Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1831-1849)

одают,- не забудь и музыку" {Клеман М. К. Отец Тургенева в письмах к сыновьям.- Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 131-143.}. Не знаем, что на подобные запросы отвечал отцу "дружочек Ваня" и всегда ли бывал он в этих случаях достаточно исполнителен, усерден и словоохотлив. До нас, однако, дошли письма Тургенева-мальчика к его дяде с отцовской стороны, H. H. Тургеневу, которые позволяют составить об этом известное представление, поскольку они написаны в форме тех самых "журналов", которых от сыновей требовал отец. Впрочем, сохранившиеся письма, вероятно, непринужденнее и доверительнее тех, которые писаны были отцу,- между дядей и племянником существовала настоящая дружба,- и это придает им особый интерес. Эти письма не только обстоятельны, но полны действительно занимательных подробностей, при всей их еще детской наивности: между записями об уроках и отзывами о первых наставниках мелькают порой довольно меткие суждения о прочитанных книгах и текущих журналах, свидетельствующие о ранних литературных склонностях Тургенева и о незаурядной для его лет начитанности {Коншина Б. Н. Письма И. С. Тургенева к H. H. Тургеневу. Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей. М., 1956. Вып. 18, с. 328-339.}. В последующих дошедших до нас письмах Тургенева-юноши он уже выступает перед нами как складывающийся поэт и литератор, упорно работающий над своим образованием: заглавия читанных книг вперемежку с более уверенными отзывами о них попадаются в его письмах все чаще, рядом с впечатлениями о первых самостоятельных странствиях и учении за границей. Следует пожалеть об утрате писем Тургенева этого периода к матери; впрочем, он писал ей редко и скупясь на подробности; в ее письмах к нему, длинных, эмоциональных, своеобразных и по-своему очень интересных, то и дело жалобы на его нерадивость и невнимание к ней: "Ах, Ваничка, Ваничка, вот и еще день пятницы, а от тебя писем нет, вот уже две недели"; "А ты, злодей, ленив писать. Ох! при моем горе и нет ни одной от тебя грамотки"; "Была бессонница 5 недель... 5 недель без писем! О, ради бога, не мучь меня, пиши. Пиши, или я не ручаюсь за жизнь". Но тоска матери чаще всего оставалась без сыновьего отклика. Сначала Варвара Петровна требовала от своего "Ванички" писем подробных и откровенных ("не пиши, а болтай с твоею матерью и другом"), потом довольствовалась короткими записками, когда ж и они становились редкими, прибегала даже к весьма характеризующим ее угрозам. "Три недели я не получала от тебя писем, mon cher Jean,- писала она ему однажды.- Слава богу, что не получала оттого, что ты не писал! Теперь буду покойна". Тем не менее она сообщает ему снова свой "господский деспотический приказ": "Ты можешь и не писать. Ты можешь пропускать просто почты,- но! - ты должен сказать Порфирию - я нынешнюю почту не пишу к мамаше. Тогда Порфирий берет бумагу и перо. И пишет мне коротко и ясно,- Иван С., де, здоров,- боле мне не нужно, я буду покойна до трех почт. Кажется, довольно снисходительно. Но! - ту почту, когда вы оба пропустите, я непременно Николашку высеку: жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик... Что делать, бедный мальчик будет терпеть". По-видимому, даже эти угрозы не оказывали надлежащего действия. Одно из писем В. П. Тургеневой 1840 г. свидетельствует, что "Ваничка", в то время берлинский студент, оправдывался перед нею как мог, но всё же, очевидно, не в состоянии был победить в себе неохоту поддерживать с нею регулярную письменную связь. "Ты пишешь, что трудно тебе письмо писать, что тут надо уменье, способность! Но все это не к матери; тут не надо никаких сочинений и объяснений, не надо наполнять трех страниц". Конечно, В. П. Тургенева была права: ссылка на "неуменье" писать письма звучала явно неубедительно. Причины этого нежелания вести с ней переписку лежали гораздо глубже - в тех чувствах отчужденности от матери и недоверии к ней, которые у Тургенева-юноши постепенно возрастали и укреплялись; не с нею хотелось ему вести длинные задушевные письменные беседы {Малышева И. Письма матери (Из неизданной переписки В. П. Тургеневой с сыном).- Тургеневский сборник / Под ред. Н. К. Пиксанова. Пг., 1915, с. 24-48.}.

   В эту самую пору - в конце 30-х и начале 40-х годов - Тургенев любил и умел писать письма, но не к родным, а к друзьям и сверстникам. Здесь он бывал и достаточно болтлив, и вполне откровенен, и весел, и серьезен, смотря по обстоятельствам. Его дружеские послания полны откликов на все текущие события интеллектуальной жизни - литературы, театра, искусства; они очень содержательны, как и многие другие дружеские письма передовых русских литераторов послепушкинского периода, и очень примечательны по своим литературным и стилистическим особенностям. Есть среди них и письма романтического склада, полные лирики, живописности, пейзажных зарисовок, родственные его ранним стихотворным опытам, свидетельствующие о том, как быстро возрастала опытность его пера и совершенствовалось его литературное мастерство. В дружеских посланиях Тургенева этой поры явственно различимы также и особые стилистические приметы, приближающие их к типичным "кружковым" письмам 40-х годов; в то время складывался новый тип дружеского письма, похожего на длинный, риторически приподнятый философский монолог, проникнутый самоанализом и рефлексией. То, что этот эпистолярный род был также близок Тургеневу, показывают не только некоторые из его писем, но и первые прозаические повести {Младшие современники Тургенева до конца его жизни не забывали, сколь многим он был обязан идейной атмосфере и литературным традициям 40-х годов. Характерно, что в комплекс представления о людях этого "замечательного десятилетия" (каким это представление сложилось в третьей четверти века) в качестве одного из признаков, определяющих особенности их психического склада, входило присущее этим людям уменье писать письма особого стиля, позднее утраченное. Существует рассказ H. H. Златовратского о встрече с Тургеневым в начале 1880 г. группы молодых русских литераторов-народников. "Тургенев, может быть, наивно думал, что мы вдруг оживимся, заговорим, заволнуемся так же вольно, широко, беззаветно, как бывало это в кружках Станкевича и Белинского",- вспоминает он, говоря о себе и о своих друзьях, сидевших по углам, замкнутых и сосредоточенных, "из которых каждое слово надо было тянуть клещами", и продолжает: "О, как далеко было это время от тех блаженных времен, когда могли вестись эти беззаветные, бесконечные разговоры о "матерьях важных", когда юные приятели могли писать друг другу письма в 10, 20 и более печатных листов, когда между ними царила такая же дружба, как между платонически влюбленными институтками" (И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. М.; Л., 1930, с. 301-302).}.

   Ранние письма Тургенева дошли до нас в сравнительно малом числе; тем больший интерес представляют они для раскрытия его личности и истории его жизни. Собранные в один хронологический ряд, письма эти имеют значение для нас прежде всего как важнейший и незаменимый документальный биографический источник, своего рода ключ к пониманию условий интеллектуального роста и развития Тургенева как писателя. Хотя они и неполны и не с одинаковой равномерностью отражают все этапы этого развития, но все же дают о них довольно отчетливое представление. Вслед за образцами писем "годов учения" располагаются в этом ряду письма "годов странствий", за ними идут письма сравнительно недолгого периода непосредственного, близкого участия Тургенева в литературных и журнальных делах Москвы и Петербурга, в течение которого его эпистолярная активность приобрела специфическую деловую направленность; затем начались долгие годы жизни Тургенева за границей, в особенности способствовавшие его частому обращению к письму как к лучшему, а подчас и единственному средству общения с соотечественниками.

   Уже ранние частые отлучки за границу принуждали его быть исправным и деятельным корреспондентом. Тургенев писал тогда письма тем охотнее, чем сильнее нуждался в ответах на них. С конца 50-х годов, когда он жил преимущественно за границей, он привык писать письма еще чаще, чем прежде. С этих пор переписка становится для него одним из наиболее надежных способов поддержания постоянной связи с родиной, с русской жизнью, в недрах которой зрели новые общественные силы и подготовлялись значительные перемены: за всем этим он хотел следить с полным и сосредоточенным вниманием. Недаром П. В. Анненкову он [писал 1(13) августа 1859 г., что любит "сидеть перед раскрытым окном <...> медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей и далекой родины", а через несколько лет И. П. Борисову (16(28) марта 1865 г.): "Вы не поверите, как я люблю получать от Вас письма <...> они составляют почти единственную мою связь с некоторой "сутью" русской жизни, которая с каждым днем слабеет и теряется для меня". От "больших, милых и умных", по словам Тургенева, писем к нему И. П. Борисова веяло "таким родным орловски-степным воздухом", что ему, невольному парижанину, "здесь, на чужбине", оставалось только "благодарить да дышать поглубже" (письмо от 22 февраля (6 марта) 1863 г.). И перед Тургеневым возникал родной пейзаж и неодолимое желание "побывать опять в наших некрасивых и неудобных,- но почему-то привлекательных местах". "Кто мне растолкует то отрадное чувство, которое всякий раз овладевает мною, когда я с высоты Висельной горы открываю Мценск? В этом зрелище нет ничего особенно пленительного - а мне весело. Это и есть чувство родины",- писал он И. П. Борисову 11(23) декабря 1861 г.

   Многочисленные письма Тургенева тех лет из-за границы поддерживали и укрепляли прежние дружеские узы, устанавливали новые, обеспечивали для него возможность узнавать то, что его интересовало, быть в курсе всех важнейших событий русской общественной и литературной жизни. В своей довольно значительной части это письма о литературных и редакционных делах, письма-вопросы или перечни его неотложных текущих нужд, денежные выкладки, житейские просьбы, советы или соображения. Среди этих писем уже много посланий к соратникам по журнальным редакциям и к простым исполнителям его Поручений, посредникам в его личных делах. Характерно, что, нуждаясь в систематической информации из России, Тургенев не довольствовался теми сведениями, которые он мог получить из обычных дружеских писем, и с отъездом из России в июле 1856 г. наладил получение ежемесячных подробных отчетов из Петербурга за особое и специально оговоренное вознаграждение; таковы были посылавшиеся Тургеневу хроникальные письма-отчеты второстепенных литераторов, близких к редакции "Современника", например Е. Я. Колбасина {Об этом своеобразном соглашении, заключенном между Тургеневым и Е. Я. Колбасиным, последний рассказал сам в пояснении к письму Тургеневу от 14(26) декабря 1856 г., опубликованному в 1884 г.: "Тургенев просил меня сообщать ему письменно, в виде рефератов, обо всем, что делается в русской литературе. Зная, что я был завален срочными журнальными работами, Ив. Серг. упрямо настаивал на каком-либо вознаграждении, несмотря на то, что я упорно от этого отказывался. Наконец мы согласились покончить на 10 рубл." (Первое собрание писем. СПб., 1884, с. 36).}. Благодаря Е. Я. Колбасина за посылаемые ему "литературные известия", Тургенев писал ему 19(31) октября 1856 г.: "Они мне были очень приятны, и я рассчитываю на продолжение ваших ежемесячных отчетов. Без них я здесь точно в мешке; ни один родной звук не доходит". В переписке Тургенева последующих десятилетий письма такого рода, нередко носившие сугубо деловой житейский характер, также занимают немалое место, в особенности за те периоды его жизни, когда его очередные приезды в Россию по тем или иным причинам задерживались или оттягивались на неопределенное время. Конечно, эти письма представляют интерес и как материалы для истории его жизни, и благодаря своему культурно-историческому содержанию,- прежде всего по обилию данных, которые можно из них извлечь, относительно общественного и литературного кругозора Тургенева, широты или интенсивности его любопытства ко всему, что происходило тогда в России; в сочетании же с ответными письмами его корреспондентов эта часть его переписки может составить редкую по полноте сообщаемых сведений летопись русской литературной жизни. В сравнении с нею переписка других русских писателей той же поры много беднее фактами, если она не возникала при сходных обстоятельствах длительного разобщения обменивавшихся письмами корреспондентов; следует также иметь в виду, что при сосредоточенности тогдашней русской литературной жизни в немногих культурных центрах у русских литераторов всегда было меньше поводов, чем у Тургенева, долго жившего за границей, для столь длительного, деятельного и систематического обмена письмами по всем важнейшим вопросам русской литературной жизни.

   Наряду с письмами литературного и делового характера раннего периода, имевшими более практическое назначение, чем его письма к литераторам в 60~70-е годы, в составе большого эпистолярного наследия Тургенева ярко выделяется другая, менее обширная, но не менее интересная группа его писем - письма к доверенным лицам, к близким, интимным друзьям, в личном и письменном общении с которыми он всегда очень нуждался. Лучшие образцы этих писем также относятся в основном к раннему периоду, однако в меньшем числе они встречаются и позже. Эти письма образуют как бы замкнутые в себе циклы, группируясь по лицам, к которым они обращены. Письма каждого из подобных циклов тяготеют друг к другу не только в силу направленности своей к единому адресату; они отличаются также общими для них структурными и стилистическими особенностями, всецело обусловленными личностью получателей и всеми оттенками отношений к ним пишущего. Эпистолярное искусство Тургенева заключалось, в частности, именно в его умении с одинаковой легкостью и свободой пользоваться всеми жанрами, формами и стилями письма, разнообразить их, применяясь не только к собственным настроениями чувствованиям, но и к особенностям тех, кто должен был стать их первыми читателями. Выключаемые из общего хронологического ряда в свой собственный цикл, они обнаруживают и свой "сюжетный" стержень - историю отношений автора к адресату, большею частью сложную, психологически напряженную, с одним или несколькими кризисами, а иногда и с развязкой. В истории переписки Тургенева подобные письма к одному лицу постепенно замещают прежние дружеские письма его к нескольким лицам или такие, которые преднамеренно сохраняли за собою возможность разглашения хотя бы в интимном товарищеском кругу.

   Письма к друзьям - лучшие их образцы дают нам юношеские и студенческие годы Тургенева - зачастую прямо рассчитаны были на чтение вслух, на дружное веселье сверстников; в них господствовали непринужденная болтливость, острая, подчас и нескромная шутка. Дружеские письма к одному доверенному лицу, в особенности если таким лицом являлась женщина, чаще всего проникнуты были лиризмом, философствованиями, заключали в себе описательные страницы; эти письма внушались чувством глубокой внутренней симпатии и были тем многословнее, чем более рассчитывали на сочувствие и заинтересованность рассказом. Чаще всего циклы подобных писем и возникали на почве влюбленности или длительного сердечного влечения. Таковы, например, несколько ранних писем Тургенева к Татьяне Бакуниной в период их "премухинского романа", в еще большей степени - письма Тургенева к Полине Виардо конца 40-х годов, писанные из уединения сельского поместья в Куртавнеле,- в тот период, когда устанавливалось и зрело мастерство Тургенева как писателя-прозаика. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев переписывался с П. Виардо и ее семьей во время ее разъездов в концертных турне по всей Европе; эти отлучки ее также превращали Тургенева в усердного корреспондента, если он сам не принимал участия в таких поездках, и он часто брался за перо, чтобы сообщить о себе, узнать новости об ее артистических успехах или просто для того, чтобы в одиночестве завести с ней откровенную дружескую беседу. Многие из писем Тургенева к П. Виардо, писавшихся в такие периоды, особенно ранние, превращались порой в настоящие дневники, исповеди, длинные беседы с отсутствующим другом, полные заветных мыслей, интимных признаний. "Вы - мой исповедник",- пишет Тургенев ей в письме от 24 ноября (6 декабря) 1850 г.; "Говорю вам это, чтобы не было на свете ничего такого, чего бы вы не знали обо мне",- читаем в другом (18(30) сентября 1850 г.), или еще: "Меня тяготит самая мысль скрыть от вас хотя бы и тяжелую, но интересную вещь" (8(20) декабря 1850 г.).

   Когда началась постоянная жизнь Тургенева в семье Виардо, окружавший его здесь привычный, как бы устоявшийся быт, при всех его преимуществах и удобствах, на которые он нередко указывал своим русским корреспондентам и собеседникам, не устранял, но с годами все более обострял часто возникавшее в нем чувство одиночества, заброшенности, пустоты. Его не могли развеять артистическая атмосфера, царившая в доме, те разноплеменные толпы интересных людей - писателей, музыкантов, художников, артистов, с которыми у пего устанавливалось и личное общение. С какими-то кризисами, наступавшими порой в мучительной по своей сложности, обреченности и глубине любви к Виардо, следует, вероятно, связывать поиски Тургеневым новых душевных связей, всегда окрашенных в своеобразные лирические тона, которые приводили к возникновению новых циклов его писем, несколько напоминающих по своему характеру письма к П. Виардо. Такова была его десятилетняя переписка с гр. Е. Е. Ламберт (1856-1867), в последний период его жизни - с М. Г. Савиной (1879-1883), столь же похожая m дневник откровенностью признаний, сосредоточенностью мысли, литературной отделкой. К этой же группе его писем можно отнести из ранних лет - письма к С. А. Миллер (впоследствии жене поэта А. К. Толстого), из поздних - к Ю. П. Вревской, где на более короткое время, но отчетливо проявлялось его желание вести письменную беседу особо интимного стиля, писать не обычные, не бытовые письма,- то описательные, то напряженно-лирические, которые под его пером и действительно превращались в маленькие шедевры эпистолярного стиля.

   В начале 50-х годов Тургенев обмену письмами с человеком, к которому он испытывал чувство приязни, иногда противопоставлял преимущества личного общения с ним в душевной, длительной беседе. "В час разговора больше скажешь и больше узнаешь, чем в год переписки",- писал он К. С. Аксакову 16 (28) января 1853 г. Сходная мысль высказана им вскоре в письме к С. А. Миллер от 6 (18) марта 1853 г.: "Я очень хорошо знаю, что никакая переписка личного свидания заменить не может; самые хваленые письма между так называемыми умными людьми мне всегда казались натянутыми и мелочными - притом вашему, что вы ни говорите, необыкновенному уму должно быть тесно в узких рамках письма, все-таки я был бы рад, если б вы изредка мне отзывались". И Тургенев прибавлял, словно опасаясь упреков в навязчивости: "Я сам вовсе не намерен щеголять перед вами тем, что французы называют les beautes du style epistolaire,- я просто желаю, чтобы та нить, которая существует между нами, не прерывалась до возобновления нашего знакомства". Эти заявления Тургенева имели в то время особые основания: оба цитированных письма написаны им в Спасском, в вынужденном одиночестве затянувшейся ссылки, когда мучительной и поистине неутолимой была для него жажда личных встреч, непрекращающегося интеллектуального общения: в ту пору ни книги, ни оживленный обмен письмами не могли заменить ему живых людей, увлеченных собеседников, которые умели бы и спорить, и слушать. Листы бумаги, которым поневоле приходилось поручать не только заветные мысли, но даже то, что легче было бы высказать вполголоса, с глазу на глаз, не передаваемой письменными словами интонацией устной речи, казались ему безжизненными, мертвящими, узкими рамками, стесняющими ум и чувство. Отсюда и возникали опасения, что его искренние письменные излияния будут приняты лишь за штампы эпистолярного стиля. Но уже к концу 50-х годов житейские обстоятельства Тургенева сильно изменились, и это не могло не оказать своего воздействия на его отношение к письму и к той роли, которое оно призвано было играть в его жизни. В этот период значение для него письма как дополнительного, но очень важного средства связи с избранными собеседниками безусловно повысилось. В просто собеседниках, с которыми можно было завести тонкий, артистический, остроумный, веселый разговор, он теперь нуждался гораздо менее, чем раньше, но для задушевного монолога или диалога с далекими отсутствующими друзьями письмо представляло теперь единственную и тем более ценившуюся им возможность. В особенности письма становились для него важны в периоды возникающей заочной дружбы; тогда писание их приравнивалось в его сознании к процессу художественного творчества.

   В первые годы переписки с гр. Е. Е. Ламберт Тургенев однажды получил от нее письмо, которое, несомненно, заставило его задуматься о том, что представляли собою его собственные письма и как воспринимались они теми, к кому были обращены. "Ваш человек принес мне письма, но я его отпустила, потому что я душевные письма не люблю писать, как ответы на какие-нибудь пустые записки,- писала Е. Е. Ламберт Тургеневу.- Мне кажется, что нам не очень нужно видеться,- писать лучше; по-моему - при свидании много бывает лишнего и пустого - с иными людьми хотелось бы иметь душевную связь". Душевная близость, по ее мнению, легче закрепляется в двусторонних письмах, чем суетных, отвлекающих устных разговорах. Она признается, что ей хочется писать только тогда, когда на нее слетает "ангел тишины": недаром это письмо начинается фразой: "Не читайте днем, пожалуйста". В такие часы "мне приятно думать о тех, которых я люблю, и говорить с ними на бумаге.- Милый Иван Сергеевич, нехорошо быть писателем! - Вы так привыкли передавать мысли Ваши только публике, что перед листом белым, назначенным доброму другу, Вам в голову ничего не идет, а намереваетесь Вы "говорить". Дни уходят, сейчас не скажем, а там впечатление изгладилось... - Я скверно пишу, да так сразу и писала бы двадцать страниц без запинки,- а к вам-то придут на ум прекрасные вещи, и сказать бы их можно,- да как же быть автору?- у него льется только то, что печатается,- он точно кокетка". "Прощайте - больше писать не буду; просто смешна Вам покажется эта переписка во вкусе Clarisse Harlowe" {А. Гранжар, опубликовавший это письмо вместе со всеми другими письмами Е. Е. Ламберт к Тургеневу, хранящимися в Париже, с полным основанием датирует его 10(22) декабря 1859 г. (Granjard H. Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et "Nid do seigneurs". Paris, 1960, p. 68).}.

   В этом замечательном письме, так хорошо раскрывающем душевный облик его корреспондентки - незаурядной женщины, тяготившейся своим положением в петербургских светских кругах, презиравшей этикет, салонную болтовню и обязательные визиты,- Тургенев получил новое решение того самого вопроса, который интересовал его в предшествующие годы: о сравнительной ценности письменной и устной беседы. Вместе с тем Е. Е. Ламберт посылала ему и упрек, топко почувствовав "литературность" его писем, их стилистическое сходство с теми страницами, которые он писал для многих, для публики, для печати, что уменьшало доверие к его искренности: предпочитая письмо невзыскательное и неискусное, но согретое сердечным теплом, таким, которые отзываются "красотами эпистолярного стиля", она, однако, не могла не заметить, что и сама несколько походит на героиню старинного романа Ричардсона. Тургенев читал это послание с огромным интересом и ответил тотчас же: "Ах, любезная графиня, какое хорошее письмо Вы мне написали! Я его прочел несколько раз с каким-то невольным умилением. Всегда хорошо раскрывать перед другим свою душу: хорошо для себя и для другого. Только напрасно Вы обвиняете меня в авторском кокетстве: если я для Вас не мог написать более десяти строк - то для публики я бы двух слов не написал - в теперешнем своем расположении духа" (12 (24) декабря 1859 г.). Это не только оправданно; это утверждение ценности переписки, какою бы она ни была по своим литературным достоинствам, для установления душевной близости между людьми, их лучшего взаимопонимания.

   Деятельным корреспондентом и мастером эпистолярного стиля Тургенев становился не только в силу указанных причин. Немалое значение имело при этом еще одно обстоятельство, которое следует иметь в виду при оценке его писем, как весьма важного и обширного отдела в его творческом наследии. Живя большею частью за границей всю вторую половину своей жизни, Тургенев, несомненно, очень болезненно ощущал свою языковую изоляцию; об этом есть ряд свидетельств как его самого, так и его современников. Окруженный людьми, не говорившими по-русски, среди своих ежедневных впечатлений иногда подолгу не имевший возможности слышать звуки родной речи, которой не могли заменить и русские книги, как бы принудительно выключавшийся из ее стихии, Тургенев порой до болезненности ощущал потребность говорить по-русски. Эта потребность получала не слишком частое удовлетворение в семье его парижских друзей, где он поневоле приучался говорить "по-басурмански" (письмо к В. П. Боткину от 25 октября (6 ноября) 1856 г.) и где русский язык для всех оставался непривычным экзотическим наречием. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) ноября 1856 г., упоминая, что к нему на загородную виллу приехал А. А. Фет, Тургенев рассказывал: "В моей комнате я с ним спорил до того, что стон стоял во всем доме от диких звуков славянской речи". Именно этих звуков, которые могли устрашать его окружающих, часто физически недоставало ему самому. В. А. Соллогуб утверждает, что Тургенев, живя на чужбине, любил "побаловать себя иногда русским словцом", и вспоминает по этому поводу забавный случай, происшедший в его присутствии за обедом в одном из самых фешенебельных лондонских клубов. Выведенный из себя утомительным церемониалом и бесстрастной молчаливостью прислуживавших лакеев, Тургенев внезапно ударил по столу кулаком и стал кричать как сумасшедший: "Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!". На испуганные возгласы собеседников Тургенев отвечал: "Мочи моей нет! Душит меня здесь, душит! Я должен себя русскими словами успокоить" {Соллогуб В. А. Воспоминания / Под ред. С. П. Шестерикова. М.; Л., 1931, с. 445-447.}. Подобные ощущения возникали у него и на склоне лет. По записи Д. Н. Садовникова, в 1880 г., в Петербурге, на одной из "пятниц" у Я. А. Полонского, Тургенев сам рассказывал: "Недавно в Париже, в общей карете, мне пришло сильное желание декламировать русские стихи и я, забывшись, начал свою декламацию. Публика была, понятно, удивлена,- с кем это я говорю. Это вышло так смешно!" {Садовников Д. Н. Встречи с И. С. Тургеневым, с. 102.}. Если устной русской речью Тургеневу удавалось пользоваться только тогда, когда он принимал у себя соотечественников {С. Ромм, одна из учениц П. Виардо, также свидетельствует, что Тургенев "очень любил говорить по-русски", но, заговаривая с ней, получал шутливые замечания П. Виардо: "Gros malhonnete, de nouveau vous parlez votre langue barbare!" <О, невежа, вы опять говорите на вашем варварском языке!>; впрочем, по ее рассказу, это бывало только при посторонних: П. Виардо всегда просила не забывать, что тут сидят "лица, не понимающие этого языка"; когда же не было гостей, она "не только не прерывала нас, но сама задавала вопросы, следя за разговором: не было чужих - и "варварский" язык никого не смущал" (Из далекого прошлого. Воспоминания об И. С. Тургеневе.- Вестник Европы, 1916, No 12, с. 99-100, 107).}, то к родной письменной речи он мог обращаться беспрепятственно. Русским писателем Тургенев становился прежде всего за письменным столом, наедине с собой, с пером в руке, склоненный над бумажными листами. По воспоминаниям А. В. Половцева, Тургенев признавался ему; "Теперь наиболее близкие мне люди не знают по-русски <...> За письменным столом снова становишься писателем" {Половцев А. В. Воспоминания об И. С. Тургеневе.- Календарь Царь-колокол. М., 1887, с. 77.}. Речь здесь шла, конечно, обо всех видах письменной творческой деятельности. В нередкие у Тургенева периоды ослабления творческой деятельности, во время возникавших тогда своего рода творческих пауз, помимо ведения дневника, именно письма занимали его досуги. Но даже и тогда, когда Тургенев испытывал приливы творческих сил, писание писем играло для него подсобную, но важную роль: оно иногда предшествовало работе над текстом повести или романа. Прежде чем писать страницы своих произведений, Тургенев иногда садился за русские письма: они быстро восстанавливали в нем размах словесного творчества, будили и настраивали мысль, возбуждали охоту к литературному труду, вдохновляли на дальнейшие творческие усилия. Надо думать, что частично именно отсюда происходили нередкие, полностью еще не учтенные текстуальные совпадения между произведениями Тургенева и его письмами, превращающие порой эти письма в своего рода варианты к его художественным текстам. Стоит напомнить несколько примеров подобных параллельных мест, так как они представляют интерес и для изучения процесса его творчества и для определения художественной структуры его писем.

   Уже давно было указано, что в письме Тургенева к П. Виардо от 30 мая (11 июня) 1849 г. содержится как бы первоначальная редакция его стихотворения в прозе "Природа", напечатанного тридцать лет спустя. В другом письме к ней же (от 1 (13) августа 1849 г.) Тургенев рассказывает виденный им сон, воспроизведенный с совпадающими подробностями в XI главе "Призраков"; в письме к ней же от 28 июля (9 августа) 1849 г. Тургенев рассказывает также о материнской любви одной куропатки, которая для спасения своих птенцов "превосходно сыграла свою роль": здесь нетрудно узнать первые очертания будущего рассказа "Перепелка". Отдельные письма представляют также интересные комментарии к художественным текстам. В письме к И. Виардо от 31 августа (12 сентября) 1850 г. Тургенев рассказывает о девушке, которая послужила прототипом для героини "Аси"; в Письме к Гончарову от 7 (19) апреля 1859 г. Тургенев передает впечатление от игры Бозио в "Травиате" незадолго до смерти артистки; слова Тургенева в письме близки к рассказу, как Елена и Инсаров смотрят в Венеции "Травиату" ("Накануне", гл. XXXIII).

   Имеются также случаи полных текстуальных совпадений отдельных мест в письмах и произведениях Тургенева - пейзажных отрывков, метафор, сравнений и т.д. "Мне право кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой - и иду я на дно, застывая и немея",- писал Тургенев Е, М. Феоктистову 26 февраля (9 марта) 1852 г. под впечатлением смерти Гоголя; вся эта фраза дословно повторена в XI главе "Рудина" {"Подобных примеров,- заметил H. M. Гутьяр, впервые указавший на ряд параллельных мест в письмах и произведениях Тургенева,- можно найти несколько десятков, пользуясь только напечатанными письмами Ивана Сергеевича" (Гутьяр Н. М. И. С. Тургенев. Юрьев, 1907, с. 376). См. также: Гутьяр Н. Хронологическая канва для биографии И. С. Тургенева;- Сб. ОРЯС имп. Академии наук. СПб., 1910. Т. 87, с. 11-15; Истомин К. К. "Старая манера" Тургенева (1834-1855 гг.). СПб., 1913, с. 125 и сл.}. В письме Тургенева к С. Т. Аксакову от 12(24), 16(28) мая 1853 г. есть такие строки: "Вчера мы ходили вдоль осинового леса со стороны тени, вечером; солнечные лучи забирались с своей стороны в глубь леса и обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен; а листва их почти синела - и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей"; весь этот тонкий пейзаж, как бы написанный акварелью, вошел полностью в начало XI главы "Отцов и детей". В том же романе (гл. VII) есть строки, текстуально совпадающие со строками письма Тургенева к. А. А. Фету от 16 (28) июля 1860 г.: "Павел... одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала".

   Автореминисценции присущи всякому художнику. В русской литературе типичные случаи повторений приемов, образов, сопоставлений мы находим у многих писателей, в частности у Пушкина, Лермонтова и др. Тургенев не составляет в этом смысле исключения и подтверждает лишь общее правило. Однако повторяемость тех или иных словесных формулировок может у каждого писателя вызываться и особенностями его творческого метода, и заданием, которое он себе ставит. Автореминисценции Тургенева, сравнительно редко встречающиеся у него в произведениях одного жанрового ряда, представляют для пас особый интерес, потому что они подчеркивают стилистическое родство между его письмами и произведениями: письма являлись для него в некотором смысле экспериментальным участком, откуда можно было делать потом пересадки в более упорядоченные и обработанные страницы его повествовательной прозы {О стилистической близости писем Тургенева к печатным страницам его художественной прозы Б. М. Эйхенбаум писал: "Эпистолярный стиль Тургенева - особенно тот, которым он пишет к друзьям,- очень близок к стилю его литературных произведений, а иногда и прямо совпадает. Он, по-видимому, сохранял черновики некоторых писем или делал из них выписки, чтобы потом воспользоваться ими как "заготовками". Но эти заготовки совсем не похожи на сырой материал - они скорее похожи на литературные цитаты. В них сказывается опыт эпистолярной стилистики, выработанной в 40-х годах" (Эйхенбаум Б. М. Артистизм Тургенева.- В его кн.: Мой временник. Л., 1929, с. 95-96. См. также предисловие Б. М. Эйхенбаума к кн.: Островский А. Тургенев в записях современников. Л., 1929, с. 9).}. Этим, может быть, и объясняется частая повторяемость в письмах определенного периода тех или иных стилистических формул или уподоблений, чем-либо привлекших пристальное внимание художника; созревая окончательно, эти формулы переносились потом в художественные произведения. Так, для 50-х годов Такой устойчивой формулой в письмах был образ "гнезда" {А. В. Дружинину Тургенев писал 5(17) декабря 1856 г.: "Осужден я на цыганскую жизнь - и не свить мне видно гнезда, нигде и никогда"; через несколько дней, 8(20) декабря,- Л. Н. Толстому: "Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома"; в письме к Н. А. Некрасову от 12 (24) августа 1857 г. из Куртавнеля читаем: "Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет - ну и не надо никакого"; ближайшую параллель составляют слова Берсенева в "Накануне" (гл. XXVII): "Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда"; те же слова - в письме к М. А. Маркович от 10(22) июля 1859 г. и т. д. Это - случай излюбленного уподобления, постоянно возникавшего в сознании художника. Оно встречается еще в ранних стихотворениях Тургенева ("Гроза промчалась", 1884; "Один, опять один я", 1844), в "Дневнике лишнего человека" (1849) и в позднем стихотворении в прозе "Без гнезда". Отметим, однако, то же уподобление в письме к Тургеневу его матери от 28 мая 1839 г.: "Смешно... в 50 лет начать гнездо вить... Вы как хотите и где хотите,- мое гнездо в могиле" (Малышева И. Письма матери... - Тургеневский сб. / Под ред. Н. К. Пиксанова, с. 47).} в применении к его собственной горькой судьбе, для начала 80-х годов - уподобление себя "моллюску" или "устрице" {Эти образы настойчиво преследовали Тургенева в последний год его жизни, когда он был прикован к постели тяжелой предсмертной болезнью. См. письма его к А. В. Плетневой, Л. Б. Бертенсону, Ж. А. Полонской, Д. В. Григоровичу от сентября-октября 1882 г.}.

   Родство некоторых писем Тургенева со страницами его лирической прозы иногда ощущалось читателями и непосредственно, помимо возможных параллельных сличений их друг с другом. В связке писем Тургенева к М. Г. Савиной хранилось его письмо от 19 мая 1880 г.,- одно из наиболее интимных "кризисных" посланий к ней, полное откровенных признаний, писанное Тургеневым в минуту глубокого душевного волнения. Савина имела полное основание выделять это письмо из всех прочих и особенно тщательно и ревниво таила его от посторонних взоров. В конце концов она вручила его на хранение А. Ф. Кони, чтобы не поддаться искушению в минуту слабости и не уничтожить его. А. Ф. Кони прочел его со вниманием и дал ему следующую характеристику (в письме к М. Г. Савиной от 29 июля 1885 г.): "Это одно из ненапечатанных "стихотворений в прозе",- и если бы Вы не были Савина, то одного этого письма было бы довольно, чтобы, впоследствии, с гордым сознанием того, чем Вы, хотя бы и в частной жизни, были, протянуть такое письмо Вашим внукам и сказать им: "Вот!"... Но тем дороже это письмо! Сколько в нем "дерзостной чистоты" помыслов, какой язык и какая реальная поэзия... Это письмо - Ваше право на гордость, на сознание своею превосходства над многими... Благодарю Вас очень, что Вы мне дали его" {Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. Пг., 1918, с. 94.}.

   Среди писем Тургенева немало подобных посланий, значительных по содержанию, напряженных по своей эмоциональности, тончайших по изяществу своей стилистической обработки, рисующих не только автора, но и тех, к кому он обращается, "односторонних по своему источнику и двухсторонних по вызываемому ими впечатлению", как их определял тот же А. Ф. Кони, с полным основанием сопоставлявший их - по их литературно-художественному значению - с подобными же циклами писем, пользующимися широким признанием в западноевропейских литературах, каковы, например, письма Мирабо к Софи Монье или "Письма к неизвестной" П. Мериме. Такого рода письма могут быть подвергнуты интересному психологическому и стилистическому анализу. В письмах к М. Г. Савиной,- внимательно вчитываясь только лишь в их обращения и заключительные строки,- А. Ф. Кони пытался уследить развитие охватившего Тургенева чувства, похожего на влюбленность, "с его приливами и временными отливами, с вызываемыми ими мечтами и убивающей их безнадежностью". "Так,- пишет он,- в письмах, адресованных всегда "милой" или "милейшей" Марий Гавриловне, встречаются обращения: "к моему другу", к душе моей", "моей голубушке", к "прелестной кошечке", сизокрылой голубке". Они подписаны сначала "искренне преданным", который скоро сменяется "душевно преданным", "искренним", "старым", "неизменным", "верным другом", а затем "любящим", "искренне любящим" ту, которой адресованы письма" {Там же, с. XXVII.}. Аналогичные наблюдения делались и относительно писем Тургенева к Г. Флоберу, представляющих как бы историю последовательного нарастания дружбы между обоими писателями {М. Дубинский замечает, что "язык этих писем, сначала суховатый и сдержанный, мало-помалу разогревается, становится свободнее и, в конце концов, переходит в пламенную речь" (Дубинский М. Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям.- Вестник иностранной литературы, 1902, январь, с. 281).}. В чередовании эпитетов в обращениях и автохарактеристик в концовках писем, действительно, раскрываются некоторые оттенки в отношениях автора писем к их адресатам; так, например, автор диссертации о "заключительных формулах" в письмах Гёте пришел к далеко идущим выводам об отношениях Гёте к людям, к которым он обращался письменно, пытаясь найти известную закономерность в его концовках и раскрывая одновременно традиции эпистолярного стиля эпохи {Schrader E. Die Schlussformel in Goethes Briefen. Greifswald, 1911.}. Письма Тургенева могут представить не менее интересный материал для характеристики его индивидуальной манеры писать письма и русского эпистолярного искусства XIX в.

   Существует рассказ В. М. Гаршина о том, как Тургеневу приходилось порой, скрепя сердце, пользоваться всеми условностями бытового эпистолярного стиля в письмах к малознакомым людям: "Забавно было видеть, как и здесь сказался всегдашний добродушный юмор Ивана Сергеевича, когда он на наших глазах писал... соседу (которого собирался посетить. - M. A.): "Многоуважаемый", говорил и писал Иван Сергеевич, прибавляя: "нисколько не уважаю", с "особенным удовольствием" - "никакого удовольствия не предвижу"" {Исторический вестник, 1883, кн. 11, с. 383.} и т. д. Б. Садовский не только усмотрел в этом анекдоте доказательство якобы присущих Тургеневу "двуличия и лукавства", но утверждал даже, что "если предположить, что Тургенев с такими же прибаутками, произносимыми если не вслух, то мысленно, писал и прочие свой письма, то трудно видеть в этом одну забаву. Тем более невозможно принять на веру многочисленные заявления уважения и приязни, которыми наполнены письма Тургенева" {Русский архив, 1909, кн. 1, No 4, с. 614.}. Этот упрек сделан с явным пристрастием. Необходимо помнить о традиционных формах вежливости и об их стилистическом выражении, которое всегда тщательно регламентировалось; кроме того, речевые формулы вежливости в русском языке XIX в. изменялись так быстро, что даже в языке Тургенева они порою имеют уже для нас архаический колорит {Отметим, например, что одно из наиболее привычных для Тургенева обращений в письмах - "любезный" или "любезнейший", синонимическое слову "добрый" или "милый", восходит еще к словоупотреблению карамзинской поры; в настоящее время оно звучит как устарелое, так как приобрело теперь значение фамильярное или даже пренебрежительное. Между тем Тургенев придерживался его с удивительной последовательностью; обращение "многоуважаемый", напротив, встречается у него редко, преимущественно в поздних письмах, и всегда в качестве обращения к малознакомым и совсем незнакомым людям вместо традиционной формулы "милостивый государь", сохранявшей еще в его время оттенок особой почтительности. См., например, обращение к П. А. Вяземскому - "многоуважаемый князь" - в письме от 24 декабря 1859 (5 января 1860) г., вместо прежних "любезный князь", или начало письма к Салтыкову-Щедрину от 30 ноября (12 декабря) 1870 г.: "Любезнейший Михаил Евграфович (позвольте отложить в сторону церемонное "милостивый государь")".

   По подсчетам, произведенным по своду писем Тургенева, опубликованных в тринадцати томах Писем Полного собрания сочинений и писем писателя (М.; Л., 1960-1968), в обращениях, состоящих из прилагательных с существительным, прилагательное "любезнейший" (в превосходной степени) стоит в начале письма 1697 раз, а "любезный" - 1121 раз (см.: Климова Н. В. Структура и стилистические функции обращений в "Письмах" Тургенева.- В сб.: Исследования по русскому языку. Днепропетровск, 1970, с. 127-133). Концовки и заключительные формулы перед подписью в письмах Тургенева еще ждут своего исследователя. Ср.: Текстология славянских литератур. Л., 1973, с. 22-23, Любопытно, что в конце XIX в. выбор обращений к адресатам писем по-прежнему тревожил русских писателей. Так, например, Н. С. Лесков в письме к Л. Н. Толстому от 18 мая 1894 г., обращаясь к нему "высокочтимый", особо оговаривал непривычное начало своего письма и ссылался при этом на Тургенева: ""Прилагательные" в начале писем, равно как и "уверения" перед подписью - ужасны, и я это чувствую всю жизнь, и Тургенев, помнится, этим томился. Я и отступаю от этого давно, где это только противно тому, что я чувствую, и мы все, с Вашего почина, это поослабили..." (см.: Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 590).}. Наконец, письмо письму рознь, и никто не знал этого лучше Тургенева: именно поэтому в огромной массе писем Тургенева есть письма всех родов и видов, с весьма разнородными стилистическими качествами, изучение которых представляет несомненный интерес. "Письма писателей - особый вид художественного творчества,- справедливо замечал Ю. Никольский по поводу цикла писем Тургенева к Е. Е. Ламберт.- К сожалению, до сих пор еще они почти не подвергаются эстетическому анализу; в будущем он будет плодотворно применен к богатому эпистолярному наследию Тургенева" {Северные записки, 1915, май-июнь, с. 259.}.

   Для того чтобы вполне оценить художественную природу тургеневских писем, необходимо также вспомнить, какое большое место занимают письма в текстах его произведений на всем протяжении его творчества.

   Обращение к письму как к двигателю повествования или ключу к развязке было одним из излюбленных приемов Тургенева. Среди его произведений мало таких, где письма, которыми обмениваются действующие лица, не играли бы значительной или даже решающей роли. Мы находим их уже в ранних стихотворных произведениях. Таковы, например, предсмертная записка Марцеллины в "Искушении святого Антония" (1842) или длинное прощальное письмо Дуняши в поэме "Андрей", часть II, строфа LIII (очевидно, полное отзвуков писем к Тургеневу Т. Бакуниной), после которого поэту оставалось прервать свой поэтический рассказ:

  

   Он жадно пробежал письмо глазами...

   Исписанный листок в его руках

   Дрожал... Он вышел тихими шагами

   С улыбкой невеселой на губах...

   Но здесь, читатель, мы простимся с вами...

  

   Так и Антонио, получивший письмо Марцеллины, говорит:

  

   Как сердце бьется... К старческим губам

   Прижмись, письмо... прижмися крепче, ближе.

   Одарены непостижимой силой

   Вы бледные, трепещущие строки,

   Начертанные в час тоски безумной...

  

   Нельзя не веномпить здесь также прощальную записку Аси, "торопливо начерченную карандашом" ("Ася", гл. XXI), письма покойного Якова Пасынкова, сообщаемые в эпилоге повести, письмо старика Ипатова в конце "Затишья", письмо-концовку в "Вешних водах" и т. д. Не менее существенна также динамическая роль писем в развертывающихся повествованиях Тургенева; таковы, например, записки и письма Маши и Кистера в "Бретёре" (1847), французская записка Эрнеста к Варваре Павловне, послужившая поводом для разрыва с ней Лаврецкого, и письмо Лаврецкого к ней ("Дворянское гнездо", гл. XVI), письма действующих лиц в более поздних романах, вплоть до "Нови", где именно письма фиксируют катастрофические события или перемены в их судьбе.

   Не говорим уже о тех произведениях, весь текст которых состав-лея из писем, образующих сложные психологические конфликты и определяющих сюжетный ход повествования ("Переписка", "Фауст. Рассказ в девяти письмах"). Поразительно также разнообразие эпистолярных образцов, включенных Тургеневым в его художественную прозу. Мы находим здесь лирические любовные послания, светские бессодержательные записки, письма-дневники с лирико-философскими медитациями, типичную старообрядческую "грамотку" Федула Ивановича в рассказе "Собака", полуграмотное подметное немецко-русское письмо, полученное Ергуновым, и ему же адресованное послание "на немецком языке,