кланяется и поет: "Sapete chi son io?". Петрушка раскланивается и знакомится. На сцену приносят больного, и Доктор берет его в объятья и носится с ним, повторяя: "Povero giovenotto!". Мы с Ефремовым вспомнили об Вас. Тут Ефремову захотелось и есть и спать; он оттащил меня, и мы пошли обедать. Съевши несколько апельсинов - он начал уверять меня, что он слаб, как цыпленок; а всему виной Клюшников, вызолотивший его внутренность⁷.- Я, чтоб его не огорчать, притворился, будто верю его слабости; не забудьте, что он выпил за ужином бутылку соммы. И мы пришли - он лег спать, я стал писать письмо.

  

   P. S. Ефремов читал мое письмо и сознается в справедливости всех моих слов. О, Александр Павлович! Вы хороший человек⁸.

  

   На обороте:

  

  

   К довершению бед моих, любезный Станкевич, не нашел я счеты моих злодеев - и Вы - если можете заплатить - дайте им по их счетам, 7 пиастр<ов> одному, ок<оло> 40 ф<ранков> другому. Не сердитесь на меня, что я Вас обременяю подобными глупостями - и рад бы иначе. Генуя хороший город, но все эти дни льет проливной дождь и мешает наслаждаться. Я познакомился на пароходе с англичанином Dalryrnple, который сказывал мне, что он сильно страдал грудью и кашлял - и не по сложению, а от простуды. Ездил в Вест-Индию, но не добился толку; в прошлом году в начале декабря поехал в Мальту и там совершенно воскрес: зима там удивительная; и он теперь, здоровый и потолстевший, едет домой жениться. Предлагаю Вам эти факты, за верность которых я ручаюсь - на рассмотрение. Мне очень хотелось бы знать, что вы намерены с собой начать; напишите мне в Берлин - я вам отвечу и сообщу о Вердере и пр.¹ Что, батюшка, ей-богу - престранная вещь; так привык слышать каждый день голосок Шушу - что теперь и грустно. Что еще страннее - так это то, что я почти никогда не говорил с ней более 3-х минут сряду - а так было приятно быть в одной комнате с ней: извините - однажды я с ней говорил долее; это было во время возвращения из Сорренто, вечером - ехав вдоль морского берега. Впрочем, ничего, ничего - молчанье².

   Хочется мне... и колется. Ну, уж так и быть - не стану церемониться; чтобы дать Вам понятье о моих ощущеньях в отношеньи к Шушу, вот Вам какие стишки я подмахнул;

  

   Что тебя я не люблю -

   День и ночь себе твержу.

   Что не любишь ты меня -

   С тихой грустью вижу я.

   Что же я ищу с тоской,

   Не любим ли кто тобой?

   Отчего по целым дням

   Предаюсь забытым снам?

   Твой ли голос прозвенит -

   Сердце вспыхнет и дрожит;

   Ты близка ли - я томлюсь

   И встречать тебя боюсь -

   И боюсь и привлечен...

   Неужели я влюблен?..

  

   Addio; кланяйтесь Маркову и прочим.

  

   На обороте:

  

   A Вас покорно прошу доставить это письмо H. В. Станкевичу. Roma.

  

  

   Любезный Александр Павлович,

  

   Подъезжая под Висбаден,

   Я взглянул на мои штаны;

   И воспомнил Ваши кудри,

   И что будете там Вы¹.

  

   N.B. Мои штаны золотисто-желтого цвета. Без шуток, грешно было бы мне проехать так близко подле Висбадена и не оставить записочки. Что я пережил в эти 13 дней? Где не был? В Ливорно, в Пизе, в Генуе; проехал всё королевство Сардинское, видел статую С. Карла Борромейского, ездил по Лаго Маджиоре, в санках на Св. Готард - черт бы его побрал - был, кажется, в Люцерне, в Базеле, в Келе, в Маннгейме, в Майице - постепенно потерял зонтик, шинель, шкатулку, палку, лорнетку, шляпу, подушку, ножик, бумажник, три полотенца, два фуляра и две рубашки и теперь скачу в Лейпциг с чемоданом, sacco di vnoti, пачпортом в кармане и <--> в штанах и только! И смех и горе! Притом, ей-богу, нисколько по преувеличиваю. Спешу сообщить Вам очень для меня {Далее зачеркнуто: приятное} радостное известье: с моими деньгами я, кажется, доеду до Берлина; а то я, право, боялся, что меня посадят где-нибудь в тюрьму и откупиться, право, было бы немом - всё потерявши! Но -

   Фу! прозаические бредни -²

   Где она? что она? Ей-богу, другой бы сказал: "влюблен, <-->",- и сказал бы напрасно. Это не любовь, а так - пустота, тоскливость, жажда - то, что веет в этом, напр., письме - а что в нем веет? Я начинаю подозревать, что я вчера слишком много выпил рейнвейна - будучи в Майнце; ибо я и сантиментален, и смешлив, и готов похабничать. Да и сегодня велел себе спросить бутылочку Ass-mannshauser'a и скромненько и тихонько улизывал и уписывал ее в уголку растерянции. Вследствие всего этого я сейчас поймал себя в странном занятье: смотрел на немку, сидящую передо мной (я пишу это знаменитое письмо в одном из здешних caffes, под гром биллиардных шаров), и думал думу: отчего у ней на конце носа прыщ? И в самом деле прыщ, ей-богу, прыщ. И не могу я придумать - отчего бы у ней быть этому прыщу?

   Какое смешное слово: прыщ.

   Попробуйте произнести его несколько раз сряду, с большим раскатом на р - раскрыв углы рта - и смотреть, не улыбаясь, в зеркало. Будет очень странно.

   Кажется, я вру? Пьяный друг <ваш?> {Кусок вырван. (Примечание в копии).} Вас обнимает.

   Напишу Вам из Берлина. <Не> {Кусок вырван. (Примечание в копии).} всегда же быть мне пьяным.

  

   На обороте:

  

  

   Я в Берлине восьмой день, любезный Грановский, уже огляделся и немного обжился и чувствую потребность писать к Вам. Я приехал сюда, почти не останавливаясь, из Неаполя (в 15 дней), и так велико во мне было стремленье вернуться в Берлин - что я покинул Италию без большого сожаленья. Признаюсь - не верится теперь - скитаясь по пыльным улицам Берлина, под дождем и при холодном ветре - что не далее как за 20 дней срывал теплые, сочные апельсины с деревьев в Сорренто, слушал плеск Средиземного моря. Я здесь не нашел ни Белявского¹, ни Триттена - один поехал в Баден, другой в Англию. Маттисон здесь. Русских мало - и тех я еще не знаю. Я в Италии привык к обществу. Каждый вечер мы (Станкевич, Марков (живописец) и я) проводили у Ховриных, наверно известных Вам по имени... нас привлекала дочь, милая, умная девушка². Невольно вспоминается мне зима, проведенная мной здесь с Вами... но мне кажется, я не могу быть вполне счастливым - Судьба-с! Вы и Станкевич вполне довольствовались друг другом: Вас связывало и давнее знакомство, и обмен мыслей, общие желания; на что Вам был третий? Притом, моя болезнь - и множество нелепостей в моем Wesen, которым я всё еще недоволен и над которым буду, кажется, трудиться весь свой век, пока не буду лежать "in cold obstruction", к<ак> говорит отец Шекспир³. Я в Риме немного сблизился с Станкевичем⁴, и я был бы неблагодарен, как черт знает что, если б не был рад и доволен, что хотя дружески знаком и с ним и с Вами! "Du bleibst doch immer was du bist!",- сказал Гёте⁵. "Nur seine Grenze erkennen",- гов<орит> Вердер. Кстати, он мне дает уроки. Дело, слава богу, идет на лад. Он мне с слезами на глазах говорил о покойном Алтенштейне: "Er war ein grosser Geist im hochsten Sinne des Worts... nur hatt'er bleierne Fessel zu tragen". Я думаю - Вы уже знаете, что управлять министерством пока - предоставлено сыну покойного - Ладенбергу⁶. Король всё еще очень слаб⁷. Лёве немного, немного постарела - и поет так же хорошо... с теми же грехами, как и прежде. Бессер вчера вернулся с ярмарки в Лейпциге - там готовится Buchdruckerfest. В Майнце не будет ничего - и почти везде старались заглушить это. Вы вправе требовать от меня многое об Италии - но я сам еще не знаю ясно, что я оттуда вынес: но что я выехал богаче, чем приехал, в этом я уверен. Со мной случилось то же, что с бедным человеком, получившим огромное наследство: трудно и запуганно. Целый мир, мне не знакомый, мир художества - хлынул мне в душу - но сколько прекрасного и великого ускользнуло от моих взоров, как еще я нелепо понимал изящное! Но, несмотря на это, Formen- und Farbensinn во мне проснулся и развивался: я начинал находить наслажденья в художестве, до тех пор мне неизвестные. Скажу Вам на ухо: до моего путешествия в Италию мрамор статуи был мне только что мрамор, и я никогда не мог понять всю тайную прелесть живописи. Но, с другой стороны, смущало меня в Риме положение народа, притворная святость, систематическое порабощение, отсутствие истинной жизни... все движения, колебающие Северную и Среднюю Европу, не переходят Апенинов. Нет! русский народ имеет неисчислимо более надежд и силы, чем италиянцы - особенно южные - они отжили и сошли с поприща истории. Может быть, в Северной Италии, там и сям, еще не исчез гордый дух, любовь свободы республик Ит<алии> в средних веках - может быть; я не знаю ни Пиемонта, ни Ломбардо-в<енецианского> к<оролевств>а - но Рим, но Неаполь! Стоит прогуляться на molo вечером: вот {Далее зачеркнуто: пастор} аббат проповедует крикливым голосом, показывая на Христа, окровавленного всюду, на каждом сгибе - и мелкие деньги сыплются на тарелку, разносимую капуцином, из карманов православных; вот Шарлатан; вот импровизатор; вот pulcinello⁸. Народ, лежавший почти целый день в блестящем песке приморья, теперь сидит и слушает, и крестится, и молится; а между тем у вас украли платок, портфель, часы, если возможно.- Посмотрите наверх - вдоль моря, кругом: наверху, на горе стоит замок; у моря - другой... третий; гремят барабаны, войска стоят всюду - le roi de Naples se precautionne. Между импровизаторами есть люди замечательные: особенно один, безногий - чрезвычайно похожий на Мирабо. Жаль, что я не мог понимать неаполитанского наречья: в фарсах pulcinelli много истинно комического.

   Мне Вердер советовал читать недавно вышедшие сочинения Лудвига Achim v<on> Arnirn; он уверяет меня, что нигде средние века не представлены так истинно и живо, как в его романе "Die Kronenwachter"⁹. Читаю я современную немецкую лит<ератур>у: до сих пор ничего не попалось хорошего. Маркграфы, Марловы, Мундты¹⁰, Дрекслер-Манфреды¹¹ - бог с вами, друзья мои! И тем обиднее, что это не просто вздор; нет - но удивляешься, как должны быть неблагодарны почвы, оплодотворенные новыми идеями и так скудно, так плачевно развивающие их! Не курица несет золотые яйца - золотая курица не разродится никаким яйцом. Я познакомился, впрочем, с одним Tuchtigen Mann, Chamisso - я его не знавал (я говорю про его сочиненья). Прочтите - если он у Вас - его "Frauenliebe und Leben"; "Die Klage der Nonne"; "Das Dampfross"; "Die Jungfrau v<on> Stubbenkammer"¹². Из исторических книг начал я читать очень любопытную брошюру: "Maximilien 1-r" p<ar> Le Glay¹³ - прочел "Philosophie und Christenthum" Фейербаха! О славный человек, ей-богу, Этот Ф<ейербах>¹⁴! Скажите Драшусову¹⁵ (кланяйтесь ему и Крюгеру), чтобы он сделал одолжение и отдал мои книги - Hugo, Heine (и еще, кажется?) на Самотеку, в приходе Спаса на песках, в доме моей матери, служителю Кириле Табаленкову.

   Прощайте; будьте здоровы. Станкевич не совсем был хорош, когда я его оставил. Известий еще я не получал {Далее зачеркнуто: ни} от него, ни от Ефремова, с которым я познакомился. Я здоров: не забывайте меня и напишите когда-нибудь.

  

   На обороте:

  

   В Москве. Отдать в правление им<ператорского>, московского) университета.

  

  

   Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой... 24-го июня, в Нови - скончался Станкевич. Я бы мог, я бы должен здесь кончить письмо - что остается мне сказать - к чему Вам теперь мои слова? Не для Вас, более для меня продолжаю я письмо: я сблизился с ним в Риме¹: я его видел каждый день - и начал оценять его светлый ум, теплое сердце, всю прелесть его души... тень близкой смерти уже тогда лежала на нем. Мы часто говорили о смерти: он признавал в ней границу мысли и, мне казалось, тайно содрогался. Смерть имеет глубокое значение, если она выступает - как последнее - из сердца полной, развившейся жизни: старцу - она примирение; но нам, но ему - веление судьбы. Ему ли умереть? Он так глубоко, так искренно признавал и любил святость жизни, несмотря на свою болезнь он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить: он готовился посвятить себя труду, необходимому для России... Холодная рука смерти пала на его голову, и целый мир погиб. Вот здесь - die kalte Teufelsfaust, die sich - nicht vergebens tiickisch ballt. От 11-го июня получил я от него письмо из Флоренции². Вот Вам отрывки: "...во Флоренции я имею иногда отдых, вообще я поправился и, кажется, дело идет вперед... Наконец решено, чтобы я провёл лето на озере Комо... Mme Diakof³, услышав в Неаполе о моей болезни... приехала с сыном, и мы вместе пробудем лето".- Он мне тут доверяет свое отношение к покойной сестре Дьяковой⁴. Помните: "Закрылись прекрасные очи" - хорал Клюшникова⁵? И он умер, и Станкевич умер! - "В Дьяковой я нашел настоящую сестру, по-прежнему; ее заботы и участие действуют на поправление сил моих больше всего". Его мучило тягостное отношение к Берте: он поручал мне сходить, к ней, узнать и т. д.- "У меня в голове много планов - но когда их не было? Собираюсь зимой работать над Историей философии. Есть в голове тоже несколько статей. Бог знает, как это всё переварится"... "Напишите о Вердере; скажите ему мое почтение; скажите ему, что его дружба будет мне вечно свята и дорога и что всё, что во мне есть порядочного, неразрывно с нею связано... Прощайте, пока!".

   Вот еще отрывок: "Фроловых я застал еще здесь. Лиз<авета> Пав<ловна> была ужасно больна; теперь, к счастию, стала поправляться; я думаю, по выздоровлении ее, они поедут в Неаполь. Кении наняли здесь дом на целый год".

   Через 14 дней он умирал, ночью, в Нови.

   12-го июля получил я следующее письмо от Ефремова :

   Иван Сергеевич! Немного собравшись с духом, спешу уведомить вас о несчастье, случившемся со всеми нами. В Нови, городке миль 40 от Генуи, по дороге в Милан, в ночь с 24 на 25-е умер Станкевич. Он ехал в Комо. Не знаю, что писать, голова идет кругом, хаос. Кончивши все дела в Генуе, я располагаюсь ехать прямо в Берлин, если ничто не остановит. Теперь хлопочу, чтобы приготовить всё для перевоза его тела в Россию. Прощайте. Надеюсь скоро с вами увидеться. Прощайте, ваш А. Ефремов".

   Я с нетерпением его ожидаю, узнаю всё - и тотчас всё Вам напишу. Боже мой! как этот удар поразит Вас, Неверова, Фроловых, Кении, Бакуниных, всех его знакомых и друзей! Я не мог решиться сказать об этом Вердеру: я написал ему письмо⁶. Как он был глубоко поражен! Я ему сказал при свидании: "In ihm isfc auch ein Teil von Ihnen gestorben". Он чуть-чуть не зарыдал. Он мне говорил: "Ich fuhlees. - Ichbinaui demhaJben Wegemeines Lebens: meine besten Schuler, meine Junger sterben ab - ich uberlebe sie!". Он мне прочел превосходное стихотворение "Der Tod", написанное им тотчас после получения известия. Если он согласится, а его спишу и пошлю к Вам.- Я оглядываюсь, ищу - напрасно. Кто из нашего поколения может заменить нашу потерю? Кто, достойный, примет от умершего завещание его великих мыслей и не даст погибнуть его влиянию, будет идти по его дороге, в его духе, с его силой? О если что-нибудь могло бы заставить меня сомневаться в будущности, я бы теперь, пережив Станкевича, простился с последней надеждой. Отчего не умереть другому, тысяче другим, мне напр.? Когда же придет то время, что более развитый дух будет непременным условием высшего развития тела и сама наша жизнь условие и плод наслаждений творца, зачем на земле может гибнуть или страдать прекрасное? До сих пор казалось - мысль была святотатством, и наказание неотразимо ожидает всё, превышающее блаженную посредственность. Или возмущается зависть бога, как прежде зависть греческих богов? Или нам верить, что всё прекрасное, святое, любовь и мысль - холодная ирония Иеговы? Что же тогда наша жизнь? Но нет - мы не должны унывать и преклоняться. Сойдемтесь - дадим друг другу руки, станем теснее: один из наших упал - быть может, лучший. Но возникают, возникнут другие; рука бога не перестает сеять в души зародыши великих стремлений и, рано ли, поздно - свет победит тьму. Да, но нам, знавшим его,- его потеря невозвратима. Едва ли не Rahel сказала: "Ware noch nie ein junger Mann gestorben, hatte man nie die Wehmuth gekannt". Из сердца творца истекает и горе и радость.- Freude und Leid; часто их звуки дрожат родным отголоском и сливаются: одно неполно без другого. Теперь череда горю...

   Прощайте; будьте Вы здоровы. Напишите мне слово ответа. Мне кажется, я Вас еще более полюбил со смерти Станкевича.

  

  

   Мы все здесь в тревоге на Ваш счет, любезный Грановский. Зная Вашу привязанность к покойному Станкевичу- мы не можем без опасения подумать о Вашем состояний при получении известия о его смерти. По расчетам, ответа от Вас еще быть на может, и мы с тоской его ожидаем¹. Бакунин здесь: он мне отдал Вашу записку², я с ним вполне и тесно сошелся: глубокая, искренняя натура! Мы видимся каждый день: первые 5 ночей, за неимением квартиры, он даже ночевал у меня.

   Цель моего письма следующая: Вы знаете отношения покойного к Берте³. Узнавши о прибытии Ефремова и о смерти Станкевича, она приехала из Штеттина: сперва подсылала сестру, некоего Фрауде и пр. Наконец, была сама у Ефремова. Ефремов пригласил меня ехать вместе с ним к ней. Она казалась очень расстроенной, но вела себя прилично. Она показала нам письмо руки Станкевича, из которого видно, что Драшусов занял у нее в прошлом году 112 тал<еров> (или, как Ефремов говорит,- но у нее, а у Станкевича - и Станкевич подарил ей эти деньги: всё это вам должно быть известно). Драшусов обещал отдать ей в январе и до сих пор ничего не выслал. Я почел себе за долг поддержать ручательство Станкевича и, видя ее грустное положение, дать ей 75 т<алеров>. Попросите от меня Драшусова прибавить эту сумму к 111 талерам), которые он мне должен и которые отдаст со временем; а остальное выслать на имя Ефремова (Dorotheen-strasse, No 18). Мы ей тотчас перешлем эти деньги. Сверх того она намекает, и очень ясно, на то, что будто Станкевич уговорил ее остаться в Берлине, когда она хотела возвратиться в Мекленбург и примириться с родными; что через это она с ними расторгнула все связи и даже лишилась не только участка в наследстве дяди, но даже всего наследства: будто было завещание, qui la rendait legataire universelle, и это завещание увезено или уничтожено дядей (братом умершего) и т. д. За это, по ее понятиям, она вправе требовать вознаграждения и даже хотела обратиться к отцу Станкевича и теперь пишет к Вам письмо, довольно неприятное, как Вы можете представить. Адресе написал я: я не мог sans mauvaise grace отказаться; но вторично - избегну, просто откажу. Ефремов Вам кланяется и велит Вам сказать, что в последнее время перед смертью он часто изъявлял желание совершенно с ней прекратить всякое сношение, получить от нее свой портрет, письма и т. д. Вы сами знаете, что и как думал об этом Станкевич. Притом она, кажется, прескверное создание: успела быть у священника, говорила с ним и пр. Я оттого и написал ей адресе, что она бы непременно от него или другого его узнала. Мы все решились не вступать с ней более ни в какие сношения, исключая пересылки остальных денег. Вы рассудите лучше нас, что Вам следует предпринять. Из последнего письма Станкевича ко мне ясно видно, как ему это всё тяготело. "Будет об этой дряни,- говорит он.- Поверьте, тошно думать". И точно - полно об этой дряни...⁴

   Бумаги покойного и часть его книг прибудут сюда не ранее 20-го августа н.с. Все его книги хранятся здесь у Бессера и будут храниться до Вашего разрешения - что с ними делать...

   Бакунин и Ефремов остаются здесь всю осень. Я хочу сделать небольшое путешествие в Дрезден и Нюрнберг. Сегодня кончил Вердер - прекрасно⁵. Извините, что не нишу Вам большего письма. Из Дрездена получил огромное⁶. Министром просвещения будет решительно Эйхгорн. Король позволил Арндту читать снова в Бонне, и студенты приняли его с восторгом⁷. Говорят, Гриммы прибудут в Берлин (почти верное известие)...⁸

   Прощайте, будьте здоровы и не забывайте меня.

   Берлин.

   7-го августа н.с. 1840.

  

   P. S. Ефремов писал к Вам 2 письма - и просит от Вас ответа...

  

   На обороте:

  

  

   У меня лежит на столе и подвигается к концу четвертое соборное послание к берлинской братье¹; но важное дело требует скорого решения, и потому посылаю тебе (позволяешь?), о Е<фре>мов, эту записку. Во-первых, я получил письмо Michel'я² и целую его в лоб. Мои письма поневоле длинны: я только с вами мыслю и живу; в прочем однообразие и скука; ваши короткие письма меня радуют: они служат мне признаком вашей обильной жизни. Скажи, однако, Мишелю:

   а) Чтобы он спросил себе у Schlesinger'a новые "Lieder" Siegmund'a Goldschmidt'a ("Der Todte", "Der<...>" {Далее в тексте публикации помета: (не разобрано)}, третью забыл). Говорят, новый Шуберт.

   в) Что позволение пишется с "е", а не с "ять>".

   Впрочем, целую его в лоб.

   Тебя и Скачкова благодарю за обещание³.

   Вот моя просьба к тебе: ты добропорядочный человек. Надень фрак (смотри - не навыворот, ибо не хорошо), причешись, умойся, надень обе перчатки и, оставив моську дома, ступай, умильно улыбаясь, к Озерову. Изложи ему мои обстоятельства насчет пачпорта (он их, впрочем, знает, но мог забыть); срок моему пребыванию за границей - 24 сентября н. ст. Около 3-х месяцев тому назад мой старый пачпорт с письмом Мейендорфа отправлен в Петербург к Эссену, и оттуда ни ответа, ни привета; попроси его от меня: нельзя ли об этом уведомить посланника (он теперь в Берлине) и принять нужные меры. Будь красноречив, представь Озерову, что мое воспитание (не смейся) не кончено; употреби сравнение незрелого плода, если хочешь; тронь его сердце. Слышишь? Можешь даже глаза поднять к небу и вздыхать. Всё это соверши без отлагательства на другой же день получения моего письма. Я надеюсь на тебя, не измени же мне. А если изменишь, приеду в Берлин и побью. Ты не забудь следующего: от получения пачпорта зависит мое пребывание в Берлине. В Берлине я останусь непременно, но принужден буду сочинить себе болезнь или вообще прибегать к противузаконным мерам; избавь же меня от подобных хлопот. Ты можешь сказать Озерову, что, если меня не станут выгонять из Берлина, я буду очень доволен моей судьбой. Притом с чем же выгнать? Пачпорта не имеется; а они не обязаны знать, на сколько он мне дан; я сам им сказал, мог им не сказать. Вся вина Фегезака, что он послал оригинал, не копию, и я ему до крайности обязан; а то бы я теперь возвращался уже в пасть василиска, говоря без фигур, в объятья матушки-России⁴. Ты начал заниматься логикой; дай бог тебе успех! Посмотрю я, к моему возвращению кадкой ты будешь философ? А возвращусь я не ранее конца (Сентября. К тебе явится с рекомендательным письмом некто Г<уди>м-Л<евко>вич, добрый, довольно пустой малый; извини, что я тебя обеспокоил; пристал ко мне: дайте письмо, дайте! Я, зная твою доброту и услужливость, дал⁵. Еще скажи Бакунину: грешно ему возбуждать во мне гордыню и приводить в замешательство: благодарит судьбу за знакомство и т. д. Хоть и краснеешь, а невольно радуешься, что порядочный человек тебя считает тоже порядочным. Такой чудак Бакунин! Уверяет меня, что Фрауенштедт глуп, и наивно советует мне прочесть. Впрочем, я его и вас всех, православных христиан, т. е. тебя, целую, предварительно очистивши твое лицо (?!) {Так в тексте публикации.}. Ну, друг, будь же здоров и не поминай лихом.

  

  

   Мне очень досадно, что я с собой не взял Гомера. Как было бы мне отрадно скитаться в сосновом лесу и читать о битвах der lanzenkundigen Manner! Душа желает поплавать в эпическом море. Das erste Kunstwerk eines Volks, das Wiederleben im Gesange seiner Vergangenheit. II какой народ - какие образы! А у меня был же и сиротеет теперь на полке милый Фосс¹. Совсем из ума тогда вышло.

   Как для меня значителен 40-й год! Как много я пережил в 9 месяцев! Вообрази себе - в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение - его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно-задумчив. С ним едет толстый человек, секретарь посольства, пробивший по-своему себе дорогу, человек рассудка - и желудка, попавший в милость, поверхностно насмешливый, хранящий как последнюю святыню - сентиментальное поклонение Шиллеру, презирающий философью и честолюбивый - впрочем, добрый, родной (Кривцов). Человек, легко примиряющийся с любым разрешением сомнений, но упрямый по слабости, профан в художестве². Они едут - расстаются в Вене. Молодой человек остается десять дней в жирной столице Австрии и приезжает в Италию, в Рим.- В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот, или нет начало развития моей души! Как я жадно внимал ему, я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истине своим примером, поэзией своей жизни, своих речей! Я его увидал - и прежде, еще непримиренный, я верил в примирение: Он обогатил меня тишиной, уделом полноты - меня, еще недостойного... Я видел в нем цель и следствие великой борьбы и мог - отложивши ее начало - без угрызения предаться тихому созерцанию мира художества: Природа улыбалась мне. Я всегда живо чувствовал ее прелесть, веяние бога в ней; но она, прекрасная, казалось, упрекала меня, бедного, слепого, исполненного тщетных сомнений; теперь я с радостью протягивал к лей руки и перед алтарем души клялся быть достойным жизни! Перед одним человек безоружен: перед собственным бессилием - или если его духовные силы в борьбе... теперь враги мои удалились из моей груди - и я с радостью, признав себя целым человеком, готов был с ними вступить в бой. Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением: ты протянул мне руку - и указал мне цель... и если, может быть, до конца твоей жизни, ты сомневался во мне, пренебрегал меня, быть может - что я заслужил моими бывшими мелочами и надутыми порывами - ты теперь меня всего знаешь и видишь истинность и бескорыстность моих стремлений. Благодарность к нему - одно из чувств коего сердца, доставляющих мне высшую отраду.- Я приехал в Берлин, предался науке - первые звезды зажглись на моем небе - и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич - и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан - я едва ли могу сказать - и не могу сказать: мои чувства ходят еще волнами и не довольно еще утихли, чтобы вылиться в слова. Покой, которым я теперь наслаждаюсь - быть может, мне необходим; из моей кельи гляжу я назад и погружен в тихое созерцание: я вижу человека, идущего сперва с робостью, потом с верой я радостью по скату высокой горы, венчанной вечным светом; с ним идет товарищ, и они спешат вперед, опираясь друг на друга, а с неба светит ему тихая луна, прекрасное - знакомое - и незнакомое явление: ему отрадно и легко, и он верит в достижение цели.

   Я, кажется, в прошедшем письме {Далее зачеркнуто: терял} тратил очень много лишних слов: я мог ограничиться примером рыбы. Философическое убеждение каждого есть его создание, и если в искусстве нельзя создать ничего без дисциплины, тем более в философии, где средство и цель нераздельны и движутся в духовном мире, wo die Vernunft aus dcm Verstand, der Geist aus der Vernunft hervorbricht und der in unserer Tiefe lebende Gott in unser ganzes Wesen iiber-geht. Wie kann man da die Vermittlung des Denkens laug-nen! Und des reines Denkens, da wir ja das hochste Denkende, die Idee, Gott in uns erschaffen sollen. Was haben die Neoschellingianer? Gott als eine tiefe Aspiration der Seele, eigentlich ein Abstractes an dem sie bunte Traumereien anhangen. Eine philosophische Ueberzeugung fassen ist das hochste Kunstwerk - und die Philosophen sind die grossten Meister und Kiinstler. Eigentlich hort hier die Kunst auf - Kunst zu sein - sie lost sich auf in der Philosophie {Далее зачеркнуто: Знаешь ли ты}.

   Случалось ли тебе сорвать долгую ветвь камыша или распуколку розы, сдирать его скатанные оболочки и всё находить другие, всё белее и мягче, всё теснее скатанные, и с радостью доискиваться последнего, сокрытого зерна. Я в детстве часто трудился подобным образом и досадовал и задумывался, видя, что последние оболочки так тонки и нежны, что отодрать их невозможно. Вот образ философической системы. Но ты будь терпелив, дай расцвести цветку, и ты будешь любоваться его изящной формой, наслаждаться его запахом и перечтешь все его распустившиеся листики и тычинки.

   Michel! нам надо будет заняться древними языками. Нам надо будет работать, усердно работать в течение зимы. Я надеюсь, мы проведем ее прекрасно. Университет, занятия,- а вечером будем сходиться у твоей сестры³, ходить слушать хорошую музыку, составим чтения; Вердер будет к нам приходить. Постой, дай перечесть, сколько месяцев наслаждения - с 1-го октября по 1-е мая - 7 месяцев, 210 дней! Весной я должен ехать в Россию - непременно. Но осенью я снова возвращусь⁴. Ты дай мне письма к своим: как я желаю хоть видеть их. Скажи им обо мне как о человеке, который тебя любит; больше ничего⁵. Ты не поверишь, как я счастлив, что могу, говорить тебе - ты. У меня на заглавном листе моей энциклопедии написано: "Станкевич скончался 21-го июня 1840 г.", а ниже: "я познакомился с Бакуниным 20 июля 1840 г."⁶. Изо всей моей прежней жизни я не хочу вынести других воспоминаний {Правда, было бы жаль и других: но те имеют смысл исторический,} У меня всего было 2 друга - и первого звали Michel⁷. Он умер; мы с ним вместе росли, вместе дожили до 18 лет - и он умер. Но ты будешь жить - и я буду жить и, может быть, оба - недаром. Прощай.

   Потребность сатирической драмы после трилогии греков беспощадно обнаруживает человеческое сердце, и последним впечатлением афинянина, выходящего из театра, было злобное, желчное веселие, в котором вяли все прекрасные восторги, волновавшие его душу во время представления трилогии ⁸, и сам он смеялся над своим священным ужасом. Оставив в стороне несоразмерность сравнения, Я чувствую теперь непреодолимую потребность остриться и тешиться, и хотя мне подобные любезности никогда не удаются, я намерен испытать твое терпение и великодушие Ефремова следующей нелепостью:

   Сцена в небе. Ворота рая. Привратник, св. Петр, (йгат. (Входят Бакунин и Тургенев и несут большой, довольно длинный чемодан).

   Т. Ба! Да мы у ворот рая! Б. Разумеется, вот и св. Петр. Т. Какой красный нос у Петра! (Чемодан шевелится). Угомонись! Остряк! Не пронести нам его, Бакунин. Б. Авось... (Петр просыпается). П. Что вы за люди? А! Знаю вас! Прошу не болтать лишнее - на что мне ваши имена? Я знаю вас - мы всё знаем. Впущу, впущу. (Глядя через плечо). Бог знает, что с нашими господами подеялось - впускают сорванцов, безбожников, молокососов... Эх! кабы мне... Б. Но... П. Перестань болтать, дружок: приучайся уважать старших. (Отворяет дверь). Ну, входите, что ли? (Увидя чемодан). Это что у вас? В. Чемодан. П. Вижу, что чемодан. Да на что? Б. Как на что? Тут наши платья... П. Вздор! У нас вы на казенном иждивении. Т. Старое белье. (Чемодан шевелится с негодованием). Б. Книги... В скучный час не худо. П. В скучили час... То-то ваша братья, молокососы... В скучный час! Отчего ж я не скучаю? И бога-то я не вижу, всё сижу у дверей да любуюсь на грешные рожи... Вздор! Вы плутуете. Откройте чемодан. (Чемодан от страха сжимается). Б. (С большим жаром). Помилуйте! как можно? Какие мы плуты! Этот чемодан - очень невинный чемодан. Извольте посмотреть. (Катает, гнет чемодан во все направления - свертывает кольцом и т. д.). Можно ли тут быть человеку? П. (Щупает чемодан). В самом деле - мягко! Чрезвычайно мягко! приятным образом мягко! Хе! хе! хе - хорошо бы... очень мягко! (Садится на чемодан). Вы позволяете? Т. С большим удовольствием. П. (С отрадой). А-а-а... старым костям любо. Друзья мои, будьте благодетелями. Подарите мне ваш чемоданчик: судите сами - сидишь, сидишь у дверей на ступеньке... с вашего позволения, неприятно. Потешьте старика! Т. (Глядя на Б.). И не знаю... Как ты... Б. (Глядя на Т.). Куда ни шло... а впрочем... П. Удивительное дело! Отроду покойнее не сиживал - потешьте... (Петр с визгом вскакивает и, держась одной рукой за некоторую часть тела, отбегает и с испугом оглядывается. Из чемодана торчит красная, всклокоченная голова Ефремыча и щелкает зубами. Бакунин и Тургенев проворно подхватывают чемодан и вбегают в царство небесное). Б. (Ефремову). Это что за нелепость? Е. (Ухмыляясь). За неимением остроты. Слышен голос Петра: "Контрабанда! контрабанда!".

   Вот тебе пример, до чего может дойти во мне нелепость.

   Вот мой план: я остаюсь здесь до 20-го. На возвратном пути в Дрезден посещаю Саксонскую Швейцарию. 24-го я в Дрездене. 28-го на пароходе в Лейпциге, 30-го езжу в Halle и обратно. 1-го еду в Берлин. 2-го октября - я с вами, разумеется, если всё будет благополучно. Хотелось бы съездить из Лейпцига в Веймар на два дня... Но л так желаю быть скорее в Берлине¹⁰. Увижу, увижу...

   Сегодня вспомнил мой перевод песенки Clarchen в "Эгмонте". Сообщаю. Ты спросишь: Warum? Denn... Так. Не то чтоб я считал его удачным - а так, просто так, вследствие того, что я тебе без малейшего зазрения совести пишу тебе {Так в подлиннике.} только то, что мне в голову входит или в голове проходит.

  

   Одной лишь любовью

   Блаженна душа.

   Радостей,

   Горестей,

   Дум полнота!

   Стремленье,

   Томленье,

   И мук череда!

   То неба восторги,

   То смерти тоска...

   Одной лишь любовью

   Блаженна душа...¹¹

  

   Я придумал нечто вроде музыки на эти слова и пел их целый день. Как они далеки от оригинала, я чувствую глубоко - да что мне за дело. Das deutsche Lied klingt in mir, wenn ich dieses singe: но мне приятно, что я, русский, выражаюсь тогда по-русски. Вот всё.

   Прощай, милый Бакунин; прощай, милый Ефремыч.

   Варваре Александровне мой поклон. Сашу за меня поцелуйте.

  

  

   <center><img src="t01_02.jpg"><center>

   Вот, друзья мои - эмблема жизни вашего друга. Капля воды, падающая в бочку, и еще капля, и еще капля... (Без растолкования вы бы не поняли) бульк... бульк... бульк... и т. д. Целый день никого не видишь, кроме доктора, служанки Peppi, домашнего раба и моих любезных уток. Их всего 11; я им дал разные названия. Одну, жирную, хромую, с большим зобом и вообще важной наружности назвал Ефремычем; другую - маленькую, вертлявую, охотницу помахивать хвостиком - Скачковым; третья, худая, длинная, беспрестанно бегает, вытянув шею и ковыляя - за мухами - точно ты - Бакунин; преглупого серого селезня с зеленым носом окрестил Погребовым¹. Так текут мои дни - и-дил-ли-чес-ки. Идиллия, как сухой творог, не идет в горло мне. Читать и много писать почти не могу: глаза болят и голова туда же. Сочиняю умственно эпиграммы на Ефремыча: не удаются. Вообще значительно поглу