Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

align="justify">   Все эти "почему", сказал бог, да кончатся ли они когда-нибудь?¹⁵ Я видел Буффе в пьесе-близнеце г. Байара, о которой я вам рассказывал в своем письме. Ну что ж! Я остаюсь при своем мнении. Я предпочитаю Фервиля. (Впрочем, это всеобщее мнение.) Буффе - ist auch ein Сombinationstalent {тоже поверхностный талант (нем.).}, как говорят немцы. Прошу прощения за вольность.

   Мне еще не пришлось посмотреть "Клеопатру". М-ль Рашель нездорова ¹⁰. Сейчас просматриваю второй том Мишле, где много прекрасных вещей ¹⁷. Г-жа Санд напечатала в "Le Siecle" чрезвычайно хвалебную статью о Луи Блане. Это досадное преувеличение¹⁸... Теперь она загорелась страстью к Луи Блану...Мы знаем, чем это у нее обычно кончается.

   Завтра у меня "вечер"! Будет все семейство¹⁹! Ведь комната моя может вместить десять персон,- уверяю вас. Мой испанский язык идет отлично. Повторяю: всё идет хорошо, даже очень, очень хорошо, как говорит г-н Фампу. Ваша матушка несколько удивлена, не получив сегодня от вас письма; правда, с почтой в этой стране очень плохо. Письма из Дрездена приходят в Париж на пятый день; зато когда они приходят, вы можете себе представить, как они willkommen {желанны (нем.).}!

   Тысяча приветствий вашему мужу; крепкий поцелуй малышке ²⁰. Дружески жму вашу руку и прошу не забывать меня.

   Вы едете в Гамбург - доброго пути! Будьте все здоровы.

  

  

   С французского:

  

   Когда вы получите это письмо, милостивая государыня, ваш дебют в Гамбурге уже пройдет, надеюсь, с триумфом, и если я пишу вам теперь, то потому, что не хочу опоздать с моими поздравлениями. Итак, вы счастливо окончили вашу первую кампанию.

   Только что сел за это письмо, как ваша матушка соблаговолила передать мне письмо, которое вы написали ей на другой день после вашего выступления в "Роберте". Вы можете себе представить, сколько удовольствия доставило мне содержание этого письма! Я прыгал от радости по комнате. Ах! очень хорошо, милостивая государыня, очень хорошо, очень хорошо. Среди ваших триумфов вы не забываете ваших парижских друзей, вы сообщаете им о себе; и это потому, что, как вам известно, никто в мире не принимает такого большого участия, как они, во всем, что с вами происходит. Нам остается только благодарить вас; оттого-то, поверьте, мы и делаем это очень часто и от всего сердца. Теперь мы ждем вестей о "Норме" и "Сомнамбуле" и заранее радуемся вашему успеху¹. Ах, как хорошо получать хорошие вести! Danke, danke {Благодарю, благодарю (нем.).}...

   Что могу я сообщить вам со своей стороны? Все здоровы,- это для начала. Я скоро возобновлю мои уроки у г-на Лаборда, которыми до сего дня пренебрегал. Я много работаю. Один из моих друзей, но это между нами, показал мне письмо Гоголя, в котором этот человек, вообще такой высокомерный и придирчивый, говорит с большой похвалой о вашем покорном слуге². Одобрительный отзыв такого мастера доставил мне большое удовольствие. В "Illustrated London News" помещена небольшая заметка о вашем дебюте в Дрездене, в которой употреблены выражения: "quite astonishing", "tremendous applause", "an unprecedented furor" {"совершенно изумительно", "громовые аплодисменты", "небывалый успех" (англ.).} и т. д. Должно быть, Тихачек оказался достойным партнером. Не обрывал ли он время от времени звук? Кто будет петь с вами в Гамбурге? Через неделю у "Hamburger Correspondent" не будет другого столь же внимательного читателя, как я. Не могу удержаться, чтобы по сообщить вам еще раз, что всё идет очень хорошо, очень, очень хорошо (плюньте, пожалуйста, три раза). Я в невиданно хорошем расположении духа. Представьте, я пою!!

   "Каприз" удался как. нельзя лучше. Г-жа Аллан была в нем очаровательна, чуть педантична... или, лучше сказать... ее игра немного слишком сочная³. Если вы не поняли меня (а это, заметим в скобках, доказало бы только, что я сам себя не понимаю), считайте, что я ничего не сказал. N. В. Сейчас я пою по-фински⁴.

   Вчера я смотрел "Клеопатру". Я перестаю понимать парижан. На мой взгляд, эта пьеса невыносимая, претенциозная, утомительная, лживая, крикливая, вся пропитанная неким запахом чего-то, что было вам так противно в "Записках дьявола"⁵, а между тем она имеет успех. Она написана хорошими стихами; то там, то сям какие-то остроты, какие-то, якобы тонкие, замечания, какие-то вольности, какие-то любезности, - и это называется трагедией! Начинает Клеопатра с того, что приказывает отравить своего раба, который просил у нее смерти за один час счастья,- а затем воркует с Антонием в течение трех больших актов, совсем как нервозная парижанка... и притом весьма непристойная. Слова любовь, я люблю, ты любишь, меня любят, нет, меня не любят повторяются беспрестанно и утомляют ужасно, потому что всё это фальшиво, претенциозно, холодно, как лед. Всё это идет не от сердца и даже не от головы: перед вами всё время неуклюже вертится сорокалетний синий чулок. Уверяю вас, это противно. Костюмы у Рашель великолепные, она находит восхитительные позы, но она определенно сдает. В стихах нельзя было уловить ни слова. Правда, я сидел в глубине зала. Успех "Клеопатры" не особенно большой, несмотря на то, что пишут о ней газеты; по-моему, ей осталось жить не больше месяца. Но посмотрите, каких героинь выбирает г-жа де Жирарден: Юдифь⁶ и Клеопатра. Вы ощущаете, сколько в этом непристойного? Конечно, внимание ее к этим сюжетам привлекли, слава богу, не библейская сторона легенды о Юдифи, не поразительное зрелище падения римской республики. (Можно ли сказать: привлекли? "Я не знаю", как говорит граф Виельгорский.) Впрочем, поскольку письма мои но предназначены для печати... и т. д. и т. д. Финская песня.

   Вы, может быть, найдете, что я пишу довольно глупо и весьма бессвязно? Но я всегда таков, когда я в хорошем настроении. Я был бы еще в лучшем настроении, ручаюсь вам, если бы вчера вечером я мог быть не в Париже, а в Дрездене! Ведь вчера вы пели в "Сомнамбуле", не так ли? Я очень часто вспоминал об этом во время этой нескончаемой "Клеопатры", и если я кому-то и аплодировал, - то, конечно, не Рашели. Но - pazienza {терпение (итал.).}.

   Итак, вы в Гамбурге. Как вам нравиться этот город? Где вы живете? Вероятно, на улице Jungi'ernstieg?

   Однако, право же, я болтаю, как сорока. Пора закрыть мой клюв. (М-ль Альбони завтра дебютирует в "Семирамиде"⁷.) Обещаю вам, милостивая государыня, через месяц написать письмо по-испански, и притом хорошим слогом - ручаюсь. Тысяча приветов вашему мужу. Луиза, обнимаю тебя от всего сердца. А вам сударыня, очень дружески жму руку, благодарю вас most ferventlу {горячо (англ.).} за добрую память и остаюсь навсегда

  

   P. S. Получили ли вы мое письмо, адресованное в Дрезден, где между прочим я говорил об опере Верди⁸? Прощайте еще раз, до свиданья.

  

  

   С французского:

  

   Для начала благодарю вас, милостивая государыня, за милое и прелестное письмо, переданное мне по вашему поручению вашей матушкой. Вы хорошо делаете, что не забываете старых друзей; они вам так за это признательны! Danke, danke {благодарю, благодарю (нем.).}.

   Все подробности, которые вы сообщаете о вашей жизни в Дрездене, тысячу раз читаны и перечитаны; положительно дрезденцы - славный народ. Признаюсь, однако, что мелочные придирки этого г-на Банка меня немного раздражали... и еще этот г-н Трун; поистине, мне стыдно говорить об этом, но неужели невозможно, фи! не заканчиваю фразы и прошу прощения за то, что произнес это имя. Перейдем к другому.

   Прежде всего я должен вам сообщить, что "мама" совершенно здорова, и м-ль Антопия тоже, и г-жа Сичес также; папаша Сичес немного кашляет, но в этом нет ничего удивительного. Из 900 000 жителей Парижа 899 999 человек болеют гриппом, и единственный человек, у которого его нет, это - Луи Филипп, потому что этому господину везет во всем¹. Впрочем, виноват! Я позабыл себя, у меня также нет гриппа; но дело в том, что и мне также на свою судьбу жаловаться нечего. Su hermano de Vd {Ваш брат (исп.).} тоже вполне благополучен; он великолепно переплел один экземпляр своей методы и предназначает его королеве Христине, дабы она обучила свою дочь искусству делать фиоритуры и транспозиции². Кстати о музыке. Я слышал м-ль Альбони в "Семирамиде". Она имела очень большой успех. Ее голос совершенно изменил свой характер со времен Петербурга; из грубого, каким он был, он сделался мягким, слишком мягким; теперь она ноет в манере Розы Шери; она хорошо выполняет рулады; тембр ее голоса чрезвычайно нежен и вкрадчив, но в нем нот энергии, нет яркости. Как актриса она ничто; ее безмятежное, полное лицо противится всякому драматическому выражению; она ограничивается тем, что время от времени с усилием морщит брови. Лучше всего она спела "In si barbara sciagura" {"В столь ужасном несчастье" (итал.).}. Парижане от нее в восторге. Г-жа Гризи, подстегнутая соревнованием, превзошла самое себя; она доставила мне истинное удовольствие³. Колетти также был недурен, хотя в общем я нахожу, что он поет как добрый отец семейства. Вчера я отправился с молодым Леруа д'Этиолем в Комическую оперу; там давали "Даму в белом"⁴. Что за прелестная, изящная, остроумная, благородная музыка! Это нечто менее блестящее, но, быть может, еще более французское, чем музыка Обера; Буальдье иногда бледен, но никогда но бывает вульгарен (что случается, и даже слишком часто, с папашей "Немой"⁵). Роже пел с поразительным самодовольством и претензией. Верно доставил мне большое наслаждение в старой пьесе "Отец дебютантки". Все французские актеры в существе своем реалисты, но лет ни одного, кто был бы так тонко, так, как сказал бы немец, "клупоко" реален, как Берне. Он одновременно удовлетворяет и чувство и ум зрителя: он восхищает знатока, он заставляет и смеяться, и улыбаться. Как жаль, что он стареет! Вот человек, умеющий творить⁶. Есть артисты, которым удается отрешиться от своей индивидуальности; но сквозь представляемый ими образ все-таки проглядывает актер, который следит за тем, чтобы эту индивидуальность скрыть... и подобная связанность отзывается на зрителе. Такою были вы еще в Петербурге, но уже тогда ваш талант разбивал свои последние оковы (мне вспоминаются теперь первые представления "Сомнамбулы)), а с тех пор?..⁷ Вы были так добры, заметив в вашем письме, что предпочли бы похвалам, которыми вас осыпают, дружеское рукопожатие... конечно же, я хотел бы пожать вашу руку после представления "Гугенотов", как тогда в Берлине, в присутствии Мюллера. Se acuerda Vd? {устраивает ли это вас? (исп.).} (Кстати, знаете ли, что мой учитель испанского языка мною очень доволен? Я говорю только на этом языке в доме No 8 по улице Мишодьер.)

   Неужели дамы Каменские (которым мы, между прочим, немного здесь завидуем) не приедут в Берлин, когда вы там будете? Держу пари, что эта идея уже пришла им в голову. Это было бы не так уж удивительно.

   Вы говорите, что принялись читать "Уриэля Акосту" Гуцкова⁸. Не правда ли, это призрачное, вымученное произведение умного, но бесталанного человека, все начиненное различными намеками и размышлениями - политическими, религиозными и философскими - вам не понравилось? А притом, все эти крикливые, чисто театральные эффекты, - может ли быть что-нибудь отвратительнее грубости, лишенной простодушия? Тень Шекспира тяготеет над всеми этими драматическими авторами, они не могут отделаться от воспоминаний; слишком много эти несчастные читали и слишком мало жили! Только в Германии было возможно, чтобы уже пользующийся известностью писатель (г-н Мундт, муж сестры Мюллера) был вынужден поместить в газете объявление о том, что он желает найти себе супругу (это факт совершенно достоверный). Ничего нельзя читать в нынешние времена. Глюк говорил об одной опере, что от нее разит музыкой (puzza musica). От всех создаваемых ныне произведений разит литературой, ремеслом, условностью. Чтоб отыскать еще живой и чистый источник, нужно подняться далеко вверх по течению. Литературный зуд, болтовня эгоизма, изучающего самого себя и восхищающегося самим собою,- вот язва нашего времени. Мы точно псы, возвращающиеся к своей блевотине. Так говорит Писание, на этот раз вполне простодушно. Нет более ни Бога, ни Дьявола, а до пришествия Человека еще далеко. Мне очень жаль, что у нас в Париже не нашлось времени прочитать "Прометея"... Смею ли я вас просить не читать его без меня? С кем бы я хотел еще познакомиться, так это с Фейербахом. Среди всех, кто пописывает теперь в Германии,- это единственный человек, единственный характер и единственный талант⁹.

   Вот еще хороший, отличный труд и, слава богу, не литературный: второй том "Французской революции" Мишле. Это идет от сердца, тут есть и кровь, и внутренний жар; тут человек из народа обращается к народу,- это прекрасный ум и благородное сердце. Второй том несравненно выше первого. Совершенно обратное явление с книгой Луи Блана¹⁰.

   Боюсь, однако, что мое письмо становится уже слишком длинным, и, несмотря на всё удовольствие болтать перед вами, я не хотел бы злоупотреблять вашею снисходительностью. Прибавлю всего лишь несколько слов. Я веду здесь жизнь, которая мне чрезвычайно нравится: все утро я работаю; в два часа я выхожу и иду к матушке, у которой сижу с полчаса, затем читаю газеты, гуляю; после обеда отправляюсь в театр или возвращаюсь к матушке; по вечерам иногда видаюсь с друзьями, особенно с г-ном Анненковым¹¹, прелестным малым, который столь же тонок умом, сколь толст телом; а затем я ложусь спать, вот и всё. Знаете ли вы, что сегодня ровно месяц с тех пор, как вы уехали? Прощайте, милостивая государыня... желаю вам всего самого лучшего. Передайте от меня, пожалуйста, поклон вашему мужу; на днях буду писать ему; надеюсь, что он чувствует себя превосходно. Мы с нетерпением ждем от вас вестей. Поцелуйте от меня Луизу. Дружески жму вашу руку и остаюсь навсегда

  

   P. S. Я... Но нет, решительно нет, слишком много я мог бы вам еще сказать; предпочитаю умолкнуть. Воспользуюсь, однако, случаем, чтобы еще раз пожелать вам всего самого лучшего на свете.

  

  

   С французского:

  

   Браво, милостивая государыня, браво, evviva {ура (итал.).}! Я не могу начать моего письма иначе. Еще одна великая победа! Вы совершили в Дрездене и Гамбурге то, что сейм только что совершил в отношении Sonderbund'a, разбив оба крыла, вы готовы нанести полное поражение центру (Берлину)¹. А затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании². (Чёрт возьми - что за эпический тон!) - Вы доставили нам также большое удовольствие, рассказав о вашем путешествии из Берлина в Гамбург. Вообще, что особенно прелестно в письмах, которые вы пишете вашей матушке, так это содержащиеся в них подробности... Подробности - да ведь это же колорит, освещение картины; не посылайте нам простых рисунков или гризайлей. Каждое ваше письмо перечитывается раз по десяти - и всегда два раза подряд вслух. (Обыкновенно я исполняю должность чтеца.) А затем, проглотивши его целиком, мы начинаем к нему прикладываться то там, то сям; аппетит приходит во время еды - и мы начинаем сызнова. Не могу скрыть от вас, что в испанском вы делаете орфографические ошибки! Но это придает вашим письмам дополнительную прелесть... (Корпус наклонен вперед, любезная улыбка, правая нога отставлена назад... финская песня³.)

   Кстати, в ваших письмах есть и нечто другое, доставляющее нам удовольствие: из них мы узнаем, что вы здоровы. (Плюю три раза!) Но и мы - хотя бы соревнования ради - все без исключения мы чувствуем себя превосходно. - Вот что значит соревнование!

   К сожалению, я принужден заявить, милостивая государыня, что на сей раз не могу сообщить вам решительно ничего интересного. Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии; они являлись целыми дюжинами. Мне представлялось, что я бедняга-трактирщик в маленьком городке, которого застигает врасплох целая лавина гостей: он в конце концов теряет голову и уж не знает, куда поместить своих постояльцев. Третьего дня я прочел одну из только оконченных мною вещей двум моим русским приятелям. Они хохотали до упаду... Это произвело на меня весьма странное и вместе с тем очень приятное впечатление... Решительно, я не подозревал в себе такой способности смешить. Но ведь недостаточно окончить вещь, надо еще ее переписать (ну и мука-то!) и отправить по назначению... Вот уж будут удивляться издатели моего журнала, получая один за другим объемистые пакеты! Надеюсь, что они будут этим довольны⁴. Я смиренно молю моего ангела-хранителя (говорят, у каждого есть свой ангел) быть и впредь ко мне благосклонным, а сам со своей стороны буду продолжать усердно трудиться. Что за прекрасная вещь - работа.

   Послушайте, милостивая государыня. Если после получении этого письма вам еще придется петь в "Цирюльнике", то вставьте в него арию Бальфа... Пусть меня повесят, если публика не переломает стульев⁵. Я знаю гамбуржцев (Ich kenne meine Pappenheimer {Я знаю моих паппенгеймцев (нем.).} ⁶) - им нужно что-нибудь пикантное.

   (N. В. Вот уже несколько дней, работая, я непрестанно напеваю "Песню Лоика"⁷. Господи! А моя пастушка! Вы получите ее, милостивая государыня, вы получите ее в Берлине⁸. Даю вам честное слово.)

   Вот уже дня два или три у нас здесь стоит чудесная погода. Перед обедом я совершаю длительные прогулки по Тюильри. Я смотрю на играющих там во множестве детей, прелестных, как амуры, и так кокетливо одетых! Их детски-важная приветливость, их розовые щечки, которые пощипывает первый зимний холод, спокойствие и благодушие нянек, чудесное красное солнце из-за высоких каштанов, статуи, дремлющие воды, величественный вид темно-серого здания Тюильри - всё это мне бесконечно нравится, успокаивает и освежает меня после утренней работы. Я размышляю там - но не на немецкий лад - ни о чем - я размышляю о том, что сделал, что намерен делать, я вспоминаю... Я никогда не пропускаю случая (то есть за те три или четыре раза, что я там был) пойти проведать Бариевского льва, который находится у самого входа в Тюильри со стороны реки, - это моя любимая группа⁹. Вечером я отправляюсь к "доброй мамочке". На днях мы провели там пять-шесть часов с Мануэлем, проделывая тысячу всяких глупостей. Это напомнило нам Куртавнель, Маскариля, Жодле и т. д., и т. д;, и т. д., и т. д.¹⁰ Не одна вы вспоминаете об этом, милостивая государыня... Помните, как мы смотрели сквозь золотистую листву осин на небо, такое чистое в тот день?.. Вы помните... Ах! но я никогда не кончу, если начну говорить обо всем этом.

   Боже мой, как прекрасна осень... Не тогда, когда грязно и мокро (ваши "пфля, пфля" в совершенстве передают истину), но когда небо совсем прозрачно и спокойно... В погожем осеннем дне есть нечто, напоминающее Людовика XIV в старости... Вы станете смеяться над моим сравнением. Ну что же, тем лучше! Даже хохочите, хохочите так, чтобы были видны все ваши зубки,- вы же знаете, что вам говорил ваш старый господин из Мекленбурга по пути из Берлина в Гамбург¹¹.

   Я обещал отнести мое письмо вашей матушке - надо ей оставить место. Мне следовало бы об этом подумать раньше и писать убористее. Вот уж когда вы имеете право назвать меня болтуном.

   На днях собираюсь написать вашему мужу. Второй том Мишле - настоящий шедевр¹². Луи Блан делает себя посмешищем своею ссорой с Эженом Пеллетаном¹³.

   Дружески кланяюсь великому охотнику¹⁴. Во время прогулок по Тюильри я часто думаю о Луизе - и крепко, крепко ее обнимаю. Да хранит бог вас всех! Желаю вам всевозможного счастья, крепко жму вам руку, снова поздравляю вас и остаюсь

  

   P. S. Не застав вашу матушку дома, я запечатываю письмо из опасения, чтоб оно не опоздало. Я пишу это в лавке бакалейщика и запечатаю письмо его сургучом и его гербового печатью.

  

  

   С французского:

  

   Милостивая государыня, несколько дней тому назад я начал весьма грустное (бог знает почему!) письмо, которое не окончил и хорошо сделал. Говорю вам об этом лишь для памяти... Не очень-то я и сам понимаю, для чего вам об этом говорю. Сегодня я бодр и в хорошем настроении. Я рад, что могу наговориться в свое удовольствие, и наморен этим заниматься до конца четвертой страницы.

   Ваша матушка (которая чувствует себя вполне хорошо, так же как и мы все) показала мне ваше последнее письмо из Гамбурга. Ах, сударыня, сударыня - но доверяйтесь погожему декабрьскому дню, он очень коварен, "вдоль по реке"¹ очень сыро. Надеюсь, что заболевание горла прошло у вас очень быстро и что "Гугеноты"² имели такой же успех, как и "Цирюльник". Впрочем, не думаю, чтобы вы особенно веселились в Гамбурге. Там только и видишь что "деловых людей", которые постоянно говорят о железных дорогах, акциях, займах и других весьма доходных и весьма глупых вещах. Я убежден, что в глубине души вы испытываете тайную досаду оттого, что должны забавлять подобных людей, ибо вы ведь только забавляете их. Они неспособны чувствовать что-либо иное, слушая вас; всю свою серьезность они приберегают для повышения и понижения.³ Тем не менее они вам рукоплещут, кричат, бьют в ладоши... они исполняют свой долг - и за это их не стоит благодарить.

   Газетные статьи переведены и отосланы по назначению. Кстати, пришлите же мне "слова" (знаете, как для "Пастушки") - уверяю вас, что охотно примусь за это, muy buena gana {весьма охотно (исп.).}; если я до сего времени еще не создал нечто похожее на "Пастушку", то лишь потому, что, как мне казалось, вы в данный момент об этом не думаете... Но я от своего намерения не отказываюсь⁴... То, что вы нам сообщаете о впечатлении, произведенном на вас "Иосифом" Мегюля, заставляет меня глубоко сожалеть, что его нельзя послушать здесь; в этом чертовски большом Париже дают только чертовски большие оперы вроде "Иерусалима"...⁵ В ту минуту, как я пишу вам эти строки, кучка странствующих музыкантов принимается петь во дворе "Умереть за родину" Госсека⁶... Боже, как это прекрасно... У меня навернулись слезы на глаза... Да, положительно, старые музыканты были лучше теперешних. Какая мощь, какая убежденность, какая величественная Простота... Когда в 93 году сотни голосов пели этот гимн, он, наверно, заставлял биться множество сердец. Вообще с некоторых пор я всё более и более отвращаюсь от современности; в ней и в самом деле мало привлекательного; я, очертя голову, бросаюсь в прошлое. Сейчас я с увлечением читаю Кальдерона (само собой разумеется, по-испански); это величайший драматический поэт-католик, какой когда-либо существовал, подобно тому, как Шекспир самый человечный, самый антихристианский поэт... Его "Поклонение кресту" - шедевр⁷. Эта неколебимая, торжествующая вера, без тени какого-либо сомнения или даже размышления, подавляет вас своею мощью и величием, невзирая на все, что есть отталкивающего и жестокого в этом учении. Это полное истребление в себе всего, что составляет достоинство человека, перед божественною волей, глубокое безразличие, вместо с которым благодать снисходит на своего избранника, ко всему, что мы называем добродетелью или пороком, - ведь это еще одно проявление торжества человеческого разума, потому что существо, столь смело провозглашающее свое собственное ничтожество, тем самым становится наравне с этим фантастическим божеством, игрушкой которого человек признает себя. А это божество - оно само создание его рук. Тем не менее я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, образец возмущения и индивидуализма. Как бы мал я ни был, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати.

   N. В. Извините все эти фиоратуры ⁸.

   Тем не менее Кальдерон - гений исключительный и, главное, мощный. Мы, слабые потомки могучих предков, достигаем, в лучшем случае, умения быть изящными в своей слабости... Я думаю о "Капризе" Мюссе (который продолжает пользоваться здесь огромным успехом)⁹... Но думаю также и о том, что я по-прежнему не сообщаю вам ничего нового; а между тем произошли события довольно интересные. Г-н Мишле начал свой курс¹⁰, м-ль Альбоии спела вчера "Золушку"¹¹ (я буду слушать ее сегодня, в воскресенье); много говорят об электрической или магнетической девушке, которая во сне, слушая музыку, делает жесты, ей (музыке) соответствующие, и т. д.

   Но что делать, я превращаюсь в медведя: я почти не выхожу из своей комнаты - работаю с невероятным рвением... Надеюсь, что ото не будет потерянным временем. Все же я намерен немножко встряхнуться и побегать по Парижу. Надо же составить себе о нем какое-нибудь понятие.- Я получил письма от моих издателей, которые расточают мне всяческие похвалы по поводу моей деятельности¹²; они прислали мне также последний номер нашего журнала, где я нашел восхитительный рассказ некоего г-на Григоровича¹³... человека, которого я превосходно знаю и который всегда мне казался ничтожным и пустым. Быть может, прав Кальдерой? Разве талант, который тоже есть нечто вроде божией благодати, не может водвориться в первой попавшейся голове? Испытывает ли он неприязнь к уму за его достижения? Правда, в последнее время он себя неоднократно выдавал за талант! Но подлинно избранные натуры обладают и тем и другим.- Не так ли, милостивая государыня? Вы должны в этом кое-что понимать.

   Завтра собираюсь написать вашему мужу, которому прошу ваг передать мой дружеский привет. Я еще не исполнил поручения Луизы - и не без причины, что не мешает мне расцеловать ее в обе щечки. Что же касается вас, милостивая государыня, то вы знаете мой обычный припев: желаю вам всего самого доброго, прекрасного, возвышенного и благородного... впрочем, это значит желать вам того, чем вы уже обладаете. Берегите себя хорошенько, будьте счастливы, веселы и довольны, вы и все ваши. Вы ведь пробудете в Гамбурге не больше четырех-пяти дней - не правда ли? Может быть, следующее мое письмо еще вас там застанет? Que Dios bendiga a Vd.- Leben Sie recht, recht wohl {Да благословит вас бог (исп.).- Будьте совершенно, совершенно здоровы (нем.).}! Будьте здоровы и помните нас {Фраза написана по-русски.}.

  

  

   С французского:

  

   Мы все, признаюсь вам, милостивая государыня, немного уже тревожились, не получая от вас известий (правда, вы нас избаловали), когда ваше письмо от 21-го, со всеми его милыми подробностями, преисполнило нас радостью. Я исполнял, по обыкновению, должность чтеца и могу вас уверить, что никогда мои глаза не чувствуют себя так хорошо, как в то время, когда им приходится разбирать ваши письма, тем более что для знаменитости вы пишете вполне хорошо. Впрочем, ваш почерк разнообразен до бесконечности; порою это почерк красивый, тонкий, бисерный - настоящая мышка, бегущая рысцой; порою он идет смело, свободно, широко шагая, а часто бывает, что он стремится вперед с чрезвычайной быстротой, с крайним нетерпением, ну и уж тогда, по честя, буквам приходится устраиваться как знают. Вы очень хорошо делаете, что описываете нам ваши костюмы; мы, реалисты, дорожим колоритом. А затем... затем, всё, что вы делаете, сделано хорошо. Ваши успехи в Гамбурге доставляют нам бесконечную радость; браво, браво¹! Не правда ли, мы очень добры, когда вас ободряем?

   Благодарю вас от всего сердца за добрые и сердечные советы, которые вы мне даете в вашем письме к г-же Гарсиа. То, что вы говорите о "quebradura" {"трещине" (исп.).}, которая всегда замечается в прерванном произведении, вполне справедливо... "das sind goldene Worte" {"это - золотые слова" (нем.)..} Между прочим, с тех пор как я нахожусь в Париже, я всегда работал только над одною вещью и многие довел до благополучного конца, но крайней мере надеюсь на это. Не проходило ни одной недели без того, чтобы я не отсылал толстого пакета моим издателям².

   Со времени моего последнего письма к вам я прочел еще одну драму Кальдерона, "Жизнь есть сон". Это один из самых грандиозных драматических замыслов, какие я знаю. В этой драме царит какая-то первобытная мощь, мрачное и глубокое презрение к жизни, удивительная смелость мысли рядом с самым непреклонным католическим фатализмом. Сехизмундо Кальдерона (главное действующее лицо) - это испанский Гамлет со всем различием, какое существует между Севером и Югом. Гамлет более рассудителен, более тонок, более философичен; характер Сехизмундо прост, обнажен и отточен, как шпага; один бездействует вследствие нерешительности, сомнения и размышления; другой же действует - потому что к этому его побуждает его южная кровь,- но, действуя, он вполне сознает, что жизнь не более, нежели сон³. Теперь я приступил к чтению испанского "Фауста", "Чудесного мага"⁴: я совсем окальдеронизован. Читая эти прекрасные произведения, чувствуешь, что они выросли естественно на плодоносной и могучей почве; их вкус, их аромат здоров и прост; привкус литературы здесь не дает себя чувствовать. Драма в Испании была последним и прекраснейшим выражением наивного католицизма и того общества, которое он создал по своему подобию⁶. Между тем в критическое и переходное время, которое мы переживаем, все художественные или литературные произведения представляют, самое большее, лишь индивидуальные мнения и чувства, лишь смутные и противоречивые размышления, лишь эклектизм их авторов; жизнь распылилась; теперь уже не существует мощного всеохватывающего движения, за исключением, может быть, промышленности, которая, если ее рассматривать с точки зрения нарастающего подчинения сил природы человеческому гению, может быть, сделается освободительницей, обновительницей человеческого рода. А потому, на мой взгляд, величайшие современные поэты - американцы, которые собираются прорыть Панамский перешеек и поговаривают о проведении электрического телеграфа через океан. Как только социальная революция совершится - да здравствует новая литература! До тех пор у нас будут лишь понсары и гюго или, самое большее, могучие, но мятущиеся и больные пророки, как Жорж Санд.

   Большая часть этих размышлений пришла мне в голову как-то вечером, когда я присутствовал на представлении обозрения 1847 года "Устричная отмель" в Пале-Рояле⁶. Было забавно, и я смеялся... Но, боже мой! как это было худосочно, бледно, робко и мелко рядом с тем, что из того же самого мог бы сделать - не говорю Аристофан, но хоть кто-нибудь из его школы! Комедию фантастическую, необычную, насмешливую и трогательную, безжалостную ко всему, что есть слабого и дурного в обществе и в самом человеке, которая оканчивается смехом над собственным убожеством, подымается до возвышенного, чтоб и над ним посмеяться, снисходит до глупости, чтоб и ее прославить и бросить в лицо нашей спеси... Дорого бы мы дали, чтобы такое увидеть! Но нет, наш удел - Скриб до конца наших дней⁷. Буржуазия, коммандитное общество... возложи венок из капустных листьев на чело самого выдающегося твоего представителя!

   Я не теряю надежды прочитать вам "Птиц" или "Лягушек" Аристофана, отбросив все, что там уж чересчур цинично⁸.

   Итак, вы в Берлине⁹; ваши две первые кампании окончены, и теперь вы находитесь среди уже завоеванного народа. Славный Мюллер передаст вам это письмо. Вот кто еще будет рад увидеть вас! Вы нам дадите ваш адрес: Берлин я знаю наизусть и потому смогу легко отыскать ваш дом в своей памяти. Дебют ваш состоится через неделю. Я знаю кого-то, кто примется за изучение берлинских газет. Во франкфуртских "Didaskalia" есть восторженная о нас статья, помеченная Гамбургом. Кстати, "L'Illustration" объявляет о вашем приглашении в Гранд-опера на будущую зиму. Из Петербурга пишут, что Итальянский театр там пребывает в агонии. В письме к вашему мужу я уже говорил о "Золушке" и о м-ль Альбони¹⁰.

   Надеюсь, что вы будете все, муж, жена и ребенок, чувствовать себя как ангелы или как мы, потому что мы чувствуем себя очень хорошо, право же, очень хорошо.

   Прощайте, сударыня. Рискуя надоесть вам повторением одного и того же, желаю вам всего самого лучшего, самого великого и самого прекрасного; вы знаете, как искренни мои пожелания... Будьте здоровы и счастливы.

  

   P. S. - Que Dios beudiga a Vd. {Да благословит вас бог (исп.).}

  

  

   С французского:

  

   Ах! милостивая государыня, сколь хороши длинные письма! (как, например, то, что вы только что написали вашей матушке). С каким удовольствием начинаешь их читать! Словно входишь среди лета в длинную, очень зеленую и прохладную аллею. Ах! говоришь себе, как здесь хорошо; и идешь небольшими шагами, слушаешь птичье щебетанье. Вы щебечете гораздо лучше их, милостивая государыня. Продолжайте, пожалуйста, в том же духе; знайте, что вы никогда не найдете более внимательных и более благодарных читателей. Представляете ли вы себе вашу матушку у камина в то время, как я по ее просьбе читаю ей вслух ваше письмо, которое она имела уже возможность почти выучить наизусть? Вот когда ее лицо надо, было бы написать! Кстати, я не видел еще се портрета; ей хочется показать мне его только тогда, когда он будет окончен, что не замедлит случиться. Я тоже собираюсь попросить г-на Леона сделать мой карандашный портрет¹.

   Also, willkommen in Berlin {Итак, добро пожаловать в Берлин {нем.).}²? Я знаю, где вы живете; это недалеко от Brandenburger Thor {Бранденбургских ворот (нем.).}. Простите мне смелость, с которой я позволю себе говорить о вашей квартире, но почему некоторые места, именуемые только по-английски, вероятно потому, что англичане - народ, на словах самый пристойный, почему же эти места предоставлены безжалостности времен года и суровости открытого воздуха? Прошу вас, будьте осторожны и устройте их лучше: в пору гриппов и ревматизмов это опаснее, чем кажется с первого взгляда. Вы порядком посмеетесь надо мной и над тем, чем я заполняю свое письмо, но, уверяю вас, что это сильно меня встревожило. Я отсюда вижу, как вы улыбаетесь, приподнимая правое плечо и наклоняя голову в ту же сторону (свойственное вам движение, от которого я не советую отказываться, потому что оно очень мило, особенно, когда его сопровождает некая гримаска...), вижу, как расцветает большая рыжая борода друга Мюллера...

   Итак, вы дебютировали в "Жидовке"³. Уже одно это название "Жидовка" вызывает во мне уйму лиц и воспоминаний: г-на Крауса, с его зубами, налезающими друг на друга, зубоскальством и пальцами свинцового цвета; г-на Ланге, такого медоточивого, такого выдержанного, такого растроганного собственными заслугами, супругов Пиль-о-Ни⁴, толстого г-на де Далмаги, и т. д., и т. д. Знаете ли вы, милостивая государыня, что в этом году вам надо бы расширить "круг ваших знакомств"? И, кстати, приходила ли г-жа Изабелла вам lamer los zapatos {вылизывать ботинки (исп.).}? (Ax, послушайте, не вздумайте позволить это г-ну Труну; да вам это и самой известно! Я так н думал, что он изменит свое мнение, и поэтому не был удивлен его статьей в "Zeitungs-Halle" на следующий день после вашего приезда в Берлин. Самое большое, что могут сделать подобные ему люди, так это набросать немного грязи на вашем пути; но если вы дорожите чистотой ваших подметок, то не мешайте ему, тем более, что достаточно подать ему, словно милостыню, немного презрительного забвения.) Еще раз willkommen in Berlin. Будьте здоровы, сочиняйте, развлекайтесь и будьте счастливы. Если б только вам удалось найти там новую гр. Каменскую⁵ или же убедить ее на некоторое время расстаться с Дрезденом!

   Надо все-таки рассказать вам немного о Париже и о том, что там делается. Для меня, во всяком случае, время течет не слишком быстро. Между тем у нас не было недостатка в событиях: смерть г-жи Аделаиды⁶, пленение Абд-эль-Кадера⁷ (вот тоже человек, не сумевший вовремя умереть), Новый год, открытие Палат⁸, прекращение лекционного курса Мишле⁹, и т. д., и т. д. Обо всем этом ваш муж, вероятно, уже говорил вам.

   В день Нового года мы по-семейному пообедали у вашей матушки. Вечером там играли в невинные игры, и г-н Ги все время предлагал фанты, самые хм. хм. В конце концов он учтиво обнял м-ль Антонию за талию и крепко поцеловал ее в щеку... я ошибаюсь, не так уж крепко: при отсутствии зубов это невозможно. Словом, мы весьма позабавились. Третьего дня г-н Леруа д'Этиоль повел меня к некой г-же де Нуарфонтен. Там я очень скучал. Я даже с удивлением обнаружил там какой-то душок, присущий петербургскому обществу, что меня совсем не восхитило. Правда, муж ее - чиновник, а все на свете чиновники друг на друга похожи. Я слышал "Любовный напиток"¹⁰ в Итальянской опере. Лаблаш меня насмешил. Г-жа Персиани, что касается голоса, плавает в своей роли, как рыба в воде; так вот, уверяю вас ganz objektiv geschprochen {говоря совершенно беспристрастно (нем.).}, как говорят наши друзья немцы, вы в этой роли гораздо, право же, гораздо лучше. Г-жа Персиани, должно быть, злая женщина; когда Неморино, в конце первого действия, приходит ее умолять, она сделала жест, напомнивший мне одну из горничных моей матери, самое холодное и злобное существо, какое я знаю. Видно было, как она задыхалась от острого наслаждения, которое испытывала потому, что может отомстить, причинить боль - это было отвратительно, фи! Я помню, что вы тоже казались очень довольной возможностью отомстить, видеть, что г-н Неморино вынужден вас умолять, но то были небольшие черные узоры на светлом фоне... Когда человек в глубине души добр, то можно позволить себе такие маленькие удовольствия. Да здравствует черт, ежели он оседлан.

   Вчера я видел новую оперу Обера "Гаиде"¹¹. У этой так называемой комической оперы все внешние признаки оперы большой. Большие дуэты, протяженные музыкальные фразы, громкие слова и ни одной мелодии. Тем, может быть, и объясняется ее успех; оперные завсегдатаи к таким пошлостям не привыкли.

   Самое содержание либретто уныло и фальшиво; это история человека, совершившего в своей жизни бесчестный поступок, некоего Гюдена, сплутовавшего в карточной игре; его противник покончил с собой, а убийцу преследуют угрызения совести. Он выдает себя во сне; его враг хочет этим воспользоваться, и т. д., и т. д. Наконец, добродетель, - нет, на сей раз не добродетель, а раскаявшийся порок торжествует, и зло терпит поражение. В этой истории замешаны две женщины. Развязка поразительно неправдоподобна. Это Скриб, доведенный до абсурда. Роже, которого я вчера слушал с удвоенным вниманием,- вы знаете, почему, - отлично справился со своей ролью; ничего не скажешь, это талантливый человек и очень хороший актер. Впрочем, заметно было, что он в восторге от этой шумной музыки, рассчитанной на эффект. Однако тут и там в ней попадаются и приятные места. Но кончится ли когда-нибудь царствование старикашек? Мы устали от этого изысканного шамканья, от этого остроумия двадцатилетней давности. Что делают молодые, сильные? Вчера вечером я непрестанно думал о Вивье. С теми, кто есть в Комической опере, он мог бы создать шедевр. У м-ль Гримм голос небольшой, но свежий и очень звучный. М-ль Лавуа - так себе¹²: я нашел, что она похожа на Каратыгину (лицом)¹³. Обе они поджимают нижнюю губу, поднимают брови и запрокидывают голову назад, когда собираются исполнить быстрый пассаж на высоких нотах, от чего выражение их лиц становится невообразимо смешным; они тогда похожи на гусынь, схваченных за клюв. Я сидел совсем рядом с оркестром; передо мной оказалась книга по истории Парижа, и в антрактах я читал отрывки современных свидетельств о Варфоломеевской ночи, резне Арманьяков и прочих милых событиях¹⁴. Жестокие страсти, потоки крови, неслыханные злодеяния, а потом поднимался занавес, и я видел разодетую и разукрашенную м-ль Лавуа, с руками, которые она постоянно держит вот так: {Далее в подлиннике - рисунок (см. с. 251).} пятый пальчик далеко отставлен... что за смешной контраст! (N. В. Ведь я показываю вам ладонь... учитесь рисовать руки, милостивая государыня!..) Ах! до чего же странное создание человек.

   Высказав эту, столь новую, мысль, я вас покидаю. Благодарю вас очень - sehr - mueho - очень - much {очень (нем.) - очень (исп.)... - очень (англ.).} за несколько слов обо мне в вашем письме к г-же Гарсиа¹⁵. Буду весьма рад получить письмо от г-на Луи. Очень дружески приветствую всех вас. Благодарю Луизиту¹⁶ за добрую память обо мне и отвечаю ей тем же. Прощайте, милостивая государыня, желаю вам всего самого лучшего. A los pies de Vmd {Припадаю к вашим стопам (исп.).}.

  

  

   С французского:

  

   Только что я получил письмо, которое вы мне послали в конверте на имя г-жи Гарсиа. Благодарю вашего мужа за добрую память; что же касается его суждений о положении Франции, то я был бы рад ошибиться и как можно скорее убедиться в своей неправоте¹. Мои рассказы (которые, между прочим, написаны в жанре, диаметрально противоположном повестям Флориана)² не достойны чести быть переведенными; но предложение, которое мне делает el senor {сеньор (исп.).} Луи³, слишком лестно, чтоб я не согласился на него теперь же, дабы воспользоваться им позднее, когда, наконец, напишу что-нибудь хорошее, если Аполлону будет угодно меня осчастливить. В то же время я желаю великому охотнику... ни слова больше! я ничего ему не желаю. Если он, человек в высшей степени рассудительный, не заразился суевериями моей милой родины, то я, даром что я русский, не желаю портить ему удовольствия.

   Статьи о "Норме" заставили меня испытать то, что немцы называют Wehmuth {уныние (нем.).}. Сравнивая вас с вами же, какой вы были год тому назад, господа критики, кажется, заметили некую перемену, некое развитие в вашей манере исполнения этой роли. А мне - ау de mi {горе мне (исп.).} - мне не дано знать, что они имеют в виду: ведь я не видел вас в "Норме" с Петербурга. Diese Entwicklungsstufe ist mir entgangon {Я миновал эту ступень развития (нем.).}. Я готов кричать: "Держи вора!", как Маскариль⁴. В сущности (говорю